Текст книги "Двенадцать раз про любовь"

2. АНДРЕАС. Нет, не так. Лучше так. Гамбург, январь 2013 г. / Цюрих – ферма в департаменте Алье, Франция, июль 1992 г. / Цюрих, июль 1993 г

Первой мыслью было – написать Андреасу. Назову его Андреас – он брат Петра, и имя подходит.

Я только что узнала, мои соболезнования. Нет.

Мои глубокие соболезнования. Нет.

Я хотела связаться с Петром и тут узнала, что

Нет, не так. Лучше так:

На меня нахлынули воспоминания о прошлом. Я забила имя Петра в Гугл и наткнулась на запись:

«Общественный деятель. Профессор. Был немецким историком и издателем». Был.

«Умер 17 ноября 2008 года». Четыре с лишним года назад! Я тогда как раз забеременела. Ребенок долгожданный, и моя привычная жизнь, где не было места достаточному сну, правильному питанию, отдыху и заботе о себе, зато алкоголя, кофе и табака – в избытке, закончилась в одночасье. Смена уклада далась нелегко. Отказ от курения потребовал адских усилий, беспрестанных изнурительных разговоров с сигаретой и с ребенком, с ребенком и с сигаретой. Я никому не радовалась – только ребенку. Я ничего не хотела – только курить. В голове – полный сумбур. Работа встала. Без сигарет мыслительная деятельность казалась невозможной. Ну и на что мне такая жизнь?

А Петр в то же самое время решил шагнуть из окна девятого этажа. Он ушел – а я и не заметила. Неужели известие о гибели человека, о котором не вспоминал годами, может ранить так сильно?

Нелепо выражать Андреасу соболезнования по поводу смерти его брата с опозданием в четыре года. И все-таки, проведя бессонную ночь и измучившись от необъяснимой тоски по прошлому, я принимаюсь разыскивать его адрес.

Ищу Андреаса в поисковиках и в социальных сетях. Судя по всему, он жив и состоит в правлении – что это такое? – а, крупный шотландский банк. Главный риск-менеджер. Я так и вижу его перед собой: полуброги ручной работы, приталенный кашемировый костюм узкого кроя, шелковый галстук, платок в тон, лицо гладко выбрито и, конечно, лысина, она уже в юности была. Но погодите, секундочку. Картинка внезапно меняется: черные резиновые сапоги до колен, подошва толстая, голенище широкое, старые грязно-коричневые брюки, фланелевая рубашка в крупную клетку, в руках – ружье. Ружье? Да, все верно, Андреас направляет ствол поочередно на своих братьев и на меня, издавая звуки, похожие на выстрелы, свистящие, хлопающие, громыхающие, а потом вдруг начинает хохотать, как сумасшедший, и рот его больше не напоминает дуло, и он оставляет нас в покое. А его губа? Как она выглядит сейчас, спустя столько лет? Ищу в «картинках», ничего нет. А губа между тем все увеличивается. Хотя нет, это уже не верхняя губа, пусть даже и зашитая грубо, на скорую руку, с ужасным толстым рубцом. Перед мысленным взором разворачивается, разрастается некрасивая история, вообще-то уже давно сознательно уничтоженная, изгнанная из памяти, но теперь ее обрывки и клочки вновь собираются вместе, наслаиваются друг на друга, вздымаются горой – и складываются в отвратительные гримасы и видения.

Лето наступило внезапно. Проснулись – в голове дурман – и не сразу сообразили, отчего вдруг утром так душно. Весной было много дождей, листья на деревьях и кустарниках появились поздно, зато так бурно, словно в последний раз; не привычная нежная зелень, а листва глубокого, прямо-таки неистового цвета, которая отбрасывала густую тень. Петр водил мне по спине утиным пером, которое у него было вместо закладки. «Рукой нельзя, липко, – сказал он. – Пойдем искупаемся». Мы ехали на велосипедах, не держась за руль, под деревьями по берегу реки, полосы света и тени сменяли друг друга быстро, резко, мы ехали очень близко друг к другу, едва не сцепляясь рулями, и Петр сказал: «Через две недели я уезжаю», – тут я упала и разбила колено. «Во Францию, пасти овец», – добавил он, когда выуживал у меня из раны крошки гравия, а я мрачно и недоверчиво смотрела на него. Арендатор с семьей отправляется в отпуск на Атлантическое побережье, и он согласился его подменить и посмотреть за фермой, как и в прошлом году.

– Ты мне об этом ничего не рассказывал.

– Разве? Мне казалось, рассказывал.

Я вскочила, рывком подняла велосипед, влезла на него и помчалась прочь, как можно быстрее. Петр – за мной. Догнав меня, он крикнул: «Ничего не выйдет». Увидев боковым зрением, что он собирается меня обогнать, я выпрямилась, размахнулась и выкинула правую руку в его сторону, словно шлагбаум. Петр вскрикнул и упал, теперь уже мне пришлось выуживать гравий у него из колена. Но этим дело не ограничилось: ссадина на локте, ушиб запястья, растяжение лодыжки. «Ты чокнутая», – сказал он и мрачно посмотрел на меня, еще мрачнее, чем я давеча.

«Мне очень жаль».

Он ничего не ответил.

После купания – травмы травмами, но он проплыл свои три километра кролем, а я – пару дорожек брассом, – он принял душ рядом с бассейном, я – у кабинок для переодевания, и у вертушки на выходе он вдруг спросил: «Ты поедешь со мной?»

«Легко».

Отпуск арендатора длился четыре недели. Овечья ферма находилась в самом что ни на есть сердце Франции. Там, откуда Бурбоны родом, и у департамента до сих пор их герб, прямо на краю лесного массива размером с Париж, сплошь из скальных дубов высотой по двадцать-тридцать метров.

Эту ферму подарил матери Петра на свадьбу ее отец, когда-нибудь Петр и его братья унаследуют ее вкупе с другими многочисленными землями, сельскими и лесными угодьями, лугами, лесами и виноградниками в Европе, Канаде и Южной Африке.

В первую неделю, в жаркие дни начала июля, я, в одолженных резиновых сапогах 45-го размера, внимательно рассматривала овчарню и овец, пока мне не начинало казаться, что животные таращатся на меня в ответ; делала вид, что интересуюсь сельскохозяйственными машинами и всякими прочими устройствами, которых на подобной ферме в избытке, пока однажды Петр не дал понять, что мою скуку видно невооруженным глазом; в лодочках отправилась на разведку по окрестным пастбищам и тропинкам, дошла до ближайшей деревни, где высилась романская церковь оригинальной постройки, показавшаяся мне неинтересной, топорно сработанной, а потом пустилась босиком в однодневный поход по дубраве. Основательно там заблудилась и уже смирилась с мыслью, что проведу ночь в опасном соседстве с оленями, кабанами и неясытями, как вдруг передо мной возник мужчина, до смерти напугав меня своим совершенно внезапным, бесшумным появлением, и тихо и терпеливо, демонстрируя невероятный репертуар жестов и знаков, принялся объяснять, как добраться до деревни. От него исходил едкий запах пота, он снова и снова поднимал руки, указывая во все мыслимые направления. Каждый раз, когда я кивала и говорила: Entendu, merci beaucoup, monsieur[2]2
  Понятно, большое спасибо, месье (фр.).


[Закрыть], он, размахивая руками, начинал очередной запутанный монолог. В конце концов я сбежала. Казалось, он только этого и ждал.

Вот и все, что я могу рассказать об окрестностях. Вообще-то у меня не было времени изучать леса и пастбища, овец и местных жителей, я ведь намеревалась в эти четыре недели написать курсовую о пьесе Беккета «Приходят и уходят», в которой всего-то 120 слов, на двух страницах, – задача, казалось бы, выполнимая, но курсовую, несмотря на краткость пьесы, следовало сделать как всегда – не меньше чем на 30 страниц. И вот тут начались сложности. Я собиралась ни много ни мало представить абсолютно новую, исключительно оригинальную интерпретацию этой пьесы и таким образом дать ощутимый толчок развитию беккетоведения. И плевать, что я закончила всего лишь первый курс. Я планировала разрешить загадку, которую Беккет загадал этой пьесой себе и всем нам, путем непрерывной медитации. Целыми днями – утром ли, вечером – я бродила в поисках разгадки по дому в туфлях на высоких каблуках, из кухни в ванную и в спальню, или босиком по гравию от дома к каменной скамье на въезде во двор, на которой долго не просидишь – неудобно. Или натягивала огромные черные резиновые сапоги 45-го размера, которых здесь стояло с десяток – видимо, все они принадлежали Вильяму, арендатору, – и мерила большими шагами, тяжело шаркая, узкую полоску травы между стеной и навозной кучей. Погружаясь при этом в скупые фразы и ремарки мастера, как в пророчества оракула. «Я докопаюсь до сути», – говорила я себе, кивая при каждом шаге, бормоча текст Беккета, как заклинание, хватая его руками, пока не приходил Петр – из овчарни или с пастбища – и не останавливал меня. Как всегда в сопровождении трех косматых собак, бордер-колли, якобы самых лучших специалистов по загону овец, прекрасно выученных, родом из самого старого, с наилучшей репутацией, питомника и центра дрессировки Великобритании, а потому понимавших только по-английски. Lie down[3]3
  Лежать (англ.).


[Закрыть] – единственная команда, которую я знала, lie down – единственная команда, которой я пользовалась в обращении с этими крайне подозрительными псинами. Как только одна из них появлялась, я кричала lie down, и она тут же падала на землю, даже если бежала к полной миске, укладывалась и смотрела на меня выжидающе и, следует признать, отнюдь не враждебно. Я не имела ни малейшего понятия, как сказать встань и иди, или делай, что хочешь, или ешь, если приспичило; Петру приходилось освобождать псов, используя сложные указания, так и оставшиеся для меня загадкой, хотя он уверял, что говорит по-английски. Собаки поднимались, делали несколько шагов, садились, подавали поочередно лапы, трижды коротко лаяли, шлепали к миске с кормом, послушно садились там и ждали. Петр хвалил их, разговаривал с ними, а потом разрешал есть. Когда я спрашивала, что он им сказал, он отвечал: «Это обратная связь, я говорю им, что они сделали хорошо, а что нужно улучшить. Апропо, – произнеся это очаровательное французское слово, он обернулся и устремил взгляд мне между бровей (он никогда не смотрел мне прямо в глаза, всегда только на брови), – ты шаркаешь тут в тени туда-сюда и пытаешься, как картошка, прорасти сама по себе. Это в высшей степени ненаучно. Откуда этой твоей интерпретации взяться? Вот первый и самый главный вопрос. На чем ты основываешься? Художник, может, и носит в себе искру таланта и способен создать что-то из своего нутра, но ученый – никогда. Нет, так плодов не добиться».

«А как же Ньютон? – возразила я. – Он ведь открыл гравитацию, наблюдая за яблоней?» (Обычно я не была такой находчивой, видимо, это упоминание плодов так быстро навело меня на мысль о яблоне.)

«О-о-о, – откликнулся Петр, – да мы тут не размениваемся по мелочам, Ньютон, ну, тогда все понятно, не смею мешать. И с нетерпением жду, многоуважаемый Исаак, вашего очередного толкования мира». Потом он что-то сказал собакам, что – я не поняла, и отправился вместе с ними, скрипя сапогами по гравию, в сторону каменной скамьи. Я смотрела ему вслед, ему и этим нечесаным псинам, которые, высунув язык, непрестанно кружили у его ног, и видела, как он открыл синий лакированный почтовый ящик, достал газету и конверт, видела, как он сунул конверт в карман брюк, сел на скамью и принялся читать газету.

Вечерело. Жара понемногу спадала. «Я хочу тебе кое-что показать, – сказал Петр, – надевай сапоги, пойдем в овчарню». Он запер собак в доме, снял с крючка фонарик, висевший у двери рядом с ключами. «Пошли». Я молча топала за ним к хлеву, мои голые ноги бултыхались при каждом шаге внутри огромных сапог и бились то о жесткий носок, то об изношенную пятку. Прежде чем открыть дверь, Петр приложил палец к губам. Приложил еще раз и только потом отодвинул деревянный засов.

В овчарне было уже темно, ягнята заблеяли в ответ на наше вторжение, что-то зашуршало, заскреблось, зафыркало, потом наступила тишина. Скоро десять. Мы с Петром сидели на корточках у двери и смотрели друг на друга, насколько это возможно в темноте. Я направила свой взгляд туда, где мне мерещились его глаза, а он уставился мне между бровей, если, конечно, мог определить, где они. Абсолютная тишина. И тут вдруг внезапно раздался сильный шум, словно на крышу овчарни, прямо над нами обрушилась мощная лавина гравия. Над нами? Нет, казалось, град бьет рядом с нами, вниз по стене, нет! – но разве это возможно? – вверх по стене. «Что это?» – едва опомнившись, спросила я. Петр включил фонарик и направил на противоположную стену. Крысы! Полчища крыс. Они носились по грубым деревянным стенам без направления, без цели, без логики. Вот, кажется, собрались наверху, под крышей. Что они там делают? Совещаются? Затихли. Действуют по плану? И вновь разряд: мчатся по стенам с бешеной скоростью, теперь в основном вниз, тысячи лап и когтей стучат, барабанят по дереву, десятки крыс добрались до пола: носятся, кружатся, сталкиваются, наскакивают друг на друга. Бегут к нам, я вскакиваю, распахиваю дверь и вылетаю наружу. Петр неторопливо выходит следом. Говорит невозмутимо: «Как началась жара, они размножились в невероятных количествах, теперь популяция, кажется, достигла максимума. Думаю, нам следует что-то предпринять».

«Нам? Я в крысах не разбираюсь».

Петр подходит ко мне, обнимает и говорит: «Да неужели?» Мы целуемся, но как только я закрываю глаза, вижу странное мерцание – на сетчатке пляшут крысы.

«Завтра приезжают мои братья, – шепчет Петр мне прямо в ухо, его дыхание меня приятно щекочет, – они возвращаются из Лакано и заглянут к нам ненадолго».

Я открываю глаза: «Это в письме было?»

Он высвобождается из моих объятий: «В каком письме?»

У Петра три брата. Со спины они все очень похожи, и хоть Петр из них самый высокий, телосложение у всех одинаковое: длинное туловище, прямая спина и покатые плечи, короткие, сильные ноги. А вот с лица их не перепутать. Один лысый, второй с бородой, ну а третий – ну да, третий розовый. Андреасу двадцать семь, он всего на два года старше Петра, но уже почти совсем лысый. У него узкое лицо, глубоко посаженные глаза, которые как будто все время меняют цвет. Голубые, серые, зеленые. Губы – словно не его, как украли: слишком выписанные, слишком мягкие, слишком красивые. Он учился на экономиста в Санкт-Галлене, где, как говорили, выпускают пробивных руководителей.

Старший брат Йозеф жил в Канаде, присматривал там за лесными угодьями, принадлежащими семье. Йозеф был неразговорчив. Петр рассказал мне, что он отчаянно искал подходящую партию. Но в канадских лесах женщин немного, а те, что есть, в жены не годились.

– Почему? – заинтересовалась я.

– Почему? Понятия не имею, – ответил Петр.

Во всяком случае, Йозеф не брился и имел неприглядную, облезлую бороденку.

Мартин, самый младший, очевидно, больше всех следил за внешностью, носил наглаженные рубашки, пользовался лосьоном после бритья и укладывал волосы гелем, и потому от него невыносимо разило искусственным запахом персика, возможно из-за жары. Мартину было уже двадцать три, но выглядел он на шестнадцать, все время заливался румянцем, не мог выдержать прямого взгляда и постоянно хихикал, как юная девушка.

Автомобиль, комби, из глубин которого грохотала электронная музыка, подъехал к дому; на него тут же с лаем накинулись собаки, взяв машину в кольцо. Музыку в конце концов выключили, но собак это не успокоило. Я наблюдала за происходящим из кухни. Один из братьев – по описанию я тут же узнала Андреаса – опустил стекло с водительской стороны и что-то сказал собакам, в ответ они прыгнули ему чуть ли не в лицо. Я вышла из кухни, открыла входную дверь и крикнула: «Lie down!» Собаки тут же умолкли, бросились на землю и уступили дорогу.

– Круто, – оценил Андреас. – Что ты им сказала?

– Lie down – они понимают только по-английски.

– Lie down, – повторил он. – А где Петр?

– А где Йозеф и Мартин? – спросила я в ответ и заглянула в машину. Йозеф сидел на пассажирском сиденье впереди, смотрел на меня недоверчиво и не здоровался. Мартин лежал, свернувшись клубочком, на заднем сиденье и хихикал. «Ты что, подружку с собой привез?» – спросила я, он замолчал и растерянно покачал головой. «Выйти не желаете?» Мартин снова прыснул, Йозеф пристально посмотрел на меня, а Андреас спросил тихо, словно боялся их разозлить: «А как же собаки?»

Петр с братьями съездили в деревню, привезли пива и мяса на барбекю, потом Петр выдал им из запасов арендатора брюки и рубахи, предложил на выбор резиновые сапоги, и они удалились в сторону овчарни. Я пришла туда через час, они сидели на траве у сарая в прекрасном расположении духа и оживленно беседовали. «Lie down», – закричал Андреас, увидев меня, Мартин радостно вскрикнул и зашелся смехом. Остальные тоже развеселились. Включая Петра. Он, правда, постарался подавить смех, но я все равно заметила. Шутку я поняла не сразу. Петр обнял меня за плечи, сказал: «Не пойми превратно, Андреас ничего плохого не имел в виду». И тут вдруг вздохнул. «Вообще-то это безобидная шутка». Я посмотрела на Андреаса. «Lie down», – снова крикнул он и затрясся от смеха. Братья следом.

– Они что, ночевать останутся? – спросила я Петра, когда он разводил огонь.

Он посмотрел на меня вопросительно.

– Ты сказал вчера, они ненадолго.

– Сказал, – ответил он, – но сначала мы поедим.

Андреас осматривал сарай, Мартин уже час как пропадал в ванной, Йозеф молча стоял у гриля, мрачно смотрел на угли и забывал переворачивать стейки.

– Что вы делали в Лакано? – спросила я Йозефа.

– Серфингом занимались, – ответил за него Петр.

– Непохоже, что вам повезло с погодой, – снова обратилась я к Йозефу.

– Мы не загораем, это у нас семейное, – ответил Петр.

– Ну а как там в Канаде? – попробовала я в третий раз достать Йозефа.

– Одиноко, – ответил Петр, посмотрел на меня и сказал: – Не трогай его.

Хотя мой-то вопрос в полном порядке, а вот его ответ был бестактным. И я подумала, до чего ж это докатится мир, если все младшие братья примутся защищать старших.

Андреас подошел со стороны сарая. Он ухмылялся: «Я нашел навозные вилы, но они вряд ли подойдут». Йозеф покачал головой, Петр сказал: «Можно есть».

Мощная волна парфюма возвестила о возвращении Мартина из ванной. «Может, ядом? – сказал он. – Вы про яд подумали?»

– Яда нет, – сказал Петр.

– Да и что за радость – травить, – добавил Андреас, – стрелять нужно!

– А где взять оружие?

– Не, ну какая-нибудь старая винтовка здесь найдется?

– Я обыскал весь сарай – ничего.

– Мелкашка была бы в самый раз!

– Помните? У дяди Вальтера в шкафу была настоящая гроза крыс, двустволка, дробь-девятка и патроны двадцать второго калибра, проверенная штука.

– С мелкашкой надо поосторожнее, вдруг рикошет, опасно.

– Мелкашка с дробью подойдет, мы раньше из такой голубей сотнями стреляли, с расстояния от двух до шести метров.

– Глупости, это не мелкашка была, а пневматика. Черт, помните этих отвратительных голубей?

– Пневматика есть.

Потом все замолчали.

– Ты что, серьезно? Из пневматики? Это же не по-людски.

– Почему?

– Ну, ты в лучшем случае ранишь, убить не получится, потом они будут там ползать, истекая кровью, это издевательство над животными.

– Ты чего – это же крысы!

Давно уже было неясно, кто что говорит. Они стояли плотным кружком, я – вне его, и мне снова бросилось в глаза, что со спины они все выглядят одинаково.

В конце концов они договорились попробовать пневматическую винтовку, Петр пошел и принес ее, а Андреас рассказал о своей знакомой, некой Анни, у которой на участке вдруг объявилось целое поселение крыс – всему виной ее соседи, помешанные на экологии, устроили у себя отвратительную компостную кучу. Анни спустила на них своего охотничьего терьера, тот только за первый день уничтожил двадцать семь штук, на следующий день – еще семь, с тех пор ни одна крыса больше носу не казала. Андреас залаял звонко, как маленький терьер, потом посмотрел на меня и крикнул: «Lie down!»

Петр протянул Андреасу свой фонарик. Тот привязал его к стволу ружья кабельной стяжкой, водрузил винтовку на плечо и взглянул на братьев. Йозеф кивнул и пошел вперед. Они маршировали рядком в сторону хлева, все – в одинаковых сапогах, одолженных у арендатора, резиновых, черных, уродливых. Когда Йозеф отодвинул запор, Мартин не выдержал и захихикал. Братья схватили его, запрокинули ему голову назад, закрыли рот и втащили в сарай, где бросили на сено рядом с трактором. Ни слова ни говоря, они вернулись втроем, сняли сапоги и в одних носках на цыпочках пробрались в овчарню. Я остановилась на пороге – одна нога внутри, другая снаружи. Кто-то крикнул: «Дверь закрой», голос незнакомый, наверное Йозеф. Мы ждали. Когда разразилась буря – тысячекратное топотание крысиных лап по дереву, – Андреас включил фонарик и выстрелил. Шум невероятно усилился и тут же затих. Ни звука. Они исчезли. Андреас направил ствол, направил свет на землю, там лежала одна-единственная крыса. Он подошел к ней, ружье на изготовку. «Ну что, досталось тебе?» – обратился он к крысе, и голос его звучал почти нежно; он присел на корточки, толкнул ее, никакой реакции. «Этой досталось», – сказал он и наклонился пониже, чтобы поднять крысу и показать нам. Протянул к ней левую руку, больше нам ничего не было видно, и в следующее мгновение страшно закричал – крыса трепыхалась у него на верхней губе. Я включила свет. Андреас ревел. Кружился, пытаясь стряхнуть крысу, вертелся, хватал ее обеими руками и тянул, вопил от боли, отпускал ее, орал на нас: «Идиоты, сделайте же что-нибудь!» – дергался, подпрыгивал, пританцовывал, казалось, он сошел с ума. Петр выхватил у него ружье и прицелился. «Ты с ума сошел», – закричал Андреас. «Замри, я убью ее», – приказал Петр. Вдруг откуда ни возьмись появился Мартин, он все повторял: «Не стреляй, не стреляй». Странным образом именно этот вечно хихикающий малыш проявил спокойствие и твердость: «Андреас, ляг, ляг на бок, вот так, да, так хорошо». Андреас лежал неподвижно, Мартин крепко держал крысу и прижимал ее к земле, Йозеф взял у Петра ружье и забил крысу прикладом до смерти. Один удар, второй, третий, четвертый, пятый, кончено. Андреас охал при каждом ударе, словно били его. Мертвая крыса по-прежнему висела на губе. «Подожди, я сломаю ей челюсть», – сказал Мартин, но Андреас оттолкнул его и с диким ревом сам сдернул крысу с губы.

Петр протянул мне маленький, вырванный из блокнота листочек, который арендатор кнопкой пришпилил к буфету на кухне: «Вильям сказал, если понадобится врач, звонить по этому номеру». Didier 67587. Дидье не слишком обрадовался позднему звонку. Сначала я ему объясняла, в чем дело, потом объяснял он, что он ветеринар, vétérinaire, pas un médecin[4]4
  Ветеринар, не врач (фр.).


[Закрыть]. Он дал мне номер какого-то Жужу или Шошу. Я записала средний вариант – Шушу.

Тот не мог поверить и все повторял: «Un rat?», потом даже по-английски: «A rat?» «Oui, – отвечала я, – yes»[5]5
  Крыса? – Да (фр., англ.).


[Закрыть].

Он появился только через час с лишним, братья все это время пытались помочь Андреасу. Один промокал рану, другой вливал в него шнапс, третий делал ледяные компрессы на лоб и на затылок. Только я просто сидела и вопреки своему обыкновению пила пиво, которое они днем принесли из деревни.

Рана привела Шушу в восторг. Он тихо и очень быстро приговаривал: «Вот это да, боже мой, это и в самом деле серьезно. Укусы крыс всегда опасны, потому что они, когда кусают, двигают челюстью из стороны в сторону, они по-настоящему вгрызаются в рану, и даже если снаружи этого не видно, хотя здесь, конечно, видно, внутри все рвется, вот, пожалуйста, здесь это прекрасно видно, все в клочья! Хорошо еще, что не человек вас укусил, что касается инфекций – человеческие укусы просто ужас, но и здесь могут быть бактерии, которые нам не нужны, не правда ли, осторожно». Он сделал Андреасу укол обезболивающего, дал антибиотик, промыл рану и сказал: «Поедете со мной, будем в больнице решать, зашивать или нет».

Мартин заснул на диване, Йозеф смотрел прямо перед собой, допивая последнюю бутылку пива, Петр сделал себе кофе и покусывал нижнюю губу, я переключилась на шнапс и думала о Беккете. «Просто посидим вместе, как прежде… При этом свете так плохо видно… Может, поговорим о былых временах?» Я вспомнила о письме, пошла в спальню к Петру и попыталась его найти. «Который час?» – спросил Петр, когда я вернулась, и сам себе ответил, поглядев на часы-маятник в прихожей: «Полчетвертого». – «Помнишь письмо, вчера пришло, где оно?» – спросила я. «Письмо, – повторил за мной Петр и замолчал, – оно не мне адресовано, я положил его Вильяму на стол». – «Я могу его увидеть?» Петр озабоченно посмотрел мне между бровей: «Увидеть? Думаю, тебе нужно поспать, скоро рассвет».

«На улице темнотища, – возразил кто-то. – Не двигаться!» В дверях стоял Андреас, выкинув вперед руку, словно ружье, почти заслонив повязку на полголовы. Он был пьян, рука дрожала, он ее опустил. «Шушу – хороший человек, – сказал он. – Есть что-нибудь выпить?» Он словно постарел, и лысина тут ни при чем, просто в этой одежде арендатора, в этой землистой рубахе в гигантскую клетку, в грязно-коричневых брюках он выглядел очень уставшим, совершенно измотанным.

«Крыса где?» – спросил он. «На навозной куче», – ответила я. «Вы с ума сошли?» Он направился к двери. Обернулся: «А ружье?» – «Здесь», – сказал Йозеф (Йозеф заговорил!) и достал винтовку из-под дивана. Протянул ее Андреасу, тот упал в кресло и положил оружие себе на колени. «Больно тебе?» – спросила я. Он насмешливо посмотрел на меня – просто уставился и больше не отводил глаз. «Поцелуй меня», – сказал он. «Но-но», – запротестовал Петр и рассмеялся. «Поцелуй меня», – повторил Андреас. «Она же может меня разочек поцеловать?» – обратился он к Петру. «Нет-нет», – все смеялся Петр. Андреас вскинул ружье и направил на брата. Издал звук, похожий на выстрел. Поочередно наставлял винтовку на братьев и на меня, с его губ при этом срывалось все больше звуков-выстрелов, настоящий град свистящих пуль. Йозеф и ухом не повел. Мартин даже не проснулся. Петр закричал: «Хватит!» В это мгновение мне стало страшно.

* * *

Снова наступило лето, начались каникулы, я пришла домой после бесконечного рабочего дня в столовой Управления дорожного движения и постучалась к Петру, спросила, может, он знает, куда запропастился каталог выставки Джакометти, который я недавно купила. Он покачал головой, коротко взглянул на меня, оторвавшись от письменного стола, и сказал:

– Я еду в Канаду к Йозефу.

– Это ты только сейчас придумал?

– Сейчас?

Если Петр не хотел отвечать, он повторял часть вопроса, и меня это страшно бесило.

– Ты уже давно эту поездку запланировал?

– Давно? Нет.

– Билеты на самолет уже купил?

– Билеты? Конечно.

– И когда ты летишь?

– Когда? В понедельник.

– Как, уже в понедельник? Через три дня???

– Через четыре.

– А где, черт побери, каталог Джакометти?

– Джакометти? В туалете, извини, я…

– Спасибо, – и захлопнула дверь.

Я ревновала. К Йозефу. Ко всем тем людям, с которыми Петр встретится в Канаде, к каждому канадскому дереву и каждому канадскому медведю, и вообще, какое дурацкое слово, почему я раньше этого не замечала, почему никто этого до сих пор не замечал, если произнести медленно, слог за слогом – Ка-на-да, дурацкая страна. Дурацкий брат. Йозеф, этот лесной отшельник с колючей бородой. Желаю вам хорошенько повеселиться с этим глухонемым аутистом! Меня Петр даже не спросил. Конечно, я должна работать, конечно, у меня нет денег, но он меня даже не спросил! Может, он кого другого спросил? Свою тайную возлюбленную? Я вспомнила о письме в продолговатом конверте, год назад во Франции он тут же спрятал его, едва заметив, что я за ним наблюдаю. Я все время думала об этом письме – что в нем было? У Петра любовница? И теперь она летит с ним в Канаду? Глупости. Но почему тогда я не лечу? Почему он меня даже не спросил? И почему, ну почему он не может просто так, ни о чем не спрашивая, освободить меня от этой ужасной работы и этой отвратительной бедности, почему не поцелует в лоб и не вручит мне билет на самолет?

Ни дня, ни одного-единственного дня не вынесу я больше эту столовку. И этого врача, который на дню пять раз забегает просто поболтать и попутно покупает очередную колу-лайт и очередной шоколадный батончик. Просто немыслимо вдыхать «ароматы» комплексного обеда или судомойки – казалось, в ней смешались запахи хлора и рвоты; абсолютно невозможно терпеть подбадривания моей коллеги, которая тут уже много лет, и уж совсем невыносимо слушать все эти хиты по радио, которое она включала, улыбаясь и подмигивая, каждый раз до и после обеда.

И тем не менее каждый день ранним утром я садилась в трамвай № 13 и ехала через весь город в Управление дорожного движения, двадцать три остановки, их названия я могла перечислить в прямом и обратном порядке столь же безучастно и монотонно, как тот женский голос, что их объявлял. «Следующая остановка: Туннельштрассе». Я присвоила себе этот вялый голос и на одной ноте перечисляла все, что видела по дороге. Следующая картинка: спешащий коммивояжер. Следующая картинка: пьяница устал, дремлет. Следующая картинка: работница не выспалась, мерзнет. Я пользовалась этим голосом целый день, для внутреннего и для внешнего употребления, я разговаривала так сама с собой и с посетителями. Следующая картинка: отец семейства в плохо сидящем костюме – «Суп дня сегодня – бульон с яйцом, да, конечно, можно без петрушки». Следующая картинка: жутко толстый слой тонального крема отвратительного бежевого цвета на лице офисной служащей – «Заменитель сахара, к сожалению, закончился, получим только завтра». Следующая картинка: ведомственный врач, страшно действует на нервы, где же молоток – «А, доктор, это опять вы, как вы скоро, вам как всегда – колу-лайт? Шоколадку? И то и другое?»

«Не делай этого, – он упорно обращался ко мне на «ты», – слышишь, не надо! Проклятый заменитель сахара. Я пью колу, и у меня просыпается зверский аппетит. Хватаюсь за шоколад, потом мне становится совестно, и к тому же ужасно хочется пить. Поэтому приходится снова пить колу, аппетит тогда еще больше. Просто кошмар. Только не начинай, слышишь, не надо! Если ты посмотришь, как откармливают свиней, ты увидишь, к чему приводит использование химического сахара: поросята жрут сверх всякой меры и все жиреют и жиреют! Посмотри на меня!»

Мой автоматический трамвайный голос не позволяет мне ответить ему: «Ну, тогда пейте настоящую колу с настоящим сахаром, это решит вашу проблему, если следовать вашей логике». Нет, я произношу монотонно и безучастно: «Да, доктор, вам тоже непросто. Кола, батончик, как всегда – три евро сорок. Приятного аппетита».

– Надолго уезжаешь?

– Надолго?

– Да, когда вернешься из Канады?

– Когда? Недели через три, примерно.

– То есть в конце июля.

– В конце июля? Нет, скорее, в начале августа.

– Да иди ты в жопу! – Нет, этого я не сказала. Скорее всего, я сказала: – Ясно, я поняла, хорошо тебе съездить.