Текст книги "Петербург. События и лица. История города в фотографиях Карла Буллы и его современников"

Спор о марсовом поле

Вот задачка для знатоков города: сразу ли вы узнаете место, что перед вами на снимке? Взгляните внимательнее: здание со шпилем, слева, – Инженерный замок.

Да, это – Марсово поле. Таким его обычно видели когда-то петербуржцы…

Хоть и написано о Марсовом поле немало книжек, а все равно отыщется в его истории что-нибудь не широко известное и любопытное для тех, кто ею интересуется.

Вот, например, зададимся таким странным вопросом – кому поле принадлежало? Странным для нас. Между тем, в свое время по этому поводу шли многолетние споры и даже тяжбы. Делили между собой Марсово поле и ссорились из-за него город и военные.

Изначально, впрочем, поле было владением, можно сказать, царским. В еловом лесу, росшем на этом месте, Петр I даже устраивал, по некоторым сведениям, торжества в честь Полтавской победы… Потом основатель града нашего повелел разбить в здешней местности огромный сад, и тот участок в нем, который мы и знаем как Марсово поле, был отведен в этом саду под зверинец (так свидетельствовал известный знаток истории Петербурга В.Я. Курбатов в одной из своих статей в журнале «Зодчий» за 1909 год).

О тогдашней «принадлежности» Марсова поля говорит нам и другое его название – Царицын луг.

Для военных парадов приспособили Царицын луг при Екатерине II. Тогда-то, вероятно, и окрестили его именем бога войны. Военные были весьма довольны парадным плацем: ровен, просторен, в центре столицы… Надо ли удивляться, что Александр I своим указом в 1823 году изъял Марсово поле из ведения города и передал его Ведомству военному.

Однако подарок оказался несколько обременительным. Праздничные парады, конечно, случались не каждый день, зато каждодневных забот требовало содержание громадного поля в порядке. Военное ведомство стало ношей тяготиться. И через пятьдесят лет, наконец, любезно предложило городу забрать Марсово поле обратно, упирая на то, что как раз в 1873 году уже другой царь, Александр II, разрешил городским властям устраивать на плацу народные гулянья.

Городская дума от предложения военных тогда отказалась, однако в 1885-м уже сама постановила принять поле в свое ведение. Но тут уперлась вторая сторона, да еще достало у нее совести требовать у городских властей ежегодных трех тысяч рублей на возмещение расходов по содержанию территории.

Заметим, что в это же время Городская управа через суд добивалась также и владения Преображенским плацем. Тяжба затянулась на пять лет, пока не лопнуло терпение уже у Александра III, который своим повелением судебное дело прекратил, а заодно подтвердил право Военного министерства на Марсово поле.

После этого в «деле о владении» наступил некоторый перерыв. Хотя, если можно так выразиться, позиционная война продолжалась. На заседаниях Думы, в газетах и журналах городские власти постоянно обвиняли военных в том, что они используют красивейшее место столицы «в спекулятивных целях».

Действительно, с начала XX века традиционные общие майские парады на этом плацу уже не устраивались. Время от времени проходили тут разве что разводы и учения Павловского полка, квартировавшего рядом в казармах, да смотры пожарных частей (такой смотр как раз и заснял в 1903 году Карл Булла – автор снимка, который вы рассматривали). Зато Военное ведомство без согласия Управы, в ущерб городскому бюджету, щедро отдавало поле в аренду предпринимателям: устроителям катков, балаганов, летнего кинематографа, скетинг-ринка, обсерватории «Урания» и т. п.

Городская дума, с подачи Управы, не раз обсуждала на своих заседаниях такое самовольство военных, пока наконец осенью 1907 года гласный И. Зубарев не предложил возобновить ходатайство о передаче Марсова поля городу.

Возобновить-то его возобновили, но противостояние так и продолжалось.

Даже при строительстве линии трамвая вдоль плаца военные не пошли на уступки городу, просившему «прирезать» полосу земли для «уширения Лебяжьего шоссе» вдоль известной нам канавки. Начальник штаба округа и войск гвардии ответным письмом уведомил, что согласен уступить землю лишь за плату в 151.285 рублей. Управа сочла данное условие неприемлемым, и рельсы были проложены в опасной близости от пешеходов.

Уже шла Первая мировая война, когда Военное министерство все-таки согласилось передать городу эту несчастную полосу шириной в две сажени за то, что тот возьмет на себя полное содержание территории вокруг Марсова поля. Война, кажется, вообще сняла этот вопрос о том, кому сие место должно принадлежать…

А какие разнообразные и грандиозные планы были у города на случай обретения новой собственности!

«На Марсовом поле за последние годы, – писал «Зодчий» в апреле 1910 года, – были, между прочим, спроектированы оперный театр покойным В.А. Шретером и грандиозное здание Государственной Думы, за которое первую премию получил на конкурсе В.А. Дмитриев. В настоящее время одним инженером разработан обширный проект постройки огромного торгового подворья американского типа: гостиного двора с отелем, ресторанами, почтой, телеграфом и проч.». Известно, что возникал также вопрос и о постройке здесь Военно-исторического музея, и о постановке памятника Александру II…

Но 23 марта 1917 года были тут похоронены в общей братской могиле сто восемьдесят павших в дни Февраля. Некоторое время спустя над могилою вырос гранитный памятник. Позже памятник стал центром красивого сада, который мы с вами по старинке зовем Марсовым полем.

Хозяйский глаз везде нужен

Столбы подписать цифирью…

«…Навстречу мне только версты полосаты попадаются одне».

«Верста», как известно, слово в нашем языке многозначное: это и мера длины, и столб-метка, и даже определение человека очень высокого роста.

Как вы понимаете, Пушкин в своей «Зимней дороге» упомянул именно верстовые столбы. Наверное, подобные отметины на дорогах делались с незапамятных времен, для удобства путников, чтобы знали они, далеко ли еще им до места. Но государственной заботой стало такое вот обустройство дорог, пожалуй, только со времени Петра I. Он основал новую столицу, и ее надобно было соединить с окрестными городами удобными проезжими путями. «Я уже давно говаривал, дабы дороги учредить так, как в Швеции», – написал он в именном своем указе 18 сентября 1724 года.

Два месяца спустя Петр визирует, по-теперешнему выражаясь, программу работ Камер-коллегии: дороги большие измерять и ставить версты – столбы крашеные и подписанные цифирью, сколько верст от Санктпетербурга, и от Москвы, и от других главных городов до сего места. (И еще ставить на перекрестках «руку с надписанием», куда дорога лежит, добавил от себя царь.)

Установка верст, из «подручного леса», была возложена на жителей расположенных вдоль дорог селений. По царскому распоряжению определили специальных людей для наблюдения, «дабы сделанное всегда во охранении было».

Но Петра I не стало; в недолгое правление Екатерины I и Петра II было, видно, не до столбов, так что озаботилась ими уже только Анна Иоанновна, когда ей «известно учинилось, что по дорогам поставленные верстовые столбы подгнили и растащены». В январе 1732 года она указала Сенату: «верстовые столбы, где напредь сего были, сделать и, выкрася, поставить немедленно». При Анне Иоанновне же установили верстовые столбы на новой Петергофской дороге, через Калинкину деревню, о чем свидетельствует сенатский указ от 23 августа 1739 года. Читая другой указ, вышедший год спустя, мы можем представить себе, как выглядели те столбы: краскою их тогда не покрыли, «дабы казенного убытка не произошло», а цифры выжгли по железному трафарету…

В правление Елизаветы Петровны было предпринято «перемерование» дорог. Сенат поручил это ответственное дело геодезии прапорщику Егору Сафонову, и труды его на этом поприще нам тем более интересны, что мы точно можем узнать, чему была равна верста в 1744 году. А именно – 500 саженям (то есть 1,0668 километра), и данная величина с тех пор стала постоянной; до того же в версте насчитывали сажен и до тысячи, да и сама сажень исчислялась по-разному.

От пышного царствования Екатерины II остались нам мраморные верстовые столбы на нынешних проспектах Московском и Стачек и на Пулковском шоссе. В 70-е годы XVIII века они заменили тут скромненькие деревянные. Проект исполнил, как известно, архитектор Антонио Ринальди, а изготавливали эти столбы «при казенном, у почтовой пристани, каменном строении», то есть там, где Ринальди строил тогда же Мраморный дворец.

Однако «версты» из мрамора – это было слишком роскошно. Александр I в 1803 году подтвердил их изготовление «из лесу», по простому рисунку (прилагался к указу), без лишних надписей и украшений. Через несколько лет он же, «по собственному опыту», еще раз потребовал писать на столбах только число верст, поскольку другие надписи «одну лишь пестроту составляют»…

Очень любопытную информацию преподнес лично мне сенатский указ от 1 марта 1839 года. Я-то всегда считала, что начальной точкой отсчета расстояния нашего города от других населенных пунктов является петербургский главпочтамт. Может, с каких-то пор именно так и стало, не знаю, но вот в 1839 году Николай I утвердил положение, по которому начальным пунктом исчисления верст по всем трактам в Петербурге было принято Адмиралтейство, а в Москве – Кремлевский дворец. Хотя во всех остальных населенных пунктах, действительно, были это «домы, где помещаются почтовые конторы».

…Шло время, двигался прогресс. Из Петербурга в другие города поехали уже не в кибитке, а по железной дороге.

Вдоль «чугунок» и шоссе встали в ряд столбы телеграфные. Пришла пора по-новому, экономически, подойти к старой верстовой проблеме. В 1864 году Александр II «в виду сокращения издержек» повелел там, где это возможно, заменять верстовые столбы верстовыми знаками на телеграфных столбах. Через семь лет, его же распоряжением, для столбов стали употреблять не дерево, а старые рельсы.

Традиция ставить по дорогам железные столбы, не верстовые уже, а километровые (с 14 сентября 1918 года наша страна перешла на метрическую систему мер), сохранилась у нас и по сей день. Хотя, наверное, где-то встречаются и исключения.

Как сделали исключение в начале XX века для этой, со снимка, пригородной петербургской железной дороги, ведущей, может, в Царское Село, а, может, в Петергоф. Обратите внимание – столб-то каменный!

Балясины по царскому указу

Посмотрите, какое нарядное крыльцо было когда-то у этого дома на Измайловском проспекте, 29. В прежние времена занимали его Екатерининская женская гимназия Ведомства учреждений императрицы Марии и типография, принадлежавшая издателю и книготорговцу А.Ф. Марксу (о нем я еще расскажу).

Надо заметить, что Петербург, будучи окошком не куда-нибудь, а в Европу, всегда старался следить за своим внешним видом. О красоте северной столицы стали заботиться с ее появлением на свет. Так известно, что Петр поручил Леблону и Трезини составить «образцовые» (мы бы сказали сегодня «типовые») проекты жилых домов для Петербурга, чтобы обыватель не сооружал разнородных уродцев. Даже о такой вот мелочи царь позаботился однажды: именным указом в 1723 году повелел всем владельцам домов по набережной Адмиралтейского острова приобрести и поставить к каждому крыльцу чугунные балясины с железными шестами «по образцу»; балясины же заготавливались на Петровских заводах…

А при Елизавете Петровне пошли указы застройщикам и домовладельцам Невской першпективы: царица потребовала, чтобы все строения тут стояли строго в ровный ряд, а кто из него выбивался, обязан был свой дом перенести. Соответствующий указ дан был ею летом 1745 года, а сроком исполнения назначено было 1 мая 1747-го! За два года, конечно, управились не все, но к началу нового века дома на проспекте стояли уж точно, как по струнке!

Позже подошел черед руководящих забот Александра I. Он скрепил своей высочайшей подписью сначала, в 1809 году, «Собрание Фасадов» для частных строений, а через два года – даже образцы заборов и ворот к ним. «Фасады» те, замечу, оказались довольно плоскими, скучными и однообразными. Так что естественно было желание иных домохозяев их как-то приукрасить.

В сентябре 1827 года «Северная пчела» с восторгом сообщила, что г. Лихачев к своему дому на Невском проспекте, «противу Гостиного двора», приделал чугунные «лестнички внешние, крыши при подъездах, скамьи и перилы». «Целый дом принял совсем другой вид от сих наружных прикрас», – писал Фаддей Булгарин, призывая и других хозяев домов последовать примеру «почтенного г. Лихачева».

Кажется, только с 1843 года петербургский обыватель получил право строить дома «вида не единообразного». Таковое разрешение получил он от Николая I. Это не означало, однако, что застройщик остался без всякого контроля. Строительные уставы требовали представлять на высочайшее утверждение чертежи значительных построек.

Только в 1898 году появилось некоторое послабление: Николай II оставил за собой право на утверждение фасадов лишь тех частных построек, что выходили на Невский проспект, на невскую набережную от Николаевского до Литейного мостов и на Большую Морскую улицу. За внешний вид остальных новостроек стала отвечать Городская управа. Надо сказать, ей пришлось нелегко. В газетах начала XX века управцев часто критиковали за то, что в столице появилось много «безвкусных построек». Они же оправдывались: мол, «красота понятие условное», «вкус» влечет удорожание строительства, а домовладелец на это не пойдет… Тем не менее на критику надо было реагировать. И в ответ на нее в 1903 году родился городской конкурс на лучшие фасады столичных домов. Он проводился регулярно, и не один десяток петербургских зданий были отмечены золотыми и серебряными медалями…

Если вы заметили, многие из построенных у нас в начале XX века зданий отделаны камнем и покраски не требуют. Между тем споры о том, какого «цвета» должен быть Петербург, именно тогда бурно и развернулись. Когда-то, если верить старым бытописателям Петербурга, все столичные здания выкрашены были желтым, пока Николай I в 1844 году не дал соизволение на покраску их наружных стен в любой цвет. Это потом и послужило поводом к заявлениям, что «Петербург – плохой колорист». Суждения высказывались при этом самые противоположные. Одни утверждали, что петербургская несолнечная погода, петербургское серое небо требуют соответствующих темных красок. Другие теми же обстоятельствами объясняли необходимость для столицы тонов ярких, светлых и радостных. Одни (и не где-нибудь, а в собрании Академии художеств) считали, что красить фасады Русского музея императора Александра III следует «в цвет цемента или серой извести, как более соответствующий стилю этого здания». Другие заявляли, что, по крайней мере, «дворцам и церквам Растрелли необходимо вернуть их радостную окраску». «Светло-голубое, светлозеленое, светло-оранжевое тело здания и белые орнаменты и колонны», – такие рекомендации давал известный знаток Петербурга В.Я. Курбатов в «Зодчем»…

Кстати, растреллиевский Зимний дворец был тогда темно-красным. Таким же мрачным, как еще в недавнее наше время, особняк Белосельских-Белозерских, выстроенный А.И. Штакеншнейдером. Не знаю, что скажете вы, а на мой взгляд, когда потом этот дом на углу Невского и Фонтанки перекрасили, он стал гораздо наряднее, и даже серое небо над ним не наводит такую тоску…

Или правы были прежние управцы: красота – понятие условное?

Бечевою по обводному

Северной Пальмирой называют наш город за его величественность. И Северной Венецией – ибо в нем в свое время было прорыто так много каналов, как ни в каком другом из российских городов.

Не все петербургские каналы сохранились до наших времен. Исчезли, засыпаны Адмиралтейский канал и самый первый, бывший внутри Петропавловской крепости.

И Лиговского канала уж нет, и Введенского… Но и оставшихся достаточно, вместе с речками, для «венецианской» славы Петербурга.

«Одним из полезнейших искусственных сооружений в здешней столице» был назван когда-то Обводный канал. История его создания изложена в сочинении под названием «Canaele», изданном в 1847 году на немецком языке И.Ф. Штукенбергом. Сегодня те сведения можно найти в любой энциклопедии, так что останавливаться на них нет нужды. Напомню лишь главное: начинали строить канал в 1769 году, дважды – в 1805-м и 1816-м – строительство возобновляли, окончили же к 1836-му…

А полезность сего сооружения представала в том, что благодаря этой транспортной артерии появилась возможность застроить «ранее пустынную» местность, по которой канал пролег. И возникали здесь преимущественно промышленные предприятия. Водою их питал тоже Обводный.

Однако через полвека после того, как канал стал работать, стало ясно, что со своей транспортной ролью он уже не справляется. Это было официально засвидетельствовано министром финансов Н.Х. Бунге, который в большой компании отцов города проехал 15 сентября 1884 года по Обводному на пароходе. «В трех-четырех местах» их пароход с осадкою в 3,5 футов (чуть больше метра) поскреб дно.

Тогда-то и пришлось Думе с Управою в первый раз обсуждать вопрос о необходимости углубить, а заодно и расширить канал. (Гласный Ф.К. Сан-Галли при этом покритиковал владельцев лесных бирж на канале, которые баржами обваливают его берега, и похвалил лесопромышленника С.П. Беляева, тоже гласного: тот, молодец, устроил к своему заведению водный отвод.)

В том же 1884 году встал вопрос и о приведении в порядок набережных канала, которые даже не были замощены и по осени и весне покрывались вязкой грязью. Но, как всегда, проблема уперлась в деньги: с 1866 года Обводный канал был передан из ведомства путей сообщений в хозяйство города, а столичный бюджет извечно славился своей скудостью.

Так что и к концу века канал по-прежнему представлял из себя мелкую речку в широких берегах с дерновыми откосами. Просторные эти берега имели смысл, писал журнал «Домовладелец» в 1895 году, когда по ним тянули баржи бечевою. Пароходам же нужен был широкий водный путь… Появились даже предложения засыпать Обводный и тем проблему закрыть навсегда.

Но защитников у канала было гораздо больше, хотя они и сознавали, что привести канал в рабочее состояние сам город не сможет, «а частных капиталов не найдется». В августе 1895 года «Неделя строителя» даже проинформировала, что план углубить и расширить Обводный все-таки существует – «чтобы буксирные пароходы могли через него проводить груженые баржи между Морским каналом и набережной Калашниковской пристани».

Об этих планах снова вспомнили в 1906 году. Тогда Дума образовала специальную комиссию, выдав ей 5500 рублей на составление проекта и сметы работ. Комиссия заработала и через два года представила Управе результаты своих трудов. Еще через год они были доложены Думе, которая, впрочем, и в 1914 году все еще никак не могла удосужиться их рассмотреть.

Между тем канал продолжал усиленно эксплуатироваться. К двум десяткам заводов, фабрик и лесных бирж по его берегам ежегодно до шести тысяч судов подвозили уголь, кокс, древесину и строительные материалы, попутно усеивая ими дно. В канал также спускались сточные воды…

В упомянутом 1914-м уже другая комиссия – при Управе, постоянная, именуемая «о пользах и нуждах общественных» – воззвала к городским властям по поводу судьбы Обводного канала. Можно предположить, что с замиранием сердца назвала она сумму, потребную на работы: 8 180 185 рублей 91 копейка (какова точность!). Подчеркнув тем не менее важность для столицы «неотложно-необходимого переустройства канала».

Власти пошли навстречу. К 1915 году родился, наконец, проект реконструкции Обводного…

А теперь взгляните на фотографию. Да, перед вами Обводный канал. Только снимок делался много лет спустя после описываемых обсуждений и планов, в 1938 году.

«Красная газета», в вечернем своем выпуске за 16 марта 1932 года, писала все о том же: канал «настолько обмелел, заплыл грязью», что является «одним из самых антисанитарных участков города». «К переустройству Обводного канала мы приступаем только сейчас… Он будет расширен до 31 метра. Предусмотрено бетонное укрепление стенок и замена деревянных мостов…»

Однако до войны успели сделать совсем немного. Новое, знакомое нам лицо старый канал стал приобретать лишь в 1960-е годы.

«Для внезапно обмирающих»

Как говорится, храни нас каждого Господь от внезапных болестей. Но на этот-то случай и заведена «скорая помощь» – ее машины видим мы каждый день.

А когда появилась в нашем городе эта служба впервые?

Если верить энциклопедиям, то не раньше 1910-х годов. И вообще, считается, Россия отстала тут от других стран. Первой же была Вена, где «скорую» организовали после страшного пожара в Ринг-театре, унесшего много жизней. Тогда-то, мол, и сам термин «скорая помощь» появился…

Но, кажется, и энциклопедии могут быть не во всем точны.

Четвертого декабря 1828 года Николай I утвердил Положение Комитета министров «Об учреждении в С.-Петербурге заведений для подаяния скорой помощи внезапно обмирающим и повреждаемым людям». Документу этому предшествовала своя история. Оказывается, еще в 1824 году по распоряжению с. – петербургского генерал-губернатора графа М.А. Милорадовича на Петербургской стороне, около Гагаринского буяна устроено было «заведение для спасения утопающих», на содержание которого отпустили деньги из средств, назначенных «на непредвидимые по городу издержки». (И немалые по тем временам: 2780 рублей единовременно и почти столько же ежегодно.) Заведение, однако, работой загружено не было. В 1827 году столичный обер-полицей-мейстер докладывал, что за истекшие год и десять месяцев «ни одного утопшего не было в сие заведение представлено». А потому предлагал «оное уничтожить».

В феврале 1828 года предложение обер-полицеймейсте-ра обсудил Государственный совет, который не только воспротестовал против «уничтожения», но предложил «рассмотреть, где еще по Неве и по каналам удобнее устроить заведения сего рода, дабы они могли приносить существенную пользу».

Рассмотрением занялся генерал штаб-доктор гражданской части, к сожалению, не названный по фамилии в докладной записке министра внутренних дел А.А. Закревского. Генерал штаб-доктор посчитал более разумным не устраивать подобные пункты наново, а сделать их, во-первых, при столичных госпиталях, а во-вторых, при всех учреждениях, имеющих врачей, – например, на Стеклянном заводе, в кадетских корпусах, Сиротском доме, Калинкинской больнице на Фонтанке, в Литовском замке, а всего в 18 местах города, снабдив их необходимыми медицинскими припасами. Он счел также необходимым напечатать таблицы с правилами спасения «всякого рода мнимо умерших и поврежденных» и прибить их «на публичных местах».

Представляя на подпись царю свой проект, министры не только учли вышеприведенное мнение, но даже добавили в список еще двадцать четыре адреса: все съезжие дворы, Охту, Екатерингоф, Крестовский и Гутуевский острова. С чем царь и согласился.

Так что, как сообщал в своей «Панораме С.-Петербурга» А.П. Башуцкий, к 1834 году «пособия для утопающих, внезапно умирающих, поврежденных и т. п.» размещены были по всему городу, в 50 местах. «При помощи Врача или несколько знающего своего дело Фельдшера может быть спасена жизнь человека, подвергшегося несчастию».

Но, как случается нередко, с годами о добром том начинании в столице было забыто. По какому поводу встрепенулась однажды газета «Голос». В 1865 году ее корреспондент обратился к докладу комиссии о народном здравии и обнаружил, что бывшие прежде пункты подачи помощи исчезли. Всех «приспособлений» остались – единственные носилки на квартальную полицейскую часть, которыми, за расстоянием, не пользуются, а взваливают жертву несчастья на подвернувшиеся дрожки и везут в больницу. «Голос» тогда предложил хотя бы обучить полицейских чинов элементарным способам помощи пострадавшим. А через полгода вернулся к теме, поскольку возник проект устройства в Петербурге «спасительных станций». Какие-то неназванные инициаторы решили организовать для этой цели общество, посчитав, что взносов его членов вполне хватит на благое дело. Разве что Дума выделит участок для центральной станции, а правительство даст деньги на строительство здания для нее. Авторы проекта оказались наивны.

Прошло еще тридцать лет. И к старому вопросу вернулся вступивший в 1895 году в должность градоначальник Н.В. Клейгельс. Как писало осенью 1896 года «Новое время», столица «обзавелась, наконец, каретою для доставки больных в больницы». Это был лишь первый шаг. Следующий потребовал, правда, времени на подготовку, зато 10 марта 1899 года «Петербургская газета» сообщает о том, что в столице «организована ныне подача первой помощи в несчастных случаях».

Первые «санитарные станции» были оборудованы при Спасской, Московской, Нарвской, Васильевской и Шлиссельбургской пожарных частях. На каждую назначили двух санитаров, кучера и две лошади. Общее заведование подачей скорой помощи возложено было на профессора Генриха Ивановича Турнера.

Ну, а уж после этого процесс пошел. В 1913 году появился в Петербурге и первый автомобиль скорой помощи. Это его сфотографировал Карл Булла у Московских ворот. Для наглядности какой-то доброволец улегся на носилки и натурально изобразил «внезапно обмирающего».