Текст книги "Лето второго шанса"

Глава 12

Приемный покой в онкологическом отделении страудсбергской больницы выглядел так, будто здесь оставили последние попытки бороться с унынием. В отличие от приемной моего врача, на стенах, выкрашенных в темно-персиковый цвет, не было ни единого ободряющего плаката о том, как следует мыть руки или что делать при первых признаках простуды. Единственный плохо написанный пейзаж изображал холм – я так и не поняла, не то с овцами, не то с облаками. Сиденья кресел были так промяты, что мне казалось, будто я в них утопаю, самый свежий журнал – месячной давности. Браки, заключенные двумя парами знаменитостей, о которых трубили глянцевые обложки, уже успели закончиться скандальными разводами. Я полистала ближайший номер, с грустью отметив, что статьи о союзах, которым, казалось бы, суждено безоблачное будущее, воспринимаются совсем иначе, если уже знаешь финал. Через несколько минут я отбросила журнал в сторону, посмотрела на часы, затем на дверь, в которую вошел отец на прием к врачу. Вообще говоря, я собиралась провести свой выходной совсем иначе.

После первого и такого ужасного рабочего дня я не собиралась появляться в закусочной, поскольку не видела смысла проводить лето в компании людей, которым не нравлюсь и которые даже не пытаются это скрывать. Но за ужином в тот вечер, состоящим из отварных початков кукурузы, жареной картошки и гамбургеров, приготовленных на гриле, – наш первый по-настоящему летний ужин – мой план столкнулся с непредвиденными препятствиями.

Джелси ненавидела теннис. Пока она жаловалась на его глупые правила и на то, какие недалекие все в ее теннисной группе, а Уоррен пытался ввернуть в рассказ, что теннис придумали во Франции в двенадцатом веке и что потом он приобрел популярность при дворе Генриха Восьмого, я тихо ела кукурузу и выжидала момент, чтобы вмешаться в разговор и объяснить, что преимущества работы в закусочной несомненны, но все же летнее время можно провести и получше, занявшись чем-то более интересным. Я пыталась сформулировать свою точку зрения, поэтому потеряла нить разговора, происходившего за столом. И только услышав свое имя, отвлеклась от собственных мыслей.

– Что? – переспросила я, глядя на отца. – Что ты сказал, пап?

– Я говорю, – отец обращался главным образом к Джелси, сердито глядевшей в тарелку, – что сегодня ты столкнулась с новыми сложными задачами. Но, в отличие от сестры, не пасуешь перед трудностями.

Черт!

– Хм, – я посмотрела на Уоррена в надежде, что он поймет меня без слов и отвлечет всех очередной историей возникновения чего-нибудь. Но Уоррен только зевнул и подложил себе жареной картошки. – Да, так насчет…

– Тейлор не бросает работу, – сказал отец. Я набрала в грудь побольше воздуха, собираясь прервать его монолог и надеясь, что при этом не буду выглядеть полной дурой. – И день у нее, конечно, выдался непростой. Ведь верно?

Он обернулся ко мне, и все посмотрели на меня. Уоррен застыл с картошкой на вилке, так и не донеся ее до рта.

– Да, – честно призналась я.

– Ну вот, – подтвердил отец, чуть подмигивая мне и заставляя ужаснуться тому, что я хотела сделать. И тут я вспомнила, какую рожу скорчила Люси, узнав, что я работаю в закусочной, и как тоскливо мне было есть ланч в полном одиночестве.

– Послушайте, – сказала я, предположив, что это, может быть, лучшая возможность выпутаться из ситуации, обещавшей со временем только ухудшиться, – дело не в том, что я не хочу работать. Но закусочная – не совсем… хм… то, чего я ожидала. – Мама посмотрела на меня так, точно знала, что я собираюсь сказать. Я отвернулась от нее и продолжила: – Поэтому, учитывая высокую академическую нагрузку в будущем году, считаю, что это лето следует использовать для…

– А мне все равно, – завыла Джелси, и было похоже, что она вот-вот зальется слезами. – Я не хочу играть в теннис, да мне и не надо. Так… нечестно.

Уоррен, глядя на меня через стол, закатил глаза, а я покачала головой. Вот что бывает с младшим ребенком в семье – он закатывает истерики, уже давно выйдя из того возраста, когда это вообще допустимо. Джелси стала всхлипывать, уткнувшись в салфетку, и я поняла, что момент объявить о моем уходе с работы упущен.

Поэтому я вынесла еще две смены в закусочной, рассчитывая, что после них уволюсь, но хотя бы сохраню лицо перед отцом. Обстановка на работе в эти дни была примерно такая же, как и в первый: Люси со мной едва разговаривала, и весь день я только тем и занималась, что считала минуты до момента, когда можно будет пойти домой, с каждым прошедшим часом все более убеждаясь, что мое время стоит дороже тех жалких грошей, которые мне здесь платят по минимальной ставке. Я собиралась в выходной зайти в клуб и через Джиллиан сообщить о своем уходе Фреду (который, несомненно, будет на рыбалке), а затем поставить родителей перед уже свершившимся фактом. Но в тот день, когда отец намеревался отложить работу и поехать в Страудсберг, на прием к врачу, мама позвала меня на крыльцо.

Она сидела на верхней ступеньке, расчесывая сестре волосы. Джелси расположилась ступенькой ниже, прикрыв плечи полотенцем и слегка запрокинув назад голову. Гребнем с редкими зубьями мама проводила по влажным золотым кудрям Джелси. Это был ритуал, привычный для них обеих, но его исполняли, когда у сестры выдавался неудачный день или она была чем-то огорчена. Глядя, как мама расчесывает сестре волосы, я подумала, что сегодня это происходит, вероятно, из-за переживаний Джелси по поводу уроков тенниса, который ей не разрешили бросить. Несколько лет назад, когда я была значительно младше, мне тоже хотелось, чтобы мама расчесывала мои волосы. А потом я решила, что в этом нет необходимости: у мамы и Джелси волосы похожие – рыжие, длинные, густые и кудрявые, а у меня – тонкие и прямые, и они не запутывались, поэтому мне почти не требовалось их расчесывать. Но все равно…

– Что? – спросила я. Джелси скорчила мне рожу, но, прежде чем я успела ответить ей тем же, мама повернула голову, и я увидела ее в профиль.

– Не съездишь сегодня с отцом в Страудсберг? – спросила она.

– О, – сказала я, ожидая услышать совсем другое. – А что такое?

– Он должен показаться врачу, и я надеялась, что ты сможешь с ним съездить, – спокойно сказала мама и провела гребнем от макушки Джелси к кончикам волос, которые сразу же снова сложились в завитки. Я внимательно посмотрела на маму. Что она имеет в виду? И не случилось ли с отцом чего-нибудь еще? Но мама, когда хочет, делает так, что по выражению ее лица ни о чем невозможно догадаться. И я ничего не поняла. – Готово, – сказала она, пригладив рукой волосы Джелси и снимая с ее плеч полотенце.

Джелси встала и пошла в дом, сделав на площадке крыльца несколько быстрых пируэтов. Я нисколько этому не удивилась – последние годы сестра, пребывая в хорошем настроении, танцевала при каждом удобном случае. Я отошла в сторону и повернулась к маме.

– Итак? – спросила она, выбирая волосы из гребня. – Поедешь с отцом?

– Конечно, – ответила я, по-прежнему чувствуя, что она чего-то не договаривает. Я уже набрала воздуха, чтобы расспросить ее, и тут заметила, как волосы, брошенные мамой на землю, подхватил ветерок, шелестевший в кронах деревьев.

– Вот почему надо всегда расчесывать волосы вне дома. Тогда птицы-матери могут вплетать волоски в свои гнезда. – Она посмотрела на расческу и, складывая полотенце, направилась в дом.

– Мам, – позвала я ее прежде, чем она вошла внутрь. Приподняв брови, мама вопросительно посмотрела на меня, и мне вдруг захотелось поговорить с ней так, как это могла делать Джелси, рассказать ей, чего я действительно боюсь. – Как у него дела?

Мама грустно улыбнулась.

– Я просто хотела найти ему компанию, понимаешь?

Разумеется, я согласилась и мы с отцом поехали в Страудсберг вместе, он сидел за рулем – никаких вопросов по этому поводу я ему не задавала, хорошо усвоив предыдущий урок. Отец относился к этой короткой поездке как к настоящему путешествию. Он зашел в магазин, купил нам жаренный в меду арахис и содовую, и когда мы выезжали из городка, назначил меня ответственной за выбор радиостанции. Последнее было самым неожиданным, потому что прежде, всякий раз, как мы оказывались вдвоем в машине, он либо по «блютусу» общался с кем-то с работы, либо слушал финансовые новости.

Мы приехали в больницу и прошли в онкологическое отделение. Перед кабинетом врача отец сказал, что прием не займет много времени, но прошло уже двадцать минут, а он все не выходил, и я стала волноваться.

Сидеть надоело, и я, пройдя мимо лифта, по лестнице спустилась в вестибюль. Ничего интересного там не оказалось – только написанные маслом портреты основателей и мемориальные таблички в честь крупных пожертвований. Меня поразило, как много людей курило на улице, у входа в здание. Я зашла в магазин подарков и пошла по проходам между стеллажами, рассматривая букеты цветов и радостных плюшевых медведей с надписью поперек живота «Скорее выздоравливай!», и вертушки, на которых стояли открытки с надписями «Думаю о тебе». Прошла мимо отдела, где была выставлена продукция, которая должна была помочь высказать соболезнования, не желая знать, что написано внутри сложенных вдвое открыток с одиноким цветком, птицей в полете или закатом.

Я взяла пачку жевательной резинки, а когда стала искать в сумке деньги, на прилавке заметила большую пурпурно-оранжевую композицию из летних цветов. Она, казалось, излучала здоровье и энергию, от нее так и веяло солнцем в этом безжизненном помещении, освещенном люминесцентными лампами. Любуясь цветами, я впервые поняла, почему люди приносят их пациентам, лишенным возможности выходить из больницы. Как напоминание о том прекрасном мире, который продолжается там, за стенами больницы.

– Это все? – спросила продавщица.

Я хотела ответить, но тут среди цветов мне на глаза попалась отпечатанная карточка, которая держалась в композиции на длинной пластиковой подставке. «ПРОСТО ХОЧУ СКАЗАТЬ, ЧТО ЛЮБЛЮ ТЕБЯ» – было написано на ней.

– Что-то еще? – спросила продавщица.

Я отвела взгляд от карточки и, смутившись, протянула доллар: – Все.

Забрав жвачку и опустив несколько центов сдачи в копилку для чаевых, я собиралась выйти.

– Удачного дня, – пожелала мне продавщица. – Надеюсь, все будет хорошо.

Тогда я посмотрела на нее. Она была примерно возраста моей бабушки, на груди бейдж с именем, а на лице – сочувствие, но не то преждевременное сострадание, так раздражавшее меня в Коннектикуте. Ее участие я готова была принять. Мне пришла в голову мысль, что весь день к ней в магазин приходят люди и думают, чего бы купить, – дешевого плюшевого мишку или цветочную композицию, – в надежде, что благодаря этому символическому жесту больному покажется, что действительность чуть лучше, чем есть на самом деле.

– Спасибо, – сказала я, посмотрела напоследок на карточку в букете и вышла в вестибюль. Перепрыгивая через ступеньки, я подошла к лифту и поднялась в онкологическое отделение. Карточка заставила меня задуматься о том, как давно я не говорила отцу, что люблю его. Я помнила, что часто повторяла ему эти слова, когда была младше, – это запечатлено на хранившихся у нас видеозаписях. Каждую открытку, подаренную на день рождения или на День отца, я подписывала «С любовью, Тейлор». Но говорила ли я ему это вслух в последнее время?

Я силилась вспомнить, но не могла, из чего делала логический вывод, что нет. Эта мысль настолько огорчила меня, что, вернувшись в больничное отделение, я не стала листать старые журналы. Наконец отец вышел от врача и спросил, готова ли я ехать домой. Я с готовностью ответила, что да.

Почти всю дорогу мы молчали. Отец после приема выглядел таким измотанным, что даже не попытался сесть за руль, а просто, когда мы оказались на автостоянке, кинул мне ключи. Первые несколько минут пути мы переговаривались, но потом я заметила, что паузы перед репликами отца становятся все длиннее. Он запрокинул голову на подголовник и закрыл глаза, но довольно быстро снова открыл. Когда мы выехали на шоссе, ведущее к Лейк-Финиксу, я посмотрела, можно ли перестроиться в другой ряд, и заметила, что отец спит – глаза закрыты, голова запрокинулась, рот приоткрыт. Это было настолько необычно, что просто потрясло меня: он никогда не дремал днем. Я знала, что в последнее время он спит больше обычного, но не могла вспомнить, чтобы он заснул вот так, во время разговора. Меня охватила паника. Хотелось послушать музыку, чтобы отогнать тревогу. Но, не желая будить его, я не включила радио и в машине было слышно лишь ровное дыхание отца.

Мы уже ехали по Лейк-Финиксу, когда у отца зазвонил сотовый, и мы оба вздрогнули – таким громким показался звонок в тишине салона машины. Отец проснулся и рывком поднял голову.

– Что? – спросил он, и мне неприятно было слышать смятение в его голосе. – Что это?

Я потянулась к телефону в подстаканнике, но отец опередил меня. Отвечая на звонок, он проводил рукой по своим почти всегда аккуратно причесанным волосам, как бы желая убедиться, что они не взъерошились во время сна. Я сразу поняла, что звонит мама, и после их короткого разговора отец, как мне показалось, успокоился и вполне пришел в себя. Он закончил разговор и повернулся ко мне.

– Мама просит купить кое-что к ужину, – сказал он, – а я вдруг вспомнил, что в этом году мы еще не заезжали в «Джейн». Я бы сказал, мы экономим на сладком. – В холодильнике по-прежнему оставалось одиннадцать овсяных печений, но я о них не упоминала. Единственное шоколадное было разделено между нами на пять равных частей, а остальные остались нетронутыми.

Было почти четыре часа – время, когда, по словам мамы, можно испортить аппетит перед ужином. Но мы с отцом по традиции ели мороженое и никому об этом не рассказывали – так бывало, когда в прежние годы я сбегала из дома, а он меня находил.

– Правда? – сказала я, и он кивнул.

– Только не говори маме, – сказал он. – Или мне придется несладко.

Я не смогла не засмеяться в ответ.

– Не знаю, – ответила я, поворачивая к стоянке на Мейн-стрит. – Может, она и разрешила бы.

Отец одобрительно улыбнулся.

– Мило, – сказал он.

Мы разошлись – он пошел в «ПокоМарт» и «Хенсонз Продьюс», а я в «Джейн». Это был крошечный магазинчик с небесно-голубым навесом, на котором белыми буквами с завитками было выведено название. Под навесом по обе стороны от входа стояло по скамье – необходимость, связанная с тем, что, помимо них, места хватало только для прилавка и единственного стола. Может быть, из-за того что я зашла между обедом и ужином, здесь было малолюдно, всего двое мальчишек примерно возраста Джелси. Сидя на одной из скамей, они ели вафельные рожки, а слева от них друг на друге лежали их велосипеды. Здесь редко бывало так пусто, а вечерами, после ужина, на скамьях не оставалось свободных мест и очередь выстраивалась на Мейн-стрит.

Я открыла дверь, вошла в помещение, и на меня повеяло кондиционированной прохладой и воспоминаниями. Магазин почти не изменился с тех пор как я была здесь в последний раз: тот же одинокий стол, те же написанные маслом плакаты с перечислением наполнителей к мороженому. Но, по-видимому, модные веяния не обошли стороной и «Джейн», так как я заметила список замороженных йогуртов и многочисленных не содержащих сахара добавок, которых я не помнила здесь прежде.

Не было надобности спрашивать, чего хочет отец. Его заказ всегда был одинаковым – пралине со сливками и ромовым изюмом. Себе я выбрала мороженое с кокосовым и малиновым наполнителем в вафельном рожке. То же самое я заказывала, когда была здесь в последний раз. Расплатившись, я попробовала открыть дверь ногой, так как руки у меня были заняты стаканчиком и рожком. Я уже собиралась откусить от своего рожка, как вдруг услышала:

– Подожди, все понял.

Кто-то открыл и придержал для меня дверь, и обернувшись, я увидела зеленые глаза Генри Кроссби.

Меня не удивила очередная неожиданная встреча – к этому времени я уже успела к ним привыкнуть. Гораздо удивительнее было бы, если бы мы не встретились. Я улыбнулась и, прежде чем успела остановить себя, уже цитировала фразу из фильма, не раз слышанную от отца: «Из всех таверн мира ты выбрал мою». Генри нахмурился: стало ясно, что он меня не понимает. Да я и сама едва ли понимала себя.

– Извини, – торопливо объяснила я, – это цитата из фильма. И, наверно, надо было мне сказать не «таверна», а «кафе-мороженое»… – Я замялась и замолчала, не зная в точности, что такое вообще «таверна». И зачем надо было что-то говорить?

– Все нормально, – сказал Генри. – Я понял, что ты имела в виду. – Его темные волосы торчали сзади хохолком, он был в выцветшей голубой футболке, которая казалась до того мягкой, что я испытала внезапное желание дотянуться и помять хлопковую ткань между пальцами. Этого я, разумеется, не сделала и, чтобы избавиться от такого искушения, отступила на шаг назад.

– Итак… – продолжила я, стремясь заполнить неловкую паузу, но вышло плоховато. – Мороженое, а? – Едва проговорив это, я почувствовала, как щеки у меня заалели. Я посмотрела в сторону нашей машины, надеясь, что отец уже сделал покупки в «Хенсонз» и я смогу воспользоваться этим предлогом, чтобы уйти.

– Не рассказывай, – Генри указал на мой стремительно таявший рожок. – Малиновое с кокосом? По-прежнему?

Я уставилась на него.

– Не могу поверить, что ты и это помнишь.

– Слон, – сказал он. – Я же тебе говорил.

– Ай, – я почувствовала, как первая холодная капля упала мне на пальцы, сжимавшие рожок. Мороженое таяло быстро, и, поскольку в другой руке я держала отцовский стаканчик, то не могла ничего сделать, чтобы это остановить. Мне неловко было лизнуть рожок при Генри, учитывая, что у него мороженого не было. – Итак, – продолжила я, не обращая внимания на вторую и третью капли, – как это началось? Кто первый подумал, что слоны годятся для запоминания всякой всячины?

– Не знаю, – улыбнулся Генри, пожав плечами. – А кто решил, что совы мудрые?

– Мой брат мог бы на это ответить, – сказала я. – Спрошу его.

– Отлично, – поддержал Генри с улыбкой. – Похоже на план. – Он засунул руки в карманы, и мне неудержимо захотелось взглянуть на его предплечье. Разумеется, я увидела то, что хотела – едва заметный белый шрам у запястья. Я хорошо знала его. Он был на месте раны, которую Генри получил, задев рукой подобие киля, когда нырнул под мою лодку, чтобы перевернуть, во время войны, разразившейся между мальчишками и девчонками в то лето, когда мне было одиннадцать. Впервые я потрогала этот шрам, когда он держал меня за руку в темноте кинотеатра «Аутпост».

Вспомнив это, я посмотрела на него и уже собралась с духом, чтобы сказать то, с чего следовало начать – что я виновата, что я никогда не хотела причинить ему боль, что мне не следовало уезжать, не объяснившись.

– Итак, – сердце забилось чаще, и я еще крепче стиснула рожок липкой рукой, – Генри, я…

– Извини, что так долго. Пока припаркуешься… – К Генри шла очень красивая блондинка примерно моего возраста. Ее волосы были собраны на макушке в неряшливый пучок, и она уже успела сильно загореть. Я поняла, что это, должно быть, та самая девушка, о которой говорила мама, – подружка Генри. Я понимала, что никаких прав на парня, с которым встречалась в двенадцать лет, у меня сейчас нет. Но несмотря на это, когда она отдала Генри ключи от машины и их пальцы на мгновение соприкоснулись, я испытала укол ревности.

– Я хочу лосиные следы! – К нам подбежал Дэви Кроссби, в тех же мокасинах, на которые я обратила внимание еще в лесу. Он заметил меня, и радостное выражение его лица сменилось кислым, видимо, он имел на меня зуб за то, что я тогда в лесу спугнула им птиц.

Девушка улыбнулась Дэви и положила руку ему на плечо, но он сразу из-под нее вывернулся. Я наблюдала за этой сценой с деланным безразличием. Так она и с братом Генри достаточно близка! Впрочем, меня это не беспокоило. С какой стати?

– Ты знаешь, что у тебя мороженое течет? – спросил меня Дэви. Я посмотрела на свой рожок и поняла, что дело принимает ужасный оборот, потому что растаявшая малина – разумеется, это не мог быть кокос – залила всю ладонь.

– Верно, – сказала я, поднимая рожок, но это привело лишь к тому, что мороженое потекло у меня по запястью. – Поняла.

– Извини, Тейлор, – сказал Генри, – ты что-то говорила.

Я посмотрела на него и уже хотела сказать, что ужасно сожалею. С момента приезда сюда я как никогда чувствовала свою вину за события того лета. Мне даже пришлось повернуть игрушечного пингвина в комоде – казалось, что он смотрит на меня с осуждением.

– Я только хотела сказать, что… я действительно… – я замялась, отдавая себе отчет, что меня слушает не только Генри, но еще двое. Тем не менее, я собралась продолжить, но совсем потеряла самообладание. – Ничего, – наконец сказала я. – Неважно. – Я чувствовала на себе пристальный взгляд блондинки, видела, как он скользит по мне, задерживается там, где мороженое растекается, по руке, перед тем как сорваться каплями вниз. – Мне надо идти, – сказала я, не ожидая, а может быть, и не желая, чтобы меня представили этой девушке, которая явно была вместе с Генри и, вероятно, недоумевала, почему я отнимаю у них время.

Генри вдохнул, как бы собираясь что-то сказать, но взглянул на девушку и промолчал.

– Увидимся, – быстро сказала я, не обращаясь ни к кому конкретно и, избегая взгляда Генри, вышла на тротуар и направилась к машине. Не успела я пройти и десяти шагов, как из «Хенсонз» вышел отец и направился по улице ко мне, держа под мышкой бумажный пакет.

– Эй, – сказал он, приблизившись и указывая на «Джейн». – Я думал, мы там встретимся.

– Нет, – быстро сказала я, поскольку последнее, чего бы мне хотелось, – это есть мороженое рядом с Генри, его подружкой и братом, особенно после того, как я перед ними опозорилась. – Там сейчас полно народу. Может, поедим мороженое в машине?

Отец взглянул в сторону «Джейн» – там не могло быть много людей, – потом на меня и не мог не заметить, что мороженое стекает у меня по руке.

– У меня есть идея получше, – сказал он.

Так мы оказались на пляже, который был всего в нескольких минутах езды от Мейн-стрит, за столом для пикника с видом на озеро. На заднем сиденье машины я обтерла руки бумажным полотенцем и каким-то дезинфицирующим средством, которое оказалось в бардачке, и теперь уже не боялась перепачкать мороженым все, к чему прикасаюсь. Несмотря на позднее время, на пляже было многолюдно, и в закусочной стояла очередь.

«Интересно, сейчас работает только Люси или ей помогает и Элиот?» – подумала я.

Как будто прочитав мои мысли, отец повертел в руках стаканчик, выбирая с какой стороны откусить, и спросил:

– Тебе нравится работа?

Я поняла, что открывается замечательная возможность сказать ему, что я попробовала, но работа мне не совсем подходит. Может быть, после такого разговора с ним я могла бы снова зайти в административное помещение, уволиться и решить проблему еще до ужина.

– В том-то и штука, – сказала я. Отец поднял брови и откусил от своего почти уже съеденного мороженого. – Нисколько не сомневаюсь, что работа на пляже – ценнейший опыт. Но я считаю, что сейчас она мне не вполне подходит. И может быть, подобно Уоррену, мне надо сосредоточиться на академических… – Исчерпав доводы, я умолкла, хотя ничто меня не отвлекало и говорить не мешало. Отец не отрываясь смотрел на меня и, вероятно, видел насквозь.

– Скажи-ка, малыш, – спросил он, доев мороженое, – я тебе когда-нибудь рассказывал, как я ненавидел юридический факультет, когда только поступил?

– Нет, – ответила я. Мне это никогда и в голову не приходило. Отец редко говорил о себе, так что большинство историй о нем я слышала либо от мамы, либо от дедушки, когда он к нам приезжал.

– Ненавидел, – сказал он, потянулся со своей ложкой к тому, что оставалось от моего мороженого, и наклонил мой рожок к себе. – Я не то что твой брат. Учеба давалась мне нелегко. Чтобы успевать на юридическом факультете, я света белого не видел. Поступив туда, решил, что совершил величайшую в жизни ошибку. Хотел уйти.

– Но ты выдержал, – продолжила я, чувствуя, к чему он клонит.

– Выдержал, – подтвердил он. – И как только перестал бояться, полюбил право. А если бы не остался, то никогда не встретил бы твою маму.

Эту историю – о том, как мои родители познакомились во время какого-то ужина на Манхэттене, – я уже слышала. Отец в то время учился на третьем курсе юридического факультета Колумбийского университета, а мама только что станцевала в «Щелкунчике».

– Да, – сказала я, чувствуя, что не так-то просто будет расстаться с работой, – но в этом случае…

– Что тебя не устраивает в этой работе? В чем, собственно, ее главный недостаток? – Отец снова потянулся ложкой к рожку, который я ему отдала, потеряв интерес к мороженому. Я не могла сказать, что работа мне не нравится только потому, что моя бывшая лучшая подруга жестко со мной обходится.

– Все устраивает, – ответила я наконец.

Отец улыбнулся, и я заметила морщинки вокруг его голубых глаз (кстати, цвет своих я унаследовала от него).

– Значит, ты выдержишь. И, возможно, из этого выйдет что-нибудь путное.

В этом я сильно сомневалась, но понимала, что от работы избавиться не удастся. Я посмотрела на закусочную, с ужасом представляя, как вернусь туда завтра.

– Может быть. – Я старалась, чтобы в моих словах было как можно больше энтузиазма, но – даже я это понимала – получилось довольно вяло.

Отец посмеялся, взъерошил мне волосы, как бывало, когда я была маленькая.

– Пошли, – он встал, слегка поморщившись от боли, и отбросил стаканчик в сторону. – Поехали домой.

После ужина откуда ни возьмись небо закрыли тучи, и пошел дождь. Он застал меня врасплох. Поразительно, как быстро теплая солнечная погода вдруг сменилась грозой, – прекрасный пример того, как в нашем мире все быстротечно.

Я укрылась на террасе и, утирая с лица капли дождя, сбросила шлепанцы в кучу обуви возле двери. Выходя из дома, чтобы вынести мусор, я думала, что под зонтом не промокну, но едва оказалась на улице, как ветер усилился и дождь полил как из ведра.

– Все нормально? – не отрываясь от книги, поинтересовался Уоррен.

– Вымокла наполовину, – сказала я, садясь напротив него.

На террасе, кроме нас, никого не было. Родители читали в доме, а Джелси, всегда уверявшая, что не боится грозы, при первых же раскатах грома ушла к себе и уже, по-видимому, легла спать в шумопоглощающих наушниках отца, которые ей были велики.

Уоррен снова погрузился в чтение, а я подтянула колени к груди, обхватила их руками и смотрела на пелену дождя. Меня нисколько не пугали грозы, и я всегда с удовольствием наблюдала их с застекленной террасы – тут я была в безопасности, но в то же время как будто не дома, и могла наблюдать за вспышками молний, слышать раскаты грома, но не мокнуть под дождем. Слушая стук ливня по крыше, я вдруг забеспокоилась о псе, которого не видела уже несколько дней. Я надеялась, что он вернулся к своим хозяевам, а если нет, то ему хватит ума укрыться от непогоды. Хотя в этом я сомневалась. Я привыкла к нему, и мне было неприятно думать, что он вымокнет.

– Мама говорит, Кроссби теперь наши соседи. – Уоррен выделил маркером абзац в книге и взглянул на меня. – Генри и Дерек.

– Дэви, – поправила я.

– Ты об этом не упоминала, – продолжил Уоррен нараспев, желая вовлечь меня в разговор. Я пожалела, что у меня нет шумопоглощающих наушников.

– И что? – Я скрестила ноги, потом вернула их в исходное положение и подумала: почему мы вообще говорим об этом?

– Ты его уже видела? – Уоррен продолжал выделять что-то маркером. Не зная его, можно было подумать, что он не понимает, что мучит меня своими расспросами, но он мало того, что понимал, так еще и получал от этого удовольствие.

– Пару раз, – ответила я, перебирая пальцами мокрые волосы. – Не знаю, было так странно. – Я вспоминала наши встречи с Генри этим летом, и ни одна из них не подходила для серьезного разговора или извинений.

– Странно? – повторил Уоррен. – Потому что вы встречались, когда тебе было… двенадцать! – Он ухмыльнулся и покачал головой.

– Потому что… – начала я, но тут раздался сильный удар грома, заставивший нас обоих вздрогнуть. Уоррен выронил маркер, и тот покатился по столу. Схватив его и зажав между пальцами, я стала им играть.

– Что потому что?.. – Уоррен взглянул на меня и жестом попросил вернуть маркер, но я сделала вид, что этого не заметила.

– Не знаю, – огрызнулась я. Мне не хотелось говорить об этом и тем более обсуждать с братом. – Тебе-то какое дело? – наконец спросила я. – И с каких это пор мы обсуждаем с тобой подобные вещи?

– Не обсуждаем, – Уоррен пожал плечами и покровительственным тоном продолжил, – тебя это явно беспокоит, и я дал тебе возможность выговориться, только и всего.

Я понимала, что дальше развивать эту тему бессмысленно, надо просто уйти и закончить разговор. Но что-то в его выражении лица подсказывало мне, что он знает гораздо больше меня. В отношении некоторых – если не большинства – вещей так оно и было. Но не всех. Уоррен был не особо общителен, выходные проводил с учебниками или работая над своими проектами. У него никогда не было подружки, во всяком случае я об этом ничего не слышала. На выпускной бал он пошел со своей напарницей по учебе, таким же Уорреном, только в юбке. Оба они говорили, что хотят исследовать эту традицию как культурный эксперимент, и после бала вместе написали о нем статью для продвинутой группы по психологии, получившую национальную премию.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, – сказала я. Возможно, оттого что брат не привык слышать такое, он повернулся ко мне. Я понимала, что надо остановиться, но продолжала иронизировать, и сама себе была противна. – Чтобы разорвать отношения, надо сначала их завести.

Даже в полумраке застекленной террасы было видно, как Уоррен слегка покраснел. Я же знала, что пожалею о сказанном.

– Да будет тебе известно, – сказал он сухо, листая страницы учебника слишком быстро для того, чтобы разобрать написанное, – я решил сосредоточиться на учебе.

– Знаю, – быстро ответила я, пытаясь сгладить свою резкость.

– Нет смысла заводить отношения с людьми, с которыми все равно ничего не выйдет, – продолжал он тем же тоном.

Я уже собралась уйти в дом, но чем-то сказанное братом меня задело.

– Ну откуда ты знаешь? – спросила я.

Он посмотрел на меня и нахмурился.

– Знаю что?

– Ты сказал, что не хочешь тратить время на людей, с которыми все равно ничего не выйдет, – напомнила я, и он кивнул. – Но как ты можешь знать, что с ними ничего не выйдет, пока не попробуешь?