Текст книги "Мертвые хозяева. Что есть обнажившаяся душа!?"

Глава 9 (1993 год)

Морозная снежная зима не остановит похороны, и люди будут долбить и ковырять промерзлую землю, пока не выроют прямоугольную глубокую яму.

Почти все кладбище утонуло в чистом мягком снегу, но памятники и кресты несут свое скорбное знамя и полностью не погружаются в снег.

Ветви деревьев слегка согнулись от снежного, почти ледяного слоя и искрились на солнце серебряными крупинками.

В церкви маленькому мальчику, вернее, четырехлетнему Ярославу, было тепло, но там так странно пахло, и люди в золотистых и черных, и белых длинных платьях, и в белых уборах на голове были такими неземными, и росписи на стенах, и кресты с распятым человеком, и горящие тонкие свечки, и лики в рамках немного пугали. И эти голоса, одновременно монотонные и в то же время звонкие, и открытый гроб с лежащим спящим человеком, таким знакомым, кажется, мальчик видел его пару раз у себя дома, – все сводило немного с ума.

Рядом люди стояли, как на подбор, все в черном, кто-то плакал, кто-то просто стоял с горечью на лице. Мальчик устал, бабушка держала его за руку. Когда все стали выходить на улицу, отец мальчика радостно потирал ладони и старался выйти быстрее всех.

На морозном воздухе от ртов людей выходил теплый дымок, все ежились и топтали ногами, чтобы согреться.

По очищенным дорожкам процессия дошла до места захоронения, а вернее, всего лишь к небольшой площадке с вырытой ямой. Мальчик почти не смотрел, как гроб опускали и как закапывали промерзлой землей со снегом и попадающейся сухой травой, и ставили деревянный крест. Мальчика поразило, как много его отец пил и все говорил и говорил, громко, нахраписто. Отпускал какие-то шутки и снова заливал горло водкой.

– Пьем за тебя, мой двоюродный брат, уже схоронили твою мать, теперь вон тебя! – выкрикивал отец, покрасневший до предела.

– Хватит, Миша! Ребенок у тебя уже замерз! Все уже почти разошлись, – бабушка показала на Ярослава, который окоченел даже в шубке и в валенках и почти не двигался.

– Маман! Ты такая зануда! Ты кого вырастить хочешь? Да он у меня на всех поминках будет присутствовать, родственников у нас много, пусть мрут. А мы выпьем за них как следует! Давай, дай рюмочку сынишке, сразу согреется! – гаркнул Миша, замахав руками.

– Думай, что говоришь! Уходим. Пока машины не разъехались, – бабушка взяла ребенка за руку, перекрестилась у могилы и, развернувшись спиной к сыну, стала удаляться с внуком.

– Баб я слушать больше не собираюсь, раз моя женушка, проститутка, меня бросила и, кстати, своего ребенка тоже, то я объявляю войну вам, блудницам вавилонским! Эй, ну ладно, подожди меня! Блудница моя старая, куда учесала! Моего отца похоронила уже как семь лет назад и наверняка успела переспать со многими! Да? – он попытался следовать за ними, но все время падал на снег, но все-таки шатающейся походкой в расстегнутом полушубке и уже без шапки он добрел до машины, перемазанный снегом.

Глава 10 (1993 год)

Валя

Мы едем на стареньком автобусе до самой конечной остановки. Я смотрю по сторонам: мелькают деревья, домишки, вдалеке широкие поля раскинулись. Прошел месяц, как мы ушли из дома, а мы с Гришей так и не нашли свое пристанище. Меня иногда подташнивает, но особых неудобств я не чувствую. Я вспоминаю, как непросто нам было. Мы часто ночевали в лесах, пока у Гриши не спали синяки на лице, нас люди старались обходить стороной. Мы не углублялись слишком далеко от проселочных дорог, и в березовых рощах и в хвойном лесу мы не блудились. Гриша сооружал на день подобие палатки из крепких веток и еловых лап, чтобы я отдыхала. Ночью мы спали в тканевой небольшой палатке, которую Гриша взял из дома. Я готовила на костре супы из консерв, грибов, рыбы, которую брат часами пытался выудить из реки, тушила овощи с грибами, варила чай из трав, которые нам попадались. Иногда лес я считала домом: в нем мы спали, ели, и никто нам не мешал, никто не смотрел на нас косо или с любопытством. Так стыдно было смотреть людям в глаза. Денег у нас было мало, трудно было найти работу. Один раз нас приютила одна старушка. Мы целый день помогали ей по хозяйству, она накормила нас козьим молоком, свежими яйцами и ароматным хлебом. Она не смогла оставить нас ночевать в доме из-за строгого мужа, но хотя бы мы побыли ночью под крышей сарая над головой. Спали на сене как младенцы. Грише очень понравилось общество кур и коз, прежде чем спать, он перегладил всех коз, которые разбегались от него в разные стороны, истошно блея. Утром нас снова накормила добрая старушка, отдала постиранные наши вещи, и мы отравились в путь. Я так устала стирать и мыться в реке хозяйственным мылом.

Стопы были все в мозолях, ведь мы много проходили километров за день по обочинам проезжих дорог и по лесам. Бесчисленные деревеньки и села слились в моей памяти одинаковой неприветливой картиной. У местных жителей мы обменивали нужные нам вещи на грибы и ягоды. Но мой мир стал шире и больше. Мы, наверно, сами тянули время и не вливались в общество как должно. Я понимала, что ребенку нужны настоящий дом и одежда, и мне было грустно от того, что все так неопределенно. Гриша сказал, что нужно быть как можно дальше от прежней жизни, и тогда мы начнем все сначала.

***

Брат и сестра вымотались от долгой дороги. Они вышли из дребезжащего автобуса. Село, кажется, было немаленьким. Валю немного укачало, они присели на лавочку возле остановочного столба.

– Как ты, Валюша? – забеспокоился брат.

– Да вот уже лучше, – натянуто улыбнулась она.

– Посиди пока, я сейчас, – он встал, подошел к ближайшему домику, что был близ дороги, окликнул мужчину за забором.

Местный житель отказался приютить двух незнакомцев, но посоветовал сходить перекусить в столовую, что неподалеку, а еще намекнул, что одна бабка одинокая пускает всякую шваль на свой порог.

Молодые люди нашли столовую. Они так устали от нецивилизованной пищи на костре, что готовы были потратить чуть ли не последние монеты на настоящий обед. С радостью подошли на раздачу, взяли недорогой суп, булочки и компот. Устроились за столиком, народу в не очень опрятном зале было немного.

– Гриш, может, сходим к этой бабке? – прошептала девушка.

– Она, наверно, воров да пьяниц принимает! – брат нахмурил брови.

– Зайдем к ней, а там видно будет, – Валя выглядела бледной.

– Ну хорошо, ешь давай, а то суп остынет, – примирился Гриша.

Поели, отдохнули, Валя ушла надолго в туалет. На брата навалились люди с расспросами, даже поварихи выглядывали с интересом. Гриша держался молодцом, шито-крыто рассказал небылицу, да и сам выяснил, что было нужно.

Валя вышла, на щеках появился румянец. Пора было идти. Их провожали любопытными взглядами.

– Ну, Валюш, село, как я понял, не в упадке. Два магазина есть, даже школа небольшая, люди скот держат, где-нибудь руки рабочие пригодятся. Крышу над головой, конечно, непросто найти, ведь все подозрительны, у всех свои трудности, но не будем отчаиваться. Заглянем сейчас к бабке, дорогу мне объяснили. Тут повернем, пару домов пройдем, опять свернем и в скорости на месте будем.

Подошли к нужному дому: деревянный, старенький, краска облупилась, забор местами покосился. Обычный непрезентабельный дом. Таких тут было полным-полно. Повсюду лаяли злые псы, и у этого дома имелась своя сторожевая собачонка, худая и старая, и от того более неприветливая.

– Да, через такую злую оборванку нам точно не пройти, – пожаловалась Валя.

– Погоди, такой шум поднят, я думаю, старуха сама выйдет, – заметил брат.

– Ах, не нравится мне это место, – поежилась она. – Но ты не думай, я не боюсь всяких бабок.

– Ну, Валюша, смотри, вот и наша бабуля выходит, вроде мирная, – сощурившись, сказал Гриша.

Полноватая пожилая женщина в светлом платке и коричневом платье до колен достаточно шустро продвигалась к калитке, обращаясь к собаке:

– Цыц, Бобик, морду бестолковую не скаль. Да, да, пшел в будку.

Вышла на дорогу к пришедшим, руки в боки уперла, оглядела их с ног до головы наглым взглядом и громким басом спросила:

– Чаво явились? Откуда такие взялись? Почто у моего дома третесь? А?

– Ну, матушка, так сразу и не расскажешь все! – бойко ответил Гриша. – Зачем серчать! Специально к вам пришли, неужто прогоните?

Бабке понравился молодой человек, она криво улыбнулась, полные дородные щеки зарумянились. Она по-дружески стукнула мощной ладонью по плечу Гриши и уже более любезно проговорила:

– Так и быть, ступайте за мной. Эх, молодые-то какие.

Они вошли во двор, Бобик исправно слушал хозяйку, из будки не высовывался. Валя вся дрожала как осиновый листок, прикрывала живот руками, Гриша прошептал ей, что все будет хорошо.

Зашли в дом, ничего особенного, половики на полу расстелены, ковры потрепанные на стенах, мебель простенькая. Довольно чистенько, но запах стоял старческий, удушливый. Хозяйка усадила их на небольшой диванчик, Вале по просьбе брата принесла воды.

– Смотрю на вас и понять не могу, то ли парочка, то ли кровные родственники! Вон твоя голубка вся трепещет. Слушаю! – пожилая женщина посмотрела на них проницательно и с вызовом.

– Я смотрю, женщина вы мудрая, а злого умысла у нас нет, – сказал, широко улыбнувшись, Гриша, – давайте по-людски знакомиться. Я Григорий, а это моя сестра Валя. А вас как величать, матушка?

– Ха-ха! Ишь, какой интересный! Пред вами сама Клавдия Ивановна! Ха-ха-ха! Большая заноза этого села, покоя никому не дающая своей таинственностью и своей бессердечностью! – бабуля лихо подмигнула Грише.

– Много чего люди говорят, да я их почти не слушаю. Смотрю я на вас, и нравитесь вы мне все больше и больше, – молодой человек тоже подмигнул в ответ.

Валентина понимала, что брат хочет понравиться бабке, но сама хотела отсюда быстрее сбежать, но они с братом сильно вымотались. Так хотелось своего уютного угла. Девушку стало клонить в сон.

– К делу, как там тебя, Гриша, переходи. Чаво хотелось-то? – Клавдия Ивановна стала очень серьезной.

– Расскажу все, матушка. Дом наш сгорел, родители погибли еще до этого. Я старший из нас. Горе одно было в нашей деревне, не было сил там жить, никто нас не приютил. Так и скитаемся, ищем пристанище. Руки у меня золотые, матушка Клавдия, нужны ли тебе помощники? – Гриша посмотрел прямо в бабкины глаза.

Клавдия немного помолчала, потом плюнула в сердцах в пол и прошипела:

– Пошли отсюда! Никого в дом жить не пускаю! Обворуете, хоть и путным у меня здесь нечем поживиться, иль убьете во сне! Забирай свою чахоточную и проваливай! Я никому ничего не должна, – она резко встала и показала на дверь. – Я-то думала они ко мне из города по делу.

Валя вздрогнула, посмотрела на брата, тот едва сдерживался. Тогда она положила свою ладонь на его плечо, чтобы приободрить, затем встала, подошла поближе к бабке и тихим, немного дрожащим голоском произнесла:

– Клавдия Ивановна, мы сейчас уйдем, мы никому не хотим навязываться. Мы никому в этой жизни худого не сделали. Мой брат – очень хороший человек. Мы пришли из лучших побуждений.

– А чаво это ты вся позеленела? Давай садись на место, – прорычала Клавдия, – ну что встала как вкопанная? На место!

Вале и вправду сделалось плохо, она присела, брат испугался.

– Валюша, худо тебе очень?

– Нормально, Гриша, – слабо ответила сестра.

Бабка с хмурым видом стала хлопотать над девушкой, которую вырвало в подставленный тазик. Когда Валю уложили, брат с хозяйкой вышли на крыльцо.

– Ну и какой срок у твоей сестрицы? – спросила недовольно Клавдия.

– Четвертый пошел, ей не на пользу скитания, – опустив голову, проговорил Гриша.

– Все разжалобить меня хочешь? Не получится! Так и быть, дам ей отлежаться, а потом прогоню вас ко всем чертям.

Наступил вечер, девушка до сих пор крепко спала, пока брат выполнял различные поручения по хозяйству. Клавдия Ивановна хорошо его запрягла и была очень этим довольна.

Когда Валя проснулась, скромный стол был накрыт.

– Давай сюда, чахоточная, иди, поешь на дорожку! – зазывала к столу хозяйка. – Полежала на чужих перинах и хватит!

Гриша очень устал, глаза жутко слипались. Холеное и довольное выражение Клавдии его раздражало. Сестра подошла и скромно присела на табуретку.

– Ешь, ешь, разрешаю. Твой братец отпахал прилично. Правду ведь сказал, что руки откуда надо растут.

Хозяйка с удовольствием уплетала картошку, то и дело косясь на молодых людей. Григорий отъедался про запас, Валя, тоже ощутив голод, перестала скромничать.

За окном стало темнее, залаял бабкин пес.

– Ишь, разлаялась скотина! Нахлебник! – притворно рассердилась Клавдия.

В дверь громко постучали ровно пять раз. Клавдия сразу заволновалась.

– Сидите и жуйте. Я сейчас приду, – скомандовала хозяйка и проворно удалилась.

Гриша осторожно последовал за ней, притаился и услышал разговор.

– Гости у меня, куда прешь в таком виде! Почему не переоделась? Почему так рано явилась? – гневалась Клавдия.

– Все сделано! У меня ноги устали, и я устала, а тебе все равно! – сказал приятный, но сердитый голос.

– Давай скидывай тряпье, чучело огородное.

Григорий выглянул из-за косяка и увидел грязное и оборванное существо в дырявых и бесформенных рубашонке и штанах. Шапчонка уже была снята, и спутанные неопределенного цвета волосы топорщились во все стороны. Лицо было как будто в саже, фингал под глазом дополнял картину. Существо стояло выпрямившись, но с торчащим неровным горбом. Мерзкая бородавка над губой и черные зубы – полное уродство. Создавалось ощущение, что сюда зашел самый что ни на есть побитый жизнью бродяга.

– Чучелом огородным сделала меня в этот раз ты, и ты и будешь меня сейчас отмывать! – вскрикнула пришедшая.

– А вот и нет! Ко мне тут заявились незнакомцы. Много им знать не положено! Иди пока отсюда во двор, – прошипела Клавдия.

Гриша решил выйти из укрытия.

– Матушка Клавдия, у вас, я гляжу, гости. Как неудобно нам с сестрой стеснять вас.

– Да я уже ухожу, – охрипшим пропитым голосом произнесло существо, скрючившись в три погибели.

– Нет, нет, не уходите. Мне вот интересно, для чего весь этот маскарад? – небрежно поинтересовался молодой человек.

– Кто-то тут у меня загостился уже, проваливайте все из моего дома! – вскричала Клавдия.

– А никуда я не пойду! Я есть хочу! Я устала! – существо, разогнувшись, бойко заговорило нормальным девичьим голосом и упрямо посмотрело на бабку.

– День сегодня пропащий. Никто меня сегодня не слушает, хулиганье одно на мою голову навязалось. И ночлежка им, что ли, здесь, – вздохнула Клавдия и медленно пошла в комнату.

– Эй, Клавушка, есть ли для меня чего пожевать? – спросила пришедшая и пошла за пожилой женщиной в своем оборванном наряде.

Гриша немного помедлил, но когда он услышал, как его сестра испуганно вскрикнула, то сразу ринулся вперед.

– Красотка, иди сюда! Да не бойся ты, немного потешусь с тобой всего лишь! – пришедшая сипела противным голосом и загоняла в угол испуганную Валю. Лицо существа перекосилось похотливой ухмылкой, ручонки в грязных перчатках игриво дергались. – От меня не сбежишь, теперь ты моя, испуганная козочка!

Гриша, достаточно насмотревшись на эту картину, подошел сзади любительницы представлений, взял ее за шиворот и приподнял над полом.

– Э, руки убери! – забрыкалась пойманная.

– Валюша, не бойся, это не бездомный Казанова, это просто очень наглая девица, – брат, кажется, немного успокоил сестру.

– Ты мою девицу не обижай! – взбушевалась Клавдия, а до этого она преспокойно сидела на диване.

– Обидел бы, ох как хотелось бы, но только от ее вони у меня уже в глазах двоится, и ее блохи ко мне уж все переметнулись! – Гриша отпустил оборванку, та резко повернулась и плюнула черноватыми слюнями ему прямо в лицо.

Валя ничего не понимала. Гриша с презрением посмотрел на девицу и произнес:

– Шутки любишь шутить?! А знаешь ли ты, что моя сестра беременная и ты сильно ее напугала, а ей нельзя переживать! Валюш, а не хочешь плюнуть ей сейчас в лицо?

Девица постояла, подулась, затем, сильно почесав затылок, улыбнулась.

– А вот и не все блошки к тебе перескочили, вот моя любимая кушать захотела. Ты меня прости, что напугала, уж не удержалась я, – повернувшись к Вале, мирно произнесла девица.

– Садись, Валюша, садись, – предложил брат.

– Так, никаких посиделок! Уходите, и нечего мне глаза мозолить! – снова забасила Клавдия.

– Никуда мы не пойдем, уже поздно. Валя слишком перенервничала, и все из-за нее, – указав на девицу, Гриша встал в упрямую позу.

Лицо хозяйки дома давно уже покраснело от всего происходящего. Может, впервые в жизни она не знала, что ей делать.

– Клавушка, я ничего не понимаю, но давай они останутся. Я и вправду переборщила, жалко их, – начесывая спутанные патлы уговаривала девица.

– Конечно, приют для бездомных всегда открыт, будьте у себя как дома, не стесняйтесь, – съязвила Клавдия. – Так ты рожу промой! Ты посуду мой! Ты баню затопи! – Клавдия поочередно тыкнула пальцем в каждого: в пришедшую, в Валю и Гришу.

Приказ хозяйки дома был выполнен, но никто не разговаривал, все были смущены.

Валя лежала на диване, брат на полу на потрепанном матрасе. Гриша не мог уснуть, он думал об оборванке, которую звали Вера. Когда она помылась, то стала совершенно другой. Она была симпатичной с коротковатыми каштановыми волосами и голубыми глазами, небольшого роста и приятной фигурой, в меру худенькой, но в то же время в ней видна была женственность.

Грише захотелось остаться в этом доме, ведь они с сестрой были изгоями, а здесь было явно не все как у людей, и ему это нравилось.

Глава 11 (1963 год)

Касаться всего ладонями и стопами и так изучать мир, познавать его, пытаться понять и полюбить.

Столько неизведанного, столько приятного и неприятного. Самые главные ощущения, которые познал Харман на своем недолгом веку, – это материнские объятья, теплые и благоухающие, такие живые; материнские ласковые прикосновения по щекам и по голове, такие значительные и легкие, и ее поцелуи, быстрые, влажные и щекотные. Он тоже гладил ее густые бархатистые волосы, знал каждую деталь лица, знал, как она дышит слабеньким ветерком, как уголки ее губ растягиваются в улыбке. Он не любил, когда ее руки грубели от работы, он хотел, чтобы они всегда оставались мягкими.

Любое изменение в погоде он чувствовал очень остро. Он любил, когда солнце грело его с ног до головы своим неопасным жаром. Ему нравилось ступать по земле босыми ногами, ему нравилось ощущать каждый камешек, каждую травинку. Он противился носить обувь, он часто скидывал свои башмачки, в которых чувствовал себя стесненно.

А ветер будто общался с ним, будто понимал его. Когда мощный порыв ветра отталкивал его, он играл с ним, противясь ему. Он думал, что дразнит поток ветра тем, что идет на него снова и снова, как бы тот его сильно ни хлестал по лицу и телу. Если ветерок был легким свежим и ласковым, то он просто радовался и подставлял свое лицо ему навстречу.

А дождь и этот особый запах перед первыми каплями были ни на что не похожи. Жить – значит ощущать каждую прохладную каплю на своем лице, чувствовать, как они охлаждают и что они имеют свой вес. Он любил подставить ладошки под водные струи и, набрав воды до краев, выливал все на землю. Он не боялся быть мокрым с головы до ног, разве что недолго, ведь потом становилось зябко, мурашки начинали бегать по телу.

По осени он любил трогать сухие листья, что разметались густым ковром по земле, он часами мог изучать каждый листок и его прожилки.

А мягкий и пушистый снег был чудом в его жизни, он не понимал, почему он так быстро тает в его ладони. Так холодно и так бодряще в воздухе. Снег всегда был разным: то рассыпчатым, то липким, он принимал любые формы в его руках. А еще он любил превращаться в грубую корочку или в скользкую твердую поверхность. Но как трудно было передвигаться в теплой неповоротливой одежде, опять неприятное стеснение. Он понимал, что вокруг всегда все меняется через определенное время. Разный покров у земли, разный запах, разный прогрев воздуха.

Ему было позволено трогать чужие лица, лица были разными: гладкими и сморщенными, круглыми и скуластыми. Но из всех он выделял только три лица: матери, отца и одного мальчика, который был похож чем-то на него, он это понял, когда изучил и свое лицо.

Он помнил, как на все натыкался, как бывало больно стукаться о разные предметы. Но мама часто подсказывала ему, что можно трогать, а чего нельзя, если к чему-то было опасно подходить, она щипала его за щеку. Так он понял, что к огню никогда не следует подходить очень близко, его тепло обманчиво и жестоко.

Отец любил подбрасывать его вверх, от чего сердце как будто опускалось вниз. Отец познакомил его с лошадьми. Он помнил, как прикоснулся первый раз к гладкому и слегка колючему корпусу, к мягкой мордочке, которая обдала его теплым дыханием. Чем старше он становился, тем больше проводил времени с лошадьми. Отец брал его руки в свои, и они вместе седлали коня, а потом вместе пускались вскачь. Он держался за отца и чувствовал каждый шаг лошади всем своим телом, а когда они переходили в галоп, то он чувствовал, что он растворяется в скорости, становится самим ветром, бесстрашным и свободным, и частью лошади. Он был невесомым и таким неуловимым, быстрым.

А пища всегда таяла во рту и вызывала такое приятное ощущение в животе. Печеное мясо свинины на углях с дымным запахом особенно нравилось ему. Рыба и грибы тоже имели свои особые вкус и запах. Деревенский хлеб, молоко и яйца были редкостью, но давали сил на весь день. Похлебка – зуми была горячей, на нее надо было хорошенько подуть, да как и на другую пищу, а потом уже пробовать и пережевывать кусочки мяса и картошки. Пища всегда была горячей и пахла костром. А щавелевый суп был для него просто удовольствием, необычно кисленьким. А когда листья на земле и на деревьях были сухими и шуршащими, он часто ел грибной суп или грибы, тушеные с картошкой и мясом. Лакомством были ягоды – сладкая и мягкая малина, сочная черника, твердая сладко-кислая брусника.

Харбу он не любил и даже не понимал, из чего это блюдо готовят. Сразу, как барана или свинью забивали, и вся кровь животного стекала в ведро и сворачивалась, ее ставили на огонь вместе с печенью и долго варили. Потом печень вынимали и нарезали кусками, а кровь выливали в холодную воду и очень крепко отжимали руками. Все складывали в чугун и солили, перчили, клали лук и чеснок. Отдельно жарили из сала шкварки, и их вместе с растопленным жиром выливали в чугун с кровью и печенью и продолжали тушить. Солонину, пресные лепешки и каши он ел без особого удовольствия. В основном они ели из общих мисок чяро, а объедки клали рядом. Мать научила его относить объедки свиньям и давать собакам. Он любил кормить собак, ведь так приятно было, когда на тебя напрыгивают и облизывают шершавым языком. Он любил быть сытым и любил, чтобы все были сыты, он чувствовал радость.

Не видеть мир не значит быть обделенным. Его кожа, его острое обоняние и возможность ко всему прикасаться были для него проводниками в жизни. Все вокруг него было живым, и не только люди. Все дышало, все двигалось, все пахло.