Текст книги "Фарфоровый детектив"

– Могильщик он. Никто из наших с ним дела иметь не будет, – сказал самый старый антиквар.

– Как это «могильщик»? – Штольц подумал о надругательствах над телами умерших и местами их захоронения. Это уголовная статья и реальный тюремный срок. Теперь Штольца не остановит и прокурор. Но дело оказалось в том, что Цой продаёт картины, книги, рукописи недавно умерших писателей, художников.

– Если вам нужна пижама, в которой умер наш бедный мэр, – это к Цою. Он специализируется на вещах, которые застали последние мгновения жизни человека. И вы бы знали, с каким жаром он об этом рассказывает. Писал себе пьесы, и пиши, всем было бы только лучше, – заключил старик.

– Он же играет в театре? – уточнил ничего не забывающий Штольц.

– Играет. Он уже всех переиграл в своей пьесе. В позапрошлом году играл адвоката. В прошлом сезоне играл прокурора. До этого года два играл обвиняемого. Попросили взять другую роль, – сказал старик.

– Совсем нет таланта? – спросил Штольц.

Старик с удивлением посмотрел на полицейского.

– У Цоя? Нет таланта?! Вы его видели или нет, не пойму. Может, вы с его женой говорили? Хотя они не похожи… Он нас двоих вместе взятых переиграет. Вас – точно. Извините мою старческую прямоту.

– Тогда почему его попросили сменить роль?

– Женщинам становилось худо, когда обвиняемый произносил своё последнее слово, – сказал старый антиквар, который повидал немало на своём веку.

– Что же там особенного в последнем слове?

– Так сходите. Салфетки можете не брать. Там у всех по две пачки.

– Он написал пьесу и сам играет в ней? – спросил Штольц.

– То, что он автор пьесы, никто не знает. Моя несчастная дочь набирала текст пьесы на своём компьютере с его рукописи. Оттого я знаю настоящего автора, а не псевдоним, как все остальные.

– Что с дочерью?

– В клинике для душевнобольных, – сказал старик.

«И теперь никто не поверит её словам, что бы она ни говорила», – подумал Штольц. А ещё он подумал, что Цой должен предстать или перед судом, или перед Богом, и тут же поправился: «Перед судом, конечно, перед судом». И тут же добавил: «Если это возможно». Улик Цой научился не оставлять. Возможно, он овладел какой-то технологией доведения до самоубийства или до сумасшествия. Надо идти на спектакль.

– В каком театре он играет?

– При фарфоровой мануфактуре есть студия. На той сцене и играет. Но сейчас не сезон. Надо подождать пару месяцев.

«Ещё чего! Подождать!» – подумал Генрих, а вслух сказал:

– У вас мог сохраниться текст пьесы. На компьютере дочери.

Старик колебался.

– Цой может оказаться сопричастным ко многим смертям, которые произошли как бы сами собой. Если это так, то любой способ остановить злодея приемлем.

– Считаете, что он виновен в болезни дочери?

– Не исключаю, – откровенно соврал Штольц, возможно впервые в жизни при подобных обстоятельствах. «Хотя может и не соврал», – подумал Генрих.

Старик ушёл, а когда вернулся, у него в руках была маленькая красная с перламутровыми разводами флешка.

– Никто, кроме нас двоих, не знает, что Цой автор пьесы.

Штольц кивнул.

Дома, распечатав пьесу, Штольц погрузился в текст и понял, что Цой – чудовище. Герой пьесы, человек обладающий неконтролируемой способность высасывать жизнь из окружающих, борется на суде за своё право жить. Герой обвиняет окружающих в бесполезной, никчёмной жизни, которой они живут. Он же – художник. Он прославит их городок. И цена не так уж и велика. Три, максимум четыре жизни в год. Ему не обязательно, чтобы это были красивые девушки, хотя он предпочёл бы их. Его устроят и пьянчуги из подворотни. Когда они лежат в луже собственной мочи, то никому до них нет дела, так почему герой не может взять их жизнь, взамен подарив бессмертие городку. Ну и да, своему дару тоже, потому как сам герой, к сожалению, смертен. Когда в финале пьесы героя всё же приговаривают к смерти, дело происходит в 1948 году, меньше чем за год до отмены смертной казни в Германии, он предлагает желающим женщинам понести от него ребёнка, возможно его дар передастся по наследству и будущие поколения найдут дару лучшее применение. Но суд не разрешает этого.

Штольц отложил пьесу. Как такое позволили поставить? Она, конечно, эмоциональная, но ведь это не пьеса, а манифест злодея, которому каждый раз аплодирует публика. Нужно было подобраться к Цою и найти слабость. Что-то в характере Цоя заставило написать пьесу. Он хочет, чтобы его даром восторгались, и если не может делать это открыто, то пусть восторгаются героем пьесы. Штольц перечитал пьесу. Герой высасывает жизнь жертв, и они тихо умирают. Цой не смог удержаться и сам для себя оставил такие «пасхалки». Он не предполагал, что кто-то станет соотносить его жизнь и пьесу, потому что авторство скрыто псевдонимом. Гордыня, вот слабость Цоя, и возможно единственная. Теперь Штольцу нужно было оружие, и если в расследовании обычного преступления оружием были бы неопровержимые улики, то Цою предъявить нечего. Даже доказать авторство будет сложно.

Когда Штольц берётся за дело его не нужно проверять и мотивировать, если только вы не хотите потратить свою жизнь впустую. Если есть улика – он найдёт. Вот только улик нет. Тогда Штольц зашёл по большому кругу. Друзья детства, одноклассники, сослуживцы. Штольц когда-то учил русский язык и помнил, что Мишку не надо ронять на пол, потому что кто-то заявится и укусит за бочок. Генрих нашёл среди знакомых переводчицу, и вместе с ней зашли в «Одноклассники». Придумали легенду, что школа собирает информацию о выпускниках прошлых лет, чтобы написать про них книгу. Что вы помните про Валерия Цоя? Тут выяснилось, что те одноклассники, которые помнили Валерия, ничего особенного не могли о нём сказать. Любой бы опустил руки, но Генрих усвоил урок отца: «Сделай ещё один шаг, когда все остановились, считая, что работу нельзя сделать или она выполнена отлично. Ещё один маленький шаг, когда все остановились, и ты будешь впереди всех. Да, прослывёшь занудой. Когда ты на целый шаг впереди, люди видят только твою спину, они будут искать в тебе изъяны. Такова природа людей».

Завершив с каждым одноклассником, Генрих и его помощница перешли к сослуживцам, и стало теплее. Выяснилось, что Валерий служил в военной части 55140, 119-й отдельный танковый полк, располагавшийся в городе Бад-Лангензальца, напротив городского стадиона. Вот оно что! Он тут служил. При штабе. Был водителем. Это пока мало что объясняло, но у мозаики появились «берега», и хоть два элемента, но встали рядом, показав существование какой-то причинно-следственной связи. Генрих вздохнул с облегчением, увлечённый расследованием, он не заметил, что жена читает пьесу Цоя. Генрих не разрешил бы этого из осторожности, но он просто не заметил.

С однополчанами стало интереснее. Один из них написал, что у Цоя было прозвище Могильщик, но солдат не знал, почему Валерия так прозвали. Сослуживец мало что помнил: Валерий сначала водил штабной грузовик, потом пересел на УАЗик командира полка.

Другой однополчанин, Славик, Вячеслав Александрович, похоже в качестве мести за старые обиды рассказал, что Валерий довёл до смерти солдата Юрку, которому девушка написала, что не будет ждать из армии. Валерий сделал всё, чтобы Юрка ни на минуту не мог выкинуть из головы невесту и оскорбление, нанесённое солдату. В конце концов несчастный повесился. Никто не собирался проводить расследование, всё и так понятно: несчастная любовь. А роль Валерия осталась за кадром. Славик между слов раскрыл причину своего откровения. Он уходил на дембель, а несчастный влюблённый Юрка, друг Славика, должен был стать следующим водителем командира полка. Но после смерти Юрки на УАЗик сел Валерий. Славик не помнил, чтобы Валерия звали Могильщиком, но видимо справедливость восторжествовало и вина Валерия была зафиксирована в прозвище. «Ну хоть так», – написал Славик, если судить по фото, весом килограмм сто пятьдесят, не меньше.

«Значит, Могильщик», – размышлял Генрих. Информации много, а улик как не было, так и нет. Штольц совершил ошибку, когда показал своему начальнику досье на Цоя, которое он собрал, фактически по собственной инициативе, не официально, без соблюдения процессуальных условий. Начальник криминальной полиции оценил дело как бесперспективное и приказал прекратить самодеятельность, зная, что зануда Штольц не выполнит приказ и сделает ещё один шаг.

Штольц сделал и снова совершил ошибку. Занимаясь в рабочее время порученными делами, а в свободное время частным сыском, он не заметил изменений в поведении жены. Она всё время читала одну и ту же книжку. Если бы Штольц не был так сконцентрирован на Цое, если бы не был так уверен, что «дома-то у него всё зашибись», он бы заметил, что книга жены точь-в-точь похожа на книгу, которую читал покойный Крюгер. Если бы он в эти дни больше говорил с женой, то заметил бы, что она быстро и полностью обесценила свою жизнь, их отношения и заметно утратила свои желания. Если бы он заметил, что в последние дни жена не испытывает желаний, но что-то продолжает делать просто по привычке. Если бы…

Вместо этого Штольц вымолил командировку в Тамбов (город в центральной России) и полетел туда, как частное лицо, чтобы подробно и лично поговорить со Славиком. А когда вернулся… А когда вернулся – его ждал удар. Утром этого дня жены не стало. Доктора развели руками, они сказали, что жена умерла полностью здоровой, и единственное объяснение, которое они смогли сделать: «Отказалась жить».

Штольц уволился со службы, чтобы не быть обременённым своим положением полицейского. Купил пачку офисной бумаги, компьютер, принтер и закрылся дома. А через три месяца он вышел с папкой под мышкой, пистолетом в кобуре под полами свадебного пиджака. Сел в машину и поехал в свой участок. Вошёл в кабинет начальника и через пятнадцать минут вышел оттуда, ни с кем не здороваясь, всё ещё с папкой под мышкой и пистолетом в кобуре. Сел в свой Polo и стал ждать. Через полчаса рядом остановился полицейский микроавтобус радионаблюдения. Штольц молча сел в микроавтобус, где ему нацепили потайной микрофон и установили микрокамеру в папку с бумагами. Штольц пересел в свой автомобиль и поехал в сторону города Бад-Лангензальца, спецмашина связи следом. Ехали быстро и молча.

Polo Штольца остановилось перед антикварной лавкой, микроавтобус в тридцати метрах дальше. Штольц вошёл в лавку с папкой под мышкой и пистолетом в кобуре. В лавке были посетители. Цой увидел Штольца, сделал скорбное выражение лица, кивком поприветствовал. Штольц не ответил на приветствие. Генриху показалось, что Цой пожал плечами. Через несколько минут они остались одни.

– Как поживаете? Как справляетесь с разочарованием? – начал Цой.

– Ищу утешение в творчестве, – Штольц кивнул на папку.

– Пишете? Это так не оригинально для полицейского.

– Вы можете на полчаса закрыть лавку?

– Думаете, так долго сможете торговаться со мной за свой текст?

Штольц не нашёлся что ответить и промолчал. Цой подошёл к двери и перевернул табличку надписью «Закрыто». Штольц хотел сказать: «Как символично», но решил не разбрасываться козырями, в этой игре они потребуются ему все, и очень даже вероятно, потребуется последний козырь из кобуры.

Хорошо, что начальник полиции не спросил, вооружён ли Штольц, Генрих не смог бы ему соврать. А когда Генрих репетировал эту встречу, он доходил до сцены, когда он достаёт пистолет и говорит: «У меня нет другого выхода. Прошу прощения за самосуд», – и стреляет в Цоя. Если до этого дойдёт. Потом стреляет в себя, всё равно после встречи с Цоем жизнь пошла под откос.

Цой показал на шикарный антикварный круглый стол в центре лавки.

– Присядем?

Штольц сел, облизнул губы. Не ожидал, что пересохнет в горле.

– Я всё знаю, – сказал Генрих.

– Тогда где бумаги на арест? – Цой был спокоен как могила.

– Ничего не могу доказать.

Цой согласно и как-то соболезнующее кивнул.

– Поэтому я описал вашу жизнь в этом романе. Назвал «Могильщик».

Цой не успел проконтролировать брови, и они от удивления дрогнули.

– Герой выведен неприятным и некрасивым. Зовут Валерием. Но за глаза его зовут по-другому, вы понимаете… – Генрих перевёл дыхание и облизнул губы, странно, но силы покидали его быстрее, чем это можно было бы предположить.

– И что? Меня это должно беспокоить?

– Да. Ваша слава отдана мною уроду, и в вечность попадёт он, а не вы.

Валерий снова не успел проконтролировать свои брови, хотя выражение лица было каменным.

– Это не вернёт ни жену, ни смысл вашей жизни, Генрих. Зачем? Вы чужды мести. Вы другой. Вы не такой.

Решимость Генриха довести дело так или иначе до конца дрогнула. В чём в чём, но в этом Цой прав. Генрих – не такой.

– Давайте я выкуплю ваш труд, – предложил Валерий и даже потянулся к папке.

– Чистосердечное. В письменной форме. Начиная с эпизода в Советской армии.

– Вы совершенно не представляете значения слова «торговаться». Пять тысяч евро.

Генрих чувствует пистолет. Он успеет достать оружие раньше, чем Цой встанет со стула. Наверное успеет. Раньше бы успел, но силы оставляют Штольца.

– Я не смогу обвинить вас, господин Цой, но смогу уничтожить. Моего внешне мерзкого героя с отвратительной привычкой пускать газы за столом и громко прихлёбывать чай зовут Валерий Цой. Он живёт в вашем городке и владеет антикварной лавкой. Другие антиквары прозвали Валерия Могильщиком. Забавно, именно так прозвали Валерия сослуживцы в армии. Будучи полным уродом, Валерий искал себя в творчестве и написал пьесу. В которой сам же и играет. Самого себя, но об этом никто не догадывается. И ни слова про его способность доводить людей до смерти!

Валерий сидел с прямой спиной и таким выражением лица, словно собирался кинуться на Генриха и задушить. Генрих перевёл дыхание. Слева в груди тяжесть. Она всегда там была или появилась сейчас?

– Книга будет издана, и её прочитают не из-за художественных достоинств. Какой будет ваша жизнь после публикации? А на себе я крест поставил, не переживайте. В этом вы меня победили.

– Или…

– Чистосердечное признание. Пожизненное заключение, и про вас снимут другие фильмы и напишут другие книги. Прославитесь, даже не сомневайтесь, – закончил торговлю Генрих. – Это моя последняя цена.

Валерий встал, прошёл по лавке. Взял со стены самурайский меч. Генрих нащупал пистолет. Пистолет на месте, патрон в патроннике, курок взведён. Валерий сел на стул, напротив Генриха.

– Что надо делать?

Елена Ахматова.
Небеса

I

Перекрёсток был залит мутным светом. Настолько тусклым, что казалось, кто-то взболтал желток в грязной воде и этой жижей помазал ближайшие деревья и асфальт. Потом бросил это бесполезное дело и ушёл. Туда, в чернильную гущу, что сожрала городишко, с его покосившимися домами, деревьями и рекой.

– Да, справа там река, – Маруся попыталась сделать шаг, но не тут-то было. Воздух вязко охватывал ногу и тянул назад.

– Оглянись! Оглянись! Оглянись! – забилось, зашуршало где-то рядом.

Хотя, чем тут могло шуршать?! Ни ветра вокруг, ни листьев на деревьях, к концу ноября почти все облетели.

– А вот – фига вам! – Кому в ответ выкрикнула, непонятно. Да и крика самого не получилось, проклятый воздух проглатывал звуки. Так – пискнула что-то, но от этого неожиданно полегчало. Она развернулась влево и увидела свою гостиницу. Сюрприз! Минут десять назад её здесь не было. Несколько окон светились в темноте. И что интересно, окно её комнаты – тоже. Второе справа на третьем этаже. Зачем-то Маруся подняла руку и по-детски, тыча пальцем в жёлтые квадраты, пересчитала их вслух:

– Раз. Два. Три… – голос окреп и набрал силу.

Кто-то был в номере, ходил там, словно искал потерянное.

Потом приблизился к занавеске и отдёрнул её.

С окна третьего этажа на Марусю смотрела она сама.

Ненастоящая Маруся медленно подняла руку и провела пальцем по горлу.

Потом кивнула и ощерила зубы.

II

В этот момент раздался нежный звон. И последнее, что увидела Маруся перед тем, как окончательно выпасть из сна, было бледное лицо утопленника. Оно медленно проявилось в мутной воде. Белёсые глаза смотрели прямо на Марусю. Она хотела закричать, но из скованного горла вылетел только сдавленный хрип.

Часы деда пели своего «Милого Августина» нечасто, но всегда неожиданно. Нет, они шли очень точно, механизм с годами не растерял немецкой пунктуальности, но вот мелодичным звоном радовал редко. И, как со временем заметила Маруся, только в важные моменты её жизни. Деда уже несколько лет не было рядом, но часы, подаренные им, до сих пор хранили в себе теплоту его голоса:

– Наконец-то они будут принадлежать женщине, а то как-то не комильфо, да? И я, и отец всё по карманам их прятали.

Маруся повесила часы на цепочку и носила брегет на шее. По нежному фарфоровому циферблату шла круговая летящая россыпь цветов. Роспись была тонкой и неуловимо женственной. Маруся погладила пальцем прохладное стекло, опять часы прозвонили вовремя, отгоняя кошмар.

Серый утренний свет проник сквозь тюль на окне и проявил сеточку трещин на потолке. Маруся смотрела на разбежку тонких линий и пыталась понять, с чего же всё началось. Пожалуй, с того невнятного бородатого мужичка из Павлово.

В городок этот они приехали на излёте дня, когда уже начало темнеть. Экскурсовод зачем-то потащил их на горку, к купеческим домам, которые чудом уцелели в вихре прошлого столетия. Вид те имели печальный, сиротливо жались друг к другу и наводили тоску. Маруся стояла в сторонке от группы и курила. От сигареты першило в горле, а от назойливых воспоминаний саднило в голове. Что сказал ей Сергей, каким тоном он говорил и как при этом на неё смотрел – и так бесконечно по кругу, снова и снова. Вот тут-то мужичок и подошёл. Попросил прикурить, а потом, отдавая зажигалку, сказал чётко:

– Спасибо! Возьми свой огонь и мою беду в придачу!

Зажигалка выскользнула из руки и упала в лужу. Пытаясь подхватить её на лету, Маруся успела заметить в отражении какую-то тень за спиной. Свалив всё на причуды вечернего освещения, она бросила окурок в злополучную лужу и поспешила за группой. К слову сказать, бородатый дядька исчез куда-то. Может и правда – провалился сквозь землю, чего она ему от души и пожелала.

Вот с того вечера всё и началось. Она словно проснулась, ссора с Сергеем уже не вспоминалась так ярко, отошла на второй план. А вперёд выступили резные наличники на окнах, затейливые флюгера и неторопливость провинциальной жизни. Маруся уже не жалела, что отправилась в эту поездку. Поселили их в небольшой гостинице в Гороховце, кормили вкусно и сытно. На экскурсии Маруся ходила не ради рассказов о городе, к слову сказать – достаточно нудных, а для того, чтобы рассмотреть узорчатую резьбу на домах. Она достала со дна чемодана блокнот и теперь носила его повсюду, делая быстрые летящие зарисовки. После глухой хандры последнего месяца желание рисовать было настолько острым, что Маруся не расставалась с карандашом ни на секунду. Около понравившегося ей наличника она могла задержаться надолго. Вот и вчера во время экскурсии Маруся застыла у неказистого с виду дома, окна которого украшали массивные дубовые ставни. Из темной сердцевины дерева выступали в танце крутобёдрые русалки-фараонки. Почему их так называли, Маруся не знала, но имя им шло. Экскурсовод бубнил что-то о купце, который выстроил дом, и о защитных талантах фараонок. Маруся достала из рюкзака блокнот и склонила голову набок, прикидывая – с какой стороны подступиться к русалкам. И тут раздался рёв.

III

Ревело так, словно все дожди мира излились на славный город Гороховец. И дрогнули сточные канавы, а жесть всех подоконников и труб откликнулась громким звоном.

Но что странно, никто и ухом не повёл. Народ слушал гида, тот неторопливо продолжал вещать о купеческой династии, не повышая голоса. Маруся сунула карандаш в пучок волос на затылке и пошла на звук. Ревело за дверью, мимо которой они прошли минут десять назад.

Дверь была добротной, с выпуклыми филёнками и тяжёлой бронзовой ручкой. Сбоку висела табличка, на которой затейливо, со стилизацией под славянскую вязь, была выведена надпись – «Небеса». Маруся нажала на ручку и дверь очень плавно, без малейшего скрипа открылась. После прозрачного ноябрьского дня темнота внутри показалась густой и вязкой. Маруся сделала пару неуверенных шагов, привыкая к пространству и оглядываясь. Уже можно было разглядеть контуры предметов, а где-то впереди мерцал слабый зеленоватый свет. На него Маруся и пошла, только сейчас заметив, что рёв прекратился.

Таких аквариумов она никогда не видела, он занимал всё пространство от стены и до стены. Именно от него исходило нежное свечение, наполняя потолок и стены комнаты быстрыми летящими сполохами.

– Завораживает, да? – голос у женщины был глубоким и сильным, шагов её Маруся не услышала.

– Извините, я зашла без стука, тут что-то так сильно шумело, хотела узнать – может нужна помощь.

– Вот как, вы услышали зов. Давно к нам никто не заходил из умеющих слышать.

Слова прозвучали странно, но женщина не выглядела сумасшедшей, даже наоборот – в ней была какая-то спокойная уверенность. Льняное платье свободного покроя очень ей шло, от шее к груди по кругу бежала вышивка сложного северного орнамента. Рука сама потянулась к карандашу, но Маруся одёрнула себя – не время сейчас для зарисовок, и кивнула в сторону аквариума:

– Странная вода у вас в аквариуме.

– Нет, обычная речная вода. В пору дождей мутная, конечно – но тут уже никуда не деться.

– Речная? – Маруся замерла на полуслове. Один из сполохов пробежал по стене над аквариумом и выхватил из темноты длинную старую доску. Так выглядят плавняки, долго пролежавшие в воде. Две фараонки выступали из седого обветренного дерева.

– Зацелованные рекой, – женщина протянула руку и ласково провела пальцами по деревянной чешуе. – Охранительницы!

– Но почему они к нам спиной?

Русалки были необыкновенно умело вырезаны. Настолько тонко, что казалось, чешуя их хвостов отливает перламутром, а кожа нежно светится. Маруся первый раз в своей жизни видела такое чудо.

– Я же сказала – Охранительницы! – женщина нахмурилась.

Какой-то шум послышался со стороны аквариума, вода в нём неожиданно всколыхнулась и выплеснулась наружу.

– Мы закрываемся, вам пора уходить. – Марусю резко потянули к двери, и в этот момент снова раздался рёв. Он был гораздо громче и яростнее, чем слышанный ею недавно. И последнее, что она увидела, перед тем, как её вытолкнули за дверь, были лица двух фараонок. Они смотрели прямо на неё, рты их были широко открыты, мелкие острые зубы обнажились в крике, в огромных глазах полыхала ненависть. Оглушённая Маруся прислонилась к двери, гладкое дерево приятно холодило щеку и успокаивало. Нет, не ненависть была в глазах у русалок, а боль.