Текст книги "Инквизитор. И аз воздам"

Надежда Попова
Инквизитор. И аз воздам

… mea est ultio et ego retribuam in tempore ut labatur pes eorum iuxta est dies perditionis et adesse festinant tempora[1]1
  У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них. (Лат.). (Втор.32:35).


[Закрыть]

(De.32:35).

Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

© Н. Попова, 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Пролог

Летний воздух Гельвеции, чистый, звенящий, тепел даже ночью, когда небесный свод укутывается тьмою с частой россыпью звезд, и лишь легкая свежесть нет-нет, да и охладит щеки, если подует невесомый, едва заметный ветерок. Если неспешно брести по свежей, сочной, как спелый плод, траве, любуясь красотою, сотворенной Господом, можно вдыхать полной грудью и этот воздух, и, мнится, даже запах снега с далеких ледников.

Но если бежать, бежать изо всех сил, чувствуя, что того и гляди отнимутся ноги, что мышцы, кажется, вот-вот лопнут, как перетертая веревка, – тогда воздух жжет легкие, а дыхание обдирает горло, словно точильный камень. Ноги запинаются, и каждый шаг по каменистой жесткой земле превращается в пытку, перед глазами будто висит пелена, не давая видеть путь, а вместо ночной тиши слышится звон и шум крови в ушах. Споткнувшись и упав, надо подняться, невзирая на то, что любое движение отзывается жгучей болью, и бежать дальше, не оглядываясь, не мешкая, выжимая из себя последние силы…

То, как стрела входит в тело, поначалу почти не чувствуется; просто что-то толкает в спину, сбивая равновесие, дыхание перехватывает, и лишь потом приходит боль – на вдохе. Подкашиваются ноги, и тело падает на колени, руки упираются в прохладную траву, и от удара ладонями в землю боль в груди взрывается горячими острыми осколками, разрывая легкие и мешая дышать. Сквозь туманную мглу в глазах видно древко стрелы, прошившей тело насквозь, – темное, влажное от крови; видно, как сбегают крупные капли к наконечнику и там исчезают, не падая наземь, будто холодный гладкий металл вбирает их в себя, точно губка. Но, быть может, это уже бред – бред умирающего сознания, последнее, что удается увидеть перед тем, как упасть на траву и больше не шелохнуться…

И вновь тишина, не нарушаемая ни топотом ног, ни надсадным дыханием, и луна, яркая, точно забытый на столе светильник, равнодушно озаряет пустые холмы и неподвижное тело в траве. Протянулась и истекла долгая, как вечность, минута, миновала вторая, третья, и из темноты донесся далекий звук шагов – неспешных, спокойных, как будто кто-то мучимый бессонницей вышел на свежий воздух, однако до ближайшего жилища по меньшей мере час пути таким вот безмятежным шагом…

Человек, явившийся из темноты, приблизился к убитому и остановился, в задумчивости легонько покачивая луком в руке. Несколько мгновений он стоял не шелохнувшись, потом наклонился и, упершись в мертвеца ногой, выдернул стрелу.

Глава 1

В коридорах было тихо и почти безлюдно, лишь однажды навстречу попался сосредоточенный хмурый инквизитор. С Куртом он поздоровался, назвав его по фамилии; лицо угрюмого собрата по служению показалось смутно знакомым, однако его имя в памяти не всплыло, посему Курт лишь приветственно кивнул, на ходу пробормотав неразборчивое. Лишь когда следователь остался далеко позади, вспомнилось расследование три или четыре года назад; Нюрнберг… или Аугсбург?.. или Франкфурт… Сколько их было, городков и городов, в которые забрасывала судьба и начальственная воля…

У тяжелой двери за поворотом Курт остановился, глядя на двух далматинцев, лежащих у порога. Завидя его, псы поднялись с места, молча, без лая или даже рыка сделав шаг навстречу; он протянул к ним открытые ладони, затянутые в потертые кожаные перчатки, и терпеливо дождался, пока собаки обнюхают его руки и пыльную, пропитавшуюся солнцем одежду.

– Благодарствую, – произнес Курт насмешливо, когда далматинцы нехотя, будто исполняя какой-то обязательный, но давно наскучивший ритуал, вяло махнули хвостами и отступили назад, давая ему пройти.

– … и так всегда, – успел услышать он, открыв дверь, и голоса внутри смолкли.

Курт приостановился на мгновение, окинув быстрым оценивающим взглядом людей у стола. Кардинал Сфорца явно физически утомлен и морально вымотан; изборожденное глубокими морщинами лицо осунулось и со времени прошлой встречи явно похудело. Без малого восемь десятков лет – не шутки, а когда приходится держать на собственных плечах громаду Конгрегации – удивительно, как до сих пор старик еще держится, даже учитывая тот немаловажный факт, что половину забот папский нунций уже сгрузил на преемника… Преемник, к слову, тоже не в лучшем виде: взгляд мрачный, лоб нахмуренный, под глазами заметные круги, да и в целом Антонио Висконти, который младше майстера инквизитора на семь лет, выглядит сейчас как хорошо потрепанный жизнью следователь после недели оперативной работы. Да и Бруно, сидящий чуть в сторонке, одарил вошедшего взглядом тяжелым, точно скала, и таким усталым, будто за последние пару суток духовник не спал, не ел и даже не присел ни на минуту…

– И что же «всегда»? – осведомился Курт, переступив, наконец, порог и прикрыв за собой дверь.

– Всегда опаздываешь, Гессе, – недовольно отозвался Висконти и, вздохнув, кивнул: – Не стой караулом, садись, коль уж соизволил почтить нас своим присутствием.

– Я не могу опаздывать, – возразил Курт; помедлив, подтянул к себе табурет, уселся и вытянул гудящие ноги под столом. – Я не член Совета, и ваши заседания меня, вообще говоря, не касаются.

– Ты агент совета, – возразил итальянец хмуро. – И посему, когда я говорю, что ты должен быть здесь, – ты должен быть здесь. Желательно в назначенный день и желательно – позабыв привычку врываться на заседание, распахивая дверь пинком.

– Клевета, – фыркнул Курт. – Это было лишь однажды, и то потому что я спешил, а руки были заняты. И вот, вместо того, чтобы вынести мне благодарность за невиданную добычу и, быть может, даже выписать премию…

– К слову, книги он тогда притащил и впрямь уникальные, – заметил кардинал, и Висконти вздохнул:

– Да. Вынужден признать, дон Сфорца. Какие бы порицания я ни высказывал сейчас, а работу Гессе исполняет должным образом.

– И даже сверхдолжным, я бы сказал, – усмехнулся Бруно, взиравший на эту короткую перепалку со скучающим видом. – Рад видеть тебя живым и даже целым, Курт. В твоем случае это явление уникальное.

– Что задержало? – спросил Висконти уже серьезно, дозволяюще кивнув на винный кувшинчик посреди стола, который Курт с готовностью придвинул к себе вместе со стаканом духовника. – Судя по тому, что ты не потрепан, не ранен, не явился сюда при последнем издыхании на лекарских носилках по своему обыкновению – дело для разнообразия завершилось благополучно?

– Дела и не было, – отозвался он, наливая себе на самое донышко; поднес стакан к губам, помедлил и, не отпив, поставил его снова на стол. – Снова не по нашей части.

– Но ты задержался, – повторил Висконти; Курт кивнул:

– Пришлось.

– Мы уже достаточно заинтригованы, – заверил его Бруно, приглашающе поведя рукой: – Прошу. Вещай.

– Малефиции не было, – все-таки отпив глоток, отозвался он. – Новобрачная баронесса невинна, как овечка, новобрачный супруг-барон счастлив, свекор-барон доволен, детки-барончики… Родятся – там и поглядим, насколько будут невинны и счастливы. Баронское семейство в полном составе просило передать руководству Конгрегации благодарность, что я и делаю.

– Подробности?

– Подробности излагаю. Лет двенадцать – тринадцать назад сосед этого вашего барона, тоже, что характерно, барон, ввязался в междоусобицу со своим соседом, тоже бароном. Точнее – он ее сам и затеял: земли от императорского ока далекие, свои владения – крохотные, у соседа – не просто большие, а еще и выгодно расположенные (пахота, пастбище, лес). Земли мало, баронов много, вопрос решается просто. К тому же, у зачинщика одиннадцать сыновей, а у соседа – один, да и тот малолетний. Все говорило о том, что победа будет легкой, а добыча солидной. Но – увы, не рассчитал. Сосед не стал отбиваться: он решил напасть. Для чего и пригласил наемников, которым не только заплатил за работу, но и обещал в случае взятия замка неспокойного многодетного папы сей замок на разграбление. Что, собственно, и случилось. Замок взяли, владельца убили. Особо замечу, что наемников сосед вел сам, замок зачищал вместе с ними; это важно. Итак; замок разграбили, сыновей вырезали до единого, и единственный, кто остался в живых из семьи зачинщика, – дочка лет четырех. Имение ее папеньки без затей присвоили, но дочку убивать не стали – видно, на девчонку рука не поднялась, – а не мудрствуя лукаво подарили каким-то крестьянам. Те люди были небедные, набожные, поэтому ребенка приняли. Она с годами все забыла и жила в уверенности, что растет в родном доме.

– Как я понимаю, это предыстория подозреваемой? – уточнил Висконти хмуро. – И приемные родители об этом не рассказали даже ее будущему мужу?

– Твой приятель-барончик намеревался взять в жены красавицу с приданым, – пожал плечами Курт. – Какое ему дело до того, что у нее за спиной?

– Такие браки, – возразил итальянец мрачно, – баронский сын и крестьянка – не столь уж часто совершаются открыто в наше время, и я бы тебя попросил следить за словами, Гессе. Михаэль – глубоко верующий, добросердечный и образованный парень, и он смотрел не на приданое, а на Эльзу.

– Пусть на Эльзу, – согласился Курт. – Красавица, умница, рукодельница, девственница. С приданым. Не все ли ему равно, что у нее в прошлом, при таких-то данных?.. Впрочем, – сам себя оборвал он, – это было бы верно, если б то самое прошлое не возникло внезапно и все не испортило. Когда справляли свадьбу, в замок съехались халявщики… прошу прощения, знатные гости, дабы урвать, что удастся… прошу прощения, разделить радость с новобрачными и родителями. И вот среди гостей обнаружился тот самый сосед, чьи наемники перебили братьев нашей девочки. Эльза, как я уже говорил, все случившееся забыла, но увидела лицо человека, который вырезал ее семью, – и что-то у нее в голове щелкнуло. Воспоминания не пришли, но что-то начало прорываться из глубины памяти. Ночью после празднования ей сначала снились кошмары, а после – привиделось явление Ангела.

– Ангела, – уточнил Бруно недоверчиво-напряженно; Курт невесело улыбнулся:

– Ты услышал про Ангела, но пропустил слово «привиделось». Похоже, что во сне смешались обрывки воспоминаний, Писание, сказки, легенды – словом, все сварилось в одном котле, и получилось неудобоваримое блюдо, из-за которого и весь сыр-бор, из-за которого мне пришлось тащиться за тридевять земель к приятелю нашего Висконти и торчать там почти три недели.

– Не томи, – подстегнул Сфорца; Курт кивнул:

– Слушаюсь… Эльзе явился Ангел и рассказал, что прежде она жила в прекрасном дворце с прекрасным отцом и прекрасными братьями, которых заколдовала злая колдунья, завидующая красоте и набожности их семьи. Колдунья превратила братьев в одиннадцать прекрасных лебедей, и сейчас они летают где-то в северных землях (не спрашивайте, не знаю, почему именно там), но вскоре вернутся, чтобы увидеться с любимой сестрой. Вернуться они должны были, если точнее, осенью. И вот, сказал ей Ангел, чтобы расколдовать их, надо нарвать волшебной крапивы…

– «Волшебной крапивы»? – переспросил Бруно; Курт усмехнулся:

– А чем волшебная крапива хуже волшебной же свечи из жира повешенного? Я бы сказал, она даже лучше. Уж pro minimum выглядит и пахнет всяко приятнее… Так, стало быть, Эльзе полагалось нарвать крапивы, размять в волокно, ссучить нить – и из нее сплести одиннадцать рубашек; если надеть их на лебедей, сказал Ангел, те превратятся в людей снова. Причем годится на это не всякая крапива, а именно кладбищенская или та, что растет на земле ее отца. Но главное – рассказывать об этом никому нельзя, иначе братья погибнут «в тот же миг». А дальше и начинается самое интересное. Поскольку до «земли отца» далеко, а кладбище близко, наша Эльза стала наведываться туда ночами, а вечером или днем, когда никто не видел, давила и сучила крапиву в одной из нежилых комнат. Служанки ее любили – девица мягкая, добрая, веселая… была; кто-то ее откровенно прикрывал, кто-то делал вид, что ничего не замечает, но со временем странности стали все очевиднее, твой приятель начал замечать, что руки у его женушки в волдырях, а уж когда он проследил ее до кладбища…

– Это я знаю, – оборвал Висконти. – Все это Михаэль описал мне в письме, а я – тебе перед направлением на место. Говори то, чего я не знаю. Если малефиции не было, то болезни в замке – что это?

– Кишечная инфекция, – пожал плечами Курт. – Твоему глубоко верующему и образованному парню вместе с его, прямо скажем, не слишком образованным папашей следовало не ужасаться ведьме-жене, а пригласить из города лекаря. Что я и сделал вместо них. Отчет о расходах напишу позже и крайне рассчитываю на их возмещение, к слову…

– Итак, это не просто не малефиция, – подытожил Сфорца, – но даже и не преступление вовсе?

– Если не считать преступлением вытоптанную и оборванную крапиву на кладбище – то да. Простая слабость человеческого разума и духа.

– Слабость духа… – повторил Бруно медленно. – Я бы так не сказал. Зная, чем ей это может грозить, не имея возможности объясниться, рискуя de facto жизнью…

– Она была не в себе, – возразил Курт. – Это не геройство, не подвиг, а простая потеря свойственных человеку чувств и понятий.

– «Была»? – уточнил Висконти с нажимом; он кивнул:

– Последняя неделя ушла на то, чтобы встряхнуть девчонку и привести ее в разум. Я наговорился на год вперед и сам едва не рехнулся… Но дело в итоге сделано. Инфекцию лекарь остановил, молодая жена пусть и не в полном душевном здравии, но хотя бы не пребывает уже в мире грез и осознает, что с ней случилось и почему, а дальше уж все в руках Господа, ее духовника и молодого мужа.

– А сам Михаэль как?

– В расстроенных чувствах. С одной стороны, радуется тому, как все разрешилось, с другой – корит себя за то, что натравил Инквизицию на собственную возлюбленную… Я поддержал его, как мог.

– Id est?[2]2
  То есть (лат.).


[Закрыть] – настороженно уточнил Висконти.

– Рассказал ему, как когда-то арестовал и сжег свою, и объяснил, что ему еще крупно повезло.

– Ты спятил? – нахмурился Бруно; он отмахнулся:

– Когда человек узнаёт, что кому-то хуже, чем ему, это его ободряет. Паршивая человеческая сущность… Ничего, сдюжат. Девчонке куда хуже них, и это держит их на плаву: они занимаются ею, отчего не остается времени на собственные волнения и метания. Все счастливы.

– А сосед? – уточнил Бруно; Курт усмехнулся:

– Вот на его счет я сомневаюсь; до счастья ему далеко. Он, само собою, был тогда вправе защищаться, но как ни крути – пределы он превысил. А тот факт, что захват им чужой собственности прошел без препон и столько лет никем не замечался, – означает, что есть у него и сообщник в кругах, близких к имперскому канцлеру, который и протолкнул нужные документы… Впрочем, сие уже вовсе не мое и не наше дело, пускай разбираются императорские дознаватели.

– Вот только очередного барона-разбойника Рудольфу для полного счастья и не хватает, – хмуро заметил кардинал. – У Императора сейчас деньки веселые: с австрийским герцогом назревает уже прямое столкновение, в Гельвеции бунт, герцог Баварский пытается удержаться за власть на фоне слухов о том, что к власти этой пришел через убийство родичей…

– Забавно вы поименовали наследника императорского трона, Сфорца, – усмехнулся Курт; кардинал пожал плечами:

– Это все дальние планы, в то время как необходимость удержать герцогство – насущная проблема.

– Фридрих хоть и мальчишка, но мальчишка рассудительный и цепкий, – сказал Курт уверенно. – Да и слухи эти не столь уж популярны, куда популярней другие – «враги Императора истребляют лояльную знать».

– Популярней нашими стараниями, – уточнил Бруно недовольно. – До чего дожили: перешибать лживые сплетни правдой приходится все тем же методом распускания сплетен…

– Не суть. Пусть и с нашей помощью, наследник неплохо справляется, и главное сейчас – попросту не хлопать ушами… Так что ж с делом Эльзы? Я его закрываю?

– Уже закрыл, – вскользь улыбнулся Висконти. – Не могу не выразить тебе благодарность за удачное разрешение ситуации.

– Отчет…

– Позже напишешь, забудь.

– Даже так, – отметил Курт, медленно обведя взглядом лица собравшихся. – Стало быть, стряслось нечто и впрямь необычное… Что у вас случилось и по какому поводу было заседание?

– Быть может, сперва передохнешь? – возразил Бруно; он усмехнулся:

– Конечно. Сейчас я пойду есть да спать, и разумеется, я спокойно усну, не терзаясь любопытством и не пытаясь угадать, отчего у членов Совета столь постные физиономии, будто завтра наступает Конец Света… Говорите уж. Что происходит?

Бруно переглянулся с Висконти, бросил взгляд в сторону молчаливого кардинала и, помедлив, поднялся.

– Сейчас вернусь, – вздохнул он, направившись к двери. – Услышишь все из первых уст.

В комнату Бруно возвратился спустя несколько минут; войдя, посторонился, пропуская вперед своего спутника, выглянул в коридор, окинул взглядом обе его оконечности и плотно прикрыл дверь.

– Курт Гессе, следователь первого ранга, особые полномочия, – сообщил он, снова усаживаясь к столу, и кивнул на табурет рядом с собою: – Прошу вас.

Вошедший молча кивнул, тяжело опустившись на сиденье, и оперся о стол локтями, перенеся на него вес и как-то неловко отставив ногу в сторону. Итак, больная спина и что-то не так с коленом; рана? Просто суставные боли, возраст?.. Вполне вероятно; лет ему не меньше сорока пяти – сорока семи, и, судя по изможденному лицу, – годы эти проведены не в тиши и скуке скриптория…

Знакомое лицо…

– Дитер Хармель… – продолжил Бруно, и Курт оборвал, договорив:

– … curator rei internae[3]3
  Попечитель внутреннего положения (состояния, обстановки). (Лат.).


[Закрыть].

– Знаете меня? – поднял бровь вошедший; он усмехнулся:

– В некотором роде. Одиннадцать лет назад, когда я был начинающим двадцатидвухлетним следователем, вы пытались затащить меня на помост за халатность или преднамеренное саботирование дела. Кельн, расследование убийства студента университета…

– … погибший на допросе соучастник.

– После допроса, – возразил Курт с нажимом. – Повесился ночью в камере. Отто Рицлер, университетский переписчик. Вам не терпелось доказать, что я должен разделить его судьбу.

– Вашим обидчиком опасно становиться, – усмехнулся Хармель. – Какая нехристианская злопамятность.

– Просто хорошая память. Злобность прилагается в довесок.

– Да, я вижу, – уже серьезно согласился куратор. – Память и впрямь отличная; я бы спустя столько лет имя не вспомнил. Я и не вспомнил, собственно… Оправдываться за свою ошибку не стану: надеюсь, вы понимаете спустя столько лет службы, что я не мог не предположить самого худшего.

– Даже не представляете, насколько хорошо, – согласился Курт, не задумавшись. – И как я понимаю, вы здесь для того, чтобы привести еще один пример этого худшего?

– В том числе, – кивнул Хармель и, помедлив, спросил: – Скажите, Гессе, когда вы в последний раз слышали от осужденного «я невиновен»? Не от подозреваемого, не от обвиняемого, не в процессе расследования, а в минуту, когда он уже стоит перед палачом, – когда?

– Занятный вопрос, – осторожно заметил Курт, искоса бросив взгляд на хмурые лица начальствующих. – Должен заметить, что я вообще такое слышал нечасто. Если подумать, то последний такой случай имел место несколько лет назад, да и то – мне стало об этом известно из рассказов свидетелей и случилось не после моего расследования.

– Я здесь не для того, чтобы снова попытаться навесить на вас служебное несоответствие… – начал куратор, и Курт оборвал, не дав ему договорить:

– Я это понял, Хармель. Я лишь имел в виду, что в последние годы Конгрегация работает так, что невиновные на костре практически не оказываются. Разумеется, я не исключаю ни судебных ошибок, ни халатности, ни сознательного вредительства, но все ж основная часть осужденных поднимается на помост не просто так. Я бы даже сказал, эти самые ошибки и недобросовестность – явление редчайшее.

– А если я вам скажу, что за последний год таких случаев отмечено больше десятка?

– Больше десятка случаев, – уточнил Курт, помедлив, – это statistica по Империи, по Германии или какому-то региону?

– По одному городу.

– По городу, – повторил Курт размеренно. – Занятно. На мой взгляд простого oper’а, здесь возможны лишь два варианта: внезапная активность малефиции или грубейшая corruptio; и, судя по тому, что вы сидите здесь, – уже доказан именно второй. Но в таком случае не вполне понимаю, как это касается меня.

– Не скромничайте, – хмыкнул куратор. – «Простой oper»… Это касается вас именно потому, что вы – это вы. Гессе Молот Ведьм, известный во всех уголках Германии и практически по всей Империи; да вашим именем того и гляди начнут изгонять бесов.

– Кхм, – многозначительно проронил кардинал, и Хармель покаянно склонил голову:

– Простите, мессир Сфорца.

– Давайте от славословий к делу, – поторопил Висконти, – покуда вы не возвели его в чин святых.

– Да, – кивнул куратор, – к делу. Отделение Конгрегации в Бамберге – вот причина, по которой я здесь. Как вы понимаете, это и есть тот самый город с повышенным содержанием невиновных на помостах. Предвижу вопрос – точно ли невиновных? Мало ли, кто что может крикнуть напоследок… Но, как вы сами верно заметили, Конгрегация в последние годы относится к расследованиям и определению вины с особым тщанием; в том числе и нашими стараниями. Что бы ни думали о нашей работе следователи или бойцы зондергрупп, а мы все же не плюем в потолок, время от времени снимая с кого-либо из служителей Знак просто от скуки. Можно допустить, что где-то ошиблись в сборе улик или при вынесении приговора, можно предположить, что кто-то решил напоследок напакостить Конгрегации – и перед казнью заявил о собственной невиновности, дабы посеять семена сомнения в людях. Хорошо, пусть не один, пусть двое, даже трое. Но не тринадцать человек за год. И это, замечу особо, те случаи, о которых нам стало известно; но неведомо, сколько их прошло мимо нашего внимания, слухи о скольких таких осужденных до нас не добрались.

– Так это слухи или подтвержденная информация? – уточнил Курт с нажимом. – Не подумайте, что я хочу опорочить кураторское отделение, но…

– Позвольте вам кое-что объяснить, Гессе, – оборвал его Хармель. – Мы так работаем. Мы читаем отчеты, протоколы допросов и судебных заседаний – и ищем в них нестыковки. Мы отзываемся на донесения самих служителей Конгрегации; информация приходит к нам разными путями, но мы проверяем всю. Проверяем дотошно. Вы припомнили, как я едва не отправил под суд вас? Я тоже это запомнил. Всякий раз, когда мне приходится усомниться в честности или добросовестности кого-то из служителей, я вспоминаю одного из лучших инквизиторов Империи; и не говорите, что это незаслуженная слава, а все дело всего лишь в желании руководства создать легенду. Знаю, вы любите это повторять. Но это неправда, и вам это известно не хуже меня. Так вот, вас, Гессе, я вспоминаю при каждом подобном деле. Вспоминаю, чего достиг и кем стал служитель, которого когда-то я заподозрил. И поверьте, у каждого из нас есть что вспомнить и чем одернуть себя. Но – да, слухи. Их мы проверяем тоже. В этом отношении наша служба ничем не отличается от следовательской. И на сей раз слухи донесли до нас следующее: тринадцать человек за последний год, за минуты до гибели заявившие о своей невиновности.

– «До гибели», – повторил Курт медленно. – Вы не сказали «до казни»; стало быть, уже уверены в том, что слухи правдивы?.. И, постойте-ка, Хармель; позвольте я уточню. Эти тринадцать – те, что не признали себя виновными, но (я правильно вас понял?) это значит, что остальные умирали молча или с признанием? Alias[4]4
  Иначе [говоря] (лат.).


[Закрыть], в Бамберге за год было казнено больше тринадцати человек?

– Около двухсот.

Курт присвистнул, чуть подавшись назад и на мгновение замерев, и куратор грустно усмехнулся:

– А мне говорили, что удивить вас невозможно… Да, сто девяносто четыре человека за последний год. О тринадцати из них известно, что вину свою они отрицали до последнего, об остальных сказать не могу ничего, кроме того, что прочел в протоколах.

– Куда ваше отделение смотрело целый год? – поинтересовался Курт, переглянувшись с хмурым Висконти. – На месте вашего руководства я постановил бы, что бамбергское отделение в полном составе надо гнать поганой метлой.

– О том, что вы прямолинейны в беседах, мне тоже говорили, – кивнул Хармель со вздохом. – Но я даже не стану пытаться изобразить возмущение, ибо вопрос ваш вполне логичен и закономерен. Ответ прост и в то же время сложен: мы не знали.

– О том, что в городе казнится в среднем по дюжине человек в месяц? Вы будете изображать возмущение, если я в этом усомнюсь?

– В Бамберге нет священников, вышедших из стен академии. Ни направленных туда открыто, ни… – Хармель замялся, бросив взгляд на Висконти, и, увидев короткий кивок, продолжил: – Ни кого-либо из тех, чья принадлежность к святому Макарию скрывается. Иными словами, внутренних относительно независимых источников мы не имеем. Отчеты же местного инквизиторского отделения выглядели безупречными. Ситуация на первый взгляд… да и на второй тоже… была схожей с той, что имела место в Кельне во время вашей там службы: множество дел, которые по тем или иным причинам приходилось расследовать служителям Конгрегации, но которые в итоге по большей части оказывались не имеющими ничего общего с малефицией. Редко – местная «политика», участие в заговоре против власть имущих, чаще – заурядные мирские преступления: убийства (в основном отравления) из-за ревности, конкуренции гильдий, наследства… Материалы по дознаниям передавались светским службам, которые завершали расследования и выносили приговоры; казненных по решению Конгрегации – не более двух десятков. Согласен, и это много, но отчеты следователей были заверены и подтверждены бамбергским обер-инквизитором, подтверждались материалами суда, а главное – бамбергским епископом, что, согласитесь, бывает не так часто. Обыкновенно духовные лица чинят нам препоны, не желая упускать из рук власть и не брезгуя толкнуть в спину или подставить ногу; здесь же все до единой казни, осуществленные Конгрегацией, получили подтверждение и одобрение епископа Георга фон Киппенбергера. Мало того; от городского совета, каковой тоже прежде не испытывал к Конгрегации теплых чувств, также не поступило ни одной жалобы на неправомерную казнь или халатно проведенное дознание.

– Но если все так красиво, – помедлив, проговорил Курт, – откуда возникли слухи, что бамбергское отделение недобросовестно, и с чего вообще засуетилось кураторское отделение?

– Слухи, – повторил Хармель со вздохом, – это такое явление, которое возникает нигде и переносится по миру ни на чем.

– А если без философии?

– Мясницкая почта[5]5
  В некоторых регионах Западной Европы существовала так называемая «почта мясников». Представители цеха мясников в процессе закупок совершали довольно продолжительные путешествия, в связи с чем заключали соглашения с городами, другими гильдиями или гражданами на перевозку писем и посылок. В некоторых городах Германии это со временем стало их обязанностью, исполняемой в обмен на освобождение от части налогов или повинностей.


[Закрыть], – пояснил куратор. – С ней мы получили письмо, которое и привлекло наше внимание. Дочь одного из арестованных передала письмо, в котором просила о защите…

– О защите от кого?

– От следователей Конгрегации. Как вы понимаете, – продолжил Хармель, выдержав многозначительную паузу, – это тоже событие не рядовое. Допросить мясника не удалось – письмо прибыло к нам через десятые руки, пройдя множество людей, не знакомых друг с другом, и будучи переданным нам через случайного прохожего на улице. Видимо, тот, кто вез его, не горел желанием встречаться со служителями Конгрегации, что только добавляет веса всему, написанному в этом письме.

– И что там было написано?

– Заявление о невиновности члена городского совета Иоганна Юниуса, арестованного по обвинению в малефиции; и скажу вам, я много видел заверений в собственной и чужой безгрешности, но от того письма проняло и меня.

– Люди бывают красноречивы, – возразил Курт, – особенно когда пытаются спасти от смерти или пытки близкого человека.

– Не пойму я вас, – покривил губы в улыбке куратор. – Минуту назад вы заявили, что бамбергские служители должны сдать Сигнумы и торжественным строем прошествовать на казнь, а теперь выгораживаете их же?

– Я никого не выгораживаю, Хармель, никогда. Я лишь пытаюсь найти истину: она единственная имеет важность и значимость.

– Вот именно потому я и здесь, – кивнул тот уже серьезно. – Потому я говорю с вами, Гессе, потому, вы мне… нам и нужны. Именно вы, именно потому, что ради поиска истины вы пойдете на все и поступиться готовы всем и всеми… Что? – уточнил куратор, перехватив его взгляд. – Это правда. Истина для вас важнее собственной и чужой жизни; вы это не раз доказывали. Я не ваш духовник и, по счастью, вообще ничей, и не мне судить о том, насколько это красит вас как образ Божий; я лишь знаю, что как инквизитора это делает вас незаменимым.

– Нет незаменимых, – возразил Курт тихо. – Есть те, кого заменять никто не хочет… Так для чего вам я? Почему со всем этим вы обратились не к собственному руководству и не к своим сослуживцам?

– Обратился, отчего же нет. Было принято решение направить в Бамберг inspector’а, в чью задачу входило выяснение всех обстоятельств дела; говоря проще – проверить отчеты, если удастся – пообщаться с обвиняемым лично, а если же по какой-либо причине это не будет возможным, то с его дочерью, и в любом случае – с ведущими расследование служителями.

– И? – подстегнул Курт, когда куратор умолк; тот вздохнул:

– Наш inspector исчез. Через два дня после своего прибытия, еще до того, как успел отправить свой первый отчет. В городе он появился, представился обер-инквизитору и прочим служителям бамбергского отделения, но с кем беседовал в те два дня и где бывал – нам не известно. Из сообщения, присланного обер-инквизитором, следует, что однажды он просто вышел на улицу – и больше его никто не видел.

– Убит, – уверенно подытожил Курт, и Хармель поджал губы.

– Да, верней всего, – кивнул он тяжело. – Убит, а тело уничтожено или захоронено тайно; оно ведь – тоже улика, тоже след… Особенно если смерть была причинена методом необычным и это можно было бы обнаружить при осмотре.

– А своих вы проверяли?

– «Своих»? – переспросил куратор; Курт кивнул:

– Служителей из кураторского отделения. Напомню вам расследование все в том же Кельне – спустя год после нашей с вами памятной встречи. Тогда был выявлен предатель в ваших кругах, и допросить его не удалось – он, если не ошибаюсь, вскрыл себе вены, пока зондергруппа проникала в дом. Уверены ли вы в том, что больше таких нет, что ваши ряды чисты?