Текст книги "Тетя Маша Крокодил"

Неотправленное письмо

В детские годы, хоть и жила наша семья весьма стесненно, я помню, что газета «Красная звезда» выписывалась моим отцом всегда, регулярно и безоговорочно. Он прочитывал ее пунктуально и скрупулезно, обычно по вечерам, и это были самые лучшие часы в его жизни. С армией, на мой взгляд, отец был связан кровно, как с родной матерью. В его убеждениях не существовало оттенков, а были два цвета, либо черный, либо белый. Он не признавал полуправды, недоговоренности, компромиссов. Честь, родина, любовь к людям – эти качества составляли основу его сознания и бытия. Детдом, военное училище, армия, война – были его воспитателями и наставниками по жизни, трудной и честной.

Я припоминаю, мне было тогда лет десять, когда однажды вечерней порой отец, раскрыв свою «Красную звезду», затвердел лицом, а потом, отложив газету в сторону, крепко задумался. Мама, молодая и красивая, никогда не утруждавшая себя самообразованием, не очень тактичная и крайне любопытная, пошелестев газетными страницами, найдя причину отцовского смятения, сказала ему:

– Делать им там нечего, напечатать ничего другого более интересного не нашлось, видать. Старая военная фотография, мать погибшего солдата ищет зачем-то сослуживца сына, чтобы узнать, как он погиб. Зачем душу бесконечно надрывать, старые болячки карябать, все равно ведь сына уже не вернешь, да и когда это было? Отвечать-то матери будешь, боевой товарищ?

Отец молча смотрел в стену перед собой, сурово нацелившись взглядом в старое полотенце на крючке, словно не видя и не замечая ни стену, ни полотенце, ни нас с мамой. Было в отцовской отрешенности столько невысказанной боли, соединения чего-то очень страшного и непонятного, доселе незнакомого, а оттого и пугающего, что мы, интуитивно подчиняясь невысказанной вслух просьбе не тревожить, оставить хоть ненадолго сейчас его в покое, тихонько вышли из комнаты.

Последующие за этим днем события вспоминаются мне очень болезненно. Отец запил. Недели через две, выйдя с трудом из запоя, он начал жить обычной для него жизнью. Мама, как правило, довольно равнодушная к делам отца, теперь отчего-то прямо-таки вцепилась в идею ответить на письмо старой женщины. Ту злополучную «Красную звезду» с фотографией я потихоньку унесла к себе в комнату и припрятала, чтобы она ненароком не попалась никому на глаза, окончательно не зная, что с ней делать. Уничтожить газету, конечно, труда мне никакого бы не составило, но насколько она дорога отцу, не понадобится ли ему впредь, захочет и сможет ли он ответить той далекой солдатской матери, на эти вопросы ответов я не знала.

О публикации прослышали и односельчане. Мужики, чаще молодые и не воевавшие, приходили к нам в дом, обычно говорили о чем-то сначала с отцом, а перед уходом неизменно спрашивали, не написал ли он еще письмо, а когда думает сделать это, заканчивая разговор патриотическими высказываниями. Никто из фронтовиков ни разу не потревожил отца. А тот от усердных сердобольных наставлений страдал. Он похудел, стал неразговорчивым, даже со мной держаться ровно ему удавалось с трудом.

О войне я почти ничего в ту пору не знала, о ней тогда говорили мало и неохотно. Да и деревенские жители кормятся результатом трудов своих, хозяйством, ими выращенным, на празднословие, вопреки поговорке о сельских кумушках, времени не остается. Только что-то очень важное может надолго стать предметом обсуждений сельских мужиков. В данном случае явно проглядывала какая-то непонятная и непостижимая моим детским умом интрига, почти каждый, кто знал про случай с фотографией, считал своим долгом иметь свое мнение на этот счет. Словом, дни проходили за днями, а разговоры не стихали, наоборот, страсти накалялись. Маме, похоже, нравилось быть в центре внимания, она, мне казалось, явно подогревала интерес сельчан к газетной публикации. Вроде и неглупая по жизни, и, конечно, не жестокосердная, отца все-таки она не жалела, детская моя память так же не удержала ни одного ее ласкового прикосновения ко мне, ни слова нежного, ни поцелуя. Не входила чуткость и жалость, очевидно, в ее семейные обязанности. Мама заботилась о еде, одежде, но ей никогда и в голову не приходило приласкать меня или поговорить по душам, спросить, о чем я думаю, что мне интересно. И если бы я сейчас высказала ей свою душевную боль по материнскому участию, накопившуюся во мне с малолетства, то я думаю, что она попросту меня бы не поняла, сочла бы мои претензии глупостью или, скажем, откровенным бредом.

До сих пор не могу понять, как уживались мои родители, такие совершенно разные и бесконечно чужие друг другу. Они познакомились за неделю до своей свадьбы, их свели родственники, и за двадцать лет совместной жизни они так и не слюбились, и не слишком уж стерпелись. Война была первопричиной, соединившей их жизни в семейный союз. Женихов на войне поубивало, это и побудило, я думаю, выйти замуж мою молодую маму за отца, гораздо старшего по возрасту, чуждого ей по интересам и образованию. Мой дорогой папа, прельстившийся на молодость и красоту невесты, горько раскаивался в своей опрометчивости долгие годы, что часто происходило на моих глазах, хотя в выдержке и недюжинном терпении ему нельзя было отказать. Очень редко он опускался до окрика, чаще встречал мамины склочные выходки снисходительными улыбками. Весьма редко высокообразованный родитель мой снисходил до важного разговора с мамой, считая ее откровенно глупой, а я любила их обоих, и не было мне никакого дела ни до его ума, ни до ее красоты.

Через месяц-полтора все, кроме мамы, поняли, что папа на письмо ответ писать не будет, но она с его нежеланием считаться не стремилась. Выслушать же мнение о причине отказа, либо, воспользовавшись извечной женской хитростью, склонить на свою точку зрения, либо выспросить как-нибудь потихоньку мужа в удобную минуту, ей не представлялось приемлемым и удобным. Мама избрала другой путь. Она села и стала сама сочинять красивое письмо, а поскольку не обладала ни привычкой к сочинительству, ни навыками чистописания, то процесс затормозился, и на другой или третий день папа и застал ее за этим занятием. Излишне говорить, как он был взбешен, отец буквально взорвался:

– Дура, – кричал он, – ты же убьешь старуху своим письмом. Солдатская мать и без тебя знает, что ее сын герой. Она надеется еще, сообрази ты своей глупой башкой, как это ни абсурдно, что живой он еще, она бессонными ночами воображает, что где-нибудь мыкается израненный солдатик ее по белу свету с отшибленной памятью или другую сказку себе придумала, чтобы ждать его с той далекой войны, нужна ей надежда, понимаешь? Ну, о чем вот ты ей пишешь? Как красиво погиб ее сын? Как в кино, правда? Бежал с автоматом в атаку, споткнулся от вражеской пули и упал, умирая, руки раскинув в стороны, со словами прощания на слабеющих устах? Что ты знаешь о войне? Война – это же не только в атаку ходить, это грязь, пот, вши, кровь и труд надсадный, холод или жара, а иногда и голод, в конце концов! На фронте не только в атаках геройски погибали, но и от болезней умирали, от поноса, от аппендицита, от язвы желудка, на переправах десятками тонули.

– Вот и напиши матери об этом, разъясни ей, если она хочет про своего сыночка всю правду узнать, пусть знает, – возразила мама, не желавшая в споре сдать позиции, признать неправоту своего непродуманного поступка.

– О чем ты говоришь? Нормальный штатский человек правду о войне попросту не выдержит. Да солдат в бою прямым попаданием снаряда на куски разрывало. Бежит, бывало, сердешный в атаку, оторвет ему голову снарядом, а он без головы еще по инерции несколько шагов пробегает. Об этом рассказать? Или о том, как внутренности себе раненые в живот заталкивали, пока от боли сознание не теряли? Может, написать, как бойцы в наступлении от холода ночами спасались, когда дрожь до костей проймет, а зубы чечетку выбивают, и с мерзлой земли деваться некуда, как сдвинешь двух мертвяков, да примостишься между ними? А о чем этот боец с обмороженными ногами думает? О героизме? Как бы не так, он думает о теплой избе да о горячем борще.

Мама от услышанного оторопело молчала.

– А еще состоит главная правда в том, что не знаю я, как он погиб, не помню я его даже, честно и долго вспомнить старался, но так и не смог, – тихим голосом признался отец.

– Как это? – не поняла мама. – Сфотографировался с другом фронтовым и не помнишь его?

– Ты на погоны-то на фотографии посмотри, пустоголовая ты женщина. Капитан рядовому на войне прежде всего командир, в какой-то мере друг, конечно, если судить отвлеченно про фронтовое братство, но в буквальном смысле какие из них друзья, точек соприкосновения у комбата и простого солдата гораздо меньше, чем ты думаешь. Сколько их за войну через меня прошло, всех не упомнишь. И в первом бою погибали. Не уберег я его и не запомнил, такова голая правда. Попросил мальчишка сфотографироваться, чтобы матери в письме фотографию послать, я и не отказал, он слегка ей, видать, прихвастнул, что с другом снялся, чтобы успокоить дорогого человека, мамку свою родную. Вот и все, мне больше нечего сказать, – устало проговорил отец.

– А приукрасить слегка ты не хочешь? – не сдавалась мама. – Что будет плохого, если и как в кино показывают, то так и расскажешь ей гладко и складно, как ты говоришь, а старая мать, глядишь, и успокоится, а?

– Врать? – позеленел от злости отец. – Я боевой офицер, да чтобы погоны свои, ордена и медали враньем позорил? Мы, независимо от званий, все солдаты, на фронте родину, матерей, да тебя, дуру, защищали. Я ранам своим там счет потерял, ночами от боли, бывает, заснуть не могу, осколки в груди ворочаются. Я друзей там терял, солдат на смерть верную ради защиты родины и их матерей посылал, а сейчас врать этим матерям буду? Права морального перед памятью погибших не имею и не буду. А ты попробуй только отправь это письмо, руки оторву тебе сразу за дело подлое. Сына матери не сохранил, не уберег, это правда, а она пусть живет. Доля ее материнская такая, ждать с войны сына, вот и пусть ждет. И прекратим все обсуждения на эту тему, ясно?

Отец закончил свою не очень связную и понятную речь такими строгими интонациями, что мама на дальнейшие пререкания с ним не решилась. Письмо дописывать она не стала, и тетрадный в косую линейку листок я, улучив удобный момент, порвала на мелкие кусочки и выбросила в мусорное ведро.

Странно, но этот случай с фотографией в газете, откровенный разговор родителей, начавшийся с бурного конфликта, вроде бы даже сблизил их на некоторое время. Месяца два в нашем доме не раздавалось маминых криков о ее преждевременно загубленной молодости. Она даже с каким-то доселе невиданным уважением стала относиться к фронтовому прошлому отца. А горемычный родитель мой пережил еще одну горькую страницу в своей жизни, запоздало и трудно перевернув ее после прошедшей войны, добавив в свое надорванное сердце еще один маленький болезненный шрам.

Рыжий Вася

Марья Петровна решила на лето съездить погостить на родину, в дальнюю алтайскую деревню. Лет тридцать, почитай, там не была, на могилки родные посмотреть потянуло. Зять Николай и дочь Ольга с пониманием отнеслись к ее затее. В деревеньке еще доживали свой век подружки Марьи Петровны и ее родственницы, троюродные сестры. Да в общем-то это и неважно было по сути дела. Захотелось если тещиной душе к детству далекому, да к земельке на могилках родителей, полвека назад умерших, прикоснуться, так пусть мечту свою и исполнит, съездит, рассудил зять Николай Алексеевич. Он и за ее квартиркой приглядывать обещал, и изредка герань поливать клятву дал. Это и понятно, переживает старушка за добро свое трухлявое. Закавыка как раз совсем в другом была. В толстом коте Ваське, рыжем, хитром и бесстыжем. Но деваться было некуда, забрали дочь с зятем его к себе на лето, не теще же корячиться с собой в гости кота на Алтай везти.

Как только теща попрощалась и за порог их дома переступила, Коля сразу первым делом взялся на весах кота взвесить. Ему давно эта мысль покоя не давала. Около шести килограммов Вася вместе с сумкой потянул. Аж безмен из рук выдернул, прохиндей рыжий, пока Николай Алексеевич эксперимент проводил, его взвешивал. Кот у Коли шутейно без особых усилий вырвался и вместе с хозяйственной сумкой по ступенькам крылечным сбрякал. Терпения, видишь, у гостя непрошеного не хватило на пяток минут временного хозяина уважить, любопытство его удовлетворить. И еще Колю за упертый и взрывной характер всегда семейные упрекали, вот кому выдержанности бы в поведении не помешало, так это Ваське. За полдня он в огороде все грядки перепахал, в доме половики в кучу сгреб, главу семьи укусил и покарябал при взвешивании ни за что, в кухне грязными лапами по столу прошелся, и мясо, на ужин приготовленное, спер, килограмма на полтора кусок. Коля хотел тещин отъезд отварным мяском отпраздновать, так кот первым умудрился угоститься, и когда поспел только все кошачьи дела свои пакостные переделать, непонятно. Марья Петровна еще до родни своей не доехала, а у Коли уже стойкое желание появилось втихомолку Ваську за баней на сухой черемухе повесить.

К выходным дням кот Вася уже по всему околотку прославился. К Ольге Александровне, она на почте работала, ходоки стали от уличной общественности заглядывать. Кто кота ругал, а кто и хвалил чересчур, в зависимости от Васькиных свершенных подвигов. Он пакостил без меры, воровал все, что ему было по вкусу и никудышно лежало, даже в соседские дома как-то проникал и по столам их шарился, а про кладовки и сараюшки говорить нечего, все полки и закоулки проверил. По ходу проверок Вася охотился на крыс, мышей и птичек без разбору, изничтожал их и хозяевам на обозрение кучками складывал. Питаться удавленной живностью отчего-то брезговал, и играть, развлекаться до одури с полузадушенными мышками, как другие добропорядочные кошки, тоже считал ниже своего котовского достоинства, к общему количеству охотничьих трофеев лишь тяготел. Недели за две всех бесполезных тварей, по собственным мыслям, в округе он истребил. Даже сороки с оглядкой мимо летать стали, и то только стаями. Крысы, которые посообразительнее были, разбежались, а мышей и дух выветрился.

Собаки Ваську не трогали. Какой интерес им за толстым рыжим котом сзади бежать, который вразвалку по тропинке вдоль забора прохаживается, когда худых и шустрых кошек гонять на улице, не перегонять, не ленись только, на всю жизнь собачью вдоволь развлекаться хватит. Даже мужики Васе дорогу запросто уступали. Как-то раз Коля сдуру захотел ускорение коту придать, раздражала его вальяжная котовская походка, ногой поддел, дак зарекся больше делать это, отшиб себе большой палец на правой ноге, о зад кошачий чуть совсем не отломил себе дорогую и нужную часть собственного тела. А кот быстроты нисколечко не прибавил, пошипел только на Колю, и головы даже не повернул в его сторону, не удостоил.

После наведения порядка по охотничьей линии, Вася личной жизнью столь же прилежно занялся. Несмотря на позднюю для кошачьей любви пору, июль на дворе хозяйничал вовсю, он со всеми кошками в округе перезнакомился, по громким слухам, ни одну не пропустил. В отцветшей сирени вокруг Колиного дома еженощно трели кошачьи слышались, по всему околотку разносились. Соседи не высыпались, ругали кота каждое утро, только тот ничуть с их ругани не худел. Сам-то Вася высыпался, кошачий режим дня соблюдал, регулировал интимные отношения. Молодые подружки его на дому навещали, они и ревели по ночам в палисаднике, и между собой дрались. Николай Алексеевич, как приверженец справедливых взглядов и демократичных принципов, считал рыжего своего квартиранта в этом вопросе невиновным, защищал его, и просил соседей напраслину на кота не возводить. А ретивых сплетников приглашал в сирени подежурить, хоть неделю сряду разрешал в своем палисаднике пришлых Васькиных ухажерок гонять, до рассвета или до глубокой устали.

Сосед Семен, с которым Коля мирно сосуществовали на одной общей ограде два десятка лет, обратился к Исаевым с персональной жалобой на кота. Дескать, сбил Вася с пути истинного Матильду, кошку Семенову благородную, заморских кровей. Рвется Матильда теперь на улицу гулять с рыжим дружком, сладу с ней нет. Семен мечтал дорогостоящий будущий приплод Матильды подороже сбыть, жениха ей столь же породистого нашел, да и доходец уже на бумажке подсчитал и ведал твердо, на что его потратит. Но жениха, хозяином нареченного, Матильда даже обнюхивать не стала, не по нраву он ей пришелся. И теперь мечте Семена конец пришел, рыжих беспородных котят только ему остается поджидать, которых и за просто так не удастся никому сбагрить, прощай доход желанный. Коля соседа Семена в прежние годы уважал, здравомыслящий и работящий мужик был, пока на экзотической живности не помешался. Шесть лет назад, телевизора насмотревшись, завел себе Семен за немалые деньги двух страусов, ферму возжелал страусиную организовать. Ничего не получилось. Страусам, видать, не климат оказался в Сибири, яйца нести и размножаться они упорно не хотели. Только по прошествии немалого времени Семен, присмотревшись, обнаружил, что страусы оба самцами оказались, подшутили над ним продавцы страусиные.

На Матильду, которая имела, по мнению Николая Алексеевича, мордочку всмятку, шибко страшную и не в меру шерстистую, Коля зреть брезговал, и спьяну, если взглядом на нее натыкался, то морщился и от отвращения сплевывал. Ваську ругать, не в пример Семену, Коля не стал, лишь мимоходом по рыжей кошачьей голове ладонью похлопал и с уважением сказал:

– Герой ты, Василий, что на такую чувырлу польстился, я бы не смог.

А Семену предложил на кота на алименты подать, счет Марье Петровне предъявить, когда та из гостей вернется. Сосед нешутейно обиделся, и в буйном гневе обещался рыжего ухажера в скором времени непременно удавить.

Коля в перепалку ничтожную, мужское достоинство позорящее, вступать с чокнутым соседом не стал, а на ту пору, пока Марья Петровна не возвратится, предложил семейным рыжего Васю, дабы ему жизнь сохранить, отвезти на дачу к дочке Марине. На даче некоторые проблемы тоже имелись, мелкие неопознанные Мариной грызуны из лесочка урожай повадились ее уничтожать, морковку уже всю поели, за картошку принялись. Разобраться срочно требовалось с грызунами, остатки урожая спасти. И на семейном совете, на который рыжего Васю не пригласили даже, решили его на дачный прорыв временно откомандировать.

На период переселения кота пришлось упрятать немалыми силами в дерюжный хозяйственный мешок. Чтобы тот ненароком не вырвался, Коля мешок вместе с котом для надежности веревками еще опутал. На «Жигуленке» своем сам и повез, никому не доверил, да и желающих особо не было. Муж Марины, флегматичный Евгений, от кошачьего рева даже уши заткнул и в доме скрылся, пока кота ловили и в мешок заталкивали, нервы не выдержали. Упертый же Колин характер от Васькиного нутряного мяуканья и подвывов не дрогнул. Через полтора часа пути Коля мешок на даче выбросил из машины и попросил Маринку на всякий случай до ночи его не развязывать, чтобы не подсмотрел Васька, в какую сторону возвращаться назад домой надо было, не увязался следом.

Дома без Васьки скучно стало. Коля привык ужинать вместе с котом. Пригласит, бывало, хозяин рыжего Васю с собой рядом на лавку, и кормит с рук, а тот урчит от удовольствия, да еще голосом Колю пугает, чтобы тот вкуснятину назад не отобрал. Ужин протекал традиционно долго и весело, вроде чайной церемонии, им обоим шибко нравилось. А теперь ужин – простое поглощение пищи, даже аппетит пропал у Коли. Хотел уже назад ворочать кота, да Марина позвонила, сообщила, что пропал тот неведомо куда. Собаки, по дачным слухам, кота рыжего разорвали на части, видел кто-то. Семен, как известие услышал, с извинениями пришел, да Коля к нему не вышел даже, пришлось Ольге Александровне соседский визит самой принимать. Концерты кошачьи пришлых ухажерок в палисаднике в скором времени прекратились, крысы, мыши и птицы в обжитые места опять возвернулись, одна Матильда на крыше гаража Васю все ждала, верность недюжинную дружку выказывала, да Коля тосковал, не хватало ему рыжего пламени по забору идущему вразвалку.

Теща Марья Петровна из путешествия приехала. Николай Алексеевич не знал, куда глаза от стыда девать, что не сохранил ее живность в порядке, не досмотрел, не уберег. Но Марья Петровна довольно равнодушно отнеслась к печальному известию, ругаться не стала, вроде даже, как показалось Коле, обрадовалась не в меру, когда про разбой и бесчинство Васькино услышала. И другие странности в ее поведении Коля заприметил. Особенно несообразные речи Марьи Петровны его удивили:

– Николай Алексеевич, вроде тебе мой кот по нраву пришелся, – начала теща издалека, – ты бы взял его к себе домой насовсем жить?

– Как же я к себе разорванного собаками кота на житье возьму? – удивленно и не очень деликатно поинтересовался Коля.

– Да ты погоди, не больно переживай, вернется кот еще назад, скоро вернется.

– Через две речки я его провез, в мешке на полу в машине он связанным лежал, полтора часа пути отсюда, это сто двадцать километров, если взять по минимуму, быть того не может! – отрезал недоверчиво Николай Алексеевич, жалостливо оглядывая старушку. Думал он, что заговариваться Марья Петровна начала на старости лет.

– Живучий он, во всяких переделках побывал. Чую, что здоровехонек мой Васек. И дорогу назад он найдет. Я его семь раз из дому выбрасывала, даже за двести верст с оказией отправляла, всегда приходил, – скромно поджала губы теща. – И Семеновой мести ты зря опасался, за жизнь Васину переживал, не из таковских он, чтобы за просто так себя в трату дать. Куда твоему Семке до моих соседских мужиков, и те ничего не смогли Васеньке сделать. Ванька, что напротив меня живет, два ребра сломал, из окна выпал, когда хотел кота на карнизе достать, месяц в больнице пролежал. Федор с дерева свалился, еле отвадились с ним, он удавку котику моему прилаживал, повыше хотел повесить Васю для верности. Петро ногу вывернул, за котом гнался, когда Васька у него всех цыплят поворовал и ко мне в подполье стаскал. Вот увидишь, вернется он вскорости.

Николай Алексеевич теще не поверил, слишком уж чудные речи он услышал, не бывает таковских кошек в природе, чтобы эдак соображалка у них работала. Однако, по первому снегу, худой, еле живой рыжий Вася собственной персоной осчастливил семью Бородкиных хриплым мяуканьем с утра пораньше. Зашел, пошатываясь, в кухню, полакал прокисшего вчерашнего супа из собачьей миски на полу, зевнул во всю пасть и завалился спать у печки посередине кухни. Кота никто не тревожил, все были страшно рады его возвращению домой.