Текст книги "Один на миллион"

Часть вторая. Sūnūs (сыновья)

Глава 10

Куин работал с утра до вечера без передышки. В конце недели, после посещения Уны, он выделял время, чтобы сходить в банк, положить наличные на счет и выписать чек на сумму вдвое больше, чем платил раньше. Потом на автобусе ехал к Белль, чтобы отдать чек. Из-за этого ритуала у него появлялось слишком много времени для размышлений, но он считал, что обязан вручать чек лично.

Визиты к Белль доставляли много неприятностей – терпеть их он тоже считал своей обязанностью. Приходилось сталкиваться то с грозной сестрой Белль, Эми, то с какой-нибудь из ее хамоватых тетушек, то с нервной матерью, то с отцом, что было гораздо хуже, то с Тедом Ледбеттером, что было хуже всего. Куин все равно приходил, потому что это наименьшее, что он мог сделать. И наибольшее. Белль простила ему кражу дневника – он вернул его, и она молча взяла.

Когда Куин вышел из автобуса недалеко от дома Белль, зазвонил телефон.

– Привет, Папаша! – раздался знакомый голос. – Выручай нас.

– Дай угадать, – ответил Куин, шагая против ветра под косыми лучами солнца. – Кузен Зак кинул вас в последнюю минуту – загремел в рехаб?

– Пойми, это же болезнь, – сказал Брендон.

Ему двадцать один год, он верит в Иисуса. Все они верят, почему бы и нет? Молодые счастливчики, ямочки на подбородках, отличные зубы. Они назвали свою группу «Тропа воскрешения».

Куин вынул из кармана календарь.

– Когда?

– Завтра. Восемь городов, семь дней. Возвращаемся в субботу.

– Ожидаются хорошие сборы?

– Мы горим, Папаша, – засмеялся он звонким тенорком.

– Ладно, я черкну тебе.

«Тропа воскрешения» платила хорошо и быстро благодаря Сильвии – супермамочке Брендона, которая споро говорила и так же споро вела дела. Куин никогда не встречался с этой заблудшей овцой, кузеном Заком, гитаристом, которого ему приходилось заменять раз за разом.

– Обалдеть можно, он черкнет! – пророкотал на заднем фоне Тайлер, брат Брендона. Их кузены, Джейсон и Джефф, которых собирательно звали «два Джи», входили в общий молитвенный круг.

– Ну хорошо, погоди минутку, – сказал Куин.

Утро субботы у него было занято: нужно еще раз навестить Уну Виткус, до сих пор он ее не подводил.

– Так что?..

– Нет проблем, – ответил Куин. – Я выйду.

– Обалдеть можно, он выйдет! – пророкотал кто-то из двух Джи.

Куин почувствовал прилив гордости, с примесью тревожащего отеческого чувства. Несмотря на то что ребята молились чуть не каждый раз перед тем, как взять горсть чипсов из пачки, Куин их любил. Они писали весьма приличные песни и вели себя как профессионалы, хотя их щенячья привязанность порой напоминала ему об апостолах, ведомых из города в город Христом. Он научил их знаменитым мелодиям Хендрикса и Клэптона, посоветовал держать гитары пониже. «Да сорвите рубашку, поорите, прямо как Dave Clark Five». Они называли его мистер Поттер, но он попросил этого не делать, тогда они придумали Папашу, и так оно и повелось.

– Помнишь последний концерт в Ворчестере, в марте? – вмешался один из двух Джи. – Песню, которую мы там впервые спели? Мы изменили вступление и добавили проигрыш, как ты советовал, теперь ее крутят по радио, честное слово!

Он имел в виду христианское радио. Тем не менее. Сильвия всучила песню приятелю приятеля диджея из Омахи, который ставил ее более или менее регулярно в течение трех недель, в результате «Тропа воскрешения» выбралась из безвестности, как евреи из Египта.

– Это случилось, Папаша!

Снова Тайлер. А может, Брендон. Они говорили, как пели, – в унисон.

– Ты можешь нами гордиться!

– Внемлю тебе, внемлю тебе, – сказал Куин с придыханием.

Парни рассмеялись, потому что так называлась песня.

Он подошел к дому Белль и остановился на пороге, чтобы собраться с духом, но дверь распахнулась, перед ним стояла Эми.

– Она спит, – сообщила Эми. – Перепутала день с ночью.

Это сообщение больно задело его своей иронией – их биоритмы никогда не совпадали, а теперь, похоже, совпали.

– Я подожду, – ответил он.

Лицо Эми замкнулось. Она была эффектнее Белль: волосы темнее, кожа смуглее, почти красавица, если бы не отцовское бульдожье выражение лица, когда челюсти сжимаются даже невольно. Она взглянула на чек, который он держал в руке.

– Куин, – пробормотала она. – Не понимаю, что ты надеешься купить?

Он ничего не ответил, прошел за ней на кухню, где она продолжила драить раковину, словно хотела стереть ее с лица земли. Солнце через окно зажигало утварь, и та сияла холодным металлическим блеском, в котором того и гляди она растворится – то ли из-за яростной чистоплотности Эми, то ли из-за полного пренебрежения Белль к материальной стороне жизни. Тостер был уже едва различим в лучах.

– Эми, послушай.

Он подождал, пока она взглянет на него, но нет, она не обратила к нему осунувшегося замкнутого лица. Вместо этого вытерла руки, открыла холодильник, налила лимонаду, клацнул лед в стакане.

Она подошла к столу, молча отхлебнула.

– Чем могу быть полезна?

– Я ведь нужен ей, – хотел он убедить ее, потому что сам начал в это верить.

– Да буде и так, времена, когда твое присутствие в этом доме пошло бы ей на пользу, давно миновали. Поелику в ее жизни появился весьма и весьма достойный человек.

Он огляделся.

– Что-то его нигде не видно.

– У него есть дети, – ответила она. – Которым он уделяет весьма и весьма много времени.

Его задело, но он не был уверен, что она метила в него. В минуты боли или злости Косгроувы начинали употреблять какие-то попахивающие стариной слова: да буде и так, поелику, весьма.

– Подожду еще, – повторил он. – Она никогда не умела спать днем.

– Зато теперь еще как умеет.

Он ждал, молча наблюдая, как Эми мечется туда-сюда, вынимая из закромов бутылку за бутылкой моющие средства. Сестры Косгроув переняли у своей матери манеру любое горе зачищать. Но чистящее средство, способное справиться с нынешним горем, в ассортименте отсутствовало, и все же Эми отчаянно, чуть ли не яростно продолжала поиски – из соседних комнат доносилось лязганье, когда она распахивала и захлопывала дверцы шкафов. Он слушал эти звуки – словно взвизгивает раненое животное, подумалось ему; Эми опять появилась с красными разъеденными руками.

– Ты останешься на все лето? – спросил он.

Она распахнула один шкафчик – когда-то Куин хранил в нем концертную сумку – и вынула оттуда половую тряпку. В Лос-Анджелесе она вела финансовую колонку, которую продавала нескольким изданиям, теперь она разместила свой офис в гостевой комнате, что через коридор напротив закрытой двери в комнату мальчика.

– Дождусь окончания судебного процесса.

– Какого процесса?

– Да будет тебе известно, что мы подали иск о причинении смерти в результате неправомерных действий.

– Мы подали?..

– Мы. Не ты же.

– С кем вы судитесь? – спросил он в искреннем недоумении. – С Богом?

– Не будь идиотом.

Ее глаза густого золотисто-коричневого цвета напомнили мрачный оттенок умирающих листьев.

– Так с кем же тогда? С врачом?

Куин вспомнил эту докторшу старой закалки, которая считала, что все детские болезни сами проходят с возрастом. Он никогда не встречался с ней, но Белль держала ее номер на быстром наборе. Даже имя всплыло в памяти:

– Вы судитесь с доктором Мак-Нейл? Ты шутишь.

– Доктор Мак-Нейл уволилась. Белль звонила в «Центромед».

– Значит, с «Центромедом», – сказал Куин.

Он знал это заведение: огромный штат врачей, никогда не попадешь к одному врачу дважды, зато можно записаться на прием в кратчайший срок.

– Вы судитесь с «Центромедом»? Зачем?

– Не с «Центромедом», а с помощником врача, который работает там. Помощник обязан помогать, на то он и помощник. Короче, чем меньше ты об этом будешь знать, тем лучше.

Предоставь это Косгроувам, которые и впрямь бы подали в суд на Господа Бога, будь такое возможно. Он представил, как они таскают Белль по душным залам суда и ее бледное лицо становится пепельно-серым. Он рассердился:

– Вы подаете в суд на помощника врача за то, что он не обнаружил болезнь, которую невозможно обнаружить? Ты подумай, Эми!

– Лучше сам подумай, – огрызнулась она. – Если ты назначаешь ребенку препарат, то перед этим обязан прочитать, что там написано мелким шрифтом, если ты, конечно, профессионал.

Куин перестал понимать, мозговые извилины напряглись, будто гитарная струна перед тем, как лопнуть.

– О чем ты говоришь?

Она скрестила руки на груди.

– Синдром Романо – Уорда может быть либо наследственным…

– Я знаю, – перебил он. – Все это я знаю.

– Либо приобретенным. Это невозможно установить постфактум. Если он унаследовал этот синдром, – тут Эми посмотрела на Куина с подозрением, – то мог бы прожить долгую жизнь в блаженном неведении, но тут препараты сыграли свою роль. Если он не унаследовал этот синдром, тогда во всем виноваты только препараты.

Слова Эми доходили до него с задержкой, восприятие на пару тактов отставало от звука.

– Объясни, какие препараты? – спросил он.

Она помолчала, потом ответила:

– Антидепрессанты. Против хронической тревоги. Ты разве не знал об этом? Таблетки не помогали, тогда помощник врача назначил немного нейролептиков примерно за два месяца до смерти.

– Нейро… чего? Господи Иисусе.

– Думали, что они спасут от ночных кошмаров.

Слеза поползла по ее щеке, упала с подбородка и закатилась в ямку между ключиц.

– Но помощник врача очень торопился: работы много, выше головы, ну все такое.

Куин стоял в окружении сияющего металла обмякший, ошарашенный и гадал, о каких, черт подери, ночных кошмарах идет речь, если только не имеются в виду эти жуткие, странные подъемы, чтобы пописать, когда мальчик садился, широко открытыми, прозрачными глазами смотрел в одну точку и неясно было, проснулся он или нет.

Голова у Куина заболела. Вроде ведь и у Ренни дочь принимала какие-то таблетки? И кто-то из славных малышей Гэри – стал Куин припоминать. Ребята часто обсуждали это, только он все пропускал мимо ушей, о чем сейчас жалел. Да нет ребенка в Америке, которому врачи что-нибудь не прописали, Куину это хорошо было известно.

– Какова была вероятность летального исхода? – наконец выговорил он. – Речь идет об одном случае на миллион, что-то в этом роде?

– Помощник должен был послать его на ЭКГ сначала. Провести обследование. Должен был позаботиться.

Они смотрели друг на друга несколько мгновений, атмосфера накалялась из-за их давнишнего соперничества.

– Когда она собирается выйти на работу? – спросил Куин.

– Она уже выходила, – ответила Эми.

Белль работала в архиве штата, и ей часто приходилось помогать обычным людям, которые ищут своих предков, чтобы построить генеалогическое древо. «Какой в этом смысл?» – однажды спросил Куин. Он не знал своих бабушек-дедушек, его мать умерла молодой, его отец и брат были для него пустым звуком. Он спросил между прочим, как бы пожал плечами вслух, но Белль ответила со своей обычной вдумчивостью: «Они рассчитывают на то же самое отношение со стороны потомков».

– Даже два раза выходила, если быть точными, – сказала Эми. – Но она не может читать имена умерших.

Эми повернулась к нему, лицо у нее припухло от многонедельного плача:

– Как тебе удается так много работать, Куин?

– Как-то удается.

– Почему ты не скорбишь? Почему не дома сейчас, не корчишься от боли на кровати?

Потому, подумал он, что не заслужил облегчения, которое приносит скорбь.

– Может, будь ты другим отцом, у тебя и сын был бы другим человеком, – продолжала она, дыхание у нее становилось тяжелым и прерывистым. – Он не испытывал бы страха, уверенность была бы у него в крови, и не требовались бы ему таблетки, чтобы выдерживать напор жизни, и не пересчитывал бы он постоянно всё на свете, и не вздумалось бы ему в пять утра гнать на велосипеде бог весть зачем, и не разорвалось бы у него сердце, и не лежал бы он там на обочине с поцарапанной щекой.

Она уткнулась лицом в ладони.

– Господи, – выдохнула она. – Господи, какая же я мерзавка.

Она виновато посмотрела на него.

– Не слушай меня, ради бога. Это не я.

Куин не сводил с нее глаз. Несмотря ни на что, он считал ее своей родней. Он страдал сейчас от ее гнева или отчаяния, жалобы – как это ни назови – и делал это с готовностью, словно заслужил, потому что чувство, которое он испытывал до сих пор после смерти мальчика, нельзя считать страданием. Его сердце заболело за Эми, за Белль, за всех. И за мальчика, особенно за мальчика, которого уничтожил безумный Бог задолго до трехзначного рубежа в сто десять лет.

– Ты когда-то хорошо ко мне относилась, Эми.

– Да. – Она вытерла слезы кулаком. – Но не в качестве мужа своей сестры.

Он еле расслышал.

– Я восхищалась тобой. Меня тоже манило творчество, но ступить на эту дорогу – кишка тонка оказалась.

– Да ступить на эту дорогу проще простого, – сказал он. Ему всегда нравился ее грудной певческий голос, она несколько раз пела с «Раздолбаями» в пору их шальной и безрассудной молодости. – Вот удержаться на ней…

– Посложнее будет.

– Пожалуй.

Она обхватила себя скрещенными руками.

– Я посчитала, сколько дней провела с ним, – пробормотала она. – Как это характеризует меня, его тетю, если я могу сосчитать, сколько дней провела с ребенком, который прожил на земле одиннадцать лет?

Куин начал понимать, что Эми находится здесь не потому, что сестра в ней нуждается, наоборот. Ведь это Эми купила красный велосипед, на котором он гнал тем погожим ясным утром своей смерти.

– И сколько? – спросил он.

– Что?

– Сколько дней?

– Шестьдесят один, – ответила она, и голос ее оборвался, словно упал с большой высоты. – Шестьдесят два, если учесть день похорон.

Ей исполнилось сорок лет, у нее был женатый любовник, и она страстно хотела ребенка. Куина вдруг озарило, что она соперничала с ним не за Белль, а за мальчика.

– Ты живешь в Лос-Анджелесе, – сказал он. – Учитывая это, шестьдесят один день – до хрена как много.

Она заплакала.

– Эми, помнишь тот мини-диктофон, который ты прислала ему пару лет назад?

Она вытерла глаза рукавом.

– Угу.

– Он всегда гладил его, как котенка.

– Да, я знаю.

– Это единственная вещь, которая оставалась у него в одном экземпляре, всех остальных было ровно по десять. Он обожал тебя, Эми. Тебе не в чем себя винить.

– Я… – начала она, не закончила и стала смотреть в пронзительно чистое окно.

Ветер затих, сменился парализующим солнцепеком, и Куин остолбенел, увидев в окно, как Белль в пижаме размеренно двигалась от клумбы к клумбе и методично срезала ножницами пышные головки цветов.

– Что она делает? – спросил он.

– Не знаю, я думала, она спит.

– Пойду к ней.

– Куин!

Он оглянулся. Она всхлипывала.

– Спасибо тебе, – сказала она и возобновила уборку, а он вышел во двор в легком недоумении, но признательный Эми за то, что избавила его от стыда, не спросив, сколько дней с мальчиком провел он сам.

Он спускался по длинному склону, который славился тем, что его трудно косить. Мальчик был слишком хилым, чтобы управляться с электрокосилкой, хотя освоил ручную газонокосилку, эта реликвия досталась им от Эрика Чэпмена, сумасшедшего соседа Белль. Сегодня газон выглядел идеально, гладкий, как биллиардный стол, чувствовалось, что тут приложил руку взрослый – Тед Ледбеттер, без сомнений, – этот непревзойденный организатор.

Белль перешла к бордюру из ромашек, окаймлявшему сборный домик для инструментов – совместный отцовско-сыновний проект, который томился месяцами в ожидании, когда же Куин придет на родительское свидание с сыном, и остался незаконченным. Сейчас домик стоял полностью собранный, выкрашенный в вялый зеленый цвет. Тед со своими сыновьями включил домик в план скаутской работы – прекрасная затея, которая обеспечила мальчикам аж по два значка, что-нибудь вроде «за столярную работу» и «за работу в команде». Белль срезала головку у цветка и наблюдала, как та падает на землю.

– Что не в порядке с цветами? – спросил Куин.

– Смотреть не могу на их счастливые физиономии. – И Белль отсекла еще одну цветочную голову.

– Хм, не хочешь же ты обезглавить их всех.

– Откуда тебе известно, чего я хочу? – сказала она, но отдала ему секатор и позволила положить на траву.

– Судебный иск – это идея твоего отца?

– Нужно же людям чем-то занять себя. Я сказала, что подпишу заявление, если это всех так осчастливит.

– Ты не обязана делать то, что говорит отец.

Мак Косгроув, в прошлом титан бизнеса, носил броги по выходным; крутой парень, с таким не поспоришь, особенно если ты его дочь.

– Такие дела могут тянуться годами, Белль.

– Мне все равно, какой вынесут приговор и сколько времени это займет. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. – Она посмотрела она него. – Как твое скаутское дежурство?

Она всегда начинала с этого вопроса, ее интересовало абсолютно все: сколько совков корма ушло, чтобы заполнить кормушки, какую ступеньку крыльца он починил – конкретно, первую или вторую.

– Она угостила меня пирогом.

– Каким?

– По вкусу похож на шоколадный, но она добавила туда томатного супа.

– Похоже, ты стал плохо слышать.

– Нет, честно. Секретный ингредиент. В первый раз она не призналась, но сегодня я припер ее к стенке. – Он помолчал. – Осталась еще пара недель.

– На этом твои отцовские обязанности официально закончатся.

Она не взглянула на него посмотреть, как ее слова будут восприняты. Вместо этого она, прищурившись, глянула на небо и спросила:

– Что-нибудь еще можешь рассказать?

– Я говорил тебе, что она выписывает три газеты?

– Какие?

– Тебя интересуют конкретные названия?

– Вот именно. Конкретные названия.

– Press Herald. Times. Globe.

Она три раза дернула головой – три быстрых кивка. Считает, догадался он.

Вид у нее был безумно неряшливый: в пижаме, вспотевшая, с опухшими от сна глазами и сбившимися набок волосами.

– Она не отстает от жизни, вот что я хочу сказать. Она в отличной форме, просто невероятно.

– Спорим, в лучшей, чем ты, – на ее лице мелькнула тень прежней улыбки.

– Да уж.

Белль погладила оставшиеся цветы, взъерошила лепестки, словно просила прощения. Он ждал, когда она наконец посмотрит на него.

– Я ничего не знал про лекарства, – сказал Куин со стыдом.

– Не надо осуждать меня задним числом, – сказала она. – Я и сама с этим прекрасно справляюсь.

– Я не осуждаю тебя, Белль. – Он беспомощно посмотрел на нее. – Ты была прекрасной матерью.

– Он тоже так думал. Написал об этом. – Она закрыла глаза. – Куин, скажи мне. Ты когда-нибудь проверялся на синдром Романо – Уорда?

– Нет.

– Потому что если ты проверялся…

– Я не проверялся.

– Потому что боишься, что у тебя его найдут?

Он помолчал, потом ответил:

– Потому что боюсь, что у меня его не найдут.

Он смотрел, как до нее доходит смысл его слов.

– Помнишь, как я одолжила машину у отца и въехала задом в дом? Он до сих пор думает, что это ты.

Он рассмеялся, несмотря ни на что.

– Переживу. Я ему никогда не нравился.

Она села на траву, он опустился рядом с ней на колени.

– Как ты, Куин? – спросила она.

У него защипало глаза: оттого, что она спросила, оттого, что захотела знать.

– Собираюсь в турне с Божьими братьями.

– Мне всегда нравились эти ребята. Кузен Зак снова в рехабе?

– Верно.

Она сжала пальцами траву.

– Дело в том, Куин, что даже если у нас обоих есть синдром Романо – Уорда, давай допустим, что у обоих, это не имеет никакого значения. Мы живы-здоровы, мы не умерли молодыми, мы проскочили эту опасность. – Она покачала головой. – Он тоже проскочил бы эту опасность, если б не таблетки, которые я ему давала. Я перечитала все, что об этом написано, Куин. Его погубили таблетки, то ли сами по себе, то ли усилив врожденную предрасположенность.

Она рассмеялась низким печальным не-смехом.

– Каково словечко – усилитель! Эти новые таблетки, которые я давала ему каждый день, такие безобидные с виду, розового цвета, два месяца он глотал их и запивал яблочным соком.

– Белль, зачем ты себя мучаешь?

– Лучше бы я умерла молодой. – Казалось, ее лицо исхлестано ветками. – Но тогда я не смогла бы дать жизнь этому удивительному ребенку.

– Белль, дорогая.

– Дело в чем? Дело в том, что ему было чертовски плохо. – Ее губы задрожали. – Он не мог выйти из комнаты, не пересчитав все вещи. Буквально все. Он спал под кроватью.

– Почему же ты мне ничего не говорила?

– Ох, Куин, ты же помнишь, как все сложилось.

– Может, тогда сложилось бы иначе.

Сложилось так, что его родительские свидания с сыном свелись к обедам в каком-нибудь тематическом ресторане, не чаще двух жалких раз в месяц, и мальчик отвечал на однообразные вопросы Куина законченными предложениями, обязательно нумеруя их: во-первых, во-вторых – словно строил блочный забор, только из слов. «Тебе с ним скучно?» – недоверчиво спросила Белль после того, как Куин отменил последнее свидание.

– Ему ведь стало лучше, – продолжала она. – Ты не заметил? Ему стало лучше.

– Ты ни в чем не виновата, Белль. И никто не виноват. Виноват случай. Один на миллион.

Она закрыла глаза.

– Наш мальчик, один на миллион.

– У которого была прекрасная мать.

Под безобразной пижамой ее плечи обвисли, словно тело собиралось рухнуть, не дожидаясь ее согласия. Казалось, чтобы просто удерживать себя в вертикальном положении, ей требуются огромные усилия.

– Ты должен кое-что знать, – сказала она. – Я не говорила тебе раньше, потому что отец считает, что ты помешаешь.

Куин напрягся – любое упоминание о старике не сулило ничего хорошего.

– Возможно, ты знаком с помощником врача, – наконец проговорила Белль. – Он представился мне Ричардом, но все зовут его Лабухом.

– Лабух Блейкли? Тот самый помощник врача? Так ты с ним судишься?

– Он совсем недавно стал помощником врача, у него мало опыта. Мне следовало насторожиться. Задать ему побольше вопросов. Если б он сказал, что был музыкантом, я бы насторожилась. Нужно подходить более ответственно, когда дело касается твоего ребенка. Мой единственный, мой незабвенный мальчик.

Куина, чья ответственность вообще не заслуживала упоминания, мгновенным электрическим разрядом пробил страх за Лабуха Блейкли. Он стоял рядом с Куином у ограды парома, отплывавшего на остров Рэнсом, накануне того дня, когда родился мальчик. На причале их подобрали трое парней в леденцово-красных пикапах, куда они загрузили свое оборудование, и отвезли в летний дом, который возвышался на вершине поросшей травой скалы. Хозяин острова предупредил их группу – она называлась «Ночной полет», – что выступать нужно в белых рубашках и черных джинсах, и Куин намеревался затраты на эти предметы одежды компенсировать в конце вечера качественным алкоголем из бара под открытым небом. Этот концерт совпал с периодом его жесточайшего пьянства, после чего он навсегда завязал.

У Лабуха Блейкли был отличный слух и проворные пальцы, и Куин сам подошел к нему во время первого перерыва. Они сидели на плоском валуне, смотрели на море и дружно завидовали многоэтажному дому с теннисными кортами, эстрадной площадкой и сногсшибательным видом. Им обоим тридцать один год, оба женаты, оба ушли с гуманитарного факультета и получили сертификат мастера по ремонту электроники после двухлетних курсов. Лабуху удалось сделать кой-какие сбережения несмотря на пятилетнего ребенка. Он подумывал о том, чтобы снова пойти поучиться и освоить какую-нибудь полезную профессию, может, из области медицины.

До заката ситуация оставалась стабильной: программа, зацикленная на Ван Моррисоне, тупые шутки от Фредди, лидера группы, бесконечные представления со сцены каких-то людей в безупречных костюмах, несколько раундов «с днем рождения» в честь полупьяной именинницы. Куин и сам был немного навеселе от морского воздуха, от улыбающихся гостей, вроде бы как-то связанных с кинобизнесом, и у него возникло чувство, что он снимается в кино. Где-то в полдесятого свекор именинницы представил – «та-дам!» – специального гостя, старого друга семьи Дэвида Кросби. Дэйв чертяка Кросби из «Кросби, Стилс энд Нэш». Куин ощутил невероятную легкость в голове, все вокруг то казалось раскрашенным от руки плоским рисунком, то приобретало глубину и яркость и словно принадлежало ему. Даже качество темноты менялось по мере того, как на сине-черном небе проступали звезды, сначала еле-еле и медленно, потом все ярче и быстрее. Дэвид Кросби перекинул через плечо ремень от протянутой ему гитары и спросил: «Рванем?» Они играли песни, которые знали, которые знали все, и они – Куин, Лабух и Дэвид Кросби – Дэйв, так называл его Куин, – играли, сначала поочередно солируя, потом Лабух, похоже, понял, как это важно для Куина, и отступил на второй план, взял на себя аккомпанемент. За эту услугу Куин по гроб жизни будет ему благодарен.

В тот вечер сцену окутала братская сплоченность, невесомая, как свет прибывающей луны. Куин и Лабух обменялись благоговейными взглядами, понимая, что никогда не забудут этот вечер, который завершился плавно, очень плавно и нежно, композицией Teach Your Children, уносившей в прошлое, когда Куин ее слушал тысячи раз в своем одиноком отрочестве, сидя у себя в комнате, склоняясь над гитарой, полузакрыв глаза, отгородившись от злости отца, от деловитости брата, притворяясь, что мама жива и мурлычет что-то под нос, похлопывая себя по бедру, как обычно. Дэйв вел мелодию, Лабух – гармонию, а Куин изображал стальную гитару Джерри Гарсиа, налегая на педаль громкости, как когда-то в старших классах школы. Их голоса переплетались, взмывали и разлетались над гостями, которые прижимались друг к другу и брались за руки, охваченные грустью по прошлому, а может, и любовью, и души, слившись воедино, словно парили высоко над зеленым и бурным морем.

Когда песня унеслась к облакам, Куин услышал, как его друг Дэйв смеется, опьянев от праздничной обстановки, от музыки, от обожания толпы, которая покачивалась в блаженстве. «Взгляните на чувака! – выдохнул он в микрофон. – Это же просто чудо!» Куин тоже засмеялся, как бы соглашаясь, а его пальцы все еще касались струн, и мелодия длилась, затихая, красиво сходила на нет, пока не исчезла навсегда. Аплодисменты, аплодисменты, потом возбужденная именинница вскарабкалась на своих умопомрачительных каблуках по ступенькам на сцену и велела почетному гостю сказать еще несколько слов, и он сказал: «Какое прекрасное место, люблю!» Куин понял, что «место» означает «эта сцена и эти ребята», и да, он тоже любил. Любил это прекрасное место.

В какой-то момент той длинной волшебной ночи Куин распрощался со стариной Дэйвом, ему запомнились крепкое рукопожатие, заговорщическое подмигивание. На рассвете Куин стоял на паромном причале, щурился на малиновое небо и тешил себя горячечным, ошибочным, похмельным убеждением, что Дэвид Кросби хочет играть с ним и даже вроде пригласил в гастрольный тур. В глубинах сознания плавало смутное воспоминание о том, что они обменялись телефонами, но он не мог найти никаких тому доказательств, хотя много дней подряд перетряхивал содержимое всех шести карманов.

В течение следующих одиннадцати лет он будет вспоминать эту историю, приукрашивая, но опуская конец. Ворвавшись в комнату, исполненный новых неопределенных планов на будущее, он обнаружил на столе записку от Эми: «Будь добр доставить свою задницу в больницу. Ты стал отцом». Именно Лабух Блейкли помог ему тогда выгрузить оборудование и предложил подбросить до больницы.

Сейчас эта история – его волшебная история – отдавала тухлятиной. Он поднялся на ноги, постоял среди разноцветных трупов цветов, раскиданных по свежескошенному склону. Спросил:

– А Лабух знает об этом?

– Понятия не имею.

– Он еще не был помощником врача, когда мы общались, – сказал Куин. – Ребенок у него был. И жена. Славный парень, так я всегда считал. И музыкант хороший.

– Я не желаю слушать. Не желаю слушать все это.

– Ладно, – сказал он.

Может, он ошибается. Может, месть – многолетний судебный процесс – поможет ей справиться с горем.

– Белль!

Она поднялась с земли.

– Я не к тому, чтобы осуждать тебя, Белль, – сказал он, шагая вслед за ней вверх по склону. – Вовсе нет. Я просто спрашиваю. Эми сказала, что у него была хроническая тревожность. Это так?

– Не знаю, что там у него было, – обернулась она. – Но совершенно точно у него были мы. Твое тело плюс мое тело, и он родился таким, каким родился.

Белль смотрела на него, сначала рассеянно, затем пристально.

– Теперь это все тебя не касается, – сказала она очень тихо. – Теперь это все не твое дело.

Затем враждебность понемногу, понемногу покинула ее, и она превратилась в прежнюю, настоящую Белль. Белль, которая любила детей, стариков и его, Куина, проступила вместе с румянцем на ее щеках. Ее руки повисли вдоль тела.

– Я не могу плакать, – голос ее дрожал. – Не могу плакать, сколько можно мучить их своим горем.

– Тогда мучай меня, – сказал он.

Это было как раз то, что надо. Она бросилась в его объятия и плакала тихо, некрасиво, душераздирающе. От ее страдания он почувствовал себя избитым, а собственные переживания показались недостойными упоминания. Его несчастье – или как там его ни назови – похоже на жизнь под возрастающим давлением или на долгое пребывание под водой, когда заканчивается кислород. Она все плакала и плакала, а он обнимал ее.

– Тед – это просто проклятие, – сказала она наконец, вытирая лицо рукавом. – Настоящее проклятие. Ему пришлось столько выстрадать после смерти жены. Но у него… у него есть сыновья. Я ненавижу его из-за этого. Меня прямо тошнит от зависти.

Она подняла на него покрасневшие глаза.

– Я говорю тебе все, потому что ты меня не осудишь.

– Нет, конечно. Ты имеешь право.

– Нет, не имею я никакого права. У него чудные мальчики. Очень добрые. Даже самый младший, Эйван, ему только девять, он такой добрый. И тем не менее. Эта зависть. Я просто больна ею.

Она махнула рукой в сторону дома.

– И еще Эми, господи. Я же чувствую себя как букашка под микроскопом.

Пора возвращаться, он понимал это и повел ее к крыльцу. В доме вынул чек из кармана. Он оставлял себе столько, чтобы платить хозяину за жилье, на всем остальном экономил: гасил свет за собой, кофе пил дома, перейдя на черный, чтобы не тратиться на сливки. Он отключил стационарный телефон, а для мобильного выбрал самый дешевый тариф.

– Мне с ним не было скучно, – прошептал Куин. – Ничего подобного.

Он положил чек на столик, который когда-то служил для их общей почты.

– Перестань, Куин. Деньги тут ни при чем.

– Больше у меня ничего нет.

– Долг перед ним ты не сможешь погасить, – тихо сказала она.

Чек она оставила лежать на столике. Не взяла и не вернула. Просто оставила лежать. Ее злость на Куина, похоже, прошла, сменилась жалостью.

– Попроси Божьих братьев помолиться за меня, – сказала она и прошла на кухню без него.

Наконец-то можно уйти. Передав ей деньги, он чувствовал себя еще хуже. Может, в этом все дело, предположил он.