Текст книги "Один на миллион"

Глава 4

В пабе «Побег из тюрьмы» пахло пивом и ветхостью, но его посетители фонтанировали энергией: всем под тридцать, девушки с тонированными волосами, в откровенных блузках, парни с накачанными бицепсами и искусственным загаром. Они любили танцевать, эти парни, положив руки на извивающиеся бедра партнерши, словно управляли ею. Им нравился старый добрый рок-н-ролл, музыка их родителей.

Куин приходил сюда играть каждую неделю вместе со старыми приятелями, с которыми когда-то сколотил группу под названием «Раздолбаи». В пору бесшабашной молодости они сочинили несколько средненьких мелодий, а со временем превратились в возрастную кавер-группу.

– Может, ты заработался, – говорил Куину Ренни.

У «Раздолбаев» начался второй перерыв, и Куин возле барной стойки потягивал сильно охлажденную колу. На этот напиток он перешел после того, как одиннадцать лет назад в ночь, когда родился мальчик, пообещал Белль завязать.

– Ничего я не заработался, Рен.

Куин сбился с тональности и пропустил вступление, чего никогда раньше с ним не случалось. Он просто совсем не спит, вот и все, но говорить об этом не стал.

Меньше всего на свете ему хотелось, чтобы его жалели.

– Когда ты последний раз отдыхал? – гнул свое Ренни.

– Мне не нужно отдыхать, Рен, мне нужно больше работать. У меня… долг.

– Долг? У тебя же никаких кредитов, – это прозвучало с завистью.

– Ситуация изменилась.

– Могу подбросить тебе парочку смен, – сказал Ренни.

У него был интернет-магазин, который не раз выручал Куина, когда тот оказывался на мели. Своим заработком музыканта Куин за долгие годы научился управлять, он представлялся ему в виде речного русла, которое то выходит из берегов, то пересыхает. Фокус заключался в том, чтобы удерживаться на плаву в этом живительном колеблющемся потоке и во время приливов, и во время отливов. Ему это удавалось лучше, чем многим. «Не бойся работы, солнышко, – говорила ему его молодая мать перед смертью. – Для тебя это будет самым лучшим занятием».

– Это не тот долг, Рен.

Он слышал, как Гэри и Алекс болтают за столиком с молодыми учительницами, которые отмечают день рождения. Его товарищи выросли вместе с ним в районе трехэтажек на Манджой-хил. Сейчас Ренни управляет своей интернет-империей, у Алекса юридическая фирма, Гэри держит кабинет хиропрактики. «Побег из тюрьмы» для них – свет в конце недели. Им приходится быть отцами смурных или веселых детей, подстригать газоны, заполнять налоговые декларации, выполнять нудные поручения по дому, и в минуты нередкой тоски им кажется, что хорошо бы поменяться местами с Куином, который выбрал жизнь профессионального музыканта.

– Ну ладно, оставлю тебя в покое, – сказал Ренни и пошел в бурлящий зал.

Никогда Куину не хотелось выпить сильнее, чем в вечер после похорон мальчика, когда он с головой окунулся в понедельничную рутину – прикидывал доходы и расходы на неделю. Рука замерла, не дописав цифру, озарение пришло, словно телеграмма с того света: основная статья его расходов – мальчик, которому требуются деньги на медицинскую страховку, школу, завтраки, стрижку волос, ботинки, будущую учебу в колледже, но мальчика больше нет. Он перевел дыхание и посчитал, какую сумму выплатил бы, доживи мальчик до восемнадцати лет. Цифра получилась ошеломительная, но он решил отдать Белль эти деньги во что бы то ни стало и как можно скорее, вроде епитимию на себя наложил. Десятину. Он не хотел, чтобы из-за смерти мальчика его жизнь сделалась легче.

Вот в тот самый вечер он и отдыхал последний раз.

В заднем кармане завибрировал телефон. Куин дважды подумал, прежде чем ответить, – он ждал этого звонка, и под ложечкой засосало, когда он услышал ее голос. Он вслушивался в разъяренные интонации и представлял телефонное соединение в виде пуповины, пурпурной и влажной, которая связывает их.

– Я собирался его вернуть, – сказал он. – Еще вчера, честно. Но ты не пустила меня в его комнату.

Он медленно закрыл глаза, чтобы остаться с ней наедине, пусть даже так. Но она всхлипывала, повторяя имя мальчика, раз, другой, третий. С каждым жалобным стоном Куин хлопал глазами – хлоп, хлоп, хлоп, словно она выдергивала его из сна.

– Белль, – ласково сказал он. – Успокойся.

– Да не успокоюсь я! Не успокоюсь! Может, ты дашь мне урок спокойствия, Куин? Поучил бы меня, мастер спокойствия! Будь так добр, прошу тебя! Сделай милость. Сейчас, когда у меня такое горе, мне бы очень пригодился, чертов ты робот, твой урок, урок спокойствия!

– Белль, ради бога. – Он заметил бармена.

– Мог бы хоть сказать, что взял дневник. Но ты струсил, вечно ты трусишь, – плакала она навзрыд, и сгустки отчаяния разрывали телефонную пуповину.

– Я принесу его, Белль, – сказал он. – Сегодня же принесу, даю слово. Сам не знаю, зачем я унес его.

И он правда не знал. Но теперь, когда дневник мальчика оказался у него, расставаться с ним не хотелось.

Боковым зрением он заметил, что Гэри помахивает палочками, призывая Куина на сцену. Теперь плач Белль звучал не громче обычного.

– Это ведь его личный дневник, – всхлипывала она. – Какое ты имел право забирать его? Ты не заслужил такого права.

– Я знаю, знаю, – ответил он, горя желанием успокоить ее.

Отпущенный ему запас любви был скуден – одна женщина после Белль сказала, что стрелка датчика на нуле, – и весь потрачен на Белль.

– Я же пошел к мисс Виткус, Белль, – сказал он с искренним отчаянием. – Как ты велела. Ты велела пойти, и я пошел.

– Это твоя обязанность. И свидания с сыном тоже твоя обязанность. Все люди так поступают.

Хорошо хоть, она говорит с ним. Сколько раз они, бывало, разговаривали в такой поздний час: у Куина сна ни в одном глазу, Белль борется со сном, чтобы побыть с ним. Как хотелось ему поговорить с ней сейчас, как разговаривали прежде, во время полуночных откровений, полушепотом, чтобы не потревожить чуткий сон сына.

– Белль, я принесу его.

В пятнадцати шагах от него стоят образцовые отцы и мужья, уж они-то на его месте точно знали бы, что сказать. Их жены считают их чуткими. Их талантливые дети радуют их ежедневно. Они верят в любовь, в Бога, они верят, что у животных есть душа, они верят, что их умершие матери наблюдают за ними с небес.

– А все эти годы, когда ты пропадал? – сказала она. – Когда тешился своей свободой?

Теперь она говорила совсем тихо:

– Я ждала от тебя большего.

– Белль, прошу тебя.

– Я хотела получать от тебя не только деньги. Еще и заботу. Нам не хватало тебя. Он скучал по тебе воображаемому, а я – по тебе настоящему.

– Я почувствовал его присутствие, – сказал Куин. Слова выпали у него изо рта, будто выбитые зубы, – сам не знал, как это произошло.

– Что?

Наградой ему стала вся полнота ее внимания.

– Там, в доме у старухи. Все было так, как он рассказал в своем дневнике. Преддверие волшебства, как он писал.

Белль хмыкнула, несмотря на свое горе, потому что обожала словечки и высказывания мальчика. Он читал запоем – руководства, учебники, слишком взрослые романы, выискивая в тексте разные блестящие штучки, как сорока – цацки на обочине дороги.

– Расскажи об этом, – попросила она.

Ему хотелось утешить ее, исцелить, вытащить из того беспросветного мрака, в который она погрузилась. Сознание, что он абсолютно не годится для этой задачи, только усиливало его решимость.

– Как будто он присутствует там, в ее доме, – сказал Куин.

Дыхание у него перехватило. Он отчаянно импровизировал, дополняя то, что на самом деле почувствовал, тем, что хотел бы почувствовать, и тем, что, по его мнению, почувствовали бы Ренни, Алекс или Гэри на его месте.

– На мгновение показалось, что он… – Куин поискал слова. – Вернулся из небытия.

После долгой, напряженной, как пружина, паузы Белль сказала:

– Наш сын не исчез. Мальчик просто умер, Куин. Однажды прекрасным майским утром он проснулся, поехал на своем велосипеде неведомо куда, неведомо зачем и упал замертво до того, как полностью рассвело.

Чего она добивалась, повторяя это? Снова и снова. Зачем? Как ему хотелось вернуть их прежнее тепло, тот несравненный покой.

– Может, тебе сходить туда вместе со мной, – предложил он. – Может, там, в том доме, ты сможешь почувствовать его.

Эта мысль казалась ему хорошей, пока пребывала в голове, но как только оформилась в слова, он осознал свою промашку. Он промазал так блестяще, что мог бы рассчитывать на первый приз, если бы награждали худшего стрелка.

– Я чувствую его и тут, – сказала она. – В доме, где он жил. И куда ты тоже вселялся дважды, как муж и как отец. Разве ты не чувствуешь его здесь, в его родном доме? Тебе не кажется это странным? Как можно настолько отдалиться от собственного сына, чтобы почувствовать его так называемое присутствие в чужом доме?

В ее голосе послышались не свойственные ей ноты, какая-то ледяная отстраненность, которую он замечал в женщинах совсем другого типа. Три года тому назад он возвращался автобусом из Чикаго, проезжал мимо складов цвета сепии и, терзаемый раскаянием, пестовал наивную надежду, которой обольщается душа в середине жизни: он собирался стать лучшей версией себя. Белль с мальчиком встречала его на станции, мальчик замер, словно опасаясь чего-то. Но Белль отметала всякие опасения, всегда. «Вернись ко мне, – прошептала она ему в сыром тумане. – Будь ему отцом». Через несколько недель они поженились второй раз.

– Из всех вещей, которые мог забрать, ты забрал у меня его последние слова, – сказала она охрипшим голосом.

– Прости, Белль.

Он услышал, что парни настраивают инструменты. Его телефон запикал.

– Белль, погоди. У меня телефон разряжается.

– Какая неожиданность, – ответила она и отключилась.

Куин проковылял на сцену, парни избегали смотреть ему в глаза. Бармен выключил фоновую музыку, Гэри устроился за своими барабанами. Набрасывая на шею ремень гитары, Куин сказал Ренни: «Я возьму несколько смен», на что Ренни ответил: «Заметано».

Куин посмотрел на радостную толпу и заиграл набившую оскомину мелодию, которую исполнял с семнадцати лет. Потом подошел к микрофону и стал подвывать в такт.

Глава 5

В четвертую субботу, прежде чем приступить к работе, мальчик показал Уне распечатку с биографией мадам Жанны-Луизы Кальман из французского города Арля, которая умерла в 1997 году, будучи самой старой за всю историю долгожительницей на планете, и чей рекорд, судя по всему, до сих пор не был побит.

Самой старой за всю историю.

– Сто двадцать два года и сто шестьдесят четыре дня, – зачитал мальчик голосом средневекового глашатая.

– Просто смешно, – сказала Уна. – Дай-ка взглянуть.

На самом деле ничего особенного там не было, жизнь мадам Кальман, как у большинства людей, состояла из череды заурядных дней, что не помешало ей, как большинству людей, осчастливить человечество советом.

– Каждый день пить шоколад? – спросила Уна. – И в этом секрет долголетия?

Мальчик перечитал это бессмертное изречение и спросил:

– А что такого?

– А как же вино? Французы помешаны на вине. – Уна посмотрела на него. – Скажи, бога ради, где ты это откопал?

– Вы когда-нибудь слышали про интернет?

– Конечно, я слышала про интернет. Я прошла курсы компьютерной грамотности при городской библиотеке в 2000 году. Много шума из ничего. Хуже, чем пялиться в телевизор.

Она еще раз посмотрела на него: все же, несмотря на свои аристократические манеры и полувоенную форму, которые могут ввести в заблуждение, он был, как ни крути, ребенком двадцать первого века. За свою жизнь ей довелось стать свидетельницей появления самолетов, распространения автомобилей, стиральных машин – автоматов, атомных бомб, космических шаттлов, одноразовых подгузников, кнопочных телефонов, и она приняла их как должное, ее способность удивляться была исчерпана в 1969 году высадкой человека на Луну, но этот старомодный мальчик с телефоном не больше детской погремушки, который получает информацию из Франции с помощью машины в своей спальне, представлял для нее головоломку. Она провела руками по голове, словно приводя в порядок хранившиеся там сведения о технологиях.

Он вынул еще несколько листков – разные интервью мадам Кальман, которые Уна прочитала от начала до конца, пока мальчик стоял у нее за плечом. Его дыхание было теплым и скорее приятным.

– Да твоя мадам Кальман болтушка, как я посмотрю.

– Прочитайте вот это, – указал мальчик.

Уна прочитала: «У меня всего одна морщина, и на той я сижу».

– Значит, вот что твоя знаменитая рекордсменка решила поведать людям? Оставить на память потомкам? Или следует сказать – проигравшим?

Мальчик громко рассмеялся – своим нервным смехом, похожим на лай или всхлипывание. Начал и закончил словно по секундомеру.

Уна неодобрительно цокнула языком:

– Подумать только, что подобная честь свалилась на особу столь низкого пошиба.

Она еще раз взглянула на фотографию мадам Кальман, сделанную в день рождения, когда бедняге исполнилось сто двадцать лет.

– Такую рожу хоть об наковальню бей, ничем не испортишь, – пробормотала она.

Уна попыталась сравнить перезревшую физиономию мадам Кальман с другими лицами, но не смогла припомнить ни одной живой души приблизительно того же возраста, если не считать самой мадам Кальман. Надо надеяться, что у нее волосы выглядят получше, чем у мадам Кальман.

– Как этой старой кляче удалось столько протянуть?

Мальчик снова ткнул пальцем в листок с изречениями мадам Кальман.

– Šokoladas ir vynas, – проговорила Уна.

Шоколад и вино. Эти слова сами вырвались у нее, и мальчик дернул головой, как птица, когда прислушивается.

– Вот вы опять, – сказал он.

– Знаю, – она с силой постучала себе по голове.

– Когда у вас день рождения? – спросил он, вытаскивая из кармана блокнот.

– Двадцатого января.

Он записал несколько чисел и медленно произвел какие-то вычисления.

– Значит, вам требуется восемнадцать лет девяносто девять дней, чтобы побить рекорд.

– Я столько не протяну, – ответила Уна. – Эта женщина просто какая-то аномалия.

Но в тот момент, когда она произносила эти слова, время показалось одолимым. С тех пор как ей исполнилось девяносто лет, каждое утро она просыпалась с мыслью: «Это может произойти сегодня». А теперь французская болтушка меняет правила игры. Кому дано знать времена и сроки, которые Бог положил в своей власти?

– Однако я не прочь посоревноваться с этой мадам Болтушкой.

Мальчик прямо вспыхнул от радости и заговорил:

– Во-первых, соискатели должны ставить четкие цели. Во-вторых, соискатели должны понимать условия соревнования.

Он подошел к своему рюкзаку, расстегнул молнию на одном из множества отделений и вынул очередной листок.

– Самой старой женщиной из ныне живущих является миссис Рамона Тринидад Иглесиас-Джордан. Возраст сто четырнадцать лет. Страна Пуэрто-Рико. Миссис Рамона Тринидад Иглесиас-Джордан является также вообще самой старой из ныне живущих людей.

Он помедлил, прежде чем объявить:

– Самым старым мужчиной из ныне живущих является мистер Фред Хэйл. Возраст сто тринадцать лет. Страна США.

Он посмотрел на Уну, чтобы оценить, какое впечатление произвели его слова.

– А каков рекорд продолжительности жизни у старых крабов?

Мальчик воспринял ее вопрос, как и все вопросы, без юмора.

– Во-первых, о своем намерении установить рекорд необходимо заявить лично. Во-вторых, рекорд должен быть зафиксирован свидетелями. В-третьих, характер рекорда не должен выходить за ограницы закона.

– Во-первых, нужно говорить «границы закона». Во-вторых, Пуэрто-Рико не страна. Эта территория входит в состав США.

– Спасибо, – поблагодарил он, перелистал свой блокнот и сделал две пометки, на одной странице и на другой.

Уна перечитала страничку с краткими, но жизненно важными сведениями, пытаясь сохранять спокойствие и не увлекаться. Рекорд мадам Кальман, конечно, из ряда вон выходящий, а вот с остальными можно посоревноваться.

– У миссис Пуэрто-Рико хорошие шансы на победу, – сказала Уна. – А вот сколько человек между мной и мистером Хэйлом? У мужчин продолжительность жизни как у грызунов. Я, наверное, третья или четвертая в очереди.

– Я все выясню! – воскликнул он и сделал еще одну пометку. Вид у него был ну невероятно довольный, как вспоминалось ей позже. Даже его короткие белые зубы показались все до единого.

– Самая старая ныне живущая особа, – сказала Уна. – Очень утешительно звучит «ныне живущая».

– Но нам же нужен рекорд на все времена. Для потомков.

– Давай не будем опережать события. Есть еще парочка игроков, которые могут нас обставить.

Мальчик прикрыл глаза и процитировал наизусть:

– Соискатели, имеющие намерение улучшить существующий рекорд, обязаны целиком и полностью соблюдать требования, сформулированные в соответствующем разделе Книги рекордов Гиннесса.

– А именно?

– Во-первых, вы получите официальное письмо из Книги рекордов Гиннесса со всеми инструкциями. Во-вторых, вы получите официальные бланки Книги рекордов Гиннесса для свидетелей. В-третьих, вы получите… – Он потряс головой, приводя в порядок мысли. – Во-первых, мы должны подать официальную заявку, чтобы ее рассмотрели. Стандартным путем или кратчайшим путем.

Он заглянул в свой блокнот.

– Подадим на кратчайший путь.

– Сколько раз ты это проделывал?

– Восемь. Но люди перехватывают мои идеи раньше, чем я успеваю все довести до конца.

Пока мальчик лихорадочно писал план действий, напомнив Уне, как выглядит человек, поглощенный срочным делом, она безмятежно сидела, в голове у нее был приятный легкий туман, она смотрела в окно на птичьи кормушки и представляла свое имя написанным в Книге рекордов. Сначала – скромное, короткое имя, потом – длинная, как хлыст, фамилия. Уна Виткус. Она похвалила себя за то, что в свое время проявила предусмотрительность и вернула себе девичью фамилию, добиться чего в 1948 году было ох как непросто. Неожиданно ей понравилась собственная неприметная жизнь: банальное ожерелье из искусственного жемчуга, в котором нет-нет да и сверкнет настоящая драгоценность. Мальчик упорно смотрел на нее как на призовую корову, она и почувствовала себя такой коровой: упитанная, с округлыми боками, намытая и начищенная до блеска, безоговорочная победительница.

Когда мальчик закончил работу по хозяйству, она налила молока и угостила его печеньем.

– «Еда на колесах» оказалась очень шустрой, – сказала она. – Не успела я привыкнуть к крекерам в виде животных, как мне привезли какое-то подобие миндального печенья.

Мальчик дожевал печенье и скорчил недовольную рожицу.

– Знаю, знаю, – кивнула Уна. – Но все равно мне положено мурлыкать от благодарности, как кошка, которой бросают крохи со стола.

На второй сотне лет жизни больше всего ее раздражало то, что окружающие считают, будто она бедствует, и ждут благодарности, и недовольны тем, что она не в маразме. С каких это пор простого «спасибо» стало недостаточно? Каких только благотворителей она не повидала за последние двадцать пять лет, начиная с «дочерей Изабеллы» и заканчивая городской социальной службой, и все, кроме мальчика, считали, что она сильно недодает им по части благодарности.

Только после того как допил молоко и дважды проверил свой список птиц, мальчик признался, что у него есть еще одна цель. Каждый его поступок имел внутреннюю логику, которую она никогда не угадывала. Уже перед самым уходом он вынул из потайного кармана рюкзака маленький приборчик.

Диктофон размером в полшоколадки подарила ему тетя, которая работала журналистом в Калифорнии.

– Нам задали записать рассказ о жизни старого человека. Мистер Линкман сказал, что старики любят поговорить.

– Прямо так и сказал?

– Мистер Линкман посоветовал нам взять интервью у наших бабушек и дедушек, но я выбрал вас.

Уна посмотрела на миниатюрную машинку, которую мальчик положил на стол между ними. Она отрицательно покачала головой.

– Вы уже рассказали мне десять историй, – напомнил он.

– Это совсем другое.

– Я не буду никому проигрывать запись, – пообещал он. – Ее никто не услышит.

Умоляюще глядя на нее, он нажал кнопку.

– Ну, не знаю.

– А что, если вы станете рекордсменкой Книги Гиннесса? Все начнут брать у вас интервью, голос охрипнет отвечать. А вам достаточно нажать на эту кнопку, – он указал на приборчик. – Раз – и готово, он рассказывает про вашу жизнь, а вы едите печеньки.

В конце концов она согласилась, лишь бы только он сидел на месте. На прошлой неделе своими подпрыгиваниями по кухне он выбил ее из равновесия. Двигался он не так, как все дети, дергал руками, словно марионетка, и это вызывало у нее жалость.

Мальчик перемотал ленту и снова включил приборчик.

– Говорит мисс Уна Виткус, – торжественно объявил он. – Записываем историю ее жизни. Часть номер один.

Уна уставилась на крошечные колесики. Часть номер один? Она начала перебирать в уме годы жизни.

– Уже записывается? – спросила она.

Мальчик приложил палец к губам и кивнул. Очевидно, он хотел оставаться в тени. Он придвинул ей листок с напечатанными вопросами, наверное, выданный мистером Линкманом, и ткнул пальцем в вопрос номер один. «Где вы родились?» И дальше еще сорок девять вопросов.

– Нет, невозможно ответить на все эти вопросы. Мы с тобой тут до Страшного суда просидим.

Мальчик ничего не сказал, только посмотрел на приборчик, словно тот мог заговорить вместо нее.

– Чего ты от меня хочешь? – спросила она.

Мальчик посмотрел на нее.

– Позабавьте меня, – проговорил он одними губами.

Уна нашла такой оборот довольно дерзким: одно дело – болтать с глазу на глаз, а другое дело – формулировать свои мысли с тем, чтоб их потом оценивал мистер Линкман. Но по дружбе она не смогла отказать мальчику. Она ценила дружбу.

– Так и быть, я отвечу на первый вопрос, – сказала она. – Но на этом все.

Из этого ничего не вышло.

Она сделала несколько попыток, однако страх сцены лишил ее дара связной речи. Наконец мальчик из жалости выключил диктофон. Он улыбнулся, показав свои короткие зубы:

– Это было здорово.

И опять включил диктофон.

– Говорит мисс Уна Виткус, – объявил он. – Записываем историю ее жизни. Снова часть номер один.