Текст книги "Искал Аллаха – нашел Христа. История бывшего мусульманина"

16. Сокровищница преданий

Традиции – это внешняя структура ислама, его тело, одухотворенное исламским учением. Традиции входят в нас на практике: каждый день жизни мусульманина напоен традициями. Я старался пять раз в день совершать намаз, знал на память множество дуа для различных случаев, исполнял сложные правила ритуальных омовений, а в поисках жизненного примера регулярно обращался к наставлениям Мухаммада. И так живут более миллиарда мусульман – обращаются к традициям, размышляя, на ком жениться, решая, какой длины должна быть борода или носить ли золото.

Но все эти традиции пришли не из Корана. Они находятся в хадисах. Большая часть шариата и исламского образа жизни – от брачных обрядов до законов войны, коммерции и гражданских споров – исходит из хадисов.

Переоценить важность хадисов в исламском мире невозможно.

Мы с Баджи росли, и Абба и Амми не жалели сил, чтобы познакомить нас с хадисами и их предписаниями. Они часто читали нам отрывки из сборников хадисов, поощряли нас заучивать хадисы на арабском и вникать в их содержание. В первый раз они попросили нас выучить хадис однажды вечером, сразу после молитвы магриб, еще не поднимаясь с молитвенных ковриков.

– Бейти, бейта! Мы хотим, чтобы вы выучили короткий хадис. Вот он. Хазрат Умар рассказывает, что Мухаммад говорил: «О делах следует судить по намерениям»[30]30
  «Сахих» аль-Бухари 1.1.1.


[Закрыть].

Несколько раз мы повторили эту арабскую фразу. Абба и Амми были довольны, что мы ее запомнили, а затем спросили, есть ли у нас вопросы.

У меня вопросы были.

– Абба, из какой книги этот хадис?

– Из «Сахиха» имама аль-Бухари. А что ты можешь нам рассказать о ««Сахихе»?

– Это самый достоверный сборник хадисов, составленный имамом аль-Бухари. Долгое время после смерти Мухаммада хадисы не собирали в книги. Возникло много ложных хадисов, и стало трудно отличать их от подлинных. Имам аль-Бухари просеял пятьсот тысяч хадисов и выбрал из них пять тысяч самых достоверных.

«Сахих» аль-Бухари – классическое собрание хадисов, часто считается у суннитов самым достоверным источником о жизни Мухаммада.

– А как он это сделал? – спросила вслед за Аббой Амми.

– Когда имам аль-Бухари слышал хадис, то оценивал, заслуживает ли доверия человек, который его рассказывает. Если у этого человека была дурная репутация, если он когда-то попадал в неприятности или даже жестоко обращался с животными, имам отвергал его хадис. Но если он видел, что этот человек заслуживает доверия, то спрашивал, от кого он узнал этот хадис, и от кого узнал тот, кто ему рассказал, и тот, кто рассказал ему, и так далее – вплоть до самого Мухаммада. Имам аль-Бухари оценивал репутацию каждого человека в этой цепочке, и если все они заслуживали доверия – заносил хадис в книгу.

Эта цепочка передачи преданий называется иснад. Для классических мусульманских ученых она обладала неизмеримой важностью. Ислам возник в обществе, основанном на доверии к авторитетам. Вопрос: «Подлинный ли это хадис?» – там означал: «Заслуживают ли доверия люди, которые его передали?» Без иснада хадис ничего не стоил. Сиры пользуются у мусульман гораздо меньшим авторитетом, чем хадисы, именно потому, что у них нет иснада.

Иснад – цепочка передачи того или иного хадиса.

– Очень хорошо, – ответила Амми. – Бейти, а какая следующая по достоверности книга хадисов после «Сахиха» аль-Бухари?

– Не знаю, Амми.

Баджи было уже восемнадцать, она училась в колледже, и тонкости исламской премудрости перестали ее занимать. Однако Амми легко ее отпускать не собиралась.

– Конечно, знаешь! Чалло, ответь только на один вопрос, и довольно. Какая книга – следующая после «Сахиха» аль-Бухари?

– «Сахих» имама Муслима?

– Шабаш! Набиль, а какие еще книги хадисов ты знаешь?

– «Сунан» Абу Дауда. Всего существует шесть книг, которые считаются подлинными. Остальные содержат смесь достоверных и недостоверных хадисов. Эти шесть называются «Ас-Сихах ас-Ситта», и первые три из них – «Сахих» аль-Бухари, «Сахих» Муслима и «Сунан» Абу Дауда.

«Ас-Сихах ас-Ситта» – шесть сборников хадисов, которые мусульмане-сунниты считают наиболее достоверными.

– А дальше идут «Сунан» ат-Тирмизи, «Сунан» ибн Маджа и «Сунан» ан-Насаи[31]31
  Три последние у суннитов иногда считаются сомнительными; их место занимает «Муватта» имама Малика.


[Закрыть], – закончил список Абба. – Эти шесть книг – лучшие сборники хадисов, но самые достоверные из них – «Сахих» аль-Бухари и «Сахих» Муслима.

– Но даже самые достоверные хадисы, – поспешила добавить Амми, – это слова Мухаммада, а не самого Аллаха. Нельзя равнять хадисы с Кораном.

Это различие было мне не совсем понятно.

– Но, если так учил Мухаммад, разве не должны мы ему повиноваться?

– Разумеется! – воскликнул Абба. – Но все же Мухаммад – не Бог. Единственная безупречная, неиспорченная книга в нашем мире – Коран. А книги хадисов подобны Библии: их составили люди. В них содержится божественная истина, но читать их нужно осторожно, остерегаясь искажений. Истины, исходящие из других источников, всегда следует поверять Кораном. Чалло, на сегодня довольно. Не забудьте же хадис, который выучили сегодня. Завтра проверим, хорошо ли вы его запомнили!

Хадисы очень меня интересовали – не столько их содержание, сколько история и методы оценки их мусульманскими учеными. Мне хотелось научиться самому отличать подлинные хадисы от фальшивых. Я начал расспрашивать Амми и Аббу, но скоро оказалось, что сами они знают об этом не слишком много. Предстояло ждать следующего собрания джамаата и там спросить у кого-нибудь из знающих людей, где об этом можно почитать.

Вышло так, что Амми и Абба решили летом отправиться в Великобританию на собрание джамаата. Я решил найти там свои ответы. Однако я не ожидал и даже представить не мог, что там переживу личную встречу с Богом и что Бог совершит чудо, которое навсегда изменит мою жизнь.

17. Знаки в небесах

После восьмилетнего перерыва я вновь вернулся в Англию. Радость моя не поддавалась описанию. Не успели мы выйти из аэропорта Хитроу, а я уже купил бутылку «Айрн-Брю» и пакетик чипсов «Хула-Хупс».

Мы поехали в Тилфорд – в ту же сельскую местность, где девять лет назад отмечали столетие Ахмадията. Проезжая мимо аккуратных английских городков, я чувствовал, что возвращаюсь в прошлое. Узкие дороги, одноэтажные дома, небольшие автомобили – все здесь напоминало о счастливых годах детства. Даже мысль об английской еде меня не смущала.

Собрание джамаата называлось джальса. Живя в Штатах, мы каждый год бывали на джальсе в Вашингтоне, округ Колумбия, нередко ездили на джальсу и в Канаду. Но джальса в Англии была особенной: здесь жил лидер нашего движения, поэтому сюда съезжались десятки тысяч ахмади.

Мне было интересно увидеть нашего лидера, но больше всего я ждал встречи со старыми шотландскими друзьями – Маликами. Еще в седьмом классе я получил письмо от младшего из братьев, но с тех пор ничего о них не слышал. Электронная почта в те времена была еще в зачаточном состоянии, а телефонные звонки через океан слишком дороги.

Однако, попав на джальсу, я сообразил вдруг, что даже не знаю, здесь ли мои друзья. Да, это важное собрание, однако сотня разных обстоятельств могла помешать им приехать. И даже если они здесь – как их отыскать? Не говоря уж о большом пространстве и огромной толпе людей, за эти семь лет мы все еще и сильно выросли. Не факт, что я узнаю их, даже если увижу. Я очень хотел найти Маликов, но не понимал как.

И обратился к Богу.

С раннего детства Амми учила меня молиться в любую трудную минуту. Однако дуа для поиска людей я не знал. Знал только дуа для поиска потерянных вещей; но эту же молитву следовало читать, услышав известие о чьей-либо смерти, так что здесь она не подходила. И я склонил голову, прикрыл глаза и обратился к Богу от всего сердца своими словами:

– Боже, пожалуйста, помоги мне найти моих друзей!

Что еще сказать, я не знал, так что этим и ограничился.

Я открыл глаза – и то, что увидел, заставило меня окаменеть на месте.

В воздухе надо мной парили две цветные линии, золотая и серебряная – словно два мазка краски, нанесенные на небеса огромной шаловливой кистью. Они шли в определенном направлении, словно на что-то указывали.

Помню, как, пораженный, я воскликнул вслух:

– Серьезно? Я должен идти за ними?

Даже не знаю, к кому я обращался – к Богу или к себе самому. Ясно было одно: никто, кроме меня, не видит этих сияющих стрел в небесах. Они не столько в небесах, сколько в моем зрении. Не в километре, не передо мной, не далеко, не близко – просто есть. И ждут меня.

Джальса была полна народу. В этот момент выступлений не было, и все гуляли между шатрами. Следуя за небесными знаками, я начал пробираться сквозь плотную и шумную, словно на пакистанском базаре, толпу.

Небесные стрелы привели меня к торговому ряду – тому самому, где почти десять лет назад я мечтал купить значок. Только теперь никакой суровый старик не остановил меня по дороге. Стрелы завернулись вниз, указали на один прилавок с товарами – и растворились в воздухе. Пробираясь к прилавку, я заметил возле него двоих молодых парней, они болтали и примеряли тюбетейки. Не сразу, но я узнал их: это были старшие братья Малики.

Ясно было одно: никто, кроме меня, не видит этих сияющих стрел в небесах

Я бросился к ним и схватил их за руки. Они тоже меня узнали: начались объятия и радостные восклицания. Особенно поразило их, что я так вырос. «А был такой мелкий!» – все повторяли они. А потом они повели меня через джальсу воссоединяться с другими старыми друзьями и знакомыми, и радости не было конца. На время я даже забыл о знаках в небесах.

Но вечером, уже лежа в постели, снова о них вспомнил и задумался. Для меня они означали только одно: значит, Бог существует!

Разумеется, я и без того верил в Бога. Не раз слышал и даже сам был свидетелем того, как Бог отвечает на молитвы и посылает пророческие сны, хорошо знал и рациональные аргументы в пользу Его существования. Однако всегда оставалось место для сомнений. Исполнение молитв могло быть просто совпадением. Пророческие сны? Но задним числом, когда сон сбывается, люди могут и преувеличить его сходство с реальностью. Рациональные аргументы? В них бывают ошибки. Словом, в том, что Бог есть, я был уверен на 99 процентов, но какая-то тень сомнения все же оставалась.

Но теперь для меня не осталось никакой, даже самой отдаленно возможной альтернативы. Как еще объяснить то, что случилось в тот день? Я понятия не имел, где мои друзья, но, когда помолился, какая-то сверхъестественная сила отвела меня прямо к ним.

Я начал раздумывать о других возможных объяснениях. Может быть, я просто вообразил себе эти знаки в небесах? Но нет: они ведь действительно привели меня прямо к Маликам. Может быть, подсознательно знал, где мои друзья? Нет, невозможно: я даже не знал, приехали ли они на джальсу, не говоря уже о том, где именно их искать. Может быть, живя в Шотландии, я развил с ними экстрасенсорную связь, и в Америке она дремала, а теперь вдруг пробудилась? Честно говоря, лучшего «естественного объяснения» я придумать так и не смог. Беда лишь в том, что такое объяснение было и невероятным, и совсем не «естественным».

«Нет, – сказал я себе. – Других объяснений нет. Бог реален и слышит мои молитвы, даже такие мелкие и маловажные».

Начиная с того дня, я не просто верил в Бога – я знал, что Бог существует. И что Он любит меня.

Это оказалось очень вовремя. На следующий год, вернувшись в школу принцессы Анны, я обнаружил, что у нас ввели новый предмет по выбору под названием «Теория знания» (ТЗ), нечто вроде введения в общую философию и эпистемологию. Учебник по теории знания назывался «Человек – мера всех вещей», и одной из первых мы провели дискуссию на тему: «Как нам узнать, существует ли Бог?» Дискуссия была глубокой и увлекательной – и поколебала веру многих моих верующих одноклассников.

Но эта дискуссия была сосредоточена, как и следовало, на рациональной аргументации; а я уже знал, что субъективное знание бывает и мощнее, и непреложнее объективного. Никогда и никого я не смог бы убедить в том, что видел в небесах золотую и серебряную стрелу и что эти небесные знаки привели меня к друзьям. И понимал, что это и не нужно. Этот знак был послан мне – для того, чтобы от 99-процентной уверенности в существовании Бога я перешел к 100-процентной.

Четыре года спустя, когда мой мир распадался на части, меня спас этот один процент.

18. Честь и позор, совесть и вина

«Теория знания» стала одним из многих предметов по выбору, на которые я записался вместе со своим лучшим другом Дэвидом. Начиная с седьмого класса мы все больше сближались и в старших классах сделались уже неразлучны. Мы занимались вместе на шести предметах по выбору из семи, вместе были капитанами школьной «команды знатоков» и вошли как дуэт еще и в ораторскую команду. В предпоследнем классе мы с Дэвидом заняли пятое место на олимпиаде штата, удивив всех – в школе мы считались скорее нерадивыми учениками. А в последнем классе, также вдвоем, получили на олимпиаде первый приз!

Порой мы с Дэвидом разговаривали о религии и о существовании Бога. Взгляды у нас были очень разные, несомненно, вследствие разного воспитания. Для меня отправной точкой был ислам, а Дэвид рос агностиком и не желал отступать от агностицизма. Дискуссии на «теории знания» породили в нем еще больше сомнений. Что до меня – они не поколебали мою веру, но заставили остро ощутить разницу между восточным и западным мировосприятием и впервые всерьез над ней задуматься.

Когда родители учили меня «проверять свои взгляды», это означало, в сущности, что я должен защищать то, чему они меня учат и самостоятельно находить аргументы в пользу этого. На ТЗ мы делали на словах то же самое, но на деле прямо противоположное. Здесь «проверять свои взгляды» означало относиться к ним критически, проверять на прочность, испытывать их границы, искать слабые места. Некоторые ученики в результате даже меняли свои убеждения.

Разница между восточным и западным образованием нигде не проявляется так ярко, как в разнице менталитетов исламских иммигрантов и их детей. В исламских культурах авторитет исходит от людей с высоким статусом, в западной культуре – от разума как такового. И это различие определяет собой облик всего общества, в особенности его этики.

В исламских культурах авторитет исходит от людей с высоким статусом, в западной культуре – от разума как такового

Когда авторитет исходит не от разума, а от статуса, задавать вопросы руководителям и сомневаться в их решениях опасно – это грозит опрокинуть систему. Послушание здесь вознаграждается, за несогласие осуждают и наказывают. Оценка человеческих действий принадлежит обществу, а не самому человеку. Ты добродетелен, потому что отвечаешь ожиданиям общества, а не потому, что следуешь собственным представлениям о добре и зле.

Так авторитет статуса порождает общество, этика которого основана на понятиях чести и позора.

С другой стороны, когда авторитет исходит от разума, вопросы и сомнения только приветствуются – ведь они очищают и укрепляют саму основу авторитета. От каждого ждут, что он будет оценивать свои действия самостоятельно. Прав ты или неправ – ты должен решать сам. Ты добродетелен, если делаешь то, что сам считаешь правильным.

Так авторитет разума порождает общество, этика которого основана на понятиях совести и вины.

Неспособность Запада понять Восток в немалой степени связана именно с этим расколом между парадигмами чести-позора и совести-вины. Разумеется, на практике все сложнее: элементы обеих парадигм можно найти и на Западе, и на Востоке, однако основной, работающей «в жизни» на Востоке является именно парадигма чести-позора – и именно ее так трудно понять жителям Запада.

Именно авторитет статуса ответствен за те явления в отдельных частях мусульманского мира, которые приводят западных людей в смятение или негодование: «убийства чести», кровную месть, выдачу замуж девочек шести лет и даже младше. Все просто: по тем или иным причинам основные источники общественного авторитета в этих регионах считают такие обычаи допустимыми или даже желательными. В том, чтобы им следовать, ничего позорного нет. И все. Ни рассуждениями, ни убеждениями, ни навязанными извне запретами с ними ничего не сделаешь. Чтобы эти практики были отменены, в обществе должны произойти внутренние, органические перемены.

Однако детям мусульман, растущим на Западе, с «убийствами чести» или кровной местью обычно сталкиваться не приходится. Принцип чести-позора ставит перед нами другое испытание. Он говорит: «Все нормально, пока тебя не поймали». Пока тебя не пристыдили, не опозорили публично – ты ничего дурного не делаешь.

Пока я рос, много раз видел, во что эта мысль выливается на практике – хотя, разумеется, пересказать могу лишь самые безобидные истории. Самый невинный пример, какой приходит мне в голову – «халявная газировка». В ресторане фастфуда ты заказываешь стакан воды, затем идешь к диспенсеру и вместо воды наливаешь себе газировку. Так делали многие мои друзья-мусульмане, так часто делал и я сам, и никто из нас не видел в этом ничего дурного.

Но однажды в «Тако Белл» в Вирджиния-Бич одного моего друга поймали за тем, что вместо воды он наливал себе «Маунтин-Дью Ред Код». Парень-кассир увидел из-за стойки, что он делает, и закричал на весь зал:

– Эй, ты заказал воду! Не бери газировку!

Многие посетители обернулись на крик, и мой друг немедленно залился краской. Все видели, что кассир прав. Мой друг попался, как говорится, на месте преступления. В отличие от матовых стаканов для газировки, стаканы для воды были прозрачными; и красная жидкость у него в стакане, ясно видимая всем вокруг, никак не походила на воду!

Именно в этот момент мой друг понял, что сделал неправильный выбор. В миг, когда его начали публично стыдить. В самом по себе воровстве газировки он, пока его не поймали, ничего дурного не видел. Пожалуй, не видел и после. Как ни странно это прозвучит для западного человека, то, что на него наорал при всем честном народе какой-то кассир и ему нечего было ответить, расстроило его гораздо сильнее, чем то, что он попался на воровстве.

Так что мой друг решил все отрицать.

– Я воду и беру! – твердо ответил он, наполнил остаток стакана водой и с гордо поднятой головой пошел к своему столику. Пусть, мол, будет стыдно тем, кто не верит, что бывает на свете розовая вода с пузырьками!

Или другой случай. Один мой кузен как-то попытался обмануть страховую компанию и попался. На семейном вечере, узнав об этом, родные начали над ним смеяться – и, чтобы избежать позора, он превратил это в забавную историю для всех нас.

Начал он с того, как, изучая страховой договор на машину, обнаружил вдруг, что женатые клиенты получают по договору большую скидку. Мой кузен женат не был, но подумал: а как они это проверят? И сочинил целую историю про свою жену, чем она занимается, где и как они познакомились, и так далее. Придумал даже особый мнемонический прием, чтобы запомнить дату ее рождения. Что же касается ее документов – решил сказать агенту, что, к сожалению, она еще в Пакистане и все документы там же. Как следует проработав свою «легенду», он позвонил в страховую компанию, сказал, что женился, и получил серьезную скидку.

Надо сказать, упрекнул его за это только я и еще один молодой родственник – и оба мы выросли в Америке. Старшие только рассмеялись и сказали нам: не стоит относиться к этому так серьезно, у страховых компаний денег много, не обеднеют! И кузен радостно с ними согласился.

Но на этом история не закончилась. Больше года спустя кузен попал в аварию на дороге и позвонил в страховую компанию. Когда он рассказывал по телефону о подробностях происшедшего, агент спросил, была ли с ним жена. Кузен в этот момент думал только об аварии и в рассеянности ответил:

– Я не женат.

– А были женаты? – не моргнув глазом спросил агент.

– Нет, никогда не был.

Вскоре после этого ему пришел новый счет за страховку – с возмещением незаконно полученной скидки, да еще и с начисленной на нее пеней!

К концу этой повести вся семья покатывалась со смеху. Рассказав забавную историю, мой кузен сумел превратить позор в честь. Он больше не мелкий жулик, пойманный за руку – он хороший рассказчик, повеселивший родных. Вопрос о том, правильно он поступил или неправильно, просто не приходил ему в голову – как и чувство вины.

Это относительно безобидные примеры того, что может произойти при столкновении восточной парадигмы чести-позора с западной парадигмой совести-вины. Разумеется, не следует чрезмерно упрощать ситуацию и думать, что мусульмане готовы творить все что угодно, лишь бы было шито-крыто. В исламе достаточно серьезная и глубокая этика. Но справедливо будет сказать, что понятие вины играет на Востоке куда менее определяющую роль, чем на Западе.

И вновь вернусь ко второму поколению мусульман, растущему на Западе: думаю, теперь становится понятнее, как тяжело нам балансировать между двумя культурами. Решившись на какой-нибудь неблаговидный поступок, молодой мусульманин старается его скрыть; но, скрывая, начинает страдать от чувства вины. Естественная восточная тенденция прятать то, что может тебя опозорить, сталкивается с западным представлением о совести, от которой ничего не скроешь.

В старших классах это привело меня к серьезному испытанию. Все мои друзья знали, что я мусульманин, а мусульманам не положено ходить на свидания. Я по-прежнему очень старался быть послом своей культуры и говорил друзьям, что не вижу ничего дурного в браке по сватовству. В самом деле, меня это не беспокоило – до тех пор, пока я не начал всерьез интересоваться девушками.

В выпускном классе я влюбился в одну девушку. Она призналась, что и я ей нравлюсь. Отношения наши были, по западным меркам, совершенно невинны: мы гуляли, держась за руки, и говорили друг другу романтические слова. Однако я держал этот «роман» в секрете, ибо по восточным меркам он был недопустим – и испытывал чувство вины за то, что это скрываю. Через несколько недель я не выдержал и порвал с девушкой, хотя по-прежнему был к ней неравнодушен. Вскоре она начала встречаться с моим лучшим другом Дэвидом. А я по-прежнему был в нее влюблен – и теперь испытывал чувство вины еще и за то, что тайно влюблен в девушку своего лучшего друга!

В выпускном классе я влюбился в одну девушку. Однако я держал этот «роман» в секрете, ибо по восточным меркам он был недопустим

Наконец я признался Дэвиду, что у нас с ней раньше были тайные свидания и что я до сих пор ее люблю.

Реакция Дэвида, да и всех остальных, кто узнал эту историю, поразила меня и привела в полное замешательство. Дэвид страшно разозлился. Сказал, что я его предал, скрыв от него такую важную вещь, и что он не может больше мне доверять. Так за несколько дней до выпуска мы с Дэвидом поссорились. На его сторону встали и все наши общие друзья.

Так я снова остался без друзей – изумленный, глубоко огорченный и ничего не понимающий. Что произошло? Почему я снова и снова остаюсь один? Быть может, я что-то сделал не так – но неужели настолько провинился, чтобы заслужить такое наказание? Я не пошел на выпускной вечер, меня не пригласили ни в одну из совместных поездок перед поступлением в колледж; и потом, когда все мы поступили в колледжи и когда мои друзья приезжали домой на каникулы, я не мог набраться духу, чтобы увидеться с ними и попробовать помириться.

Если бы в то время я понимал, что со мной происходит – наверное, вел бы себя иначе. Если бы мои друзья лучше меня понимали – наверное, не обижались бы на то, что у меня есть от них секреты. Если бы, если бы… быть может, друзья детства сейчас по-прежнему были бы со мной.

Некоторые думают, что культурных различий между Востоком и Западом не существует вовсе, что все люди смотрят на мир одинаково. Для других эти различия – какой-то любопытный курьез. Но для меня, как и для моих собратьев, раскол между Востоком и Западом определил сам ход нашей жизни. Из-за этого раскола у меня не было друзей в раннем детстве; из-за него, вступая во взрослую жизнь, я снова оказался совсем один.

По счастью, острая боль длилась всего одно лето. Несколько месяцев спустя, в августе 2001 года, я поступил в колледж, где надеялся обрести новых друзей и заново найти самого себя. Однако не проучился я и трех недель, как разразился новый кризис – на этот раз потрясший не только меня, но и всю страну. После этого мир уже не был прежним.