Текст книги "Чеченцы: быт, культура, нравы, обычаи, религия. Кавказская война. XIX век"

За возвращением из этого путешествия домой, я застал моего хозяина Андийца, который здесь по мне пришел преднамеренно. Мой временный опекун нуждался большой заработной платы за те несколько дней, которые в его больной я побывал. Отсюда ссора, которая возникла, и пришло бы может к крови разлива, если бы не предотвращено назад разъединением что спорят, которые в ямамх popakowano. Соответствующая власть, распознав дело призвала виновным Андийца, чем Таулинца, и предала его суду его наиба князя Лабазана в Андии, который проживал. Результатом всего было, что я достался на собственность Лабазана, и из тех пор я стал его невольником.

Управление князя осталось здесь в горах при трех только лицах, о которых позже я вспомню, и кто бы тебя не назначил. Каждый считает их наравне с другими горцами, от каких ничем теперь не отличаются. Богатый Лабазан достатками и респектабельный, поскольку через свой характер то заслуживает. Наиб есть пока кто наилучший того места по нему не отнимет. Недолго я оставался у Лабазана. Доставленные бумаги до Шамиля, забранное из разбитой почты на русской стороне, были поводом, что меня что кажется непрерывно при писателе также к Шамиля отосланный. Шамиль, по уничтожению Дарго, вместе со своими мюридами переселился в Ведено. Новая но его резиденция находится на этой самой долине, что более давняя, верст 12 от нее на восток и на этом самом расстоянии от Андии. В том месте где наложил это новое местопребывание, от стороны ее восточной от Дарго, долину, перерезающую две реки, окаймляет гора Arseńska Эрсеноевская, у подножия которой течет первой из этих рек, по-видимому называемая Гудермес. К другой реке Муар вдоль долины течет с западной стороны аула, попадает глубоким яром поток, который течет. Кроме этого ирония, с этой стороны аула непроходимые леса, вдоль целой растущие долины. Южная сторона аула обеспеченной горами przed-andyjskiemi. В треугольнике между другой рекой и потоком, Шамиль очистил себе место – для своей столицы. Площадь купил у жителей, к которым относился, очистил его из леса, а заложенное там местопребывание назвал «Шамильские Ведени», для различения от двух чеченских аулов той же фамилии лежащих там с близкого расстояния, один у первой реки называемого «Большого Ведено» а другой над другой при устье ее притока, зовущей себя «Малое Ведено». С Андии к Ведени я ехал непрерывно верхом в кортеже Labazana, который мюриды его половине дороги снова я осматривал будто тот каскад, который я увлекался идя первый раз до Andyi. Но не было то того же самого каскада, дорога потому что с Andyi к Wedeni ведет как на 4-ой версте разделяется на два ответвления, одна ведет к Дарго Dargo, другая до Ведено Wedeni. То только определенная, что одна и та сама вода создает оба этих перевала, из которых другая еще есть тропа от первой, хоть местность почти одна и та же сама. В нескольких местах быстрая вода и в огромных массах из каменных отверстий хлещут вверх, а в значительном размере рассыпаются в миллионы бриллиантовых капель и падают на переломленные большие каменные части, и снова каскадами падают к общему руслу и назревшей из них реки, которая полукругом обплывает стены противоположных гор, а потом выходит на долину Wedeńską, которая виднеется, через яр силой той же воды назревший. И здесь также перед каскадом возвышается в облаках от юга черной стеной громадных перпендикулярных скал, от стороны северо-западной запал венком ряд скалистых гор, обвешанных разноцветной растительностью кустов и цветов. На восточной только стороне открывает через заросли lasem– яр живописный вид. Упомянутую долину, по которой с грохотом и шумом продолжаются обширной рекой воды к Веденю. Предвечерний мы прибыли к аулу Шамиля в приличном порядке. Наиб и старший мулла ехали передом; кортеж же целый за ними, рядами по 4 коня и важно звучным голосаом поет обычную песню из Корана: «Ля Илляха Иллаллах» медленно вел себя. Аул Шамильский иначе называемый Мюридским, с ковром в обширный квадрат и ничем не отличается от обычных чеченских аулов. Деревянные сакли, почти одна о другой упирается, представляли обычно преобладающий здесь непорядок в строительстве. Две главных улицы на крыши через средство аула переходящее, отмечались от других узких и поломанных просторностью и аккуратностью. Аул вокруг окруженный постоянными зубными досками у верха заостренными. Дом Шамиля отдельно за аулом ближе яра и реки с гор выплывающей, представляет! достаточно порядочная застройка в квадрат, обведенная палисадом имеющая на 4 сажень по крайней мере высоты. В палисаде сделанной ogromn ych размеров ворота к которой вступают по разводному на блоках мосту. Те ворота, обычно закрытые, а для входа есть другие двери в палисаде оборудованные, перед которыми Miurydowie дневную и ночную охрану держат. Внутри палисады стоит в квадрат здание целый под одной крышей. Извне до срока здания ведут ворота в посредине здании на против тех ворот в палисаде, сделанная. После одной стороны этих ворот, именно по левой, возвышается достаточно формировочный дом трехэтажного называемого «Кумыкским», в котором содержатся сокровища и казна. После правой же стороны стоит двухэтажный дом порядочно и крепко из тесаных бревен построенного называемого «домом Шариата» то есть судебный. В посредине квадратного суда, возвышается прекрасный трехэтажный дом со всех сторон колоннами окруженный, с европейской аккуратной крышей, досками отделанная, исключительно к одному лицу принадлежащего Шамилю. Целый этот дом старательно из бревен построенный. На одной линии с домом Шамиля, также перед аулом Мюридов возвышается огромная деревянная мечеть, на нескольких сотен шагов от главных шамильских ворот. На обрывистом берегу реки на расстоянии не больше как четырнадцать с половиной сажней от аула мюридского, вдоль по над яром тянется «sołdacka słobodka», ежели поселение солдат русских в числе к 360 людям, которые составляют отдельную команду Шамиля. На другой день утром, Лабазан и хозяин у которого он ночевал, мюрид Джабраил Chadijo (Чаберло?), взяв меня с собой, удались на улицу Шамиля в дом судебный, то есть Шариату. Здесь у входа стоял один из мюридов Шамиля на карауле и от каждого, кто входил к Шариату, все оружие забирал. Мой хозяин также сложил здесь свой кинжал, шашку и пистолет, и такой беззащитный вошел внутри Шариата. Я остался во дворе, окруженный малыми и старшими оборвышами. Некоторые однако из тех, которые собираются к Шариату, были порядочные люди, серьезные и много измены обещающие. Вскоре отворились внутренние ворота дома Шамиля и слово «Шамиль» шорохом разошлось по толпе.

Ему предшествовал от взрослого мужчины с обнаженной шашкой, вышли из ворот три других, из которых два в темных длинных и широких тогах, а третий в посредине них в белом как снег тюрбан, небрежно заброшенным на плечи, с большим белым воротником. С начала я понимал, что этот наряд его был из атласа, но белая шерсть другими пасмами на закатанных полах сползающая вывела меня из ошибки. Тот мужчина предпочитал мне быть громадного роста судя по одеянию, которое чрезвычайно аккуратно и прекрасно в многочисленных фалдах от плеч к земле падало. Вместо рукавов по обеим сторонам тюрбана висели белыми как лебедь длинные повороты на дамских подобно из лебединого пуха боа. Подложка то есть шапку из красного сукна с дном широким, плоским и опоясанный черным вокруг барашком, опоясывала белой как снег чалма, один конец которой в тысячных почти фалдах рассыпался по спине почти до самой земли. Из под тулупа выглядел шелковым темного цвета бешмет и белая тонкая рубашка, выпущенная на белые брюки. На ногах красного цвета гамашами чувяки и обычные без задника ботинки на высоких каблуках с задранными вверх носиками. Положение этого человека весьма было величественно и серьезно, но вместе с тем скромная и мягкая. На белом, окруженной рыжеватой бородой и красивому лицу рисовалась доброта, так что сразу я узнал, что то именно должен быть отец и правитель здешнего люда. В самом деле я не обманул себя, действительно был то Шамиль. Два других его старших мюриды Эфенди Юсуп и Ohadzjo (Хаджио), отважных как позже я узнал своего народа витязи. Шамиль входя к Шариату, приветствовал там присутствовавших: «ассаламу алайкум». Тебе возникши на ноги ответили: «алайкум салам». Вызванный моим хозяином к Шариату. Я застал сидячего Шамиля важно в простой для работы оттоманки, с подложенными под себя ногами. Длинные его ресницы, ленивые в сдвиге, покинутые зады на глаза, и целая физиономия выражала большую задумчивость. Высокое чело, белое, собранное у складки в толстые морщины; лицо большого овала, длинное на груди борода, которая широко расчесала. Была то фигура во всех своих сдвигах правдиво патриархальна, большого patryarchę еврейского люда Ибрагима, который напоминает. Присутствующие в Шариате судьи и старшины, сидели по обеим сторонам Шамиля на разостланных на земле войлоках. Откровенно перед ним лежало книги больших одна на другой. Другие сидящие напротив Шамиля о нескольких шагах на голом полу сидели, храня наибольшую уважительность и авторитет. Лица, дела которых себя разбирали, выступали перед Шамиля и в положении сидя на полуколенах вместе с тем на пятах, лично объясняли свои дела. Шамиль слушал всех с уважением, всматриваясь в лицо каждого большими зелеными глазами. Глядит Шамиль хоть очень спокойно и мягко, но такое глубокое и проникающее, что ни один виновник не мог его выдержать. После неоднократно я был свидетелем дел, разбираемых через Шамиля в поддержку которых, не было других доказательств, как глубоко Шамиль глядит на виновника, который не может снести его, сознавался добровольно к вине и этим способом избегал заслуженного наказания. После окончания судов выходили посетители, а остались сами только мюриды с Шамилем. Тогда то внесена огромная куча бумаг. Мой хозяин вызвал меня на середину перед Шамиля и шепнул мне, чтобы я ему руки поцеловал. Позвал поданы мне бумаги и говорят читать громко. Нынешний толмач содержание их рассказывал Шамилю, по-тавлински и как следствие тот отведен с Шариату под арестом прямо в яму, где обычно узников держат. Такими изменениями в моей судьбе я не был очень доволен, потому что-то меня наводило на мысль надежды чего-то худшего. В горах арестованные обычно бывают удерживаемые в ямах наподобие колодца выкопанных, к которым спускают по лестнице, из верха ямы собственно такие закрывают плоско лежачими на рамах дверями. Шамилевские ямы ничем не отличалась от всех других, в только была разница от других, что над отверстием ей стоял сруб крышей покрытый, куда иногда узников выпускают. Глубина этой ямы состояла свыше рост двух людей; состоящий не больше над 4 к 5 шагам в диаметре. Постелью на голой влажной земле служила на поле сгнившее сено, а укрытие каждый имеет с того, в чем здесь остался. В яме я застал одну только лицо, которого из-за темноты сначала я не заметил. Вошедши в яму по стремянке, которая сейчас вытянута вверх и отверстие прикрыто дверями, потрясенный тем что я увидел, долго я не мог прийти к сознанию, сам своему новому не веря положению. Измученный наконец я упал на мокрую смрадную землю, которая служила, за пол ямы, выдавая отчаянию. На мой глубокий вздох, ответил мне в другом углу ямы, длинным стоном что было девизом до укрепления моих сил. Товарищ моего несчастья был уволенный офицер, одного со мной полка фамилией Давидов. Служил как комиссионер у брата своего богатого купца, при ловле рыб на море Каспийском, взятый в степях к неволе с целой службой, а в пару лет добрался до Шамиля. Тяжелая неволя офицера у здешних горцев. Жадные выкупу держат их в кандалах, на ночь же приковывают к цепи, кормят и одевают убого, чтобы смущать списками к родственницам ускорить могли откуп. Кого нет своего состояния и не имеет богатых приятелей, много здесь должен пострадать, прежде чем военная власть не подаст ему руку помощи, отдавая военнопленных на обмен, или им коллеги добровольным взносом не придут ему в помощь. Давидов переходил здесь также разнообразные тяжелые дороги. Шамиль взял его к себе, обеспечив вперед откуп тем, которые его взяли к неволе. Сам требовал при нем 5000 рублей выкупу. Большая то сумма, брат его мог бы заплатить, но хотел ее иметь себе обращенную через Шамхала Тарковского, генерала-лейтенанта и дагестанского князя, под которого правлением находился рыбный улов Каспийского моря. Отсюда между Давыдовым братом и Шамхалом возник спор, который ухудшил положение военнопленного, каждый раз на большее мучение, который выставляется, со стороны горцев.

Грустное и тяжелое шли минуты в закрытии на разговорах и размышлении с моим товарищем. Смотритель тюрьмы старого, хромого Мюрид Муса каждый день приносил нам скромную еду, которая складывалась, из нескольких хинкал и крынки воды. Иногда позволял нам несколько минут посидеть в срубе над ямой, потому что мой компаньон человек уже много лет страдал от здоровья. Его тело покрытым было полностью болячками и вредного воздуха из нехватки света и его разновидности, темными клеймами, которые каждый раз множились и расширяли. Иногда бросали нам через отверстия скромную милостыню из кусков сухого хлеба. Из числа таких милосердных лиц заняла мою мелкое любопытство, обгоревшее от солнца ручка, которая иногда передвигаясь между неравных балок сруба, роняла свежее пшеничный чурек, зная до кого относилась эта ручка, всегда с томительным ожиданием я ждал ее появления и вместе с тем я, к которой она принадлежала. Однако судьба не позволило мне оставаться долго в этой неуверенности. Сидя один раз в открытых дверях нашей тюрьмы, мы увидели в щели ту хорошо знакомую ручку нам ручку, подающую чурек. Девушка не больше пятнадцать лет протянули эту ручку, но заметив нас, завесила зарумяненное белое личико чадрой, подавая чурек в руку моему товарищу. Я не знаю для чего, но если бы этот чурек из белой ручки откровенно достался бы в мои руки, сначала я умер бы может от голода, прежде чем с ним я подумал бы расстаться. Взгляд ее в тот же момент брошенный на мне выражал удивление и печаль вместе с тем, что уже для меня не имела что жертвовать. Мой компаньон рассказывал мне, что девушка давно приносит ему еду, также вспомнил, что дитя это было еще маленьким, но уже в колыбели встретилось с великим несчастьем, которое никоим образом от нее отдаленное быть не может. Я просил следовательно, чтобы мне рассказал о все что только знает касающегося этой бедной девушки. Но судя по ее чистому наряду нельзя было допускать, чтобы ее несчастьем была бедность, а здесь другие беды, если при том служит здоровье, не знают. Охотно следовательно повторил мне вести, которые имел данное себе от нашего часового тюрьмы. У здешних горцев существует похожий обычай как у жидов сватать молодых еще детстве. Тот обычай правда не всегда, но часто практикуется. Несчастье именно посещающей нас девушки в этом обычае имело источник, к чему дало повод последующее событие: ее Отец состоятельный Чеченец из аула Малого Веденя во время одной «экспедиции против русских, в общем столкновении тяжело раненный в ногу и в голову и упал из коня. Его товарищ, сильно пораженные от Россиян, оставили его собственным силам, сами спасаясь побегом. Осман, такое было его фамилия, видя угрожающую ему опасность, потому что разгоряченные солдаты кричали «ура», бежали к нему, вверил свою голову присмотру пророка и словами Корана откланивался с этим миром. У горцев не дать помощи раненному, или не увез его тела с поля боя, чтобы его спасать от изтязания неверных, считается за большое преступление. Если торопящие обстоятельства дополнить этого не позволяют, то знакомые убитых увозят с собой по крайней мере отрезали их головы, чтобы этим способом оправдаться перед их родственницами, чтобы забыты не были, или опасение смерти оставить должны были тела убитых. Религиозным кроме того является обязанностью вернуть необходимо семьям тела павших в бое, или по крайней мере их головы. Отсюда то в русских войсках закрался отвратительный и варварский обычай отсечения голов горцам, павшим в бое. До того влекла их больше всего жадность выгоды и плохо осмысленная месть. Порядочный солдат никогда себя похожего варварства не допускал, а обычно то было делом пьяниц и плохих людей. Иногда сами офицеры поощряли солдат к тому, чтобы похвастаться перед командованием столько-то горные забраны, что должно было быть будто доказательством триумфа над врагом. Теперь этот обычай стараются искоренить, а по крайней мере в военных журналах о том не вспоминается, что когда-то также за гордость перед миром сообщают. Осман, видя над собой собственный свой кинжал которым ему рука неверных имела уже голову отделить от тела, посчитал за чудо, появление сверх него чеченца, который схватив его за одежду руками поволок его к ближнему лесу. Был то его сосед из Малого Веденя, Али, который с риском собственной жизни лишил Османа от смерти и позора. Через благодарность за поступок такой благородный Осман хотел породниться с домом Али, который хоть. был бедным, но правым и честным человеком. Оба имели только сыновей, но дочки у никакого не было. Сделано следовательно соглашение, чтобы тот кто первый дождется дочки, отдал собственно такую при сыне приятеля. Тем то способом Езенд, было это имя нашей знакомой, не будучи еще на свете, осталась уже словно что женилась при сыне Али именем Махмуд. Вскоре потом родители Махмуда умерли, и он остался на присмотре родственниц и отца будущей своей жены. Уже в детстве отмечался понурым характером, в забавах неудобный, избегал от товарищей и не позволял себе сердца веселой и милой Езенды. В более зрелых годах когда уже немолоден, мы требуем смелости в бое, на котором ему сбывало, но только не умел в своей новобрачной разбудить никакого к себе привязки, но наоборот небрежным поведением и отталкивающей фигурой отвращение в ней еще возмущения. Езенда созревая, с отчаянием думала о своем будущем с человеком, которого любить не могла. Ласковое и любящее ей сердце еще более терпело, когда видела, что старик ее отец сообща с ней горевал. Любимое его дитя по смерти жены, все что ему ее напоминает, единственная его отрада старости, должна была погибать по вине собственного отца. Имел он также сына именем Мустафа, который не меньше от обоих терпел и готовый был отважиться на все, если бы его рассудок и воля отца не смущали.

Вот все, о чем я узнал из рассказов моего товарища, и с тех пор на минуту не расставались мои мечты с Езендой. Грустно и тоскливо время проходило в тенях нашей ямы. Большая всегда была для нас радость, когда мы выходили наверх, где можно было вздохнуть свежим воздухом. С каким счастьем я встречал эту ручку, которая с тех пор два всегда подавала нам чуреки, кроясь за ободком чадры, предохраняющей скромную фигуру. Один раз, когда мы вышли к срубу вызван был я к Шамилю. Дан мне лист к прочтению. Было то сообщение с русской стороны относительно Давыдова. Дают при нем откуп только 2700 рублей; от остальных до 5000 произносят себя невозможностью собрания такой значительной суммы. После прочтения и объяснения этого письма, спрошен я, кто я есть, я должен иметь надежду быть выкупленным. Я рассказал им целую правду, вычеркнув в нескольких словах свою историю и поводы предназначения меня военной службы. Относительно выкупа я ответил, что на то я не имею никакой надежды. Слушают меня с вниманием, и я мог читать на глазах нынешних сочувствие и жалость. Однако обратно отведен я в яму. Давыдову я рассказал содержание письма. Радовался бедный старик, что Шамиль примет при нем откуп, что дают, но как же он ужасно ошибался.

Через пару дней пришел к нам хромой Мюрид, выпустил нас наверх за предел сруба, чтобы мы могли вздохнуть свежим воздухом. Но едва мой товарищ появился за дверями сруба, Мюрид выстрелил к нему из пистолета, а потом подбежав перерезал ему горло кинжалом. Вместе с выстрелом Мюрида, я услышал отчаянный крик, исходящий из молодой груди. Тогда подскочив к дверям тюрьмы я увидел этот ужасный вид. Горец перерезал кинжалом горло старику, с которым минуту назад вместе мы разговаривали, на несколько же шагов перед ними стояла в остолбенении молодая Езенда с поднятыми вверх руками, с лицом, на котором рисовались испуг и удивление. Еще Мюрид не успел докончить своего поступка, повторно выдав крик ужаса, полетом стрелы отпустилась к аулу от этой ужасной сцены и кровопролитного зрелища. Одурманенный ужасностью события на глазах моих сделанного, я не мог собрать своих мыслей; и самая первая мысль была о том, что похожая судьба как моего товарища и меня может встретить. В таком оцепенении, стоя в дверях моей тюрьмы, я не заметил, как двери передо мной были закрыты. Придя постепенно к сознанию, я ополчался в мужество, чтобы спокойным умом встретить смерть с руки варвар, которой теперь я был свидетелем. Я не замечал как время пробежало, в течение которого я был оставлен собственным размышлениям и убежден, что каждую минуту я буду ужасным способом убитый. Мысль о том, что нет связи, блуждала по родине надвигая мне более счастливые минуты; останавливались над школьным моим временем, напоминая мне более счастливых моих коллег и приятелей, которые может в этой грустной для меня минуты вспоминали обо мне с сожалением, или может забыли меня, как забываются все проходящие вещи на этом слишком несовершенном мире; то возвращались к грустной реальности нынешнего моего положения. Из грустных моих мечт я был пробужден стуком в двери тюрьмы, словно из тяжелого сна и с ужасом я заметил в дверях общество горцев оборвышей, малых и старых, указывали на меня, чтобы я вышел из тюрьмы. Но как заковываемый к одному месту, я не мог сделать шага вперед. Поняв мое положение один из древних людей преклонного возраста, вступил ко мне с добродушной улыбкой, взял меня за руку и потянул за собой из тюрьмы, утешая легко, что от этой минуты до него я отношусь и что себя ничего плохого со мной не станет. Ведя себя поневоле за стариком, я был готов ударить на каждого, первый кто бы достиг на мою жизнь. Какая-то своеобразная неотступающая рассудительность человека в критических его положениях, диктовала мне, лучше умирать в бою, хоть неравным, чем позволять удар ножом, как беззащитный цыпленок. С этой мыслью я вырвал кинжал ближе всего меня стоячему с запаса, и со скоростью мысли я стал возвращен в тюрьму в самом удобном для защиты место. Этот мой неожиданный поступок удивил нынешних, потом разбудил смех и повсеместные аплодисменты, которые мне вернулись к полному сознанию. Старик повторно вступил ко мне, говоря мне, что через Шамиля я есть его собственность отданный и мне ничего плохого не сделает, приказывая вместе с тем, я, забранный нелегитимно кинжал вернул через него владельцу и без опасения, удался за ним к его бедной и одинокой сакле. Я еще колебался, приказано разгонять что собирается перед дверями тюрьмы голь, и тогда поняв справедливость слов старика, я отдал ему кинжал и смело пошел за ним к Мюридскому аулу. Старик показался мне добродушным человеком, волю он пригрозил, насколько мог, целенаправленно оттолкнул ее от меня; но то не препятствовало злобным мерзавцам хоть издалека пугать меня кинжалами, или целиться в меня из винтовок и пистолетов. Эти выходки не делали на мне ни одного впечатления, потому что его я понял из способа их выполнения. Мы пришли наконец к бедной склоненной сакли. Тогда старик, указывая мне на плохое послание, брошенное в углу на голой земле, подал мне чурек, кусок очень соленого сыра и миску чего-то похожего на молоко. Питаясь что-либо я лег на твердой постели, а измученный того дня приключениями вскоре твердым сном я заснул. Старик тем временем отправился на молитвы. Мой сон этой ночи хоть беспокойный, но длился достаточно долго. Солнце завтра вкрадываясь к бедной сакли через щели дверей, неплотно закрытом отверстии, оставленное в место окна в стене, я был достаточно бодрым и крепок в силе. Мой хозяин, сидя в углу сакли с молитвами руками согласно повсеместному здесь обычаю особенно у пожилых людей, поздравил меня вежливой улыбкой. Добродушный этот старик, имя которого было Fahrydin (Фахрудин), видя меня уже вечером во сне изнурительным, всю ночь просидел как мне то позже сказал, около моей постели, чтобы мне дать помощь в случае необходимости. Отказав горячей молитве к Творцу, что себя очень моему хозяйству понравился, я помылся поспешно свежей водой, и питаясь черствым из кукурузы чуреком, мы вышли от старика к Аулу, а оттуда к лесу. По протоптанной дорожке мы спустились в глубокий яр. Здесь старик показал мне источник, из которого все черпали воду, к которому и я должен был ходить скольких раз нужно будет вода. В лесу же около источника на ближайшем расстоянии от Аула указал мне сухое ветки, которые для общего нашего использования я должен был сносить к сакли, чтобы без большого труда и медленно подготовить топлива на зиму. Ведя себя медленно яром в тени или норов (буков) предохраняющих быстрый поток источник воды, мы дошли до обширной реки окружающего владения Шамиля. Здесь поток становился каждый раз более широким и словно с гневом попадал к реке. Я вошел на надменность при устье потоков что торчит и на небольшом расстоянии я заметил мусульманский могилы, расцвеченный разноцветными флажками, а за ним неподалеку небольшой аул с белыми как снег вида уланских фуражек дымоходами, называемый Малые Ведени. Перед ним живописная Weddeńska долина, обрамленная рекой, которая вьется, по целой долине. Вправо в больше немного расстояния через верхушки деревьев видно было другой аул, который тянется, свыше другой рекой, называемый Большой Ведени. Откровенно по за долиной возвышалась называемая гора Arseńską (Эрсеноевская), по которой коричнево-красных частях тоненькой лентой вилась узкая тропа, что ведет на вершину горы, защищающей доступ на Веденскую долину от той стороны. После разрушения Дарго в 1845 году, Шамиль побаиваясь, чтобы русские не пожаловали повторно к его столице Дарго, как к месту уже известного, закупил от жителей Больших и Малых Ведени часть лесов и у стоп гор пред-Андийских, на местах, очищенных через него мюридов и русских солдат в его команде тех, которые находятся, заложил новой свою резиденцию, неодинаково шире и более сильную от предыдущей, имея вместе с тем то на внимании, что присутствием свою в земле чеченцев должен zapo свой существование представления не имеют.

Когда так я был занят видом новой для меня местности, старик, уставший хождением по досадной дороге, отдыхал себе на мураве под раскидистым чинаром, под тенью которого по крайней мере батальон солдат нашел бы пристанище. Там долетели мне из яра веселые песенки и гомон смешанных женских голосов. Я не знаю для чего тогда пришла мне на милое мнение Езенды. Я напряг слух и зрение в сторону, из которой слышались голоса, но все напрасно; я не видел никого, хоть голоса казались откровенно ко мне оттуда слышны. Заметил старик мое удивление, улыбнулся, а повысившись немного поддерживаемый на локте, крикнул громким горным голосом: «Езенд sowola okuzy», что значило: «Езенда пойди сюда». То неожиданное выражение и слово Езенды, как-то сильно ворвалось в мою душу. За ним тяжело дыша Фахрудин, еще более сильно на меня произвел впечатление. Но то было ничем по сравнению с появлением милой девушки, которая стрелой спустилась к нам со скалы, бегала быстро и по извилистой тропе наверх. Мое удивление на вид девочки не убегало замечания старика. Девочка одинаково заметив меня в том месте, в момент когда должна была кинуться в объятия старика, с поудивлением от встречи остановилась на бегу, с ртом на половину открытым, с зрением, рисующим это удивление. Во втором разе, среди европейского общества, трогательная но и наивная сцена сдалась бы мне может обычную. Но здесь при сопровождающих обстоятельствах, встреча существа, к которому привязывала меня уже благодарность, на месте величественными видами природы, случай то необычного для меня было значения и осталось навсегда мне из тех пор памятным. Разговор девушки со стариком на чеченском языке был для меня непонятен. Несколько слов приветствия, радостных с шаловливой улыбкой и движениями говорила со стариком, потом мгновенно встала, в серьезном положении, лицо бледное как полотно, грустно диким, бросая через слезы на черных ресницах взгляд ужаса и ужаса. Очень сдался мне этот переход от веселого нрава к такому грустному. Предпочитало мне видеть перед собой ангела, извещающего людям наказания извечного. Малая ей ручка, как у ребенка, энергично поднятая вверх указывая на небо, предъявляла необычную силу духа и воли. Старик со склоненной головой, с рукой на седой бороде, в задумавшись слушал слова этого ангела; а поднявшись медленно на ноги, вступил к ней и сложив дрожащее свои руки на ее голове, прерывистым голосом произносил слова молитвы и прощания. Езенда отдаляясь от нас, крестила нас взглядом, в котором еще светлым было вдохновение, которое ее минуту оживляло. Исчезала перед нашим взором, как тень, когда солнце выглянет, зажмурив глаза по извилистой тропе. Мы же в молчании противоположной дорогой мы возвращались к аулу мюридов. Старик понял мысли мое, но молчал, пока не вытянулся из впечатления, которое свежо испытало. Наконец трудно вздохнув, вымолвил обычные слова молитвы: Ля Илляха Илаллах, а передвигая медленно руку по бороде мгновенно сказал ко мне: – Ты знаешь я, она мне то говорила, ты ел ее хлеб рукой поданный в тюрьме; она была свидетелем смерти твоего товарища, в момент, когда спешила с едой к вам и ужас убийственной смерти несчастного узника доныне тревожит невинной ей я душу. Она также несчастная, хоть еще такая молодая. Потеряла мать в детстве, имеет только отца древнего старика и брата, которые ее любят без ума, а ведь же отвернуть приговор неумолимой судьбы, тяготеющий над ней, не имеют способа. Она что женилась человеку, до какого отвращения преодолеть не может, а который теперь смотрит на нее как на свою собственность и ожидает минуты, когда но дойдя совершеннолетних лет, должен стать дружиной его. Что женилась когда ее еще на свете не было. Бедное дитя! Ладно и сверх возраста свой умная. После этих слов старик ничто не вымолвил. Казалось, что вес печали сковал его речи. Болезненно звучала в моей душе короткая несчастная истории Езенды. Я не знаю каким чувством что влечется, или сердечной склонности, или через благодарность к ней, от этой минуты непрерывно я думал о Езенде; я чувствовал себя словно раздвоенным, словно моя душа где-то при ней все время оставалась. Старик больше не поднимал уже разговора об этом, я не смел исследовать его вопросами, чтобы не сдаться чувству, в каком для Езенд я становился. Обычно мои дневные трудоустройства были почти всегда одинаковы. Я носил старику свежую воду, в сакле его я обеспечивал сухим топливом, я готовил общую нам еду, варя хинкали (вид больших галушек) из муки кукурузы, и печа из той же свежую муку чуреки. К этим трудоустройствам не тороплюсь я, я был почти свободен. Старик советов был из меня; другие начали мне предъявлять какое-то уважение по поводу вестей, которых им я давал о других странах, через моего толмача старика Фахрудина. Был он происхождения из татар Казанских в молодости служил в войсках русских на Кавказе и до времен памятного там Ермолова. Потом дезертировал в горы, и до времени объявления в горах науки Мюридизма через Кази-Мулла первого Имама горных народов левого крыла Кавказского, оставался в Салатавии. Рассказы его о поколениях среди которых нашло гостеприимное убежище, о Кази-Мулле, Хамзат-Беке и о Шамиле, как занимательное, я намереваюсь здесь коротко навести. Цепь Кавказских гор от Каспийского к Черному морю, что тянется, от незапамятных времен проживало через разные племена Кавказского и монгольского происхождения. Делимые этот люд того любовью прекрасная страна, в которой осели, попахивающее воинственным духом, делали частые нападения на соседние страны, уже то поодиночке, уже то большими или меньшими массами. Те набеги были всегда неожиданными, резки, а часто связанные с варварством. То было поводом для России начала войны с заде надоедливым соседом. Первые экспедиции начинал Петр Великий, который сразу предусмотрел далекие выгоды из подчинения Кавказа. Доныне указывают сувениры пребывания Петра Великого на Кавказе. Не испытал он однако там успехи в своих военных мероприятиях, по поводу недоступной местности и энергичного сопротивления со стороны поколений кавказских; был должен следовательно прекратить свои планы, оставляя выполнение их своим преемникам. В более позднем лишь времени начатые заново действия против народов Кавказа вытеснили их с из предверхних равнин в недоступные места. Старые преследуемые за признание от которого отступить не хотели, выходили с России на Кавказ, проживали в лесных предгорьях, безнаказанно себя с тамошними жителями, которые в более позднем времени, вступая силе русских заставленными были отказывать в гостеприимстве русским амбулаториям. Тем то способом тебе совпадения отталкиваемые с одной стороны через горцев, из другой я притягиваю обещаниями российского правительства, сошли с гор то есть, микрорайонов по над Тереком и сформировали полк называемого казаки гребенские. Калмыки и Ногайцы племен улусами, которые кочуют, в предверхних степях, не будучи в возможности переселения в горы со стадами скота, овец и коней, для которых нуждались обширных и свободных пастбищ на равнинах, приняли подданство России. Другое же, как я говорил, племена двигались в горы каждый раз глубже, каждую пядь земли обливая кровью врагов и собственную и заселенные места. Система ведения войны через Русских на Кавказе изначально не совсем был меток и делают большие экспедиции в горы, и почти без всякого следствия; покинутые же места через русские отделы, немедленно были снова тронуты через горцев. Погорелые через Русских аулы быстро отстраивались наново, и обильная растительность вознаграждала уничтоженные на полях посевы. Правда беспокоящиеся частыми экспедициями горцы поддавались частично, а даже и целыми правительственных русского, но при первой возможности или неудаче русских, заново возникали и становились надолго страшными врагами. Правда, Россия в этой борьбе с горцами умела получить большую провинцию Дагестана и другую часть Кавказа, ведь нынешняя система ведения войны, что зависит на продвижении вперед боевой линии крепостей вместе с поселениями линейных казаков, неодинаково более определен. Далеко однако еще от того, чтобы вымолвить слово: то мое, имея дело с людом новым, доблестным и способным перенести всевозможные страдания и физические труды. Пока горец сильной ладонью сжимает неотступное оружие, а эту отобрать ему можно разве только вместе с жизнью, большое дело завоевания, еще недоконченное. Наименьшая неосторожность со стороны местного правления, наименьшая погрешность в способе поведения с людом Кавказским, вызывает страшный и гибельный мятеж, как то уже неоднократно повторялось. Кавказские племена вели издавна жизнь патриархальную; те, которые правят от старейшин в своих аулах не терпели никогда сильную власть, которая ограничивала их свободу. Беспокоящееся воинственным духом и жадностью добычи, нападали часто на местопребывания собственных земляков и присваивали себе их имущество правом более сильного. Отсюда возникала необходимость присмотра могущества над более слабыми. Часто аул ополчался против соседнего аула, или одна провинция, против другой провинции. Более сильные в этом разе принимали верх над более слабыми, ведя их к бою, или скрываясь сообща с ними в своих аулах и недоступных башнях. Отсюда что возник, что первые принимали название князей и усваивали себе верх над более слабыми, считая их своими пленниками и подданными, которым обширное свои земли в горах отдавали в пожизненное заключение за некоторый вид барщины. При таком беспорядке могли бывшие русские много пользоваться в войне кавказской, хоть чаще всего общее дело соединяло всегда неприязненных себе горцев. Часто русские войска далеко оружие заносили в горы. Тогда князьям предоставлялась власть над низшим людом, поскольку тебе принимали подданство России, и эта власть опиралась на преимуществе русского оружия. Но совокупность народа через такое унижение и его затирании личности, тем более терял охоту против новых правителей. Пользовался таким положением вещи знаменитый Кази-Мулла, который первый принял смелую мысль во главе кавказских народов, объявляя новую здесь науку Мюридизм, основанием которой было общее возникновение сторонников Пророка против неверных и врагам свободы Кавказского народа. Думая религиозно и политически большая, поддерживаемая произносимым словом фанатичных муллов, скоростью молнии разнеслась себя среди горцев. Много провинций уже подчиненных России повысило с кинжалами в руках признак Пророка. Ужасная война взорвалась с новым запалом. Кази-Мулла принимает на себя Имана (святого лица) достоинство и правители всех кавказских горцев, окружается значительным числом испытанных в верности мюридов, а распространяя фанатизм среди людей, стачивает ярую борьбу с русскими. Но недолго благоприятная звезда ему присвечивает. В одной борьбе с русскими, завершает жизнь под штыками, сдавая свою власть Хамзат-Беку, одному из отважных мюридов. По смерти мятежные Кази-Муллу провинции возвращены в подданство России. Князья опять возвращают над немые закачанное свои права и вещи идут по давнему. Хамзат-Бек, защищаясь против русской армии, внедряет снова порядок, очерченный от его предшественника, но чувствует сопротивления со стороны князей и ханов. Нападает следовательно на столицу Аварского ханства chaństwa, Хунзах Hunzak, почти сильнейшего в горах, облегает аул, но не может получить его силой, удается к измене. По смерти Аварского Хана, осталась по нему вдова с тремя сыновьями, осажденная в Hunzaku через Хамзат-Бека, сильный ему оказывает сопротивление. Хамзат-Бек делает вид, что хочет войти с ней в переговоры и для ведения собственно таких нуждается одного из сыновей ханских к своему состоянию (стоянки). Отосланный сын задержан в лагере. Желая узнать о его судьбе прибывает другой сын, который такжестал заключенным. Третий наконец тем же способом достается в руке Хамзат-Бека. Получив этим способом в свои руки всех трех сыновей Хана Аварии, Хамзат-Бек колеблется сделать на них задумчивое преступление. Шамиль, который был мюридом при Кази-Мулле, а у Хамзат-Бека наибом, здесь нынешний сетует решительно эти слова: «Куй железо пока горячее». То побуждает Хамзат-Бека действоватьi и сыновья аварского хана погибают убийственной смертью под кинжалами *) – добытый Аул Hunzak и целая Авария поддалась власти Хамзат-Бека. Хамзат-Бек, желая сдержать влиятельных горцев, подверг свое лицо их ненависти и мести. Благосклонный ему Шамиль предостерегал его, чтобы имелся на осторожности, но Хамзат-Бек не мог ли, или также не умел отвернуть угрожающей ему опасности и погиб убийственной смертью в мечети, где отправился на молитву. Говорят, что Шамиль на предупреждение его о заговоре на его жизнь, велел только желает Аллаха и его Пророка, смело шел к мечети, поздравил собранных там на молитву слову: «Ассаламу-Алейкум,» на что не заведено ему я привык приветствием: «ruałajkium salam;" наоборот, выступили против него с и упреками об убийстве влиятельных горцев и князей, а в то же время один из заговорных, Hadży-Miurat, пырнул его кинжалом в грудь и этим злодейским поступком прорезал пасмо дней его. После смерти Хамзат-Бека, Беленец и глава иракца были отданы Шамилю как мужчину опытной храбрости и смелого разума. Шамиль Таулинец, родившийся в ауле Гимры, от родителей довольно преуспевающего, но простого происхождения. Он получил элементарные учения вместе с другими детьми в Гимрах, а затем усовершенствовал свои знания, принятый в стране, перейдя из учеников, к имаму в мечети, в которой молодые люди получают соответствующее образование от местных муллов бесплатно, а кроме того имеет таким, что встретились, через добровольных жертв жителей, самые первые потребности жизни, такими есть: поживание, стол и укрытие. Наделенный от природы наипрекраснейшим внешним видом и обширным умом, сразу был отличен от других товарищей в самом начале благоприятной своей фортуны. При прекрасном внешнем виде юность, возвышенная положение, сила мускулов чудесно гармонизировали с прекрасной его лицом и движений в теле. При смугловатом росте, необычной ширины плечи и сильной груди, талию имел такую стройную, что почти можно ее было обнять двумя пядями. Лицо овала размерами отвечало целому телосложению. Белая кожа лица, чрезвычайно деликатная, цвет волос ясный белокурый, высокое чело, полное огня и энергии, и одновременно чувствительной кротости, проницательность окает страшной для виновника, на которого его повернул; большой нос, орлиный, но пропорциональный к целому лицу, умеренный рот, не очень полное, благодушно улыбается, зубы белые слоновой кости, борода вытянутая, круглая, с небольшим подбородком; прибавив до того руке с пальцами, необычной красоте, вот будет портрет Шамиля. Я узнал его уже в возрасте приблизительно лет 40, но следы его красоты были видимы в целом положении. Физиономия патриархальная напоминала отца израильского народа – Авраама; в том только уже изменился, что немного потолстел, а величественное лицо его затмила большая борода, которую, согласно повсеместному там обычаю, красил на темно-коричневый цвет.