Текст книги "Тетя Маша Крокодил"

Алтайские росы

Запахи детства сопутствуют нам всю жизнь. Встречаясь с ними, мы с упоением вдыхаем их, ощущая себя вновь молодыми, красивыми, полными сил и желаний. Запахи эти многообразны. Подстерегают они нас в самые разные периоды жизни, но чаще в зрелые годы, ближе даже, наверное, к старости, пробуждая в памяти события и обстоятельства, воспоминания о которых, казалось, давным-давно отодвинулись от нас, потерялись или совсем растворились в полузабытом прошлом. У меня их, как и у каждого обыкновенного человека, множество, но некоторые, самые живучие из них, связаны с благоуханием многотравья в сенях старого бабушкиного дома, где провела я одно чудесное незабываемое лето.

Мне было тогда лет одиннадцать. Как-то воскресным апрельским утром семья наша неторопливо завтракала, наслаждаясь покоем и домашним уютом. Отец, пребывая в отменно-превосходном настроении, рассказывал нам о Польше, где он побывал не один раз, а мама, изредка вставляя по ходу его рассказа едкие замечания, следила одновременно за варившейся в русской печи к обеду курице. Я слушала обоих, иногда от души смеялась, мне нравилась их безобидная перепалка, пересыпанная легкими колкостями и остротами. Папе захотелось куриного бульона, он сам налил его в глубокую фарфоровую чашу и понес к столу, а мне в это время приспичило зачем-то вскочить, так я обварилась крепким кипящим куриным бульоном. Радость мгновенно исчезла из нашего дома, видимо, испугалась моего неистового крика.

Ожоги болели нещадно. Уже водворился и помчался вперед месяц май, а я все еще лежала в районной больнице, весеннее ласковое солнце на сей раз не дарило мне своих нежных лучей. Окна сумрачной темной палаты, находящейся в северной части здания, выходили в унылый объеденный коровами сквер, где даже птицы совестились петь свое приветствие наступающему дню. Молодой организм мой отчаянно боролся, но непомерные дозы лекарств, которыми меня пичкали, как будто, мне казалось, препятствовали выздоровлению, а кое-где местами поджившая кожа вид

имела ужасающий, грубые рубцы бордового цвета откровенно пугали меня.

Родители навещали часто, только их печально-скованное выражение лиц угнетало еще больше, а я пока не умела находить слова, которые бы развеяли их мнимую передо мной вину. Как-то раз приехала бабушка, по ее обеспокоенному взгляду я окончательно поняла, что дело совсем неладно.

– На девочку смотреть страшно, как жить она будет на свете? – доносился до меня из коридора разговор бабушки с лечащим врачом. Что ей отвечали, я не расслышала, только бабуля к вечеру того же дня самочинно забрала меня из больницы и увезла на почтовой подводе к себе в деревню за тридцать километров от райцентра. Напоенная успокаивающим травяным отваром, я проспала всю дорогу, удобно расположившись на мешках с газетами.

Дома бабушка по настоянию и с помощью деда Ильи уложила меня на кровать в горнице. Раскидистая старая яблоня скреблась в ветреную погоду корявыми ветками ко мне в окно, роняя на землю отцветшие бело-розовые лепестки. Она тихо шепталась о чем-то с вишней и сливой, росших у самого плетня, но птицы звонким щебетом перебивали их невнятный лепет. Подушечка из хмеля приятно шелестела у меня под головой, а бабушкины мази и еле слышные молитвы ее приносили долгожданное успокоение измученным телу и душе.

Я скоро поправлялась, заживление шло стремительно, только уродливые красные пятна зарубцевавшейся кожи по-прежнему ярко выделялись на моем левом плече, шее и щеке. Бабушка принялась ежедневно водить меня в баню, а на рассвете мы уходили в луга, где она омывала и легко массировала места ожогов прохладной росой, собранной ею пригоршней с просыпающихся цветов и трав.

– Ты будешь красивой, очень красивой, – приговаривала при этом бабушка.

– Совсем как ты? – спрашивала я.

– Еще красивее, – ласково посмеивалась она в ответ.

По мере моего выздоровления дом стал наполняться шумом, начали заходить соседи, родственники и знакомые. Когда я болела и сутками напролет спала глубоким сном в горнице, дед Илья, оказывается, сурово выпроваживал всех посетителей, иногда и не допуская до порога, так он берег мой покой. Приехали с началом летних каникул погостить и многочисленные внуки, мои двоюродные братья и сестры, почти все мне ровесники. Мы целой оравой ходили по грибы и по ягоды, пололи огород, играли, иногда ссорились, правда, очень редко: укоризненный взгляд бабушки мгновенно погашал наши противоречия. Мы очень любили нашу бабу Дуню, а за немногословную бабушкину похвалу готовы были разбиться вдребезги, лишь бы только ее заслужить.

У деда была пасека, небольшая, всего-навсего в пять колодочек, но меду хватало даже на соседских ребятишек, которые, однако, должны были выполнять одно неукоснительное, заключенное дедом Ильей с их родителями соглашение: приходить в гости во время медогонок со своим хлебом. Не переводилась также в хлебосольном дедовом доме медовуха, ею с большущей охотой опохмелялась старушка-соседка баба Катя. Поздними вечерами она в крайнем подпитии, шатаясь, шла, держась руками за прясло, к своей избушке, распевая во все горло матерную частушку:

– Как у Дуньки две чугунки, чемодан висит на … – разносилось по деревенской улице.

А назавтра безгласно и смиренно приходила к бабушке, ожидая похмелку. Выпив кружечку медовухи, она, не закусывая, вытирала тыльной стороной ладони губы и так же молча уходила со двора, вечером повторяя выступление. Непьющий дед Илья из-за частушки про Дуньку на дух не мог переносить бабу Катю, он страшно бранился, в гневе называя ее шалашовкой. А мы, ребятишки, до колик в животе хохотали, потешаясь над бабой Катей.

Однажды старушка устроила целое представление. Я помню этот теплый июньский вечер до мельчайших подробностей. Вернувшись откуда-то с очередной попойки, она не обнаружила в своем тайнике за иконой Николая Угодника припрятанного ею тройного одеколона, которого перепила, судя по пустым флаконам за ее огородом, целые горы. Обидевшись на святого за недогляд, она стала его стыдить, что проморгал, не уберег ее заначку. Потом баба Катя начала горько плакать, размахивать перед иконой сухонькими кулачками, затем, отчего-то рассвирепев, дошла и до плевков. Она неистово материла Николая Угодника самыми страшными словами, перемежая ругательства скорбными причитаниями. Мы продолжали потешаться над пьяными выходками старой женщины, пока нас хворостиной не разогнала от избушки моя бабушка. Она меня взяла за руку и завела в домишко бабы Кати. Та уже не ругалась, а тяжело икала, лежа на голой лавке у печки, голова ее покоилась на березовом поленце, оставленном здесь, вероятно, еще с зимы. Напоив ее водичкой из ковшика и укрыв легким покрывалом, баба Дуня достала из-за иконы Николая Угодника и разложила поочередно передо мной на столе пять пожелтевших от времени листков бумаги, заполненных расплывшимися жирными чернилами и химическим карандашом.

– Это похоронки, их Катерина получила за войну на мужа и на четверых своих погибших сыновей, все полегли, сердешные, как ковыль степной, – тихо сказала бабушка. – Вот эта похоронка на младшенького ее, Семена, он погиб уже, почитай, после Победы. Муж Кузьма и сын Иван провоевали до осени сорок четвертого, похоронки на них с разрывом всего в неделю пришли. Немало дней и ночей Катя у иконы этой простояла на коленях, жизни кровинушек своих вымаливала, да, видно, судьба у нее разнесчастная такая. Святая она, Катерина, сбережения все семейные на танк вложила, в том танке сгорел старший ее сын, Анатолий. А Петруша, самый красивый и разумный, любимец ее, с моим старшим сыном Платоном в одной братской могиле под городом Ельцом лежат, дружки неразлучные. Вместе призывались, в бою одном и погибли. Дед Илья на той могилке сразу после Победы побывал, земли мне горсточку с нее привез, я с Катериной напополам ту землицу разделила, мне потому Катя дороже сестры родной приходится.

Бабушка не смогла дальше рассказывать, она сидела за столом, перебирала шершавыми от работы руками похоронки и плакала, взворошив в памяти те далекие горестные дни. Я тоже молчала. Портрет погибшего дяди Платона висел в горнице на стене на самом видном месте. По рассказам моей мамы, в то мгновение, когда Платон погиб, бабушка упала замертво, почувствовав на расстоянии его смерть, только через месяц пришла похоронка, подтвердившая точь-в-точь день его гибели. Горе великое совпало с началом невиданных дотоле на Алтае морозов, птицы на лету замерзали, вот как холодно было. Бабушка насилу превозмогла печаль свою, и, чтобы сохранить скот, она с малыми детьми ночью корову с теленком, поросят и птицу перегнала в избу, то-то было вони, но всех сохранила, всех сберегла.

Дед Илья прошел три войны: германскую, финскую и отечественную, навоевался досыта. С германской он и прибыл в деревню с молодой женой, она была вдовой его погибшего друга-чуваша, с которым он вместе почти всю войну прошел. Дед заехал по пути домой в Чувашию к семье погибшего, исполнить данное тому при жизни слово, рассказать о его гибели, если такое случится, а, увидев вдову, сразу прикипел к ней сердцем. Месяц упрашивал замуж за него выйти, но безрезультатно, пока не догадался через детей действовать, так они и поженились. Сельчане всласть повеселились: при молодайке был ровно один узелок добра и двое детей. Но очень скоро смех свой они переменили на зависть, рукодельницей и умницей оказалась новобрачная, а уж красой с ней никто из деревенских баб и тягаться не мог.

Я за всю свою жизнь так и не встретила ни одной женщины, равной по красоте, стати, мужеству, терпению, мудрости и трудолюбию моей бабушке. Баба Дуня знахарствовала, она лечила людей травами и молитвами, да добрым словом, вовремя сказанным. Родила и вынянчила семерых детей, уже в то время у них с дедом было двадцать шесть внуков и одиннадцать правнуков. Они прожили долгую совместную жизнь, около шестидесяти лет. Дед Илья любил ее крепко, «ласточка» и «ягодка» были ей имена. А для нас всех, ее детей и внуков, она всегда была незыблемой святыней, звездой яркой, защитой и путеводителем по жизни.

Тем же летом, в самый сенокос, я припоминаю, произошел один случай. К бабушкиному дому прибился один дальний родственник, мальчишка лет четырнадцати, круглый сирота, приехал погостить, да так и остался жить со стариками. Николая, так звали мальчика, все как-то сразу полюбили, он был разговорчивый и приветливый, жизнь его, в отличие от нас, благополучных детей, уже многому научила. В те времена ребятишки постарше летом работали в колхозе прицепщиками, наш Коля тоже увязался за ними. Старики и не препятствовали, их радовало, что малый еще и работящим оказался.

Однажды Николай вернулся с работы раньше положенного срока, под его правым глазом красовался разноцветный синяк, а распухшими губами он и шевелить не мог. Отказавшись от обеда, Коля ушел на озеро, забрался в лодку, спрятанную в камышах, и плакал. Он ко мне относился всегда сердечно, по-братски, поэтому я, сильно и не раздумывая, бабушке о его побоях быстренько и доложила. Та со своим названным внуком переговорила, но ничего толком от него не добившись, позвала меня сходить с ней на кульстан, который служил бригаде трактористов местом отдыха и мелкого ремонта тракторов. По дороге баба Дуня рассказала, что у Коли все тело в кровоподтеках.

Когда мы пришли, бригада мирно обедала. Увидев нас, Иван Букреев, Колин наставник, набычился, он молча ворочал ложкой борщ в железной чашке.

– Рассказывай, – поздоровавшись, с ходу приступила к Ивану бабушка. – Да все рассказывай, смотри, без утайки.

– Ну, поучил маленько, не без этого, так для его же пользы, – грубовато ответил тот.

– А разрешил тебе кто сироту обижать? – вскинулась бабуля. Присутствующие и понять толком ничего не успели, как все произошло, только бабушка, вцепившись детине в рубаху, рывком выдернула его из-за стола.

Иван уродливой глыбиной возвышался над бабой Дуней, но оторвать ее цепкие руки от себя не мог. А та, наматывая рубаху на кулак, старалась пригнуть его вниз.

– А сейчас я тебя учить буду, – проговорила она вполголоса, – наговор над тобой прочитаю и калекой за мгновение сделаю, всю силушку дурацкую в тебе и опущу. Живи потом и мучайся.

Мужики за столом притихли, угроза была серьезной, бабушка и такие наговоры ведала, но никто в защиту Ивана и слова не промолвил. Некоторые из здесь сидящих на себе испытали его буйный драчливый нрав, он и детей своих жестоко поколачивал, а с жены черные синяки не сходили, в слезах и горестях бедная бабенка жила.

Иван посерел лицом.

– Прости, Васильевна, не буду больше, только не губи Христа ради.

– А мне твои оправдания ни к чему, перед сиротой, семьей своей да перед людьми повиниться придется, – ответила бабушка.

Мы еще не успели отдалиться от кульстана и на двадцать метров по проселочной дороге, как Иван уже обогнал нас верхом на коне. Он скакал так резво, что бордовая рубаха пузырилась от ветра на его широкой спине. А после полудня Коля уже вышел на работу, и о происшедшем никто и никогда не вспоминал. Бить семью Иван перестал, людей буйством тоже прекратил тревожить.

Лето пролетело как один миг. Я окончательно выздоровела, даже забыла, на какой стороне был ожог, сошли и ненавистные веснушки. Но часы, проведенные мной с бабушкой, не прошли бесследно. С той поры я ни разу не засмеялась над человеком, за пороки и слабости тоже никого не осудила, потому что неизвестно, что скрывается за ними, то ли распущенность, а то ли боль и горе немалое или беспредельная святость, как у бабы Кати.

Деревенская история

Деревенский парень Серега Шувалов с ходу поступил в университет на физико-математический факультет. Проучившись ровно год, сдуру его бросил. Промаявшись лето в родной деревне, осенью потянулся обратно в город. Родители собрали его сызнова, деньги немалые и слова напутственные ему в дорогу выдали, не жалея и не скупясь: очень уж им хотелось в люди его вывести. Серега, поднатужившись, и на этот раз в университет поступил, но уже на другой факультет, экономический. Подивились односельчане такому Серегиному везению, но смолчали. Едва ли не каждая семья, как приходит ее черед, страдает учебно-образовательной болезнью. Даже бабка Верша, соседка Шуваловых и дальняя троюродная их родственница, известная в деревне своим рвением к справедливым действиям и изречениям, слова ни единого не промолвила, только многозначительно хмыкнула в свои бородавчатые усы.

Доподлинно не известно, насколько сам Серега был рад вторичной перемене в своей судьбе, однако, судя по отметкам в зачетке, избыточной старательности в науках он не проявлял. Зимнюю сессию студент Шувалов сдал весьма средненько, подготовкой к весенним экзаменам, окрыленный легкостью уже пройденного этапа, себя особо не утруждал. Как сложились бы обстоятельства, остается только гадать, поскольку Серегу мать вызвала срочной телеграммой домой: заболел серьезно отец. Назад в город он уже не вернулся. Основной отцовский источник денег иссяк – домашний скот требовал приборки немалой, а отец Сергея, Иван Дмитриевич, получил пенсионное удостоверение инвалида первой группы. Серега попервоначалу имел желание взбрыкнуть, деревенское житие ни в коей мере его не устраивало, да не был уверен он, что успешно перейдет сессионный порог по причине отсутствия знаний, потому и приутих.

Девятилетняя его сестренка Ксюша, озорная хохотушка-веселушка, учившаяся прилежно, несмотря на семейные катаклизмы, набранных с первого класса темпов и на этот раз не сбавила, радовала родителей круглыми пятерками. Рутинная домашняя работа, обходившая Серегу до сей поры дальней сторонушкой, навалилась на его плечи всей своей могучей и изуверской тяжестью. Он ворочал вилами горы навоза, гремел день-деньской ведрами с пойлом, тазами с картохой да горшками с размоченной дробленкой, проклиная загубленную свою на корню молодую жизнь, убогих нищих родителей и захудалую деревню в придачу, где волею провидения ему было суждено родиться. Измученной бесконечными печалями матери работушки тоже через край хватало, она ранними утрами и вечерами ходила за совхозными новорожденными телятками, а в обед и ночами управлялась дома, где сварить, где постирать, а где и заштопать мало-мальски тоже надо, опять же Иван Дмитриевич в уходе нуждался великом. Ксюшка старалась помочь посильно, но в расчет не шла, хлипковатые силенки ее проблем не убавляли, скорее, скрашивали серость рабочих будней, но больше переливчатым смехом, чем заменой в трудах праведных.

Соседка бабка Верша заглядывала теперь к Шуваловым на дню по пять раз. Ее командный голос и управленческие способности применение в Шуваловском дворе находили привольное. Серегу не раз тянуло пришибить зловредную старуху где-нибудь втихомолку за сараем, да чуток он ее все же побаивался, слава бойца недюжинного тянулась за бабкой Вершой сыздавна. Сражалась она, поговаривали, в молодые годы, с фронтовиком-мужем и с большим числом поставляемых им ей послевоенных соперниц, пока всех чохом не усмирила. Порола нещадно неугомонного сына Бориску, а уж с тремя зятьями своими неустанно прилюдно и приватно воевала с неизменною победой, не одну палку об их дюжие спины обломала. Даже дочек в бытность их в девичестве не единожды за космы таскала, но всех деток до ума довела, семьи их в целости и сохранности зорко наблюдала, ни перед кем не пасовала, никакое самое жестокое испытание дух ее непокорный поколебать не смогло.

Рассказывали про бабку Вершу на деревне всякие басни и небылицы. Особым интересом пользовалась тема, как Вера Лаврентьевна в послевоенные молодые годы ухажерок от мужа отваживала. Болтали, что выслеживала она своего мужа Егора без устали. Поехал он однажды на свиданку к одной подруге своей давней, сказавшись дома, что на работу едет. Вера Лаврентьевна же, заподозрив чутьем безошибочным мужнино вранье бесстыдное, улучив момент, залезла под телегу и снизу к ней прицепилась. По деревенским колдобинам, капитально побившись, так под телегой и доехала до дома мужниной зазнобы. Егор не успел и в хату войти, как его половина дражайшая стекла из окон соперницы во всем доме высадила. И обижаться нельзя, пойманы с поличным. Рандеву не состоялось, а убыток понесен был немалый, так Вера кандидаток на Егорову любовь и отваживала.

Дольше всех продержалась Анна, молодая и красивая солдатская вдова. Вера Лаврентьевна все известные ей средства испробовала, чтобы развести мужа с любовницей в разные стороны, да бесполезны усилия ее были. Детей четверых своих жалеючи, с боязни, что одной ей поднимать их придется, Вера в брюки мужа вечерком перед его предполагаемым свиданием, выпросив их у него на починку, перцу молотого чуток посыпала. А сама, не зажигая лампу, приготовив бачок теплой воды и маслица коровьего несоленого топленого, села у окошка его дожидаться. Через полчаса смотрит, мчит по огородам, не разбирая пути, с ревом ее муж родимый. Отмыла от перца едучего причиндалы страстотерпца сердешного, маслицем смазала, все имущество без потерь спасла. А вот товарка его в больнице с ожогом обширным месяц пролежала. Любовь после этого случая Егор уже ни с кем не заводил, желающих не находилось, и сам, предупрежденный женой в остатний раз, опасаться стал ее нешутейно.

Стоном и криком исходили от бабкиного деспотизма родственники, но мудрые указания ее исполняли в точности, а потому и жили в полном достатке на широкую ногу. Драный на тысячу рядов сын бабы Веры Борис, удавшийся в мамашу бойцовским бедовым характером, в майорском звании служил исправно в городской милиции, изредка беспокоил ее наездами при полном параде в милицейской «Волге» с включенной сиреной. Зятья ее все как один промышляли бизнесом, задабривали тещу денежными подарками, кои баба Вера гордо отвергала, жила независимо, «на своем балансе», как любила она поговаривать.

Сереге Шувалову бабка Верша целые лекции прочитывала по правильному ведению домашнего хозяйства. Под мудрым ее руководством Серега десять соток картошки в огороде единолично за два неполных денька вырыл, а если бы старушка на послеобедешний сон не отвлекалась, то, может, и за полтора дня бы управился. Все сверстники его либо разъехались по городам, либо переженились и тянули теперь лямку жениных подкаблучников, либо спились безвозвратно, так что парню и поговорить толком про жизнь не с кем было, молчал сутками напролет. Снились ему однокурсницы, тополя под окошком университетского общежития, да столик в кафешке, где со студентами выпивали порой со стипендии бутылку-другую пива, вкус которого он, признаться, и забывать уже стал. Серега перестал бриться, ватник с себя снимал только на ночь, иногда и обедал в шапке, если за стол, кроме него, больше никто не садился. Угрюмел и обжигал сельчан взгляд его, когда, сильно ссутулившись, вышагивал он к колодцу за водой.

Мать Сереги, Нина Алексеевна, если и замечала горестные перемены в сыне, то только тяжко вздыхала, а что, собственно, она могла изменить малыми своими силами, прокормиться хоть бы семье, выжить бы как-нибудь в этой кутерьме безысходной, и то ладно было б, уж не до хорошего, думалось ей в такие минуты. Не в пример Нине Алексеевне, по иному относилась к Серегиному унынию бабка Верша, она громозвучно по-лошадиному фыркала, грозно сдвигала к переносице седые остья бровей, да костила на все лады теперешнюю молодежь, которая, по ее соображению, ну ни на что не годилась.

– Горю настоящему в глаза не сматривали, голодухи не изведали, а на жизнь хреновую жалуются, сопли до колен распустив, – ворчала она на Серегу. Тот бабку Вершу будто и не слышал, работал безмолвно, упираясь временами в нее недвижным взором.

Подоспел октябрь, привел за собою последние сухие предзимние дни. Заскучал Сергей ровно журавль перед отлетом в жаркие края. Прибираясь на закате солнца в огороде, сжигал высохшую картофельную ботву. Догорающее огнище, бросая причудливые отсветы на исковерканную лопатами измученную землю, вселяло безрадостные мысли. Ему уже не мечталось, как прежде, привольно и отчаянно, не позволял теперь он себе подобную роскошь, не осталось в душе и обломка от былых сожалений по содеянным глупостям, вся боль перегорела, и пепел от нее ветром расшвыряло, как на кострище осеннем. Серега притащил в огород мешок университетских учебников по математике, химии и экономике, стал их сжигать, безжалостно раздирая на части, в пламени воспрянувшего костра.

– Остановись, сыночек, пригодятся, авось, книжки-то, может, жизнь еще наладится, – попыталась образумить его подбежавшая Нина Алексеевна.

– Не до сказок мне, уйди, мать, – оттолкнул ее от костра Сергей.

Та, неловко подвернув ногу в глубокой картофельной лунке, упала навзничь. Сын на шум даже не обернулся. Нина Алексеевна, опираясь руками оземь, неуклюже поднялась, отирая рукавом рабочего халата набежавшие слезы, потихоньку отошла, растворилась в подступающей темноте, едва не сбив с ног подглядывающую из-за сарая бабку Вершу. Не обронив ни слова, как будто совестясь чего-то особенно скверного, женщины, отпрянув друг от дружки, разошлись в разные стороны.

С утра пораньше, кряхтя и постанывая, приволоклась баба Вера к Шуваловым. Серега управлялся по хозяйству, громыхал горшками в летней кухне.

– Внучек миленький, – запричитала с порога слабым старушечьим голоском бабка Верша, – помоги Христа ради сена рулон прибрать, чегой-то с поясницей приключилось, разогнуться не могу. Помоги до дождя управиться, с утречка.

– Сотню заплатишь? – спросил Серега.

– Заплачу, родимый, сполна заплачу, доволен будешь, – соловьем разливалась бабка Верша.

Ковыляя едва-едва, опираясь всем туловом на палку, бабка Верша провела Серегу мимо злющей овчарки Найды в добротный, года два как выстроенный зятьями, сарай. Пока парень по углам высматривал вилы, разом выздоровевшая старушка, довольно резво для своего немалого возраста, перекинула цепь с замком вовнутрь, замахнув ее для верности не только через мощные засовы, но и за косячный столб. Серега обернулся на скрежет поворачиваемого ключа.

– Ты чего, баба Вера, никак спятила совсем от старости? – не особо уважительно спросил Сергей. – Где сено, мне недосуг с тобой возиться, показывай!

– Сенцо на сеновале давно, где ему и быть полагается, а к тебе разговор сурьезный имеется. Хочешь ты или не хочешь калякать со мной, я и справляться не буду, но дослушать меня тебе все равно придется. Пока все тебе не выскажу, из сарая не выпущу, так и знай. Силу ко мне захочешь применить, ключ отобрать, сам битым будешь, упреждаю, – не обращая внимания на протест Сереги, строго высказала свою точку зрения бабка Верша. – Морду набок не вороти, я тебе не мамка, враз батогом успокою. Ты мне лучше скажи, чего ради книги жечь начал, ты их отпечатывал? Ты вообще чего стоящего на земле содеять успел? Мать родную свою пошто толкнул, сучонок сопливый? – гневно вопрошала старуха. – Никак в толк не возьму, как так получается, что у добросердечных родителей дети обормотами становятся. Не пороли они тебя вдоль вонючего шва в малом возрасте при надобности, вот гордыня и мучает, жить по-доброму не дает. Мать возле него увивается, так и этак, а он кочевряжится.

– Не твое дело, не лезь, куда не просят, права не имеешь учить меня, – огрызнулся Сергей.

– Поговори мне, губошлеп. Я и не таким рога обламывала, когда тебя ишшо на свете не было. Мне право поучать тебя Колыма дала, где с твоим дедом по соседству мой отец с нами, неразумными, раскулачивание отбывал. Да война мне энтих прав добавила, когда с бабкой твоей Матреной я колоски для детей своих ночами темными на полях воровала, кабы споймали нас с ней, годов на десяток обе загремели б. Вон хворостину для тебя заготовила, коль артачиться будешь, да перебивать старшую по возрасту, кашей березовой досыта попотчую, – без церемоний вправляла Сереге мозги бабка Верша.

– Люди завсегда тяжко живут, легких времен у народа не бывает. Человек трудами своими кормится, о родне кровной душой болеет, а ты чего-то ни на чем разошелся, страдальца из себя корчишь. Не ценишь, что имеешь, дурак.

Серега, выведенный бабкиными нравоучениями из терпения, начал раскачивать столб с перекинутой через него цепью, за что и получил полновесно хворостиной по спине.

– Я всем расскажу, что ты дерешься, – хотел припугнуть бабку Веру Сергей.

– Да рассказывай себе на здоровье, не жалко, пусть люди послушают да посмеются, как молодого мужика старуха отстегала, а мне не впервой за справедливые дела свои поклепы терпеть, – невозмутимо отрезала бабка. – И звука не издашь, родимый, не пужай понапрасну, я вашу породу мужицкую смолоду изучила. Слушай лучше-ка совет разумный мой.

Бабка Вера, потупив седовласую свою голову, крепко призадумалась, а потом продолжала, как ни в чем ни бывало.

– С родителями твоими я переговорю, скотину лишнюю они уберут с морозами, а ты уезжай на волю, учись, ежели поумнел за лето.

– Куда ехать? Никто нигде не ждет меня. Деньги опять же где взять? Занятия везде начались уже давно, только ты одна про это не знаешь, – вымученно засмеялся в ответ Сергей.

– Денег дам тебе, вот пять тысяч возьми, на билет до города, на одежонку кой-какую и на первое время на пропитанье хватит. В долг даю. Как помру, на могилку мою цветками полевыми вернешь, долг тебе тем и простится. Учиться в пединституте будешь, с дочкой своей Еленой я договорилась, она преподает химию в институте, тебе прежнюю университетскую учебу засчитают, все уже улажено с начальством. А жить в общежитие придется, как большинству студентов, на стипендию, которую ты ученьем примерным заработаешь. Институт закончишь, в селе детей учить станешь, родителям и Ксюшке тогда поможешь.

– А я, может, учителем не хочу быть? – возмутился Сергей. – Ты меня, баба Вера, спросила?

– Тебя отец с матерью два раза спрашивали, да без толку. А мне про твои хотения испрашивать без надобности. Не пожелаешь на учителя с усердием учиться, на ферму скотником тогда иди, у тебя одна дорога теперя осталась, хвосты быкам крутить, – развела та руками.

Посидели, помолчали оба, каждый о своем. Сгорбленная спина бабки Верши устало упиралась в ядреные доски сарая. Лицо Сергея все же прояснело после разговора со старухой, вроде неба летнего после грозы нешуточной.

– Бабушка, а ты деньги эти не на смерть ли себе готовила, да мне сейчас отдаешь, не пожалеешь ли, как я уеду, да и меня совесть мучить будет? – запоздало спросил Сергей.

– Помирать, милок, пока не собираюсь, хоть и тяжко порой живется, а помучиться на белом свете ишшо охота. И про меня не переживай, как помру, зятевья с радости, особливо Васька-разбойник, всю деревню на поминках напоют, а мне на могилку памятник мраморный самый большой и тяжелый поставят, чтоб обратно ненароком не вылезла. Так и знай, – с легкой улыбкой на морщинистом лице ответила ему бабка Верша.

Она достала из кармана ключ, отперла им замок. Когда Серега выходил за порог сарая, не утерпела, вытянула палкой его вдоль сидячего места, проговорив:

– А это за то, что мать толкнул свою да книжки на костре пожег. А таперича ступай с Богом, в расчете мы.

Через неделю Серега уехал из деревни. Провожали его Ксюша и бабка Верша. Отец приболел, Нина Алексеевна тоже не смогла уйти с работы, – на телятнике проходила плановая сдача молодняка. Баба Верша перекрестила его, пожелав доброго пути, как полагается исстари по русскому обычаю. Не удержавшись, погрозила вслед уходившему автобусу суковатой палкой, будто просила Серегу запомнить на всю остатнюю жизнь преподанную ею досадную науку.