Текст книги "Семейные тайны. Практика системных расстановок + За пределами одиночества + Мамочка, пожалуйста…Семейные расстановки – метод Берта Хеллингера + О чем молчат предки + Ошибки аиста"

К сожалению, так думают многие. Я – не исключение. Обжегшись на измене мужа, которая тогда была для меня, любящей жены и молодой мамы нашей шестимесячной дочки, ударом в спину, ножом в сердце, выбитым стулом из-под ног, я перестала доверять миру вообще и мужчинам в частности. Воспитывая дочь, мне и в голову не приходило сказать ей теплые слова в адрес ее папы. Наоборот, я копила факты и доказательства его низости и подлости (такие, например, как квитанции об алиментах по три рубля в месяц). Для чего?

Чтобы доказать ей свою правоту и праведность. Вот какой твой папа гад, а мама – святая жертва, просто цаца! Если бы я знала тогда, если бы все женщины знали, что своей обидой, болью, разрывающей душу, мы пилим, словно холодным ржавым ножом, сердца наших детей пополам. Мы мстим нашим детям за их отцов, за то, что сами не умели сложить и сохранить в наших семьях. Отыгрываемся на невинных младенцах за промашки и ляпы их нерадивых пап. Потом сами удивляемся: почему ребенок не знает, чего хочет, почему у него нет цели в жизни, почему у него все валится с рук, почему он так себя ведет, почему у него не складывается карьера, семья, жизнь?

Ведь мы так старались, мы делали все наилучшим образом, мы были мамой и папой в одном лице! Но не может одна корова давать столько же молока, сколько дают две. Не может мать, даже самая лучшая, дать своим детям любви и за себя, и за того парня, то есть за родного отца. Мало того, мы не только не поливаем тот корень, которым для человека является его отец, мы его рубим, бьем по нему, выдергиваем. А некоторые напрочь отпиливают отцовский стержень, аннулируют его, выскочив замуж, меняют фамилию, подделывают документы, оформляют усыновление без ведома и согласия детей и кровных отцов. И в этой страшной мести бывшим возлюбленным перетягивают детей на свою сторону баррикад.

Случай с Ниной из этой серии. Она в детстве восприняла много интроектов – навязанных убеждений и обид матери на отца. Будучи детьми и доверяя родителям, мы глотаем их верования, убеждения и догмы, не разжевывая. Принимаем за истину даже самые бредовые идеи. Для Нины родной отец – редкая сволочь. Ей меньше всего хочется идти и смотреть в его сторону. А значит, этот человек из семьи исключен. И именно в эту сторону нам и надо идти.

Расстановка

Я прошу Нину расставить свою семью: маму, папу и себя. Когда три фигуры заместителей выстроились в центре комнаты, что-то заставило меня уточнить у клиентки: «Это твой родной отец?» Она снова некоторое время смотрит на меня непонимающим взглядом:

– Да… Нет… Это мой папа.

– Отец или отчим?

– Он – мой папа, он меня воспитал. Я его люблю. У меня язык не поворачивается назвать его отчимом!

Родного отца Нина снова исключила. Я понимаю, что столкнулась с сильным сопротивлением. Я не могу достучаться до клиентки. А надо ли? Может, следует остановить расстановку, объяснив Нине, что без самого важного элемента – кровного отца – мы никуда не продвинемся? Но фигуры заместителей в центре уже начали свой танец под беззвучную музыку пробудившегося системного поля. Немного постояв в замешательстве, заместительница Нины резко зигзагами заметалась по комнате.

– Я ничего не чувствую, внутри все онемело. Меня несет, словно мне не за что зацепиться. Я хочу к маме и в то же время боюсь ее.

– Вся в отца! – раздраженно говорит заместительница матери. – У меня к дочке теплые чувства, и все-таки фоном идет раздражение. А этого человека я люблю!

Женщина подходит к мужчине, они берутся за руки. Мужчина чувствует себя отлично. К приемной дочке относится хорошо, испытывает ровные чувства.

Женщина, замещающая Нину, по-прежнему не находит себе места. Я настаиваю на своем и прошу Нину выбрать кого-то на роль ее родного отца. Она неохотно встает и ставит в расстановку мужчину. Поле наполняется энергией. Заместитель отчима опускает глаза. Мать выдергивает у него свою руку и сжимает кулаки, исподлобья смотрит на бывшего. Тот так же, исподлобья, смотрит на нее. Он тоже зол, но взгляд его полон любви. Нина, до этого неприкаянно бродившая по пространству, останавливается и как завороженная смотрит на отца. Ее тянет к нему, но она опасливо смотрит на мать, как будто ждет ее позволения.

На вопрос о своем состоянии заместительница матери, не отрывая глаз от мужчины, произносит:

– Я как оцепенела. Чувствую ненависть и отвращение. Я готова глаза ему выцарапать! А все равно чувствую, что виноват не он.

Женщину трясет. У Нины нет никакой информации, что бы это могло значить. Я ввожу в расстановку еще одного мужчину, мысленно давая ему роль «Того, кто виноват». Постояв немного, мужчина, криво усмехаясь, направляется к заместительнице матери. Та вскрикивает, пятится к стене, закрывает голову руками и начинает оседать на пол. Я еле успеваю подхватить ее и отвожу на безопасное расстояние. Что это было?

– Наверное, это было насилие. Тело скрутила боль. Мне даже кажется, я почувствовала запах крови и… алкоголя.

Похоже, мы попали в самый эпицентр беды. Пока я суетилась возле заместительницы матери, мужчина в роли родного отца замахнулся на «Того, кто виноват». Обидчик сжался и ретировался с поля. Женщина посмотрела на бывшего мужа другими глазами, она не могла сдержать слез.

Я попросила ее сказать ему:

– Я тебя с ним путаю. Я видела в тебе другого человека. Я переложила на тебя всю вину и ответственность. Мне так жаль. Прости меня, если сможешь. Я отняла у тебя все, даже дочь.

Женщина подошла к бывшему мужу. Они обнялись. К ним медленным шагами приблизилась дочь. Они приняли ее в свои объятия и долго стояли в блаженном молчании.

Завороженная гармонией происходящего, я не сразу обратила внимание на клиентку. Она стояла, протягивая руки к этому треугольнику в центре расстановки. Ее полные слез глаза взывали к участию. Я подвела ее к заместителям родителей и поменяла местами с заместительницей. Нина отпрянула назад и по-детски спросила: «Мама, можно?» И только после кивка матери она упала в объятия отца, который с любовью прижал ее к груди, и разрыдалась взахлеб.

Боюсь, что я без конца повторяюсь, но это правда, и я не знаю, как выразить ее по-другому: уходила с расстановок совершенно другая женщина, другая Нина. Женщина с сияющими глазами, уверенная в себе, наполненная и счастливая. Всем своим видом и состоянием подтверждая, как важно для каждого человека иметь два корня, две ноги, два крыла, двоих родителей, что самый лучший, заботливый и любящий приемный отец не может возместить естественный источник энергии отцовского рода. И обрести свою целостность помогает принятие отца, матери и всех своих прародителей.

Вот такие две истории, такое вот совпадение в один день. Две семейные расстановки на одну тему – тему родных и приемных родителей. Говорить или не говорить, признаваться или скрывать, прояснять или утаивать, быть или не быть? Из этих расстановок становится совершенно ясно, что все тайное когда-то становится явным.

Но на этом, как оказалось позднее, эпопея с приемными родителями и совпадениями не закончилась. Непредсказуемо и неожиданно, и для меня в том числе, она имела продолжение.

На следующий день мне позвонила Ниночка, расстановка которой вчера была первой. Тревожной скороговоркой она сказала, что нам надо встретиться:

– Случилось такое… Такое… Такое!

– Надеюсь, все живы? – успела я втиснуть три слова в поток бессвязной речи девушки.

– Да, но лучше бы… – дребезжащий от боли и усилий справиться с ней голосок Нины прервался на высокой ноте, захлебнувшись в слезах. Сдавленным шепотом она промолвила еле слышно: – Так я буду в четыре часа, – и повесила трубку.

До четырех у меня был прием, но, когда я работала с другими людьми, фоном шли беспокойные мысли о Ниночке: «Что же такое случилось?!»

Нина пришла с Колей-Риком, который по американским меркам сразу позаботился о своем комфорте. Он разлегся, закинув ноги на спинку дивана. Парень отказался от угощений, но периодически требовал от мамы похода в «Макдоналдс». Тон его мне не понравился.

– Он уже привык к «Макдоналдсу». В Америке для детей там рай, – словно оправдываясь, объяснила Нина. А сыну спокойным голосом на английском строго сказала, чтобы набрался терпения, пока мы не завершим наш разговор.

Семилетний Коля был почти одного роста с мамой, от чего Ниночка казалась мне еще более беззащитной и хрупкой.

Оставив юного американца у компьютера, мы с Ниной уединились на моей кухне. Подперев хорошенькое личико двумя руками, она собралась мне поведать свою невеселую, судя по обжигающей тоске в глазах, историю. Но смогла вымолвить только:

– Я им не родная, – и ее плечи затряслись от беззвучных рыданий.

Я даже не смогла ее утешить. Эта фраза и меня ударила как обухом по голове. В продолжение всего разговора мне казалось или хотелось, или я надеялась, что Нина остановится, рассмеется и скажет: «Я пошутила».

Девушка взяла себя в руки, буквально обхватив себя за плечи обеими руками и раскачиваясь, словно баюкая свою боль, и продолжала:

– Вчера, узнав, что я иду на расстановки, отец неожиданно впал в бешенство. Он кричал, что мне надо больше заниматься сыном и порядком в доме, а не ходить «черт знает куда», что Надя неизвестно чем занимается, а расстановки – полная чушь, сектантство и профанация. Если бы я знала, что он так разозлится, я бы придумала другую причину ухода из дома. Но мне уже надоело обманывать. Ведь куда бы я ни шла, с кем бы ни встречалась, все поливалось грязью. И подруги, и встречи школьных друзей, и поход в гости к бывшей свекрови. Я огрызнулась в ответ, подхватила сына и ушла.

Но я не люблю находиться «в контрах» с людьми. Сегодня утром я, счастливая и окрыленная после вчерашней расстановки, пошла к родителям мириться. Боже мой, что было!

Ниночка обхватила руками голову, словно защищаясь от удара, и сквозь слезы продолжала:

– Мама почему-то меня не защищает. Никогда. Может, она сама боится отца? Вчера она тоже отскочила в сторону и не проронила ни единого слова. Папа схватил Коленьку за руку, втолкнул в другую комнату и захлопнул за ним дверь. Рявкнул на мать, пытающуюся ринуться за любимым внуком. Меня швырнул на стул, который поставил в центре гостиной.

Заложив одну руку за спину, а указательным пальцем другой руки разрубая воздух, как шашкой незримого врага, он вылил на меня ушат грязных, матерных слов и нелестных эпитетов. Его манеру отчитывать меня как преступника на допросе я помню с детских лет. Но матом он ругался впервые. Периодически он замахивался на меня кулаком, но не бил. Они меня никогда не били. Мне нелегко повторять его слова, это звучало страшно: «Да что ты себе позволяешь? Дрянь неблагодарная! Да мы тебя, засранку, кормили, поили, в люди вывели. Дали столько, сколько и родные родители своим детям не дают. Да, видно, правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает. Вся в мамку свою, проститутку подзаборную. Она даже не знала, от кого тебя родила. Так жизнь свою в тюряге и закончила. Ты бы и сгнила в тюрьме или зачахла в детдоме для таких недоделанных отпрысков, как ты. Да, что б мои глаза тогда ослепли, когда тебя увидел. Самая худющая, самая квелая, меньше всех – три вершка от горшка. Глянул, и сердце сжалось, пожалел, других уже и не видел. И вот тебе благодарность! Дождались! Хвостом махнула и в Америку смылась. Нас не спросила, эгоистка беспросветная, сволочь мерзопакостная. И мальчишку забрала. Всю жизнь нам испоганила и пацану позволяешь нам и себе на шею сесть. Убирайся вон!»

Нина закончила, а я все ждала и не дождалась какой-то чудо-метаморфозы, заветных слов: «Ты нам родная. Я пошутил. Для порядка, острастки. Воспитательный, так сказать, момент».

Помимо этого, в ожидании нашей встречи, Нина уже успела посетить племянницу папы Алену, с которой была дружна. От нее она услышала подоплеку всей этой истории и своего удочерения.

– Когда мне было лет шестнадцать, в разговоре с подружкой я что-то сболтнула про усыновление детей. Дядя Николай подошел и дал мне пощечину. Если бы не эта затрещина, мне бы тогда и в голову не пришло, что ты им неродная. Дядя Коля с женой уехали отдыхать. Через какое-то время вернулись уже с ребенком. Взрослые о чем-то загадочно шептались и переглядывались. А мне, наивной девочке, даже не было странно, что ты уже ходишь ножками.

Второй раз ясность насчет твоего удочерения проявилась на каком-то семейном юбилее. Сослуживец дяди, подняв бокал, начал говорить тост: «В наше время редко встречаются такие щедрые душой люди, как Николай Артемович, которым не безразлична доля чужих детей!» Дядя кинулся в его сторону, гостя вытолкали взашей. Постепенно друзья и знакомые, знающие или догадывающиеся о приемном ребенке, были вытеснены из круга общения или сами ретировались. Осталась только семья, призванная строго хранить тайну.

Нина продолжала рассказ, иногда перескакивая с одного на другое. Ей важно было выговориться, в минуты откровения она не так чувствовала остроту боли, которая словно зубным бором сверлила ее душу.

– Бабушка Лина, мамина мама, с которой мы ссорились чаще всего, незадолго до смерти, уже очень больная, подозвала меня к себе. Гладя дрожащей рукой меня по голове, она начала говорить: «Девочка моя, прости меня. Я была слишком строга с тобой. Но я должна, я хочу тебе сказать… Я хочу открыть тебе тайну, – она приподнялась, но через мгновение снова откинула голову на подушку: – Нет, я не могу. Они убьют меня. Иди, ступай, деточка».

– Теперь я понимаю, какую тайну хотела открыть мне бабушка и кого она так сильно боялась. С моим папой шутки плохи.

Я слушала Нину, меня распирали чувства с общим знаменателем – недоумение. Я помнила рассказы Тамары об устремленности к карьерному росту, разочарование, что все оборвалось, осталось недостигнутым из-за перестройки и развала института, в котором она руководила стратегически важным отделом. Вспоминала об отношении к сексу как неприятной повинности, об абортах: «Ну не могла я родить, вот-вот должно было быть повышение по службе». Наблюдая за отношениями в семье в наши редкие встречи, я иногда ловила себя на мысли, что Тамара стесняется своей дочери, пытаясь как-то объяснить и оправдать ее «непородистость».

Действительно, Тамара с Николаем были статными людьми, интересной парой. Высокие, красивые, они гордо несли себя по жизни, несколько свысока глядя на других людей.

– Нина, наверное, в бабушку пошла, мать мужа. Такая же маленькая, тощенькая, ни кожи, ни рожи. И добрая, такая же, как свекровь, и ласковая. Сексуальная, тоже явно не в меня. Но лицом, надо отдать должное, Ниночка удалась, миленькая, – размышляла вслух любящая покритиковать всех и вся Тамара.

Сейчас я чувствовала себя волком, которого повели по ложному следу. Кинутым, использованным и обманутым. Мне было больно, мерзко, неприятно. Меня начала бить дрожь, слегка подташнивало, словно хотелось вырваться, освободиться от вранья, которым меня кормили много лет. Мы не были с Тамарой близки, хотя она называла меня подругой. Встречались во время шопингов, на концертах и в кафе, чтобы поболтать «за жизнь». Ей нравилось дружить с людьми намного моложе себя. Мы обе – Львы по гороскопу и Лошади с разницей в двенадцать лет.

О нашей разнице в мировоззрении и характерах «добрая» Тома говорила: «Вот я – Лев так Лев, настоящий царь природы, а ты, Надя, – какой-то слишком мягкий, недоделанный Лев». Почему же сейчас ее обман, вернее тайна, которую мне не открыли, которую мне не доверили, отзывается в сердце такой мукой? Если я испытываю такие чувства, то что тогда чувствует эта девочка, ее дочь, судорожно обнимающая себя за плечи, чтобы унять волнение и дрожь в теле.

А Нина продолжала рассказывать то, что по большому секрету племяннице Николая Алене рассказала его сестра Нелли – ее мать Тамара ненавидела всеми фибрами души, уж неизвестно, почему.

Все в жизни Тамары и Николая складывалось наилучшим образом. Им было хорошо вместе. Она любовалась его статной фигурой мастера спорта по легкой атлетике, его решительностью и стремительным продвижением по служебной лестнице. Полковником он стал уже в неполных тридцать восемь лет. Он гордился ее дипломатичностью, умением вести светские беседы, точеной фигуркой и шикарными каштановыми волосами ниже пояса. Он ревностно, но с восхищением наблюдал, как на любой вечеринке подвыпившие мужчины оставляли своих жен и кружились вокруг его жены, словно она была соткана из медовых сот.

Не устраивало Николая одно: жена была холодна в постели. Ему даже казалось, что она стискивает зубы при исполнении супружеского долга. А про детей и вообще речи быть не могло. Пока. Пока они еще молоды. Пока еще не добились всех высот в карьере. Пока еще надо пожить для себя. Тома наперекор ему сделала два аборта. Помимо всего прочего она еще боялась испортить красоту и стройную фигуру. Николай надеялся и весь пыл отдавал работе, помогал сестре и нянчился с племянниками.

Однажды в командировке их машину занесло в кювет. Была сильная метель, водитель не справился с управлением на обледенелой трассе. Все обошлось благополучно, если не считать легкого сотрясения мозга у водителя и сильного ушиба колена у Николая. На попутной машине их доставили в ближайшую деревенскую больницу. Здесь еще топили дровами. От забытого духа детства защемило сердце. После осмотра ноги фельдшером и его простецкого резюме: «Ерунда. Заживет как на собаке», – перевязку ему делала небольшого роста, славная личиком медсестра. Стыдливо опуская взгляд голубых глаз, гася их небесный огонь длинными пушистыми ресницами, она ловко упаковала ногу Николая в тугую повязку. В конце заботливо пригладила ее двумя ладошками и укрыла одеялом. Их взгляды встретились, и они оба потеряли голову.

Дрожащие от желания и страсти тела слились в знак инь-ян и сползли вместе с одеялом на пол у потрескивающей дровами печи. Они любили друг друга долго и нежно, словно пустынные путники, исстрадавшиеся от жажды, они не могли ее утолить. Впервые за много лет Николай проснулся, ощущая себя живым, наполненным и счастливым. Вся его жизнь с когда-то любимой, но чопорной и бесчувственной Тамарой, показалась ему огрызком черствого сухаря. Несколько дней он купался как сыр в масле, в прямом и переносном смысле. Медсестричка, которую звали Наташа, отпаивала его свежим молоком, кормила домашними яйцами, творогом со сметаной, а потом отдавала ему всю себя, жадно прижимаясь своим гибким молоденьким телом к его спортивному торсу и осыпая поцелуями.

От острого ощущения удовольствия, счастья и телесной радости мужчине порой казалось, что не у его водителя, а у него сотрясение мозга. Сейчас мозги встанут на место и счастье исчезнет, быль окажется сном. Он подолгу держал Наташу за руку или крепко прижимал к груди, качая как ребенка, чтобы только продлить сладостные моменты. Любуясь и любуясь друг другом днем и ночью, они узнавали друг друга и прикипали сердцами все больше.

Наташа нехотя рассказала Николаю свою короткую, но горькую историю жизни. Живет она одна. С коровой. Несколько лет назад, когда училась в городе в медучилище, отец убил ее мать. По пьяни, из ревности. Младших сестру и двух братьев взяла на воспитание тетка – бездетная сестра матери. А Наташа в свои пятнадцать была никому не нужна, она осталась круглой сиротой. У нее была мечта поступить в медицинский институт. Лечить и спасать людей она научилась и полюбила с детства. Помог папин буйный характер, сметающий и сбивающий все и всех на своем пути.

Рассказ Наты тронул даже сердце Николая, по долгу службы имевшего дело с разными человеческими судьбами и историями. Девушка сидела, обхватив руками коленки, мечтательно смотрела в небо, а по плечам были разбросаны пушистые светлые волосы.

– Я надеюсь, что у меня все получится. Вот и тебя я намечтала, такого, какой ты есть. И счастье наше, и ребеночка нашего будущего.

Эта фраза ударила Николая как обухом по голове. Он словно после долгого сна выпал в реальность, вспомнив, что он полковник КГБ, что дома его ждет жена, работа.

– Наташа, я женат. Прости, я сам не понимаю, как потерял голову. Мне было очень хорошо с тобой, как нигде, никогда и ни с кем. Но у нас с тобой разное будущее.

Вздрогнув, как от удара, Наташа не смогла вымолвить ни слова. Она оделась, шагнула к двери, остановилась, медленно развернулась и, глядя на него голубыми, по-детски беззащитными глазами, промолвила:

– Какое счастье, что ты был… что ты есть в моей жизни. Родной мой, просто знай, что я тебя очень люблю.

Мораль взяла верх над чувствами. Николай вернулся домой. Душевную пустоту загружал работой, пропадая до ночи на службе. Он стал настаивать на ребенке, обещая Тамаре, что все заботы о нем возьмет на себя.

– Ну не хочешь фигуру портить, давай возьмем ребенка из детдома. Нам уже почти по сорок. Жизнь без детей пуста.

Но Тамара отмахивалась, убегала в свой институт, где ей сулили должность начальника отделения. Собственная «Волга» с водителем, слава, почет и власть! Пеленки в эту схему не вписывались.

Николай сорвался. У него болела и выла душа. Ему хотелось напиться и забыться. Но ноги понесли его к машине. Отпустив водителя домой, он сел за руль и уже через час обнимал любимое, пахнущее молоком и ромашками тело Наташки. Наташа была беременна. Она не собиралась делать аборт. Она носила в себе Любовь, и это было священно! Девушка не знала, как сообщить ему об этом. Да если бы и знала, она не стала бы выдергивать его из его «правильной» жизни, в которую он от нее ушел.

Николай ожил и расцвел, если так уместно говорить о мужике. Он стал часто приезжать к Наташе, выкраивая каждую свободную минутку. Он подправил крышу на домике, в котором она жила, колол дрова, копал огород, косил сено для коровы, пил парное молоко и неиссякаемые ласки возлюбленной.

Тамаре говорил коротко: «Командировка». И оставался в деревне на ночь. Жена, практически равнодушная к мужу, как уже завоеванному призу, приз этот никому отдавать не собиралась. Умная и наблюдательная, заподозрив неладное, она начала сопоставлять факты, издалека задавать вопросы сослуживцам, «приперла к стенке» его водителя.

Тамара, осознав угрозу, повисшую над ее семьей, прибегла к оружию многих жен высокопоставленных особ советского времени. Она пошла в штаб КГБ к генералу, пожаловалась на частые «командировки» мужа и его измены. Как и следовало ожидать, Николаю как предателю Родины, то бишь нарушителю моральных устоев советской семьи, поставили ультиматум. Либо он кладет партбилет на стол и ему грозит понижение в звании с направлением в тьмутаракань. Либо он как осознавший все товарищ возвращается в семью и оставляет все привилегии и регалии при себе.

Скрепя сердце и скрипя зубами Николай выбрал второе «либо». И второй раз предал свою любовь. Тамара, проанализировав свои промахи в семейной жизни, перестала противиться сексу, иногда сама настаивала на исполнении мужем супружеского долга, а однажды даже совершила подвиг: вздрагивая от отвращения, сделала мужу минет. Она сама начинала разговоры о рождении ребенка. Пошла к врачу, который вынес ей окончательный вердикт: детей она больше иметь не сможет. Аборты сделали свое дело. Месяца четыре Тома играла роль беременной женщины. Ее «тошнило, ломило поясницу, темнело в глазах» – букет всех симптомов, собранных понаслышке от беременных подруг.

Когда муж был в командировке, у Тамары «случился выкидыш». По приезду мужа она закатила ему истерику, сказав, что виной всему – стресс от его измены. Что он виновен в том, что детей она больше иметь не сможет. Николай действительно чувствовал себя во всем виноватым, испортившим жизнь своей жене. Теперь было бы бесчестно оставить ее одну. Тем более что она сама заговорила о приемном ребенке. Но мужчина не хотел приемного ребенка, ведь в нескольких километрах от города подрастал его родной ребеночек. Его сын или доченька. Он сам загнал себя в ловушку и не знал, как из нее выбраться.

Лучшее, что он смог придумать, так это послать в деревню водителя разузнать, что с Наташей и кто у него родился. Рассказ водителя только добавил муки в его сердце. Наташу избил ее родитель, которого по амнистии выпустили на свободу, и раздетую вытолкал из дома. Она прибежала в больницу, просилась переночевать. Фельдшер, имевший виды на девушку, заметил ее округлившийся живот, в пьяном угаре обрушил на нее поток грязи и захлопнул дверь перед ее носом. Больше в деревне Наташу никто не видел.