Текст книги "Один на миллион"

Глава 6

Утром Куин сел на первый автобус и поехал на фирму к Ренни – сияющий склад размером с ангар позади торгового центра, в котором процветала ГЮМС – «Грейт Юниверсал Мэйл Системс», третья по величине служба оптовой интернет-торговли в Новой Англии. Склад раскинулся на зеленой лужайке, как на скатерти для пикника. Вестибюль из стеклянных панелей, забранных решеткой с цветочным орнаментом, придавал заведению необычный колорит – словно здесь размещался головной офис фирмы по производству предметов интерьера. В солнечную погоду стекло блестело с утра до вечера.

Молодая администраторша встретила его с жизнерадостным видом, который возникает от прекрасного социального пакета. На ее столе стояла ваза с ирисами.

– Вы пришли к…? – спросила она.

Гладкие волосы облегают голову, сексуальная стрижка ветреной модницы двадцатых годов. Перед его глазами, сбивая с толку, возник ни с того ни с сего образ мисс Виткус, какой она могла быть в двадцатые годы: бесшабашная девица с ярким румянцем на щеках, отплясывает чарльстон в одном из этих платьев, которые болтаются, словно на вешалке.

Куин представился, жалея про себя, что побрился кое-как.

– Ренни сказал, что даст мне несколько смен.

– Ах, простите, – пробормотала она, вставая. – Вы зашли не туда.

Она подвела его обратно ко входу и прижала палец с алым наманикюренным ногтем к стеклу.

– Видите, вон там сбоку флигель? Пристроен буквой «г»? Вам надо туда.

– Мы с Ренни друзья, – сказал Куин. – Я подумал, может…

– Ах, увы, у него сегодня целый день совещания, одно за другим, – прочирикала она. – Очень, очень плотный график.

– Мы здорово с ним дружили по молодости лет.

Администраторша кивнула, ужасно обрадованная:

– Ах, это просто замечательно!

Куин помедлил мгновение. За спиной улыбающейся девушки – пастельная ширма, из-за которой веет самодовольной беловоротничковой атмосферой процветающего бизнеса: бесшумно открываются-закрываются двери, каблуки-шпильки шуршат по ковру, приглушенно булькает вежливый смех. Где-то там в глубине находится Ренни, и Куин позавидовал, уже не в первый раз, умению своего друга устраиваться в жизни, сам он был этого начисто лишен.

– Вам прямо вон туда, видите большие черные двери? – сказала девушка, постучав по стеклу. – И машину нужно переставить, если вы припарковались перед этим входом. Стоянка для рабочих вон там, видите фонарные столбы?

Она упорхнула на свое место и уже оттуда попыталась улыбкой выпихнуть его за дверь.

– Я знаю, – сказал он. – Передайте Ренни, что я приходил.

– Обязательно! Не забудьте переставить машину.

Во флигеле Куина встретила другая администраторша, на этот раз в джинсах и красной футболке с надписью.

– Я уже регистрировался, – сказал ей Куин.

– С тех пор прошло больше года. – Она протянула ему блокнот. – Нужно зарегистрироваться снова.

По окончании инструктажа для новичков – тоскливой процедуры, которая завершилась предоставлением персонального шкафчика и бесплатного купона в столовую, – Куин проследовал за начальником участка в цех – открытое пространство, заполненное ярким светом и всепроникающим машинным шумом, от которого либо постепенно перестаешь обращать внимание на звуки, либо медленно сходишь с ума. Его прикрепили к женщине с куриным лицом и кудахтающим голосом по имени Дона. Куину уже не раз доводилось выполнять эти операции – после рождения мальчика, после первого развода, после великого возвращения и поспешной второй женитьбы, после второго развода, – и он поднаторел, поэтому Дона сочла его гением обучаемости. Они поладили и образовали в империи Ренни дуэт мечты, обслуживающий сложную станцию, которая сортирует, маркирует, маршрутизирует почтовые отправления и раскладывает их по мешкам. Воздух вибрировал от шума конвейера, от гула суперсовременных механизмов и от звуков старомодного ручного труда.

Первые пятьдесят минут Куин наклеивал этикетки, вторые пятьдесят минут заправлял этикетировочную машину. Третьи пятьдесят минут снимал с конвейера брошюры с zip-кодами и стягивал их резиновым жгутом. Затем наступило время ланча, и он воспользовался своим бесплатным купоном, а потом побродил по ровным дорожкам площадки, которая называлась «кампус». Ренни предоставлял работникам регулярные отпуска, курсы английского, начальную зарплату девять баксов в час. У него почти не было текучки. Куин узнал группу сомалийских женщин, которых встречал в прошлый раз.

В два часа Дона перевела его на станцию, запрограммированную для обработки огромной партии каталога офисной мебели. Машина выполняла операции не спеша, и Куин заснул бы, не зажуй сортировщик бумагу, что потребовало его вмешательства.

В три часа цех исторгнул Куина на улицу. Он сидел на заднем сиденье автобуса, впереди его не ожидало ничего, кроме длинного пустого вечера без концерта. Обычно он созванивался с кем-нибудь из приятелей, ужинал у него в окружении шумного семейства или съедал где-нибудь гамбургер, но тут он вдруг почувствовал себя человеком с прозрачной кожей. Мысль, что знакомые будут смотреть на него – в него, вызвала у него отвращение.

На первой пересадке он, повинуясь какому-то импульсу, вскочил на маршрут номер четыре, идущий через Сибли-стрит на запад. Он дернул за шнур, вышел и побрел под негреющим солнцем к дому мисс Виткус. На телеграфных столбах болтались ярко-зеленые листовки, которые оповещали о собрании жителей района. Они потрескивали, как пойманные жуки.

Участок выглядел ухоженным. Трава была аккуратно подстрижена, у кормушек мельтешили птицы. Все дышало порядком, и он почувствовал прилив гордости от того, что приложил к этому руку.

– Это вы, – сказала она, встретив его на пороге. Она посмотрела в сторону улицы. – Почему вы без машины?

– Я продал ее, – ответил он. – Деньги понадобились.

Его не заботило, как она воспримет его слова, – за свою жизнь она, надо думать, всякого наслушалась.

– На что? На выпивку?

– Заплатить долг совести, – непонятно, зачем он говорит ей это. – Но не сработало.

– Деньги редко срабатывают, – только и сказала она.

Он протянул ей пять долларов.

– Вы обещали мне показать фокусы.

Она взяла деньги, окинув его придирчивым взглядом, и пропустила на кухню.

Куин сел, ноги ломило от цементных полов у Ренни. Карты лежали на том же месте, куда она их положила в прошлый раз, а монеты и газеты исчезли со стола, если не считать одной вырезки, аккуратно свернутой.

– Сын говорит, вы даете ему заряд вдохновения.

Она посмотрела на него с непроницаемым выражением.

– Вы выпили?

– Одиннадцать лет не пью.

– У меня есть свисток, – объявила она, потряхивая тонкой цепочкой, висевшей у нее на шее. – У нас на улице случилось ограбление.

Из недр своего мятого свитера она извлекла пластмассовую штуковину, из числа кнопок вызова, которые носят старики, боящиеся умереть в одиночестве.

– Я нажимаю на кнопку – и готово, – сказала она, указывая на коробку, которая напоминала звукозаписывающий прибор из студии сороковых годов. – Какой-нибудь спасатель тут как тут.

Интересно, выглядит он так же потерянно, как себя чувствует, подумал Куин. Он подвинул ей колоду:

– Давайте же.

Он понятия не имел, чего ждет от нее. Она старше всех, кого он знал, – должна сама понимать, как поступить.

Она помедлила, потом резко наклонилась и схватила газетную вырезку.

– Вы надули меня, – сказала она. – Это вы фокусник, а не я.

Она трясла вырезкой, глаза у нее сделались большие и разгневанные.

Он понял, в чем дело.

– Ко мне и раньше приходили мальчики помогать, – говорила она. – Никто из них не хотел работать. Работу за них вечно доделывали отцы, и они всегда находили тысячу оправданий. У моего сына очень много уроков, моего мальчика зачислили в бейсбольную команду, – она сердито задрала подбородок кверху:

– Из-за вас я подумала, что ваш мальчик не лучше.

Куин уставился на шею мисс Виткус: ее кожа напоминала жатый сатин.

– Но интуиция меня не подвела. Что-то я прочитала, что-то услышала. Я слушаю новости. И читаю газеты, только некрологи пропускаю. Не из религиозных соображений, как раньше. Просто почти все мои знакомые давно умерли.

Она взяла очки и пристроила их на переносице.

– Тут говорится: внезапно. – Она посмотрела на Куина. – Вот уж воистину внезапно.

Куин с трудом выдержал ее взгляд, который полыхал горем.

– Это называется синдром Романо – Уорда, – сказал он. – Электрический сбой в сердце.

– Мерцательная аритмия?

– Да, что-то в этом роде, – кивнул Куин. – Основной симптом – летальный исход.

– Откуда это у мальчика? – ее голос смягчился.

– Может развиваться как реакция на некоторые препараты, может передаваться по наследству. Он получил по наследству от родителей. Это редкое заболевание. Очень.

– По наследству от родителей? – она нахмурилась. – Значит, вы следующий?

– Если дожил до среднего возраста, то риск сводится к нулю. Я дожил до своих лет, ничего не зная об этом.

– Если только причина в вас, – сказала она. – А если в его матери?

– Давайте лучше считать, что во мне. У матери и без того тяжело на сердце. – Он похлопал по колоде. – Я вам заплатил сполна.

– Да, верно.

Она взяла колоду и начала тасовать ее, перебрасывая карты из одной руки в другую. Ее пальцы, несмотря на старческую узловатость, двигались ритмично. Она явно поддерживает форму тренировками.

– Он у вас один? – спросила она.

– Да, один, – ответил Куин, наблюдая за скольжением карт.

Мальчик тоже сидел здесь, наблюдал за этими же манипуляциями. Его сын в преддверии волшебства.

Она раскинула колоду веером.

– Выберите карту.

Он вынул королеву треф, вернул ее в колоду и подождал, пока она перетасует карты. Достав из колоды его карту, она перевернула ее.

– Эта?

Куин кивнул, удивленный.

– Я едва не ошиблась. Сегодня я не в своей тарелке.

– А теперь заставьте что-нибудь исчезнуть, – попросил Куин, вынимая из бумажника еще пять долларов.

Ее брови – точнее, складки, где некогда находились брови, – приподнялись. Она спрятала деньги и подождала. Воздух между ними замер в предвкушении. Вдруг она так быстро, что Куин даже не был уверен, видел ли он это, схватила газетную вырезку со стола и сжала ее в своем веснушчатом кулаке, а когда разжала кулак, то там оказалось пусто, пустая ладонь с рисунком, который на ней выгравировало время за сотню лет.

– Где она? – спросил Куин.

– Вы заплатили за магию. Вы получили магию.

От того, что она не сочувствовала ему – по сути, злилась на него, – он немного приободрился.

Он протянул ей еще пять долларов.

– Что еще вы умеете?

– Дети благодарны за то, что им дают. А взрослым вечно мало, – сказала она и добавила: – Мы с вашим мальчиком были друзьями.

– Мне следовало сразу все вам сказать.

Она откинулась назад и сложила большие руки на столе.

– А я уж подумала, что ваш мальчик оказался таким же, как все. Бездельником, на которого нельзя положиться.

Казалось, ее губы задрожали, хотя трудно было распознать это под штриховкой морщин.

– Его безупречная репутация оказалась запятнана без малейшей его вины. Я переживаю из-за этого. Почему же командир скаутов мне не позвонил? Мой телефон исправен. У нас с мальчиком были планы.

Куину стало жарко, словно на него направили лампу, как в полицейском участке. Он огляделся вокруг, отыскивая признаки какого-то незаконченного дела.

– Какие планы?

– Теперь это вряд ли имеет значение.

Он отметил, что выражение ее лица меняется.

– Он был хорошим мальчиком, и мне ужасно жаль, – сказала она. – Это невыносимо, пережить своих детей.

– Вам это довелось?

– Фрэнки погиб на войне, – сказала она. – Рэндалл умер от рака. Он так и не угомонился – менял женщин, а женой не обзавелся – хотя адвокатом был прекрасным. На его похоронах люди говорили много хорошего.

– Сочувствую.

– Можно сказать, это дом Рэндалла. – Она взглянула на Куина. – Как вы думаете, есть ли что-нибудь хуже, чем унаследовать деньги своих детей?

– Вряд ли. Я вас понимаю.

– Тогда у меня почти не было средств, а впереди маячила сомнительная благодать одинокой старости, – говоря это, она перегнулась через стол.

– Вы не должны ничего объяснять.

– Рэндаллу был шестьдесят один год. Немного прожил. Но и не мало. – Она помолчала. – Фрэнки – вот по кому я скучаю.

Прошла минута.

– Его матери приходилось напоминать мне о свиданиях с сыном, – проговорил Куин. – И все равно я их пропускал. Я плохо знал его. Вот что правда.

Мисс Виткус сунула руку Куину под куртку, в теплое нутро. Он почувствовал прикосновение ее руки к груди, словно птица на миг присела и вспорхнула, она вынула руку – и некролог материализовался у нее на ладони вместе с завернутой в него пятидолларовой бумажкой. Она молча протянула их Куину. Словно откуда-то издалека прилетела к нему острая жалость к мальчику, который не видел этого фокуса. То, что Куин сумел почувствовать что-то, кроме стыда за себя, само по себе походило на чудо.

– Почему вы пропускали свидания? – спросила она. В ее голосе слышалось любопытство.

Он сдался, уступив ее возрасту, выразительному взгляду, повелительной манере.

– Я не понимал, что у него в голове, – признался он. Горе подступило откуда-то из глубины и обрушилось на него. Глаза у нее по-прежнему молодые. – Я не понимал, как вести себя с ним.

Она выслушала его без осуждения, как показалось Куину, и сказала:

– Мы с Рэндаллом так и не нашли общий язык. Он был хороший мальчик, но не было у нас с ним ничего общего. Такой независимый, честолюбивый, с самого детства. Я никогда не чувствовала, что он по-настоящему нуждается во мне.

Куин встал, положил вырезку с некрологом в карман, а пять долларов оставил на столе.

– Может, нужно что-нибудь сделать? Пока я тут?

– У меня в гостиной перегорела лампочка. А я ненавижу залезать на стулья.

Он взялся менять лампочку, для этого потребовалась стремянка. Которой, в свою очередь, потребовалась починка.

В назначенный день – в субботу – Куин опять пришел, и в следующую субботу тоже.

Май сменился июнем, Куин приходил вместо мальчика, без опозданий, с инструментами, и делал все, чтобы целиком и полностью исполнить долг сына, как он это понимал.

– Сегодня у меня торт, – сказала она. – Вам понравится. В нем есть секретный ингредиент.

– Кому же не понравится секретный ингредиент?

– Полагаю, вы можете звать меня Уна.

– Вы же зовете меня Куин.

– Я да. Но вы джентльмен и моложе меня. А я старая дама.

– Разрешите называть вас Уна? – улыбнулся он.

– Разрешаю. У меня водосточные трубы засорились, между прочим.

И он прочищал водостоки, перевешивал дверь, заменял ступени на крыльце, наблюдая медленный приход лета. Каждую субботу он оставался, чтобы вкусить крекеров в виде животных или торта и обменять пятидолларовую бумажку на неизменные «Пеструю ленту», «Переворачивающуюся семерку» или «Руку-магнит». Иногда она заставляла исчезать что-нибудь: карту, или монету, или носовой платок, подрубленный вручную. Исчезновения – эти ловкие трюки, незаметные маневры, забавные «вот есть – и нет», для которых требуется чуть больше, чем средней руки престидижитатор, и зритель, который жаждет быть обманутым, – стали его фаворитами.

Глава 7

Придя в пятый раз, мальчик принес плохие новости: Уна просто зеленая молодежь.

У нее чуть ли не сотня соперников по всему свету, от Мексики до Сибири. Это упущение – то, что он нашел непосредственных кандидатов на титулы «старейший долгожитель» и «старейшая долгожительница», но не учел других претендентов, – похоже, огорчило мальчика не на шутку.

Медленно-медленно он открыл свой рюкзак. Тот выглядел совсем новеньким, словно только что из магазина, блестящий и красный, как вишня из супермаркета. Мальчик стал зачитывать новую распечатку, мрачное выражение контрастировало с нежными чертами его лица.

– За миссис Рамоной Тринидад Иглесиас-Йордан из Пуэрто-Рико, которое входит в состав США, следует второй старейший житель Земли, тоже женщина, она проживает в Румынии, ей тоже сто тринадцать лет, – читал он. – Третье место занимает также женщина, проживает в Японии, ей также сто тринадцать лет. На четвертом месте находится мистер Фред Хэйл. О нем мы уже знаем.

Он протянул листок Уне.

– Даже если миссис Рамона Тринидад Иглесиас-Йордан, леди из Румынии, леди из Японии и мистер Фред Хэйл умрут, все равно старейшим жителем земли останется другая леди, миссис Флосси Пейдж, возраст сто одиннадцать лет, гражданка США.

– Хм, – Уна пробежала взглядом список, – восемьдесят два официальных претендента, в основном женщины.

У миссис Япония и миссис Румыния были непроизносимые имена, первое состояло из одних гласных и напоминало дуновение ветра, второе – из одних согласных и напоминало каменную крепость. Они были включены в список исследовательской группой, которая выявляет долгожителей по всему миру. Все соперники были более чем солидного возраста, самая младшая – на восемь лет старше Уны, а самая старшая – на десять лет младше абсолютной рекордсменки.

Уна представила себе, как мадам Кальман хихикает, покачиваясь на небесах в кресле-качалке.

– Тут буквы очень мелкие, – сказала Уна, поднимаясь со стула. – Возьму очки. Идем.

Мальчик помялся на пороге гостиной. Уна сообразила, что никогда не приглашала его дальше кухни. Он положил листки ей на колени, а сам присел на подлокотник высокого кресла, пара которых досталась Уне вместе с домом.

– Нет, вы только полюбуйтесь на это старичье, – сказала Уна. – Какого хрена они подсыпают себе в овсянку?

– Вы не имеете права вступать в соревнование, пока не станете суперсентинарием, – слово слетело с его языка, словно он отрепетировал его. – Это значит, пока возраст не превысит сто десять лет. Полагают, что на свете таких примерно четыреста человек. Точную цифру сложно назвать.

Он спрыгнул с кресла и провел пальцем по столбцу цифр на листке с краю.

– Смотрите, тут рядом с именем указан возраст. Кому сколько лет и дней.

Уна заметила в списке женщину из Осло, другую из Таиланда, еще несколько с юга США. Упоминались там и несколько мужчин, чаще японцы.

– Кто находит этих людей?

– Ученые. Называются геронтологи.

Уна прищурилась:

– Твоя мама учительница?

– Моя мама библиотекарь.

– Ты говоришь как библиотекарь.

– У меня нет друзей.

– У меня тоже, если честно. Мы пьем чай с дамами из церковной общины, но от их жалоб на здоровье того и гляди заболеешь. Ты хороший мальчик. Почему у тебя нет друзей?

– Люди не любят тех, кто не занимается спортом. И даже карточные фокусы не помогают.

– Я же тебя предупреждала.

– Во-первых, я не люблю спорт. Во-вторых, я не люблю большие компании. В-третьих, я не люблю перерывы на ланч.

– Я же тебя просила не показывать эти фокусы в школе.

– Я предпочитаю другие занятия, – сказал он. – Я люблю заниматься другими делами.

Она не вполне поняла, что он имеет в виду под другими делами. Навещать старых леди? Выискивать информацию в интернете? Убеждать людей поставить мировой рекорд, для которого не требуется таланта ни на йоту?

– Значит, никого не интересуют люди в возрасте от ста до ста десяти лет? – спросила Уна.

– Их слишком много. Почти треть миллиона, если брать всю планету. Так я думаю.

– И где ж они все скрываются?

– Не знаю, – мрачно ответил мальчик.

– Слушай, я тут подумала, что мне не хватает всего одной-двух пневмоний до мирового рекорда. У нас нет причин впадать в уныние.

Он печально покачал головой.

– Все в порядке, – сказала она. – Прорвемся.

Она достала колоду карт, чтобы отвлечь их обоих от грустных мыслей, и в течение нескольких минут морочила ему голову фокусом, который даже колли с пониженным интеллектом раскусила бы за полминуты. Он не был тупым – вовсе нет, – просто очень доверчивым.

– А что стало с Виктором, с тем красавцем-блондином из России? – спросил он.

Уна покраснела. Жуткая фотография рекордсменки-француженки застряла у нее в голове. Неужели сама она тоже выглядит как гнилое яблоко? Не слишком ли многого она хочет от этого мальчика, рассчитывая, что он мысленным усилием отбросит прочь ее нынешний облик – запавшие глазницы, кожу, которая висит на костях, как мешок на вешалке? Когда-то она была красива. Способен ли этот мальчик двадцать первого века на такой полет воображения, который требуется, чтобы представить ее юное тело, тонкие щиколотки, глянцевые плечи, золотисто-каштановые волосы, с помощью яичного белка уложенные марсельскими волнами? Способен ли он увидеть вместо застиранной кофты и слаксов блузку из яркого поплина, купленную в галантерейном магазине Мак-Кэя в июне 1916 года? Уна решила, что способен.

– Ты ничего не забываешь, – сказала она. – Замечал это за собой?

– У меня много недостатков, – с сожалением ответил он, глядя на карты. – Так что стало с Виктором, с тем красавцем-блондином из России?

– Самая старая история из этой книжки, – сказала она. – Какой же дурой я была.

Он ждал. С невозмутимым терпением кошки. В этом не было ничего общего с каким-либо недостатком.

– Kūdikis, – произнесла Уна и прижала ладонь ко рту.

– Что такое kūdikis?

Уна внимательно рассматривала мальчика; что могло разбудить ее память; может, его униформа похожа на ту, что носили много лет назад; может, его старинные манеры; может, его глаза с голубовато-серой радужкой выдают возраст и мудрость, которых у него, казалось бы, не может быть.

– Ребенок, – призналась она. Под ложечкой засосало. – Я ни одной живой душе об этом не говорила.

Его пальцы затрепетали.

– У вас родился ребенок? Прямо в цирке?

Она нежно прикрыла его пальцы своей рукой. Он положил ладони под себя и сел на них. И ждал.

– Я вернулась домой после побега, – тихо сказала она. – Обесчещенная.

Он продолжал ждать. Она сосредоточилась. На кухне стояла тишина. Во дворе тоже. Воздух, свет, пыль на подоконниках, имена, имена в списке.

– Ты знаешь, откуда берутся дети? – спросила она.

– Дети берутся из спермы и яйцеклетки, – мальчик ответил, не шелохнувшись.

– В общем, у меня родился ребенок, – продолжила она, сама не понимая зачем. – И я отдала его.

Его пальцы снова пришли в движение.

– Что с ним сейчас?

– Он врач.

Мизинец загнулся.

– Какой врач?

– Хирург.

Безымянный.

– Что оперирует?

– Сердце, насколько я помню.

Средний.

– Как его зовут?

– Лаурентас.

Указательный.

– А фамилия?

– Лаурентас Стоукс.

– Это же фамилия вашей учительницы. Мод-Люси Стоукс – так звали вашу учительницу, которую вы любили больше, чем свою маму.

Она хлопнула его по лбу, ни в чем не повинному.

– Тебе и диктофон не нужен. У тебя память размером со слона.

– Вашему ребенку сейчас девяносто лет.

Большой палец не загнулся. Возможно, мальчик не знал, к какой категории отнести этот факт.

– Девяносто? – потрясенно переспросила Уна.

Конечно, мальчик прав. Она встречалась с Лаурентасом всего один раз – если не считать дня его рождения – в 1963 году, и он законсервировался в ее памяти как мужчина средних лет, красивый, мужественный, похожий на Виктора. Какое-то время они переписывались – многозначительные короткие письма подписывали полным именем с фамилией, потом переписка свелась к обмену рождественскими открытками время от времени.

Уна встала, ощущая на себе взгляд мальчика. Достала из шкафа пакет.

– Вот последняя открытка, которую я получила.

На одной открытке стоял почтовый штемпель пятилетней давности, на другой – восьмилетней.

– Мы довольно вяло переписывались.

Мальчик прочитал адрес: Брайдл-Пэт-лейн[8]8
  Название улицы переводится как «аллея Всадников».


[Закрыть].

– У вашего сына есть лошадь?

– Что ты, он жил в квартире, – сказала она. – По крайней мере, десять лет назад.

«Наконец-то вышел на пенсию. Новая квартира очень хороша. С уважением, Лаурентас Стоукс».

У нее вдруг испортилось настроение.

– Теперь ты будешь плохо думать обо мне.

Он взглянул на нее.

– Почему?

– Потому что знаешь мой секрет.

– Какой секрет?

Она помахала конвертом.

– Про ребенка?

– Да!

– А разве это секрет?

Уна почувствовала, что впервые за много лет в ее обороне появилась брешь.

– Разумеется, это секрет, – ответила она. – Даже мой муж ничего не знал об этом.

Говард был столь равнодушен в спальне, что даже ее шрама не замечал.

– И должна тебе сообщить, что уж никак не предполагала, что в конце жизни разболтаю свой секрет.

Но вот она разболтала, и теперь почувствовала опустошение в теле, пустую камеру, которую требовалось заполнить.

– А почему вы назвали вашего сына Лаурентас Стоукс?

– Имя ему дала Мод-Люси. Я хотела назвать его Иосиф – в честь мужа Марии, непорочной девы. Мод-Люси увезла его к себе в Граньярд и там воспитала среди своей родни.

– Вы с Виктором поженились? – спросил мальчик.

– Разве сумасброда пришпилишь к своей юбке? – Она погладила конверт. – После того как Мод-Люси увезла Лаурентаса в свои яблочные края, в прекрасную жизнь, я два года сортировала тряпье на целлюлозной фабрике, а потом мама отправила меня в Портленд на курсы секретарей в колледж Брукса, а потом я вышла замуж за вдовца Говарда Стэнхопа, он был старик – тридцать девять лет.

Мальчик ничего не говорил, только не сводил с нее доброго взгляда.

– Жизнь с Говардом была, скорее, несчастьем, – призналась она. – Это тоже секрет, пожалуй.

– Я умею хранить секреты, – сказал мальчик, глядя на нее так пристально, что она почувствовала себя раздетой – в хорошем смысле, словно сбросила дряхлость и стыд.

– Ну, довольно, – заметила она. – Посмотри, сколько в этом списке имен. Не думаю, что я когда-либо смогу вступить в соревнование. Не в этой жизни.

– Вы очень даже можете победить, – сказал он. – От вас требуется только одно – не умирать.

– Это, мой юный друг, легче сказать, чем сделать.

Мальчик положил диктофон между ними.

– Говорит мисс Уна Виткус, – объявил он. – Записываем историю ее жизни. Часть номер два.

– Не мог бы ты подыскать другое выражение вместо «история жизни»? Что-нибудь менее торжественное?

«А как надо сказать?» – спросил он одними губами. Свое объявление он произносил очень торжественно, а дальше придерживался прежней линии молчаливого участия, только шевелил губами и тыкал пальцем в вопросы мистера Линкмана («Ваше самое яркое воспоминание о Второй мировой войне? Что, по вашему мнению, является крупнейшим изобретением двадцатого века?») или по ходу дела составлял новые вопросы, без единой ошибки и для ее удобства поделив на части, и подвигал ей листок осторожно, чтобы шорох бумаги не записался на магнитофон.

Иногда он выключал магнитофон, чтобы задать какой-нибудь побочный вопрос («А как выглядел ваш ребенок?»), что приводило ее в замешательство и вызывало странное желание, чтобы он включил магнитофон и увековечил ее ответ. Его сосредоточенное внимание действовало на нее подобно эликсиру, развязывало язык и освежало память. Порой он забывал, что секрет, а что нет. Да и она, в общем, тоже.

⁂

Говорит мисс Уна Виткус. Записываем историю ее жизни. Часть номер два.

Не мог бы ты подыскать другое выражение вместо «история жизни»? Что-нибудь менее торжественное?

…

Ну не знаю. Воспоминания. Эпизоды. Мелочи – мелочи, из которых сложится что-нибудь – может быть. Хочу надеяться.

…

Ну ладно. Поехали.

…

Да какая разница, как он выглядел? Тощенькое, желтушное существо. Голова лысая, как яйцо. Бедняге чертовски не хотелось вылезать на свет божий. Хоть кость у меня была широкая, а в нем веса как в цыпленке, все равно пришлось его из меня вырезать. Слышал о таком? Кесарево сечение называется.

…

Ну да, ты же книгочей. Полагаю, ты все на свете знаешь.

…

Ну так вот. Нет, Лаурентас не был недоношенным, напротив, он был переношенным. Слава богу, я была молодая. Сейчас в это трудно поверить, но я была молодая. И выносливая.

…

Это очень мило с твоей стороны, спасибо тебе. Что со мной? Один комплимент – и голова кругом.

…

Да, про ребенка. Папа вырезал его, блестящая работа, по сравнению с этим фокусом блекнет все, что я видела, когда сбежала из дома. Мой собственный отец, типичный фермер с виду. Если бы не папа, я бы умерла. Надеюсь, я не очень пугаю тебя?

…

Вот и хорошо.

…

Ах да, верно. Для потомков: Юргис Виткус. Мой славный отец. Он не мог сдержать слез. До и после. Но только не во время операции. Во время операции он был само спокойствие. Я тоже ни разу не пискнула. Хватит того, что навлекла на родителей такой позор. Поэтому я терпела боль два с половиной дня, пока, наконец, папа – который, насколько я знала, был фермером, разводил вишни до того, как поступил в Америке на фабрику, – достал откуда-то кожаный чемоданчик, принес его в спальню и вынул оттуда скальпель, от его блеска я чуть не ослепла. Я вообще не понимала, что происходит. «Папа, – крикнула я. – Папа, что ты делаешь?»

…

Я даже подумала – на минутку, правда, – я подумала, он хочет меня убить за то, что я спуталась с русским.

…

Прости. Я забылась на секунду.

…

Что было перед этим? Ну, несмотря ни на что, я с радостью вернулась домой после всех приключений. Беременная, ясное дело. Мод-Люси приехала из своего Граньярда и заботилась обо мне.

…

Да, она бросила свою больную тетушку. Ради меня. Папа с годами стал неплохо говорить по-английски, но писал чудовищно. Мама еще хуже. Делала такие ошибки, что глаза на лоб лезли. Я никогда не видела этого письма, но из него Мод-Люси сделала вывод, что я умираю от чахотки. Представь себе ее удивление, когда она застала меня в полном здравии и круглую, как тыква.

…

Да-да, это так! Понятно, что нужно поднапрячь воображение, но я была пухлой и крепкой девушкой.

…

У тебя с воображением, конечно, все обстоит прекрасно. Кто еще вообразил бы, что такая старая развалина, как я, может побить мировой рекорд?

…

Продолжаем. Короче. Мод-Люси забрала меня к себе на третий этаж и взяла под свою опеку, читала мне книжки, а я уплетала зефирки из коробки, задрав ноги кверху. Она играла мне на пианино, пела и читала вслух очень длинный роман Чарльза Диккенса.

…

Холодный дом. Долго мы его читали. Я была совершенно счастлива. Может, это обстоятельство – женщина, которую я любила больше всех на свете, нянчилась со мной – ввело меня в заблуждение, что время можно повернуть вспять. Ты еще слишком мал и не понимаешь, как заманчива эта мысль. Я вообще забыла, что жду ребенка. Но срок рожать подошел и принес столько сюрпризов!

…

Сюрприз номер один – выяснилось, что от Мод-Люси Стоукс никакого проку – она только рыдала в голос и заламывала руки так, что чуть не вывихнула их. Мама поила меня виски из фарфоровой рюмочки для яиц, расписанной листочками. Еще одна вещь с родины, которую я никогда раньше не видела. «Ша, ша, ша», – приговаривала она. – «Ша, ша, ша».

…

Уж не знаю почему, только мне это помогало. Мод-Люси маячила где-то вдалеке, выла и кричала на папу. Довольно грубо, нужно отметить.

…

«Ради всего святого, Юргис, давай отвезем ее в больницу!» Сюрприз номер два – правильно, разгибай палец – мама с папой не послушались ее. «Нет, – сказали они. – Нет, нет и нет».

…

Потому что больница в Кимболе была местом мрачным и зловещим. Мама то от одного, то от другого слышала разные истории, и они всегда кончались одинаково: туда – ногами, оттуда – вперед ногами.