Текст книги "Модная народная"

Глава 3
Детство

Мое детство проходило очень бурно и активно, я была непоседой. Однажды играли в казаков-разбойников. А мама как раз купила мне классную юбку из поплина в полоску. Поплин тогда только входил в моду. И я раз! – через забор в ней. А забор деревянный, с торчащими штакетинами. Я перепрыгнула через него и повисла на колу. Юбка широкая, на резинке, как парашют. Вишу на заборе и чувствую, как трещит моя юбка. И мне вдруг так жалко стало эту юбочку. Что я маме скажу? Но до крови стиснула губы и молчу, только бы юбка не разорвалась до конца, только бы мне не упасть вниз, потому что рядом проходила другая команда мальчишек, которая нас искала.

Недалеко находился стог сена. Ребята решили, что я в этом стогу спряталась. А я рядом на заборе вишу. Как только они отошли, я рухнула на землю.

Юбка, конечно, разорвалась. Долго я по ней плакала. Но зато никого не выдала. На следующий день, конечно, был кнут и другие вытекающие из моего поступка последствия. Росла боевой девчонкой, дружила исключительно с мальчишками и была главной зачинщицей во всех проделках и шалостях. Все время что-то чудила, ездила на мотоцикле, рвала тюльпаны в сквере у сельсовета, забиралась в колхозный сад за яблоками, а потом, ревя от полученного в одно место выстрела с солью, неслась домой.

В Зубовке, где я жила, была длинная тополиная аллея и огромная труба, в которой мы прятались, играя в казаков-разбойников. У меня была своя компания. Таня Иванова, Наташа Иванова, Лида Гундина, Галя Тимошенко, Володя и Толя Филяевы, Женька и Сашка Фокины. Компания была серьезная. Но нас постоянно разгоняли, потому что не хотели, чтобы мы были все вместе. А у нас был какой-то внутренний протест против несправедливости, против того, что было в школе: ага, ты мне нравишься – значит, любимый ученик, не нравишься – нелюбимый. В нас во всех созревал какой-то внутренний протест. Интуитивно мы все старались противостоять сложившейся традиции. Но как? А как могли!

Рядом со школой жила одна бабулька. У нее клубники было очень много. Она не любила детей, все в нас раздражало ее. А нам, конечно же, обязательно надо было напоминать о себе. Мы вырезали длинный щуп из прутьев с резинкой на конце, ложились под забор. А щуп вырезали как рогатку, дотягивались им до клубники и срезали ее всю, как бритвой. Бабулька приходила, а клубники – нет. Нет бы нам попросить! Может быть, она и дала бы, а может – и нет. Потом перестали ограничиваться клубникой и засунули тыкву в печную трубу. Бабулька затопила печку, дым пошел в избу. Она как заорет: «Помогите! Хулиганы! Это Надька Бабкина и вся ее шпана! Из этой шайки-лейки людей не получится. Все хулиганы. Тюрьма по ним плачет». И много других разных обидных слов. Вот такое веселое детство у меня было!

С завучем в школе отношения тоже не сложились. Вернее, были они очень и очень напряженные. Ворота дегтем ей намазали. А это ж в деревне позор! Да не только мазанули, а еще большие провода привинтили к створкам ворот, чтобы коров не успела выгнать на пастбище. В деревне в четыре утра открывают ворота, выгоняют коров, а сами опять спать ложатся. А тут калитка заперта снаружи. Замотана этим самым проводом, который тянули по деревне, когда свет проводили. Начали выяснять, кто виноват. Выяснили. «Кажется, Надька Бабкина смеялась. Ее был смех».

В общем, определили меня по смеху. Приехала милиция. Быстренько меня взяли. «С кем ты была? Ты была не одна?» Я ни в какую не признаюсь. А отец у меня на высокой должности. «Ну, все, – думаю. – Сейчас меня позорить будут». Папа приехал, посадил меня в коляску мотоцикла и повез в детскую комнату милиции. Там я дала подписку, что больше ни одного проступка не совершу, но все-таки меня поставили на учет как хулиганку.

В общем, девчонка была неспокойная, боевая. Многим моя строптивость не нравилась. Но угомониться не могла: что-то задвигала, переставляла, белила с командой ребятишек стены и двор нашего дома, хотя он совершенно не нуждался в этом, выкорчевывала трубу, которая пролежала в земле сто лет и никому не мешала. Надо было же куда-то девать энергию, руки-то чесались. Организатором всего этого была я. Командовала мальчишками, и все беспрекословно исполняли мои команды. Лидерские качества во мне, видимо, были всегда.

А вечером мы, деревенские девчонки, бегали на танцы, особенно когда приезжали какие-нибудь студенческие группы из Москвы.

Танцы – это было что-то. Обычная деревянная площадка с кольями деревянными и таким же полом. Все рассядутся на лавках по углам и смотрят друг на друга. Стеснялись. Начнут ходить туда-сюда, будто никто не знаком, никого не замечая. Сначала гармонист играл, а потом включали модный тогда бобинный магнитофон и танцевали. Очень был моден вальс. Потом появились шейк, твист. Было весело.

Зимой для нас была утехой круча одна, с которой я любила кататься на санках. Вот санки летят, мороз свирепый, река вся застыла во льду. Ты летишь под гору и орешь как сумасшедшая. А в конце горки куча-мала. Домой придешь – лицо красное, вся в снегу изваляна. Зимой ходили только в валенках. Когда стала постарше, так еще и галоши надевала. На зиму у каждого имелось по две пары валенок, потому что они моментально снашивались, да и высохнуть после такого катанья с горы одна пара не успевала.

Летом рыбу ловили руками. Волга разольется, зальет всю пойму. А потом вода сходит, и в маленьких ямках остается рыба: судаки, сазаны. И так жалко, что она погибает. Мало того что мы принесем домой полные ведра этой рыбы, так еще ее быстренько в Волгу выбрасываем, выбрасываем. А когда начинался нерест, на берегу столько икры было – ногой ступить некуда.

Еще у нас был свой островок. Мы ухаживали за ним, следили за чистотой. Там всегда было чисто, мы никогда там не сорили. Этот островок в дельте Волги был для нас местом свиданий, что ли, не знаю, как правильно назвать. Мы все туда приходили, садились на лужайке и каждый о своем говорил. Слушали лягушачьи концерты, слушали, как пели сверчки. И зачарованно замирали, когда после долгожданного дождичка, который поливал водой землю-кормилицу, чтобы богатым был урожай, на небе появлялась красавица-радуга. Она своими семью цветами улыбалась всему миру. И в ответ ей улыбалась вся природа: и земля, и цветы, и травы, и деревья, и птицы, и зверушки. Всё оживало и преображалось, всё ликовало и радовалось. Воздух наполнялся приятной свежестью. «Райская дуга» или «радость» называли радугу в старину и верили, что она приносит счастье.

Эти воспоминания о красоте и щедрости родной природы, это состояние души я сохранила на всю жизнь. До сих пор в дождливые дни у меня как-то само собой приходит задумчивое настроение. Появляется ощущение, что это явление природы таит в себе нечто большее, ведь всё на свете взаимосвязано. Быть может, Бог в стремлении сделать человека лучше и добрее посылает людям еще и вот такую возможность – смыть гордыню, тщеславие, алчность, зависть. Не зря же сказано: «Дождь – это слезы Бога, очищающие душу Земли… Это как молитва, очищающая человека от грехов». После дождика действительно и настроение улучшается, как после успокоительной ванны, да и жить становится как-то легче.

Родители воспитывали нас в строгих казачьих традициях. Пока я двор не приберу, дрова не сложу (взрослые кололи, а мы с братом Валерой укладывали), никаких гулянок быть не может. Могли и выпороть!

Однажды, вопреки отцовскому запрету, я допоздна загуляла с мальчишками. Брат пришел домой раньше меня, смотрит – отец уже психует, взял нагайку и пошел из дома. Валерка выскочил из окна и прибежал прежде отца:

– Надюха, отец тебя стережет. Давай скорее задами и ложись в кровать, потому что лежачего не бьют.

Я еле-еле успела прибежать до возвращения отца.

Но я на папу никогда не обижалась, потому что всегда получала по делу. Наказали – значит, мы с братом сами спровоцировали, особенно я. Отцовская требовательность к нам никогда не переходила в жестокость. Он меня с братом любил, и отношения у нас всегда были нормальные.

Отец всегда спрашивал с меня как с ответственного человека. Он видел во мне лидера, ну и спрос был соответствующий. А с младшего брата моего Валерки он не спрашивал, говорил лишь:

– Ну а ты чего стоишь? Видишь, как Надя это сделала? Надо было бы тебе это сделать, а ты сидишь.

Пытался сместить акценты.

Папа мне всегда говорил:

– Надька, за что берешься – не бойся! А если боишься – вообще не берись!

И я это помню всю жизнь. И мне это очень помогает. Поэтому, если берусь за что-то, то у меня слова «боюсь» нет. Думаю, что профессия мной выбрана правильно. Буду бороться! Господь дает силы, я борюсь.

Я давно не виделась со своими школьными друзьями. Прошло, наверное, лет двадцать, а может, и больше. И вот я как-то выкроила время и поехала к маме в Астрахань на несколько дней. И вдруг мы встретились уже взрослыми.

Они-то меня видят часто – то на экране, то в газетах, журналах. А я их давно не видела. Встреча была сумасшедшая, неожиданная. Как будто и не было этих лет. С ребятами, с которыми прошло мое детство, мы как братья и сестры по крови, с которыми расстаешься хоть на час – как будто режешь по живому. Вот мы встретились, плакали от счастья.

За эти несколько дней мы все успели. Мы съездили на Лотос. Есть такое место в Астрахани, там Волга впадает в Каспийское море, и видно, как в высокую волну моря плавно и спокойно входит река, как будто поднимается по ступенькам. И здесь, в дельте Волги, растут удивительные, необыкновенной красоты цветы – лотосы. Многие думают, что лотос – это цветок, который растет в Китае или Индии, но, оказывается, и в нашей русской стороне бывают такие чудеса, как лотос – необычный, полупрозрачный, легкий цветок. Мы порыбачили, а рыба в Волге какая! Наварили ухи. Когда вспоминаю, слюнки текут. Еще поставили маме кондиционер, без которого в жару в Астрахани просто невозможно жить. Я успела столько всего провернуть за эти несколько дней, сколько некоторым не удается за несколько месяцев. Вот такой это был момент. Мы все время были вместе и не могли наговориться. Чудесно. Вот это и есть настоящие друзья детства.

Нашу компанию называли «шантрапой». Говорили, что ничего путевого из нас не выйдет. Но все до одного состоялись в жизни. В прежние времена ребята для меня были Наташка, Вовка, Танька, а я для них – Надька. А теперь мы взрослые, серьезные, при должностях. Каждый занят работой, необходимой людям.

Наташа – заслуженный учитель страны, Володя – главный врач санитарно-эпидемиологической станции. Таня работает с людьми неимущими, пожилыми, которые нуждаются в попечительстве. Каждый нашел себя в жизни. У каждого дети, внуки. У каждого своя человеческая ниша.

Моя судьба тоже сложилась правильно. Я не случайный человек в песне. Любовь к русской песне выросла из семьи, из атмосферы, в которой я росла. Дедушки и бабушки, хоть и простые крестьяне, отводили душу в песнях, в народных гуляньях, которые мне потом удалось перенести на большую сцену.

А музыкальностью я «заразилась» от папы. Он хоть и был человеком от земли, имел потрясающие природные данные: мог играть на любом инструменте, на всем, что попадется под руку: фортепиано, баяне, гитаре, балалайке… Будучи человеком, одаренным от природы, он играл, не зная музыкальных нот, был заводилой любой компании. Там, где находился Георгий Иванович Бабкин, всегда царило веселье, всегда звучала музыка, гремели танцы. Отец становился тамадой на любом празднике. Он потрясающе пел народные песни. Фантастически, по-настоящему, широко, от души. Безумно любил украинские, хотя он волжский казак. Ему очень нравилась песня: «Ридна маты моя, ты ночей недоспала». Или: «Солнце низенько, мий вичер близенько, приди до мене, мое серденько, ты ж мое серденько».

В нашем доме постоянно бывали гости. Мама с папой любили компании, праздники, гулянки, веселые маскарады и всегда их устраивали их… Играли на гармонях и пели. Мы с Валеркой сидим на печке, подглядываем из-за занавески и пытаемся угадать, кто отец, а кто мать. Мы их узнать не могли. Родители и гости наряжались в какие-то невероятные костюмы, наклеивали себе усы, бороды, надевали шляпы, сооружали какие-то неимоверные прически. Причем гулянки устраивали не всегда в праздники. Просто люди собирались, и им хотелось веселиться. Они были молоды, и повод всегда находился. Можно ведь было пойти в кино. Нет, они гуляли с гармошками, песнями до тех пор, пока луна не взойдет. Так что с детства я не представляла себе жизни без этого. Росла музыкальной и артистичной. Постоянно ездила с агитбригадами по деревням, читала перед публикой стихи и пела. Мама рассказывала, что маленькой я никому не давала спать, почти все ночи напролет орала – наверное, развивала голос.

Я с детства мечтала стать артисткой. Хотя родители были против. Они хотели, чтобы я была «нормальным» человеком – учителем, врачом, инженером. Уже в первом классе я собирала полные залы учителей и исполняла народные песни, вызывавшие восхищение педагогов и родителей. Родители гордились, но учить меня специально музыке не спешили.

Мое первое сценическое воспоминание – табуреточка в школе, русская печка, но в помещении все равно очень холодно. Все сидят, учителя в валенках, платочки подвязаны. Я тоже в платке, который на спине завязан крест-накрест, чтобы не замерзнуть. Стою на табуретке и пою «Оренбургский пуховый платок». Учителя слезы промокают. Мне это было очень по душе. Я уже с детства нуждалась в публике, приятно было слышать похвалу в свой адрес. Всегда нравилось, когда меня вызывали, аплодировали. Это был первый класс школы. Родителям мои выступления тоже безумно нравились. Тем не менее, когда я объявила о своем решении поступать после школы в музыкальное училище, они замахали руками: «Что ты! Что ты! Таких певиц, как ты, полно. Кому ты нужна? Надо настоящую профессию приобретать!» Но я настаивала на своем.

В детстве я музыке не училась, а вот брата отец решил отдать учиться в музыкальную школу. И как сказал – так и сделал. Валера где-то в пять лет начал учиться, в шесть уже прилично играл на баяне. Мы с ним выступали в самодеятельности и даже призовые места занимали. В доме появились баян, пианино, гитара. На первом смотре Астраханской области я пела, а Валера играл на баяне. Как сейчас помню, мы выступали с французской песенкой «Жила-была пастушка». Валеру в то время даже из-за баяна не было видно. Мой брат и стал первым человеком, который аккомпанировал мне на моих детских выступлениях.

В школе я записалась в кружок художественной самодеятельности и окончательно остановилась на профессии певицы. С агитбригадами я ездила по деревням и селам на стареньком деревенском автобусе. К счастью, после 8-го класса учеников нашей школы отвезли в музыкальное училище в Астрахани, где устроили им прослушивание. Я хотела поступать на вокальное отделение и с замиранием сердца ждала вердикта преподавателя вокала. Она послушала меня и сказала родителям: «Нет, еще рано девочке, должна пройти мутация голоса. Пусть она приезжает после десятого класса, когда голос окрепнет».

Вообще, в последних классах моя учеба в школе шла неважно, оценки стали похуже, пятерки появлялись все реже. То тройки, то «вон из класса». Из-за частых смотров художественной самодеятельности приходилось пропускать занятия. Я выступала от района, от школы, и моталась то в Куйбышев, то в Волгоград, то еще куда-то. Конечно, было интересно – это же сцена, аплодисменты, какие-то новые встречи, плавания на теплоходе. В десятом классе я уже стала лауреатом Всероссийского конкурса молодежи, завоевала первое место в жанре русской народной песни. Какая ж тут могла быть учеба?

Глава 4
Здравствуй, взрослая жизнь!

Школу я в конце концов окончила. Утром нам вручали аттестаты. На следующий день устроили бал, вечер с шампанским и вином. Я помню, как отрезала себе волосы и выкрасила их в желто-рыжий соломенный цвет. Выпускное платье тоже сама себе сшила. Когда я надела это платье и пришла на выпускной вечер, меня сразу не признали и даже аттестат отказывались выдавать! Где-то сохранились фотографии, на которых я запечатлена в таком умопомрачительном виде.

Гуляли мы и танцевали всю ночь, а на следующее утро на рассвете, где-то в половине шестого, на «Ракете» я улетела в Астрахань, туда, где много лет назад решилась моя судьба. В 1967 году я поступила в Астраханское музыкальное училище, откуда начала делать свои первые самостоятельные шаги. Жизнь моя после поступления круто изменилась. Я окунулась в городскую среду областного центра, где можно было широко развернуться.

На первых порах было очень трудно. Приходилось взрослеть, самой за себя отвечать. В Астрахани я училась и работала одновременно. Не потому, что родители не помогали, наоборот – содержали. Просто подрабатывала. Появились свои деньги, что-то вроде «заначки». Эта «заначка» позже мне очень крепко помогла в решающий момент.

Я начала работать в 1969 году. Это – абсолютно честно. Первая запись в моей трудовой книжке – солистка-вокалистка при Областном управлении кинопроката и кинофикации Астрахани.

Так вот, я была солисткой и пела. Каждые пятницу, субботу и воскресенье я пела по двадцать минут перед началом киносеанса. Там появились мои первые настоящие зрители, которые приходили заранее, чтобы меня послушать. Люди садились на стулья перед небольшой эстрадой в ожидании конца предыдущего сеанса. Я пела, мне аплодировали. Потом открывались двери, люди заходили в кинозал. А я пела уже перед другими кинозрителями, пришедшими на следующий сеанс. Это было интересно. Я этого не стеснялась. И когда меня однажды спросили: «А тебе не было обидно, что люди приходили все-таки в кино, а не на тебя?», я сказала: «Минуточку! Но ведь вначале они останавливались у сцены, где я пою, и аплодировали мне. Это потом уже открывалась дверь в зал, и они смотрели фильм».

У нас была потрясающая компания: на рояле Валерка Лямкин играл, контрабас, ударные, трубы были, тромбоны. Я с ними пела, что придет на ум – мне так нравилось! Мы ездили на какие-то фестивали, вечера. Я тогда пела все. Но подспудно мне как-то очень нравилось народное пение.

Когда была популярна Мордасова, я ходила на ее концерты со своей собственной табуреточкой в «Аркадию» – был в Астрахани такой театр, деревянный, резной, построенный без единого гвоздя. Я приходила заранее, занимала место – народу было битком.

Еще я пела в ресторане «Поплавок», который стоял прямо на Волге. Из окна ресторана виднелись потрясающие по красоте берега, борта ресторана ласкали волны Волги. Работать здесь было приятно. Тем более что я пела в первой части вечера, пока никто еще не напивался. Мой заработок тогда составлял шестьдесят рублей в месяц! Почти как у молодого инженера.

Ко мне приходили друзья. У нас был свой столик. Мы имели возможность наслаждаться видами Волги за окнами, разговаривать, общаться. Меня буквально заваливали плитками шоколада, который я просто обожала. Он был какой-то необыкновенный, с орехами. С ребятами из ресторана мы потом очень долго дружили. Даже поступив учиться в Москву, я приезжала на каникулы и всегда встречалась с ними, как с родными людьми.

В городе меня уже знали и ценили. Мне это было хорошо известно. Однажды стою на сцене, пою в собственноручно сшитом желтеньком платьице. Все весело, непринужденно, и вдруг поворачиваюсь направо к окну и вижу директора нашего Астраханского музыкального училища Виктора Кузьмича Нечаева. Стоит, смотрит на меня и слушает, как я пою в ресторане. Это же было категорически запрещено. Ладно бы кто-то меня застукал, но сам директор музыкального училища!

Пела я хорошо, притом пристойные и достойные песни. Как сейчас помню их: «А лес стоит загадочный, а сердце, сердце так стучит», «Кибитки». Мне очень нравилась Галина Ненашева, в то время она была очень популярна, я пела многие песни из ее репертуара.

Но сам факт, что ты студентка, учишься и вдруг поешь в ресторане. Кто тебе позволил? И естественно, вывесили приказ о моем исключении из училища.

Это был первый случай, когда меня исключали – за выступление в ресторане. Но прошло несколько недель, и нужно было посылать кого-то на очередной конкурс. А кого посылать? Ясное дело, Надю Бабкину! Она споет, и, глядишь, мы опять первое место получим. И меня восстановили, потому что училищу нужны были победы на конкурсах, а я конкурсы выигрывала, и училищу шел «плюсик» за таланты.

Был еще один случай, когда меня исключали, но эта история была связана с любовью. Я всегда была человеком влюбчивым. И вот влюбилась в одного парня. Он был старше, имел семью. Но я влюбилась – и все тут. Красавец невозможный и пел, как Бог, совершенно ангельским голоском. Естественно, вокруг него вились девки. И я туда же, в этот хоровод. Но, как ни странно, он откликнулся на мое внимание к нему. И у нас завязался роман. Я не могу сказать, что это было серьезно с его стороны. Но мне казалось, что он испытывает ко мне очень нежные чувства. С моей же стороны была влюбленность, которая длилась больше года. Это немало.

Конечно, наши отношения не прошли незамеченными. Тайное всегда становится явным. Тем более мы учились на одном факультете. Он всегда провожал меня домой. Тут же донесли. «Доброжелателей» всегда хватало.

И вот вызывают моего папу на педагогический совет, на который собрались и партийные руководители. А папа у меня тогда был довольно известным человеком в городе. Я сейчас не помню, какие именно, но должности он всегда занимал высокие и был на виду. И вот его вызывают. Он понимает, что я девочка взрослая. А у меня одна мысль: «Сейчас публично выпорет или еще что-то». И мне от одной этой мысли стало и страшно, и стыдно.

Общественное воспитание тогда было совсем другим. Унижали, но так, чтобы родитель участвовал в публичном поругании. И меня в присутствии отца начали стыдить. Мне было так больно, больно в сердце. Боль была настолько сильной, что я не могла даже оправдываться, стояла, опустив глаза, и униженно молчала. Как же можно лезть в мою личную судьбу, в мою жизнь – так жестоко, грубо, оскорбительно. Я ведь и сама с собой еще толком не могла разобраться. Папа заметил мое смятение и строго сказал: «Надька, выйди вон отсюда». Прогнал меня из директорского кабинета. Я выскочила и слышу, за дверью поднялся такой шумный разговор, просто буря. Я впервые всерьез ощутила защиту отца, который публично встал на мою сторону. Эта мощнейшая поддержка стала откровением для меня, в одну минуту я все поняла.

Отец вышел из кабинета и говорит:

– Иди в машину.

Посадил меня в машину, а там водитель. Я думаю: «Ну все, сейчас такое начнется».

А он сел и говорит:

– Надя, что у тебя там – так серьезно?

Я:

– Да.

И заревела. Он говорит:

– Ты вот что, не реви, матери сейчас ничего не рассказывай. Она будет расстраиваться. А мы поступим вот как – я объявляю тебе как бы домашний арест. Ты подумай обо всем, а после разберемся. Придумаем что-нибудь, дочь, но ты помалкивай.

Для меня это был большой урок. Во-первых, разочарование, а во-вторых, оценка людей в разных ситуациях. Особенно это касалось оценки отца.

Вот сейчас папы нет. Я каждый раз хожу в церковь, ставлю свечу за упокой его души. Папа умер как светлый человек. Как-то вечером попил чаю, мама пошла отнести чашки на кухню, вернулась, а его уже не стало…

После того совещания в музыкальном училище мы приехали домой. Я вся зареванная, получила домашний арест. Родители думали, что я сижу взаперти в своей комнате, никуда не хожу. А я по веревке спускалась со второго этажа и бегала на свиданье к Олегу. Надо сказать, я пару раз все-таки сбегала, а потом вдруг поняла, что не стоит этого делать, поплакала, конечно, но в итоге все разрешилось.

Закрутился новый, совершенно сумасшедший роман. Возлюбленного звали Володей. Добрый, умный, видный парень из интеллигентной семьи, студент медицинского института, за которого я была готова выйти замуж. Он возил меня на смотрины к родителям. Даже не столько к родителям, сколько к бабушке, считавшейся главой семьи. Там такая бабушка была – будь здоров! В тот вечер я вела себя тише воды и ниже травы, после чего бабушка вынесла свой вердикт:

– Володя, мне эта девушка очень нравится!

Зато потом, когда родители Володи вместе с бабушкой куда-то уехали, мы оторвались в их квартире по полной программе – друзей позвали, выпили, закусили, танцы устроили… Помнится, я тогда подумала: «Вот если бы сейчас внезапно вернулась бабушка и увидела, какую вечеринку мы закатили, то все – кранты свадьбе».

У нас вообще была замечательная компания – девчонки из музыкального училища и ребята, учившиеся кто в медицинском институте, кто – в авиационном… Все свободное от учебы время мы проводили вместе. Летом ездили на пляж, где у нас был свой угол, который никто не смел занимать, пели песни под гармошку и гитару, посещали концерты, ходили на футбол, зависали в пивных, где подавали роскошное пенистое пиво – астраханское и жигулевское… В кино мы билетов не покупали. В зал пролезали через забор. Не потому, что три копейки жалко в кассе оставить, а для куража. Несмотря на то, что кинотеатры были забиты до отказа – других-то развлечений в то время не было, у нас всегда были свои места. Кассирша знала, что если пришел кто-то один из нашей компании, то будут и остальные, а значит, надо оставлять нам места.

Мы были смелые, дерзкие. В нашу сторону показывали пальцем, потому что мы были не такими, как все, – мы были особенными в собственных глазах. Когда собирались вместе, то представляли собой безумный сгусток молодой энергии, который, как шаровая молния, пролетал по улицам Астрахани. Мы были всегда на виду. Ни один из нас еще понятия не имел, кем станет по жизни, но каждый был готов свернуть горы. Вся эта бурная жизнь проходила на фоне моего головокружительного романа с Володей.

Тетя Лида, которая в отличие от строгих родителей всегда была посвящена в подробности моей личной жизни, уезжая куда-то из Астрахани, оставляла мне ключи от своей квартиры, и мы всей бандой собирались у нее. Вот на одной из таких гулянок мы с моей подругой Наташкой поспорили на то, что я после окончания музучилища уеду в Москву и поступлю там в институт.

Ребята расхохотались:

– Куда ты поедешь! Какая Москва! Кто там тебя ждет!

А у меня, надо сказать, реально в Москве никого не было, ни одной знакомой души. Я столицу только на фотографиях и видела. Для меня центром вселенной была Астрахань, а Москва – как другая планета.

В общем, в компании, когда услышали мою идею, тут же подняли меня на смех. Но это лишь подстегнуло.

– Спорим? – сказала я, глядя на Наташку.

– Спорим! – приняла она вызов. – А на что?

– Да хоть бы на комплект французского белья!

В то время красивое белье считалось страшным дефицитом. Из Италии нам привозила его общая подруга, которая умудрилась выскочить замуж за итальянца. Помню как сейчас один комплект из тончайшей вискозы, состоящий из комбинации и штанишек, расписанных мелкими розовыми цветочками с зелеными листиками. Мы такого белья отродясь не видели. Оно было похоже на выходной костюм, а не на то, в чем нужно ложиться спать.

– На комплект белья? Идет! – согласилась Наташка. – Ты поступаешь в Москву, а я в Ленинград. Кто не сможет устроиться и вернется назад, тот покупает белье и дарит другой.

Мы поспорили. Ребята перебили нам руки.

Ну, договорились, и хорошо. А дело весной было. Мы еще целое лето все вместе тусовались, сдавали экзамены, крутили любовь, ездили на острова… Словом, жили привычной жизнью, в которой не было места мыслям о какой Москве.

Я училась уже на последнем курсе училища, когда меня распределили в Астраханскую филармонию, пообещав золотые горы: «Ты будешь петь все, что захочешь. Мы из тебя сделаем артистку». В случае отказа могли отправить в любую деревню, где единственным местом работы могла стать для меня музыкальная школа. Но я не хотела петь только в филармонии или преподавать в школе. Мне этого было мало. Я хотела учиться. Да не где-нибудь, а в Москве!

В Астрахани в это время жил композитор Анатолий Гладченко. Он был известен в области и работал в культпросветучилище. Я исполняла его песни. С ним мы подготовили порядка ста разных композиций под баян. Он мне говорил:

– Надя, езжай! Пытайся! Ты должна куда-то, в конце концов, пристраиваться.

Я практически в один день сдала в училище все государственные экзамены. Сдала очень быстро, и нельзя сказать, что сдала на «отлично». Меня аттестовали чуть ли не профессионально непригодной. Но мое желание проявить себя не пропало.

Тогда мне очень помог Олег Корженко. Он в то время был начальником Областного управления культуры в Астрахани. Корженко вызвал меня и сказал:

– Надя, вот тебе направление, езжай, поступай, куда ты хочешь. Плевать на эти оценки, не надо даже на них обращать внимания.

Я и поехала «пристраиваться». Очень хотела поступить в Музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова, потому что в этом училище когда-то училась Людмила Зыкина. Мне очень хотелось петь, как Зыкина. Прошло время, прежде чем я поняла, что петь надо своим голосом.

А что же Володя? Он не очень-то верил, что я поступлю. Думал, вернусь назад, потому что в Москве своих артисток хватает. О том, что я больше никогда не вернусь в Астрахань, я сама поняла только тогда, когда ступила на московскую землю. Жизнь в Астрахани научила меня не бояться больших городов. У меня не было никакого стеснения. Но и нахалкой я не была. Даже если чего-то не знала, никогда не стеснялась спросить. И сейчас не стесняюсь. Всего знать нельзя. Но можно и нужно научиться. Я, к примеру, не очень бойко управляюсь с Интернетом. Однако меня это ни капельки не смущает. Ну и что! Научусь! Освою! Лишь бы толковый человек объяснил.

Я не знаю, что со мной произошло, когда я впервые оказалась в Москве. Но в одну секунду из памяти стерлась и Астрахань, и ресторан-поплавок, и площадь Ленина, и вся наша компания, и… Володя. Я поняла, что должна тут остаться, чего бы мне это ни стоило. Трудностей хватало. Мне никто ничего не подносил на блюдечке с голубой каемочкой. Я всего добивалась сама и готова подтвердить одну всем известную истину – Москва слезам не верит. Ты ступил на эту землю, не обжегся, а значит, чеши дальше. Столица предоставляет каждому столько возможностей! В конце концов, не мы ей нужны, а она нам. Это я крепко поняла, оказавшись в Москве, когда в один день старая жизнь закончилась и новая началась.

У нас, деревенских, с нашей непосредственностью, есть такая отличительная черта: тебе от ворот поворот, а ты все равно опять в ворота. До тех пор, пока не получишь на свой вопрос точный ответ, с места не сдвинешься. Эта закваска очень правильная. Наверное, это упрямство и огромное желание добиться своего явилось стержневым моментом в моей дальнейшей творческой жизни и помогло во многом определиться. Упорство не дало мне рассыпаться, растеряться, раскиснуть в таком большом городе, как Москва. Деревенские люди очень выгодно отличаются от городских. Я не говорю, что они лучше или хуже, но они отличаются. Да, собственно, если брать известных в той или иной области людей, куда ни копни – все приезжие, коренных москвичей мало.