Текст книги "Тетя Маша Крокодил"

Мужицкий характер

Моя жизнь неизменно была наполнена ошибками, недоразумениями, негативными стечениями обстоятельств, но с завидным постоянством везло на добрых, талантливых, неординарных и порядочных людей, которые достаточно часто и помогали исправлять кривую линию судьбы. Смолоду посчастливилось работать в замечательном коллективе, состоящим из настоящих тружеников, которых каждый автор учебника истории объединял емким определением – рабочий класс.

Я только что окончила курсы комбайнеров в родном семеноводческом совхозе на Алтае и раздумывала, каким путем идти дальше. В ту пору и позвали работать токарем в ремонтную мастерскую, где круглый год производилась починка необъятного числа совхозной техники. Тем не менее, несмотря на колоссальное количество работы, коллектив мастерской был небольшой, каждый цех насчитывал всего одного или двух рабочих. Но как-то справлялись. Правда, весной и осенью, период посевной и уборочной давался особенно тяжко, а летний сенокос и зимний плановый ремонт техники проходил намного легче.

Мои сотоварищи по труду все имели высшие рабочие разряды, а по возрасту, без преувеличения, в отцы годились. В мастерской не было ни одного случайного человека, ошибочно забредшие сюда работники долго не выдерживали, уходили сами, да и старались изначально кого попало все-таки не брать. Уважение к людям и любовь к технике – вот качества, которыми должны были обладать все без исключения рабочие ремонтной мастерской. Даже две пожилые уборщицы, приехавшие в пятидесятых годах по призыву комсомола на освоение целинных земель, одна токарь, а другая трактористка, в празднества ослепляли прохожих сиянием орденов и медалей на лацканах парадных пиджаков. Меня приняли в коллектив не за собственные заслуги, а в дань памяти моему отцу, человеку глубоко порядочному и уважаемому односельчанами и после смерти, его дела, слова и поступки до сих пор являются эталоном совести для людей.

Первое время токарному ремеслу меня обучали всем мужицким сообществом, каждый считал своим священным долгом подать мудрый совет. Если же практическое усвоение протекало медленно, то крепко и не слишком деликатно поругивали. Я тогда и теперь глубоко убеждена, что процентов на девяносто в количественном отношении к слабому полу, женский ум не предназначен и не приспособлен для постижения технических премудростей, и девичьи руки все-таки растут не откуда надо, чтобы ими можно было наряду с мужчинами столь же достойно управлять техникой. Заправить резец на наждаке для меня было мукой, прошел не один месяц, пока я научилась справляться с канавками на отрезных и проходных резцах. И сковырнула я не один десяток победитовых напаек, прежде чем освоила нарезку резцом левой и правой резьбы на сгонах и штуцерах. А кожа на руках грубела с каждым днем, от мазуты и эмульсии попервоначалу даже цыпки были, порезы во множестве украшали мои пальцы, шрамы от ожогов окалиной сохранились на груди и шее до сих пор.

Работать в мастерской было очень интересно. Каким бы сложным ни казалось задание, результаты труда я видела ежедневно и ежечасно. Трудяга, выезжавший из ворот мастерской на отремонтированной технике, благодарил меня в лучшем случае кивком головы, но я уважала себя, осознавала нужность свою и полезность людям. Мужики в мастерской тоже мало-помалу привыкали ко мне, постепенно их колкости в мой адрес сменялись отцовской опекой.

В холодное время года, когда кругом находилось одно стылое железо, мне не на что было даже на чуток присесть и отдохнуть. Не знаю, кому принадлежала первоначальная идея, но кто-то из здешних юмористов организовал мне замечательное место отдыха, которое состояло из громоздкого железного стула со спинкой и деревянного сиденья, укрытого здоровущей мохнатой овчиной. Занимать это сиденье, кроме меня, строжайше запрещалось. Нарушитель быстро изгонялся пинком в зад и нервирующими меня словами:

– А ну слезь с Надькиной мохнашки! – ржали мужики, донельзя довольные своей шуткой. А я была им в душе очень признательна за заботу, скольких женских болезней мне удалось тогда избежать, ведь даже простуда обходила меня стороной.

Когда же становилось особенно холодно, когда замерзали не только руки, но стыли мысли, и костенела душа, я убегала в кузницу и грелась у живого огня. Богатырь-кузнец, Михаил Никанорович Савин, мой двоюродный старший брат и по совместительству крестный, едва я немного отогревалась, подкрадывался ко мне и руками-молотами, ухватив за щиколотки, как пушинку подбрасывал к закопченному потолку кузни:

– Москву видишь? – спрашивал он обычно. В стремительном полете я вскрикивала. Присутствующие добродушно смеялись, смех этот давал разрядку всем нам в бесконечных трудах.

Иногда, когда мы особенно сильно уставали, это случалось при коллективных крупных авралах, то собирались в токарном цехе на совместный перекур. С моего молчаливого согласия мужики отчаянно курили, задымляя помещение до туманного состояния, но выражаться им не по делу запрещалось. Непечатные слова произносились только для особо удачных сравнений, при серьезной необходимости, для усиления значимости высказанной мысли, в исключительных случаях позволительно было выдать новаторское виртуозное коленце. Мужики иногда спорили до хрипоты… о технических параметрах и достоинствах сельскохозяйственной техники. Что мне нравилось в них, так это мужская незлобивость. Рассорятся иногда, бывает, из-за жатки комбайна до хрипа, а через полчаса обсуждают как ни в чем ни бывало уже иную тему. В женском коллективе такой номер не прошел бы: не сошлись во мнениях женщины в одном вопросе, то сразу и враги навеки, десять лет из-за ерунды разговаривать друг с дружкой не будут, да еще и грязью обольют при случае не одним ушатом. Я уважала мужиков еще за одно выдающееся качество характера. Если с чистым сердцем, без лукавства и задней мысли попросить у мужчины помощи ли, прощения ли за какую-то каверзу, то всегда поймет он, простит и поможет. Женщина в этих вопросах судит чаще всего с позиции выгоды для себя или собственного удобства, просчитав ситуацию мгновенно и начисто. Проще мужики в жизни, прочнее и гораздо уязвимее женщин. А на предмет подлости – чище, за что и страдают не по одному разу. Мужик с подлым нутром, вконец испорченный и навек пропащий – явление крайне редкое в жизни, да и в этом случае можно с уверенностью сказать, что женщины и здесь руку приложили, стараясь перевоспитать его на свой бабский лад,

Моим прямым наставником значился Саня Мелентьев, токарь шестого, самого высокого разряда, рабочий предпенсионного возраста, человек удивительной доброты, но вот только трезвым я его за пять лет совместной работы в мастерской ни разу не видела. Он поочередно находился в двух состояниях: с утра слегка выпивши, а после обеда сильно пьяный. Сверхпрофессионал в токарном деле, вытачивал на спор ободок к ручным часам на токарном станке ДИП-500. Этот токарный станок имел приблизительные параметры среднего легкового автомобиля, а патрон, в котором кулачками зажимается обрабатываемая деталь, размером превышал объем колеса названного автомобиля. Саню за пьянку один или два раза в месяц обязательно изгоняли с работы, но очень скоро с поклоном приглашали обратно, когда наступала нужда в высококлассной работе, он не кочевряжился, сразу приходил и вставал токарить за любой свободный станок.

– Надька, – говорили иной раз мне рабочие, – если взять Санькин профессионализм и твою неумелость, его пьянство и твою непоколебимую трезвенность, все это смешать и разделить на двоих, то лишь тогда получатся два хороших токаря.

Но, так или иначе, все же мы с пользой для совхозных механизаторов дополняли друг друга, Саню с ростом моего токарного умения стали даже реже увольнять с работы, я справлялась, и до начальства поэтому почти не доходили разговоры о его вечерних пьяных прогулах. Он учил меня на совесть, от души. Не могу сказать, что обладаю покладистым характером, я всегда и все делаю по-своему. В токарном деле на первых начинах это мое качество крепко мешало, тормозило процесс обучения. Терпеливый Саня, доведенный моим своеволием до белого каления, иногда рявкал на меня, на что я быстренько отзывалась:

– Сейчас, Санечка, сейчас, все сделаю, как надо.

А он, очень довольный, смеялся.

Так и обучалась от рявканья к рявканью.

Золотые руки Сани и светлая голова его в трезвом виде ценности не имели по причине бездействия. Он приходил в мастерскую с рассветом, с утра пораньше его кто-нибудь да опохмелял, и только после того начинался процесс первостатейной и неустанной работы, который завершался полной Саниной отключкой. Тот или иной шофер охотно отвозил его домой. Надо сказать, Саню любили все за отзывчивый мягкий характер. После общения с ним улыбка еще долго оставалась на лице человека. Он превращал людей в своих друзей с первой минуты знакомства. Каждый, кто подходил к Сане, мог безоговорочно рассчитывать на его помощь. Он в лепешку бы расшибся ради помощи ближнему.

– Надежда, – наставлял меня Саня, – никогда в жизни не говори с людьми грубо. Если даже не можешь ничем помочь человеку, то откажи ему так, чтобы он ушел довольный.

А трудолюбивее этого мужика на свете человека не было. Попивал, конечно, был грех, никто не спорит, но и работал! Наломавшись за смену, чуток отдохнув, ворочал дома по хозяйству. Чтобы дать образование четверым своим сыновьям, скотины держал по нескольку голов. Коровы, овцы, свиньи, птица, все было у них с женой Анной, такой же добродушной и не шибко красивой снаружи женщины, зато работящей до предела, даже по деревенским меркам.

Ежедневные выпивки Сани, если говорить правдиво, никому помехой не были, но раздражали начальство до чрезвычайности. Старший мастер Иван Иванович, по указанию свыше иногда старался вернуть Саню на позабытый им путь трезвости. Он вставал у дверей цеха с внешней стороны и всех проходящих к Сане охлопывал по карманам, дабы те опохмелку в цех не проносили. Опытный пристрелянный глаз Ивана Ивановича не подводил его ни разу, что продляло мучений моему напарнику, а мне приносило крупное беспокойство, поскольку у того оставалось только одно конечное средство. Все знали о моем крайнем отвращении к спиртному, поэтому ни Ивану Ивановичу и никому другому в голову бы не пришло, что я могу содействовать и потворствовать Саниному излечению. А мой наставник садился на корточки с левой от меня стороны, дабы я его ненароком в запале не пришибла, и начинал громко стонать, чтобы слышно было за гулом работающего станка. Он делал вид, что плачет, вытирая кулаком сухие глаза, кряхтел, подвывал, хватался руками за сердце, за голову, и все равно быстро допекал меня, я шла в магазин ему за водкой. Саня постепенно напивался, бутылку водки, по обыкновению, он прятал в мой шкаф. Когда допивал водку, выносил, покачиваясь, пустую бутылку старшему мастеру и говорил:

– Хватит сторожить, Иваныч, замаялся ты уж, передохни до завтра.

Старший мастер ругался нещадно, грозясь найти и удавить сволочь, которая водку проносила, но меня никто ни разу не продал, хотя знали о моих магазинных вылазках все работники, кроме самого Ивана Ивановича. Как-то спокойной зимней порой, когда прекратились авралы с ремонтом техники, начался один из периодов перевоспитания Сани. Его вызвал в кабинет к себе в контору сам директор совхоза, долго и грозно разговаривал с ним о вреде пьянства, напоследок устало спросив:

– Больше на работе пить не будешь?

На что полухмельной, а оттого спокойный и рассудительный, Саня ответил:

– Да, больше пить не буду.

Отпущенный с миром на свободу, на пороге кабинета Санек не удержался и добавил:

– Но и меньше тоже.

Обладающий хорошим слухом директор изгнал Мелентьева Саню на этот раз из мастерской безоговорочно и окончательно.

Для меня настали мрачные времена. Хорошего токаря на замену Сане рядом как-то не случилось, а директор, проявивший свою волю, менять столь быстро собственное решение уже не мог из-за соображений сохранения авторитета, поэтому рабочее место Сани занял Витек, отсидевший в совокупности по тюрьмам и зонам двадцать три года, полный придурок, то наглеющий, то цепенеющий, в зависимости от смены обстоятельств, и женский пол ненавидящий до припадков бешенства. Обижала мать ли его в детстве, жена, возможно, в зрелом возрасте, либо девчонки в юности, гадать не буду, но постаралась какая-то стерва на славу, поскольку ненависть его была непритворной. Здоровый детина раскидывал передо мной пальцы веером с утра до вечера, ежедневно наши отношения доходили до драки. Если бы не мой силач брат-кузнец, прикончил бы меня зечара, по всем вероятиям, в первую же неделю. Однажды, когда мы особенно яро распалились в брани, вошел в цех Михаил Никанорович, поднял с полу и согнул восьмеркой кусок шестигранника в мою руку толщиной, бросил его под ноги Витька и сказал:

– Только тронь ее хоть пальцем, придушу сразу тебя, гада ползучего.

Витек приуспокоился, но от его скверного характера покоя мне все равно не было. Он белым днем крал мой инструмент, скручивал бесцеремонно резцы, при малейшей отлучке забирал мой станок, свой же налаживать и содержать в порядке настырно не желал. Я говорила с ним по-доброму, крепко иногда ругалась, но до этого прохиндея мои слова не долетали. Как-то раз, возвратившись с обеда, я застукала его, орудующем в моем шкафчике, а станок исходил визгом на страшенных оборотах. Переняв у Сани любовь и заботу о рабочем инструменте и технике, я взбеленилась, поскольку на исправление последствий от Витькиных шалостей стал уходить почти весь трудовой день, а механизаторы, чтобы дождаться от нас ерундовой шпильки, уже в очередь выстраивались, мне стыдно им в глаза было смотреть.

– Я полгода в одиночке сидел, я родине двадцать три года отдал, – завел свою привычную песню Витек. Я же ему в ответ бранилась так, что стены тряслись.

– Мне вкалывать надо, не уберешься за минуту с моего рабочего места, худо тебе будет, – пригрозила я Витьку, а сама направилась к наждаку заточить резец.

Гнев человеку во вред был всегда, и я, до конца не успокоившись, в сердцах, видимо, слишком резко ткнула острым резечным концом о наждачный круг, и тот с жутким воем разломился на части. Разлетевшиеся на дикой скорости абразивные куски выбили стекла в окнах, разворотили дверцу шкафа, разнесли вдребезги плафон у потолка цеха вместе с лампочкой, засыпав стеклом сверлильный станочек. Вылетевший на волю наждачный вал переколошматил в мелкие щепки верстак у стены, издыхая, свалил с подставки охапку прутьев шестигранника. Я недвижно стояла у места, где недавно еще находился наждак, не шелохнувшись, почти перестав дышать, но даже мелкий наждачный кусочек не задел меня, только известковой пылью порядком осыпало. Витек, скорчившись, валялся на деревянной решетке за станком. Я хотела посмотреть, жив ли он, хоть и зловредный, но человек все-таки. Но он меня и близко не подпустил, шустро вскочив и заорав благим матом:

– Не подходи, не смей подходить ко мне.

– Тебе, может, помочь, Виктор, – сделала я опять попытку приблизиться.

– Не подходи, – снова заверещал тот. – От меня пахнет. Я обмарался.

Сбежавшиеся на шум со всей мастерской рабочие радовались до слез, что провидение пощадило меня. Наждачный станок, оказывается, был не совсем исправен, в нем случился перекос, десяток лет назад при аналогичных обстоятельствах в соседнем хозяйстве погиб такой же неопытный парнишка-токарь. Раньше в бытность свою за наждаком следил Саня, а при Витьке к нам в цех, опасаясь его, без крайней нужды никто и не заходил, вот и проглядели, что один круг совсем сточился, а другой крутился-вертелся на валу почти новехоньким, наждак и перекосоротило. На другой день с утра мужики во главе с Саней меня командировали в магазин за водкой праздновать мой новый день рожденья и его возвращение. От радости, что Санек вернулся, за водкой я слетала ласточкой. Витек же снова уехал на север мыть золото, где промотанные им впустую двадцать три года высоко ценились.

Санек вновь отремонтировал и бережно протер нежно любимого друга – свой токарный станок. Протокарив три с лишком десятка лет, Саня вывел собственную теорию, согласно которой каждый механизм обладает индивидуальным характером, настроением, субъективным и персональным восприятием обстоятельств.

– Если комбайн, трактор, станок, автомобиль не захочет взять тебя хозяином, да ты хоть умри, но работать на нем не будешь, – утверждал он. – А ты не смейся, – выговаривал он мне, – просто тебе повезло, что ты с твоим станком характером похожа, а то бы настрадалась.

– Каким характером? – допытывалась я, немножко подтрунивая над напарником.

– Вы недотроги оба, разборчивые, привередливые, исполнительные, трудолюбивые. Заметь, твой станок, Надежда, обязательно сломается или фордыбачить начинает, если кто-нибудь на нем, кроме тебя, поработает. Аж эмульсией плюется, от злости весь затрясется, если порой к нему прикоснешься. А мой спокойный, ласку любит, сговорчивый, но недисциплинированный, как кот, который гуляет сам по себе, как не захочет работать, так и выпряжется враз, – тарахтел хмельной Саня.

Я ему не верила до поры до времени.

Но однажды, когда Санин станок «зауросил» в очередной раз, и чтобы выполнить срочную сложную работу, мне пришлось уступить Саньку свое рабочее место. А я и не протестовала, работа есть работа, сама принялась на наждаке обтачивать бобышки на болтах. Саня находился у меня за спиной, и я его не видела. Только слышу, что вроде рокот токарного мотора немного изменился, глуше как будто стал. Оглядываюсь. Стоит Санек весь красный, упирается обеими руками о заднюю бабку, а на нем от рубахи только воротник на шее и правый рукав остались, и тряпками его к вращающемуся патрону подтягивает. Я быстренько подбежала, станок выключила, остатки рубахи из патрона кое-как выковыряла. А Саня раздышался немного и говорит:

– Видала? Раздел как мальчонку! Крепкую почти новую сатиновую рубаху сегодня надел, жена купила, как чует, вражина! Вот что я ему сделал? Не нравлюсь, с похмелья воняю! Не подойду больше к нему ни в жизнь! – грозился гневно Саня.

Так ведь и не подошел, пришлось мне самой доделывать его начатую работу.

– Саня, а почему ты на помощь не позвал, не крикнул, я ведь рядом была?

– Тоже мистика какая-то, – нехотя буркнул он. – Никто почему-то не зовет, молчком упираются, пока не задохнутся, сколь разов об этом слыхал и сам наблюдал, завсегда так почто-то.

С того раза я стала приглядываться к характеру окружающих нас механизмов. Рассуждать и делать выводы не берусь, не столь много имею опыта общения с техникой, но что-то справедливое было в Саниных словах, это уж точно.

Проработав с Александром еще года три, мы расстались. Санек ушел на пенсию, я из совхоза переехала в город. Больше такого слаженного коллектива, как в совхозной мастерской, мне не встретилось. Рабочий мужицкий характер Сани Мелентьева, хотя тот в смысле наград и бледнее выглядел на фоне иных заслуженных рабочих-орденоносцев, я по-прежнему почитаю и частенько вспоминаю, приводя его любовь к труду и к людям в пример своим сыновьям.

Дальнейшая судьба Сани мне неизвестна.

Орёл, Степка и я

О том, как в нашем дворе объявился Орёл, восточно-европейская овчарка, гласит семейное предание. Фронтовой друг отца, заядлый охотник и большой любитель собак, вывез с побежденной территории двух именитых псов. Из их потомства фронтовой друг выбрал наиболее понравившегося, по рассказам самого настырного и осанистого щенка, и вызвал моего отца к себе письмом, чтобы тот сам забрал подарок. Пока шло письмо, восьмимесячный щенок за горячий нрав был посажен на цепь. Однажды морозной ночью, запутавшись правой задней лапой в цепи, он отморозил ее. К приезду отца у пса уже началась гангрена, а лечение, примененное собачником, положительных результатов не дало.

Встретившись, фронтовые друзья, как полагается, вспомнили боевое прошлое, а потом пошли страдальца пристрелить, чтоб зря не мучился. Щенок, вопреки их предположениям, встретил бывалых фронтовиков не в хвором и немощном, а в воинственном состоянии. Он рычал, злобно щерился на непрошенных гостей, а планируемого хозяина старательно желал цапнуть за руку, чем и покорил их мужественные сердца. Такой боец должен обязательно выжить, единодушно решили фронтовики. Делать нечего, давние друзья решили ногу псу ампутировать. Все прошло благополучно. Военно-медицинский опыт закаленных войной фронтовиков фактически спас овчарке жизнь, а кличка Орел прямо-таки приросла к собаке за его мужество еще во время выздоровления. Так у нас во дворе появился трехногий пес, умный и верный.

Не знаю, как собаки могут так проникновенно чувствовать не только настроение хозяина, но и разделять его любовь и привязанность, до сих пор понять не могу. Только Орел всю свою собачью жизнь почитал меня как святыню и преданно охранял, думаю, что так он понимал службу хозяину, моему отцу,

Детсадов в деревнях в то время не было, мне даже в раннем детстве приходилось оставаться дома одной, родители оба работали. А уже в шестилетнем возрасте я смело домовничала, никогда не закрываясь ни на какие крючки и запоры: не только я, но и все односельчане знали, что трехногий сторож не пропустит чужака и на метр дворовой земли. Так дни шли за днями, я подрастала. Отец был поклонником демократичного воспитания, он никогда не делал мне замечаний, я должна была руководствоваться только одной единственной непреложной заповедью: любить людей

– Святые все на небе, – говорил мне он – а по земле ходят грешные люди, учись любить их и прощать, находить в каждом человеке хорошее. Сама в драку не лезь, а если полезут, то спуску не давай, бейся до победного конца.

Маме не нравилось столь мягкое ко мне отношение.

– Наживется еще, – обрывал ее отец.

Деревенские девочки лишь в юности становятся принцессами, а в детстве им всем приходится быть Золушками, и я не была исключением из этого правила. Только выполнив всю работу по дому, мне дозволительно было отдохнуть, немного поиграть. Куда-то бежать на улицу я не стремилась, и до сих пор больше всего на свете люблю свою семью и дом, считаю, что семья – это главное в жизни, а дом для любого человека – лучшее место на земле. Орел тоже был занят день-деньской сверх всякой меры: он охранял дворовую территорию от жуликов, куда входили, по его понятиям, чужие люди, собаки и коты, а также сортировал куриц, подразделяя их на наших и соседских. У нас было, как полагается, по деревенским меркам хорошее хозяйство, большой огород. Отец рыбачил, когда позволяли обстоятельства, а мама делала заготовки ягод, грибов и солений на зиму. Так что и мне в этом трудовом круговороте работы было хоть отбавляй.

Однажды ранней осенью, перед самой школой, мне было тогда чуть больше семи лет, к нам во двор нахраписто ввалился небольшого росточка подвыпивший мужичонка, а двое других забулдыг дожидались его у изгороди с внешней стороны. Это были пришлые люди, не наши, не деревенские. Мне бродяжка сильно не понравился, да и врать тот стал сразу с самого начала, представившись близким другом отца. Ему требовался невод, который и сушился рядом на куче дров. Я без спросу незнакомым людям никогда ничего не давала, такие вопросы решали только родители, но дядька и слушать ничего не хотел: он направился прямиком к неводу, а меня обещал посадить в мешок, если я не замолчу сама и не уйму увечную псину. Подражая, наверное, отцу, который два раза слов не повторял, да и был человеком весьма решительным, я подошла к собаке и карабинчик, соединяющий ошейник с цепью, разъединила. А Орлу даже объяснять не надо было, что делать, он начал так трепать и рвать проходимца, что тот птицей взлетел на крышу курятника, где и пребывал, пока отец не пришел с работы. Вечером нам с Орлом, конечно, крепко перепало, но ботинок, сдернутый с ноги мужика в пылу битвы, мой верный пес изгрыз до шнурков, ворочать было нечего. Папа за съеденный ботинок и причиненный мужику позор извинился. Отец любил и берег каждого человека, даже по общественным меркам самого завалящего, потому что сам он вынес все круги ада, мыслимые и немыслимые: детдом, войну, гибель первой семьи. А мы с Орлом людей делили только на своих и чужих, а прощать и вовсе не умели, да и не хотели, по правде сказать.

Так мы и жили, в различные времена по-разному. В школе я училась на одни пятерки, только по физкультуре мои отметки выше тройки никогда не поднимались. Дело в том, наверное, что в классе я всегда была выше всех ростом, стеснялась себя, своей длинноты. Так могло продолжаться очень долго, пока один случай все не изменил.

Конец учебного года классная руководительница Галина Александровна предложила нам, совсем взрослым семиклассникам, ознаменовать походом на рыбалку. Всем идея очень понравилась, и мы рьяно взялись претворять ее в жизнь. Место выбрали километрах в двух-трех от села, где речка делала крутой поворот, образуя полукруглую ровную площадку. На противоположном отлогом берегу речушки бил родник, а сама петля изгиба расползалась широким плесом, куда в знойные дни приходил на водопой скот с пастбищ, а по вечерам мужское население тешило себя рыбалкой.

День, выбранный для похода, оказался на редкость приветливым. Весенний ветерок проказливо играл сухими камышинками, суслики неподалеку перекликались сначала встревоженным, а потом жизнерадостным писком, солнышко светило в меру, а настроение у всех было просто праздничным. Мальчишки, конечно, сразу пошли рыбачить, А девочки взялись наводить в лагере хозяйственный порядок. На мою долю выпало чистить на уху картошку. Я спустилась к роднику, пристроила для удобства в изобилии валявшиеся вокруг гладкие камни, картошку перемыла и с удовольствием принялась ее чистить. Дело подходило к концу, как я услышала чей-то встревоженный вскрик. Подняв голову, увидела, как на меня, выворачивая копытами дерн с корнями, шел огромный черный бык. Девчонок с площадки как ветром сдуло. А Галина Александровна, раскрыв рот в немом испуге, застыла недвижно среди разбросанных рюкзачков, скрещенными на груди руками она напоминала толстого суслика, стоящего на задних лапах. Причина для паники была веская. Вся деревня знала этого быка, его звали. Степкой. В районной больнице с переломанными ребрами лежал безродный пастух Иван, с ним Степка «поиграл» на пастбище, как утверждал хозяин быка совхозный бригадир Федька Горбатых, по прозвищу Чиврик, нелюбимый сельчанами за вранье, мелкое воровство и легкомысленную жену. Раскормленный наворованной в совхозе дробленкой, двухметровый бык был настоящим деревенским бедствием. Он уродовал домашних коров и телят, даже разогнал однажды мужиков у бригадной конторы, но с Чивриком всерьез опасались связываться, уж очень он имел злопамятный и мстительный характер.

Мне был открыт для спасения только один путь – в деревню. Шибко не раздумывая, я припустила бежать изо всех сил. Степке, похоже, это показалось в радость. Земля затряслась подо мной, он рванул следом. Я бежала так, что, без преувеличения, ветер свистел в ушах. Сначала было даже жаль, что физрук нас не видит, а то бы годовую пятерку мне по физкультуре сразу вывел, а потом стало не до смеха: бык не отставал. На ровной местности он даже скорость наращивал, его грозное сопение я слышала прямо за спиной. Пробегая через овраг, мне удалось слегка оторваться, Степка из-за немалого веса был несколько неповоротлив, скользил по склонам. Заброшенные развалины совхозных конюшен мы преодолели на удивление быстро, о спасении нечего было и думать, трухлявые остатки бревен не могли послужить надежной защитой. За огородами нас наконец-то заметили люди, но что они кричали, я из-за быстрого бега понять не могла. Перемахнув с ходу почти двухметровый забор огороженного выпаса для телят, а затем услышав характерный хруст поваленного быком дощатого проема, я от страха стала дико кричать. Но Степка от моего визга только сильнее разъярился. До жилых домов оставалось еще метров триста, от них отделяла сплошь заросшая крапивой пустошь и кривой переулок. Я жалилась руками и лицом о высокую крапиву, но боли почти не чувствовала, бык орудовал рогами и копытами где-то неподалеку, до меня доносилось лишь его мощное дыхание да треск разрываемой травы. В переулке Степка едва не поддел меня на рога, потому что из крапивы мы вывалились почти одновременно. С бычьей морды хлопьями валилась пена, а налитые кровью глаза лучше бы я совсем не видела, так стало мне совсем страшно. Не знаю, смогла ли бы я достойно преодолеть последнюю стометровку, врать не буду, силы за три километра пробега уже истощились, руки-ноги тряслись, как вдруг нежданно спас меня верный пес Орел, прибежавший на мой крик. С обрывком цепи выскочив из переулка, он с ходу вцепился быку в загривок, тот пытался сбросить овчарку со спины, да не тут-то было, пес отрывался только с клоками черной шерсти и бычьей кожи и снова набрасывался.. Подоспевшие деревенские герои вилами и палками кое-как утихомирили придурковатого Степана, заехав ему в лоб несколько раз жердиной. За обрывок цепи я утянула Орла домой.

Узнав от людей о происшествии, отец надел свой полковничий торжественный китель с орденами, взял меня за руку, и мы пошли к Федьке Чиврику «спуску не давать».

– Федор Игнатьевич, – сказал ему отец, – даю тебе ровно неделю решить проблему с быком, а то люди страдают. Дочку мою Степан сегодня чуть не покалечил, чудом спаслась. Не ликвидируешь быка, пеняй на себя, приму меры.

– Ребятишки сами бычка раздразнили, – начал по обыкновению изворачиваться Федька. – Да и что ты сможешь сделать?

– Застрелит, – ответила я уже от ворот, порядком разозлившись на вруна.

– Кого? – ахнул трусливый Чиврик.

– Кто первый под руку подвернется, – не утерпела я с ответом.

Неделя Федору не потребовалась, он через два дня быка сдал заготовителям. А мы с Орлом прославились на всю деревню, только и было разговоров, что о нас.

После того случая жизнь моя и пса резко изменилась. Орла на цепь мы больше не садили, он стал плоховато ходить, бык Степка все-таки порядком изувечил его, но уход и корм верному другу обеспечили хороший. У меня прорезался спортивный талант, я стала участвовать во всех соревнованиях, особенно полюбила волейбол, но больше удавались бег на средних дистанциях и прыжки в высоту. Физрук на каждом уроке выговаривал мне:

– Эх, Надежда, не мог тебя бык года на три раньше погонять, ты бы таких рекордов добилась в спорте.

Я в это не верю. Хотя… кто знает…