Текст книги "Каирские хроники хозяйки книжного магазина"

_______

Рецепты передавались так же, как расхожие пословицы, – из уст в уста. Когда прошлые поколения ушли в мир иной, а молодые отказались перенимать кулинарные традиции, эти рецепты были забыты. Те немногие женщины, кому посчастливилось записать все то, что они знали, почти не выходили за пределы своей ниши. Та же абла Назыра с ее «Основами готовки». Ее влияние на последующие поколения изменило всю индустрию кулинарии, но о нем редко кто упоминает. Почему-то ее слова, ее наследие по-прежнему не выходят за пределы домашней кухни и остаются поддержкой для домохозяек, которых не пугает сложность и трудоемкость ее рецептов.

Фатма была безграмотной и учила рецепты наизусть. Она не пользовалась никакими мерными стаканчиками, полагаясь исключительно на собственные ощущения. Ее власть над нашей кухней и нашим домом держалась на том, что ее знания были для нас недостижимы. Подруга моей матери не скрывала никаких деталей, но утаивала какой-нибудь один ингредиент, чтобы никто не смог посягнуть на ее владычество. Оба этих умолчания связаны с властью: с желанием ее заполучить, удержать и защитить. И когда в стране существует такая тенденция к цензуре и такая страсть к секретности, в таких умолчаниях есть особая ирония; это отчасти даже выглядит саботажем: то, что не записано, нельзя уничтожить.

Из-за кулинарной же книги я оказалась в цензурном комитете. Раскаленным воскресным утром лета 2004 года, когда я считала себя начитанным, но не очень хорошо ориентирующимся в окружающей действительности человеком, мне позвонили встревоженные экспедиторы. За два года существования Diwan мы уже сталкивались с такими ситуациями, дойти до которых в относительно лояльном деле книготорговли, как нам казалось, вообще невозможно. В процессе создания Diwan мы с Хинд и Нихал многое переосмыслили. Иммигрировав в страну бизнеса, мы быстро осознали, что, если мы хотим сохранить Diwan, нам придется адаптироваться к этому новому миру. Мы все понимали свою зависимость от общей экосистемы взаимопомощи и влияния. Это было особенно важно в таких чужих для нас областях, как бизнес, бюрократия и государственный аппарат, – при взаимодействии со структурами, с которыми нам пришлось очень близко познакомиться.

Когда Diwan стала продавать больше книг, а круг предпочтений нашей аудитории расширился, мы увеличили импорт иностранной литературы. По словам наших экспедиторов, одну из наших поставок из Великобритании задержали на таможне, потому что часть наименований в ней была признана нарушающими «общественную мораль». Человека, ответственного за эту поставку, – меня – вызывали в «Мугамму» на площади Тахрир (где семь лет спустя началась египетская революция).

Получив эту новость, я отправилась к своему юристу, доктору Мухаммаду, за советом.

– Устаза, бояться тут нечего. Они просто хотят познакомиться. Вы с Diwan стали хорошо известны всего за два года. Рано или поздно вы должны были столкнуться с цензурой. Воспринимайте это так, будто собака решила понюхать нового гостя в доме хозяина, – успокаивал он меня.

– Мне некомфортно, когда приходится заниматься вопросами, в которых я некомпетентна и не чувствую уверенности. (Мой формальный тон здесь неслучаен: такая манера речи – обычная практика в общении с «авторитетными фигурами» мужского пола.)

– Тогда пребывание на Земле будет для вас испытанием. Верьте в Божью волю.

После нашего разговора он попросил Адхама, младшего партнера в его конторе, сопроводить меня во время этого «дружеского» визита к цензору.

Президент Мубарак гордился тем, что при его власти Египет был страной, свободной от цензуры. Это означало, что нам разрешалось говорить и делать что угодно, если это находилось в рамках закона. Как законопослушные граждане, мы знали, что нам запрещается говорить, писать и публиковать в иностранной прессе что-либо нарушающее общественную мораль, угрожающее национальному единству или социальному порядку либо очерняющее репутацию Египта. Нарушение этих правил могло повлечь за собой тюремное заключение, выплату штрафа или лишение лицензии. Мубарак управлял нашей страной и нашими жизнями в соответствии с одной старой доброй египетской пословицей: «Бей закованных в цепи, чтобы свободным неповадно было».

В 2008 году оппозиционного журналиста Ибрахима Иссу приговорили к двум месяцам тюрьмы по обвинению в оскорблении президента, после того как он написал о слабом здоровье Мубарака. Против него были направлены гражданские иски, и эту историю широко освещали СМИ. В итоге Мубарак его помиловал. Как уважаемый и влиятельный представитель четвертой власти, Исса и не сел бы в тюрьму. Все это являлось лишь постановкой, целью которой было напомнить простым гражданам о том, что государство способно наказывать. Раньше я думала, что произвольная трактовка законов и непрозрачность самих этих законов – явление случайное. Но после почти двадцати лет ведения бизнеса в Египте я знаю, что это делается нарочно. Повсеместная неопределенность и бесконечные проволочки – это на самом деле инструменты контроля. Ты смотришь издалека и понимаешь, что однажды очередь дойдет и до тебя. А пока ты делаешь себя жертвой тотальной самоцензуры и взвешиваешь каждое свое слово так, будто за тобой постоянно следят.

Мой водитель, Самир, имел большой опыт навигации в каирском хаосе: в день, когда у меня была назначена встреча с цензором, он ловко мчал меня по забитым улицам Мохандисина[31]31
  Торговый квартал в провинции Гиза, граничащей с Каиром на западе. Варианты названия: Мухандисин, Мохандесин, Мохандисин.


[Закрыть]. Призывы к молитве, звучащие с минаретов, раздавались эхом по всему городу. Но это не мешало Самиру пулять в открытое окно то острым словцом, то убойной фразочкой. Его репертуар варьировался от «Ты, осел!» до моего любимого «Да ты ниже упавшего на землю лезвия». Особенно глубоко Самир презирал водителей микроавтобусов, которые славились тем, что ездили под воздействием любых веществ, какими только можно убить в себе само осознание собственного существования. Я не видела разницы между их подпитываемым гашишем пренебрежительным отношением к человеческой жизни вообще и к жизни других участников дорожного движения в частности – в том числе и к моей.

Так же безответственно вели себя и пешеходы. Я взвизгнула, когда на дороге из ниоткуда возник какой-то мужчина и устремился сквозь поток машин на другую сторону улицы. Самир его едва не задел. В Каире нет зебр, поэтому пешеходам без навыков олимпийского спортсмена тут просто не выжить, а уж тем более никуда не добраться – ведь им придется запрыгивать в автобус на ходу, ужиматься, чтобы в этот автобус поместилась еще куча других пассажиров, а потом выпрыгивать на дорогу в окружении не сбавляющих скорость машин. Светофоры показывают одно; полицейские, стоящие на перекрестках, показывают другое. Полный хаос. Улицы были местом протеста, будь то коллективного или индивидуального: наше равнодушие к правилам дорожного движения было в своем роде проявлением гражданского неповиновения – как и наш творческий подход к отношениям с бюрократией.

Самир был на год старше меня. Я в шутку говорила друзьям, что, за исключением моего отца, он был единственным полезным мужчиной в моей жизни. Для меня и многих других людей из того же социально-экономического слоя личный водитель в Каире был не роскошью, а необходимостью. В глубоко классовом египетском обществе различия между доходами и уровнем жизни людей разного статуса непомерны. Самир оплачивал мои счета за телефон, электричество, воду и налог на землю. Он продлевал мне все мои лицензии и членство в различных организациях. Ходил за меня в государственные учреждения. Все эти обязанности подразумевали выстраивание длинных, расходящихся веером связей и хрупких экосистем личных взаимоотношений. Поскольку теперь бо́льшая часть моего времени уходила на работу, Самир стал моим заместителем: он выполнял дела в соответствии с моими списками, закупал мне продукты, торговался с мясником Болболом, завозил мое неглаженое белье в хибару Акрама на другом конце Замалека и договаривался, чтобы выглаженные вещи прислали мне к тому времени, когда, как он знал, я наконец буду дома. Если я была на встрече и не отвечала на телефонные звонки, моя мама звонила Самиру, и он рассказывал ей обо всем распорядке моего дня. В те дни, когда я начинала работать раньше 8:30, он отвозил моих дочерей в начальную школу, покупал им против моей воли чипсы и проверял, чтобы они не оставили свои ланч-боксы в машине.

Самир считал, что имеет полное право высказывать мнение по большинству вопросов моей жизни, хотя его о том не просили. О моих проблемах с Номером Один: «Тень от мужчины лучше, чем от дерева». Правда, с оговоркой: «Но такая женщина, как вы, дает достаточно тени и себе, и тем, кто вокруг». О сотрудниках, ворующих у компании: «Собачий хвост никогда не распрямится». О том, что людям нужно давать второй шанс: «На руке все пальцы разные». Мы с ним часами стояли вместе в каирских пробках, переезжая с одной моей встречи на другую. Самир знал обо мне больше, чем Номер Один, отец моих детей. Он слышал все мои телефонные разговоры, со всеми откровениями, спорами и оскорблениями, которые в них звучали. Порой, когда я разговаривала с кем-то по телефону, он легонько стучал по бардачку передо мной, чтобы шепотом вставить свой комментарий. Он был нахальным и немного безрассудным, и, как бы я его ни критиковала, он не терял присутствия духа. Несмотря на свой небрежный внешний вид и манеры (громкий гогот, походку вразвалочку, разросшиеся во все стороны усы, сальные волосы и сколотый передний зуб), Самир был на удивление расчетливым. Со временем он осознал, что возможность слышать чужие разговоры наделяет его определенной властью, и научился думать, когда делиться информацией, а когда нет. Я доверяла ему. В обществе, где сплетни и торговля информацией цвели буйным цветом, он охранял мои секреты как своих детей.

Самир подъехал к офису Адхама, младшего партнера доктора Мухаммада, и встал в третьем ряду припаркованных машин. Пока мы ждали Адхама, не включая аварийную мигалку и не выключая двигатель, Самир вышел, зажег сигарету и предложил другую полицейскому, который подошел, чтобы пригрозить ему штрафом, – а точнее, махнул рукой в сторону работающего мотора, показал на первое попавшееся окно в здании, зажег вторую сигарету и впихнул ее полицейскому между пальцами. Теперь они стояли рядышком и болтали.

Я осталась сидеть на своем любимом месте: в переднем пассажирском кресле. Женщины и работодатели обычно сидят за водителем, сохраняя тем самым дистанцию между боссом и подчиненным. Я могла бы обосноваться на заднем сиденье, но Адхам бы посчитал, что сесть рядом с женщиной неприлично. Предложить ему сесть спереди тоже было бы нарушением негласных правил. Поскольку он гость, его нужно было посадить на самое удобное место – заднее сиденье.

По пути в центр мы переехали мост Каср ан-Нил. Самир и Адхам вели беседу о положении дел: отключении электричества в беднейших районах города, подорожании помидоров и последних слухах о сыне Мубарака Гамале, престолонаследнике Арабской Республики Египет. С площади Тахрир мы свернули направо, на улицу Абд аль-Кадера Хамзы, где возвышается напоминающий мне серого слона комплекс «Мугамма», в котором расположены штаб-квартиры египетских бюрократических организаций. Я бывала в этом здании, когда, будучи подростком, потеряла национальное удостоверение личности. У меня ушел целый месяц на то, чтобы получить свидетельство о рождении, написать заявления в полицию и доказать государству, что я существую, и при этом освоила жизненно важный навык дачи взяток. Хитрость заключалась в том, чтобы в случае каких-либо подозрений предложение выглядело неопределенным. Дать слишком мало было оскорблением, слишком большая взятка создавала повод для дальнейшей эксплуатации. Когда я наконец подготовила заявку, я просунула ее служащему в окошко с двадцатифунтовой банкнотой внутри. Ответ был положительным. За последующие годы я поняла, что взятка – это тоже форма гражданского неповиновения: тайный сговор между гражданином и чиновником, относящихся с презрением к официальным государственным системам, внутри которых мы существуем.

Если у зданий есть память, я надеялась, что «Мугамма» на Тахрире свою потеряла. Этот бетонный левиафан, выросший на месте снесенных в 1945 году британских казарм, замышлялся как централизованный административный комплекс, где граждане смогут быстро и эффективно решать все бюрократические вопросы. Этим зданием могли бы восхититься разве что архитекторы – оно просто-таки символ монотонности и убитой индивидуальности. Через его 1309 кабинетов ежедневно проходило более двадцати тысяч человек. (На самом деле «Мугамма» песочного цвета, но мне она запомнилась монохромно серой.) Как писал Кафка: «Каждая революция испаряется и оставляет после себя слизь новой бюрократии».

Нас направили на девятый этаж, в главное управление цензурного комитета. Я положила сумочку на ленту рентгеновского сканера и окинула взглядом высоченные своды у меня над головой. Затем мы прошли направо, к громадной лестнице, и стали подниматься по ее затертым, пыльным ступеням. По правилам египетского этикета Адхам, как мужчина, пошел впереди меня: было бы неприлично, если бы я пошла первой, а он смотрел на мой зад, который бы оказался на уровне его глаз. Такую роскошь могут позволить себе только незнакомцы.

Я поднималась все выше, этаж за этажом: выдача паспортов, лицензий, свидетельств о рождении и смерти, пенсий. Затхлая вонь влажных ковров. Кислый запах пота. На девятом этаже нам сказали, что контора переехала на тринадцатый. Когда мы добрались до нужного кабинета, Адхам подошел к фаррашу[32]32
  Сторож, служитель.


[Закрыть], спросил, где туалет, и сунул ему пять египетских фунтов. Я сделала вид, что не заметила. Через пять минут фарраш пригласил нас в кабинет чиновника и усадил на металлические стулья напротив его стола. С фотографии в раме на нас взирал Мубарак – обычное дело во всех госучреждениях. Адхам елейным голосом напомнил чиновнику, что мы явились по его любезному приглашению в связи с задержанием поставки в книжный магазин Diwan.

Если дача взяток требует особого навыка, то общение с государственными служащими – это вообще целое искусство. Я, как женщина, должна была демонстрировать почтительное отношение к институции, которую представляет этот чиновник, – а заодно и к его полу, – но не проявлять страха, поскольку это воспринимается как свидетельство реального правонарушения. Дабы я не настроила собеседника против себя, говорил за меня Адхам. Он льстил и заискивал, осторожно наводя между нами мосты.

Чиновник перебрал папки с документами и извлек оранжевую накладную. Я разглядела пингвина наверху страницы. Цензоры знали Penguin как издательство, опубликовавшее «Сатанинские стихи», но эту книгу мы заказывать не решились. Мысленно я начала листать нашу картотеку книг от Penguin, пытаясь понять, что же они нашли там оскорбительного. «Лолиту»? «Любовника леди Чаттерлей»? Это точно не может быть «1984» – мы уже получили несколько поставок этого романа. Наконец чиновник передал Адхаму накладную с подчеркнутым названием и какой-то фразой на арабском, написанной рядом нечитаемым почерком. Адхам протянул листок мне, мы оба склонились к нему и, пока чиновник складывал обратно папки, зашептали друг другу:

– Устаз Адхам, название не буквальное.

– Что мне ему сказать?

– То, что я вам сказала.

– Стоп, а что вы сказали?

Чиновник пробормотал какое-то исламское изречение о терпении, прервав тем самым наш диалог.

– Это не то, чего мы ожидали от компании с такой репутацией, как у Diwan, и тем более от молодой женщины, – сказал он, впервые отметив мое присутствие в кабинете.

– Да, конечно. Как вам известно, йа баша, Diwan – это организация, которая стремится образовывать всех египтян и просвещать их умы. Мы готовы служить вам в достижении ваших высоких целей. – Адхам посмотрел на меня, приглашая включиться в разговор, но я не могла вымолвить ни слова. Он вздохнул и перешел в наступление: – Баша, мы, египтяне, гордимся нашими женщинами. Они прекрасные жены и матери. Но вы же знаете, как они порой стараются угнаться за последней западной модой…

На этом Адхам затих. Я внимательно изучала ковер, стараясь разобрать, где рисунок, а где пятна грязи. И терла большим пальцем золотое кольцо на безымянном.

– Мы в Цензурном комитете держим руку на пульсе всей страны. Мы первыми знаем, что будет в моде, – ответил чиновник.

– Вы же понимаете, на Западе нравы свободнее.

– И это прискорбно. Только посмотрите на их женщин. Как их Бог им такое прощает?

– Алхамдулилля аля коль шай[33]33
  Буквально: «Хвала Всевышнему за все!»


[Закрыть], – сказал Адхам.

– Алхамдулиллах аля кол шай[34]34
  «Воистину это так!»


[Закрыть], – согласился цензор.

– В Америке сплошь секс и нагота. У них нет ни мудрости ислама, ни цензурного комитета, что мог бы уберечь их, – подхватил Адхам, пока чиновник сокрушенно качал головой, – поэтому им приходится идти на такие дешевые трюки, чтобы продать свои книги. Но кто мы такие, чтобы судить их? Как говорил наш пророк, Мир ему: «У вас есть ваша религия, а у меня – моя». Послушайте, йа баша, в этой книге нет никаких голых. Это всего лишь оборот речи, шутка. «Голый повар» этого Джейми Оливера – это просто кулинарная книжка! Но что ж поделаешь? Мы живем в непростые времена, теперь и интернет есть в каждом доме, а это источник куда большего зла.

Когда мы собирались уходить, Адхам пообещал прислать чиновнику раскраски для его детей – в благодарность за то, что он удостоил нас чести познакомиться с ним лично. Я была уверена, что, когда возникнет следующая неизбежная задержка поставки, контора просто свяжется с нами по телефону. После того как опасения цензора были развеяны, я стала закупать тонны книг «Голого повара» сразу, как они поступали в продажу: его возвращение, его счастливые дни, его кухню, его Италию, его разные ингредиенты[35]35
  Выделенные курсивом слова – это, по сути, перечисление названий книг Джейми Оливера. – Прим. пер.


[Закрыть]. Наш с ним союз помог мне пережить первые годы моего брака, первые годы моей семейной жизни. Его рецепты открыли мне дверь в кухню, куда я раньше боялась войти.

Несколько лет спустя, накануне национального праздника, приуроченного ко дню рождения пророка Мухаммада, я – теперь уже более опытный продавец книг – пришла в здание другого правительственного комплекса. За мной следовал Самир и нес стопку коробок «сладостей на рождение». Как правило, это кунжут, фисташки и миндаль в сахаре и рахат-лукум. А еще там есть куколка, которую называют «Госпожа праздника рождения Пророка», и султан на коне – оба сделанные из сахара. Когда мы зашли в нужную дверь, Самир остановился в уголке, на некотором расстоянии от столов сотрудников, а я прошагала в самый центр.

– Сабах аль-фоль![36]36
  «Доброе утро!» Буквально: «Утро жасмина». В неформальном общении египтяне иногда приставляют к словам «утро» (сабах) или «вечер» (маса) названия различных предметов, имеющих приятное значение. Например, «утро меда», «утро розы» и т. д. По-русски это можно было бы передать как «Добрейшего утречка!», «Утро ясное и прекрасное!».


[Закрыть] Мне нужно оформить эту доверенность к полудню, и я знаю, как сильно вы все заняты. В знак нашего уважения мы хотели бы преподнести каждому из вас по коробочке сладостей от сети книжных магазинов Diwan. Надеемся, что порадуем этим вас и ваших близких, – громко заявила я на весь кабинет и указала на Самира, который с комическим видом продемонстрировал стопку коробок и одарил чиновников доброжелательной улыбкой. Весь сложный бюрократический цикл оформления доверенности занял у нас двадцать минут.

«От этого не поправляются», – сказал Самир пышнотелой даме, которая сидела за кассой и сторожила открытый ящик с мятыми египетскими фунтами, служивший им вместо сейфа. «Порадуете хоть раз жену, придя домой не с пустыми руками», – сострил он, кладя коробку на треногий табурет возле стола другого сотрудника.

Хотя Diwan не принесла нам большого финансового успеха, она стала для нас моральной победой, экспериментом в маркетинге и проверкой нашей силы воли. Мы взяли на себя амбициозную, крайне трудоемкую задачу и выполняли ее без каких-либо поблажек, ни в чем не давая себе спуску. У нас был один филиал с горсткой сотрудников, с помощью которых нужно было обеспечить ежедневные пятнадцать часов работы магазина. Очень большую часть незаметной, скрытой от окружающих работы мы делали сами. Зачастую, чтобы избежать убытков, мы жертвовали собственной зарплатой и снижали за счет нее операционные расходы. Возможно, мы делали это, поскольку в глубине души сомневались в том, что представляем ценность для созданного нами бизнеса.

Несмотря ни на что, мы доказали всем скептикам и недоброжелателям, что современный книжный магазин может выжить в Египте. И, как это часто бывает, по проторенному нами пути за нашей Diwan последовало множество других предприятий. По всему городу стали возникать подражания и подделки. Когда из-за этих новых магазинов мы начали постепенно терять прибыль – поскольку они продавали те же книги на один-два фунта дешевле, – перед нами встал выбор. Мы могли позволить этим копиям, достоверно имитирующим стиль Diwan, но не стремящимся перенять ее любовь к чтению, вытеснить наш флагманский магазин. Или мобилизовать средства на агрессивную экспансию и попытаться тиражировать то, что замышлялось как нечто исключительное. Мы хотели расшириться, но сомневались, удастся ли нам воссоздать волшебную атмосферу своего первого магазина, сохранив при этом его аутентичность. Успех флагмана не гарантировал жизнеспособность нового филиала. И хотя никто из нас не сказал этого вслух, было также ясно, что всем нам было страшно брать на себя дополнительные обязательства. Мы и так слишком много внимания и сил уделяли работе.

Мы мечтали о книжном магазине. Наша мечта сбылась. Чего еще нам не хватало? Впервые за все это время мы не могли единогласно решить, какой вариант будет лучше для Diwan. Общее согласие – столь привычное нам – на этот раз нас покинуло. Непреклонная Нихал хотела, чтобы все осталось по-прежнему. Амбициозная Хинд считала, что единственный возможный для нас путь – расширение: либо все, либо ничего. А я соглашалась то с одной, то с другой, в зависимости от того, с кем из них я разговаривала в последний раз. Работа меняет людей: например, наша старая кухарка Фатма стала властной и более ревностной в службе после повышения, а я менялась вместе с Diwan. Поначалу это были небольшие изменения. Я стала убеждать Нихал увольнять всех, кто не справляется с работой, не давая им второго шанса. Начала фанатично следить за объемом продажи книг. И как-то внезапно дошла до того, что все мои отношения с людьми стали вращаться вокруг общих списков дел. Я знала, что между благодетельной буржуазной домохозяйкой и помешанной на объеме торговли тиранкой должна быть какая-то золотая середина. Я надеялась, что смогу ее отыскать.

Ясно было одно: если мы хотим, чтобы Diwan выжила, нужно поступиться своими идеалами. Я уже начала это делать – как тогда в кабинете чиновника, когда я, скромно потупившись, позволила Адхаму от моего имени общаться с чиновником, и они говорили как мужчина с мужчиной. Я знала, что только так спасу «Голого повара» и саму себя. Это была маленькая уступка, но что произойдет, когда на кону окажется нечто большее? На что я пойду, чтобы добиться своего? Чем еще я пожертвую ради Diwan?