Текст книги "Петербург. События и лица. История города в фотографиях Карла Буллы и его современников"

В круговой обороне

Этот снимок в архиве атрибутирован так: «группа участников съезда по борьбе с чумой в зале дворянского собрания, Петербург. Фотограф К.К. Булла, дата съемки неизвестна». Он довольно казенен, и я бы не остановила на нем своего внимания, если бы до того однажды случайно не прочитала, что в Казахстане, на границе с Россией, в наше уже время, был зарегистрирован случай чумы, а отлаженная наша система противочумной работы сворачивается.

Зародилась же она больше ста лет назад, когда в январе 1897 года по указу Николая II была образована «Комиссия о мерах предупреждения и борьбы с чумною заразою».

Чума дала знать о себе еще в 1894 году – в Китае, Индии, Афганистане, Персии. Но к началу 1897 года эпидемия стала принимать страшные формы, особенно в Индии, в Бомбее. Заболевали и умирали беднейшие, в Петербурге был даже учрежден комитет для приема денег и хлеба голодающим индусам.

В декабре 1896-го специальное Совещание из представителей трех министерств – финансов, военного и иностранных дел – выработало общую программу для защиты российских границ от страшной заразы. А через месяц появилась на свет и упомянутая «Комиссия о мерах…», официальный государственный орган, задачей которого стало «предупреждение занесения в наши пределы чумной заразы и борьба с нею в случае появления ее».

Возглавил комиссию принц Александр Петрович Ольденбургский. Отдадим ему должное – этот человек был истинно общественным деятелем: он и опекал Институт экспериментальной медицины, и учреждал детские приюты, и оказывал помощь городским начальным школам, за каковые труды по заслугам был удостоен звания почетного гражданина города Санкт-Петербурга. С энергией взялся Александр Петрович и за работу в комиссии, которая развернула свою деятельность незамедлительно. Телеграфом были отправлены деньги в распоряжение властей на Кавказ, в Туркестан и Степной край – для безотлагательного открытия врачебно-наблюдательных пунктов на границе. Все приезжающие в Россию проходили там осмотр и при малейшем подозрении на болезнь оставлялись на лечение… Врачей, фельдшеров и медсестер с нужными лекарствами в эти пункты командировали из центра, в том числе из Петербурга. Столичный завод Сан-Галли получил заказ на изготовление дезинфекционных камер, для отправки их на места.

Комиссия разработала и утвердила разнообразные документы, строго обязательные к исполнению. Они касались работы железных дорог и портов, дезинфекции почтовых отправлений, организации карантинов и т. п., вплоть до устройства чумных кладбищ.

Под контролем комиссии были все представляющие какую-то опасность заражения места. Как мы бы сказали теперь, в ее распоряжении были силы быстрого реагирования. Принц Ольденбургский, к примеру, с отрядом медиков лично выезжал на несколько недель в Самарканд, где в горном кишлаке Анзоб была замечена вспышка чумы. Предпринятыми мерами очаг болезни был локализован и погашен.

Но, кроме этого, практического, было еще одно, не менее важное направление – исследовательское, научное. В общем-то, за десятилетия передышки, которую дала людям моровая язва, медики расслабились, решили, что она исчезла сама собой. Но возникшая эпидемия подвигла, как сказал И.И. Мечников, в том же 1897 году на исследование природы болезни и создание противочумной сыворотки. В Военно-медицинской академии срочно подготовили курс лекций о чуме. В Институте экспериментальной медицины была создана специальная лаборатория, в 1899 году переведенная на кронштадтский форт «Александр I». Здесь изготавливали противочумные сыворотку и вакцину, а также изучали возбудителя чумы (отсюда и другое название форта – «Чумной»).

…Чумной мор Россию обошел. Но система мер профилактики болезни, борьбы с нею осталась и, более того, развивалась уже в послеоктябрьское время. Врачебно-наблюдательные пункты превращались в противочумные станции с практическими и научными задачами, санитарные отряды – в противочумные бригады; открывались специальные научно-исследовательские институты; труды наших отечественных медиков высоко оценивались зарубежными коллегами.

Говорят, сегодня этим учреждениям не всегда хватает денег, иные и вовсе закрылись. И это ужасно. Ведь, как говорят сами ученые, чуму нельзя предсказать – к ней надо просто быть готовыми.

А что касается снимка… Как свидетельствует библиографический сборник, посвященный отечественной литературе по проблемам чумы, изданной с 1740 по 1964 год, съезд по борьбе с чумой в Петербурге не проводился. Но проблемы чумы обсуждались на IX Пироговском съезде, который состоялся в нашем городе 4-11 января 1904 года и открывался, как и закрывался, действительно в зале Дворянского собрания…

Житейские хлопоты

Горные забавы

«Наши народные забавы суть самые невинные, а удовольствие, доставляемое внезапным перенесением себя на большое пространство поселяет неизъяснимо-приятное ощущение, походит на очарование…», – писал в 1821 году Павел Свиньин в своих «Отечественных записках».

Где же происходило сие «внезапное перенесение»? Да на катальных горах! По словам того же Свиньина, невинная эта забава была одной из любимейших у столичных обывателей. Испокон петербургского века строили они зимою высокие ледяные горы и, как дети, веселились, съезжая с них.

Кстати, насчет того, что это развлечение действительно старинное… В Полное собрание законов Российской империи попал указ Елизаветы Петровны, адресованный «Главной Полициймейстерской канцелярии»: в феврале 1752 года приказала она столичной полиции обнести «горы для катания» – буде их устроят на «сырной неделе», то есть на Масленице – поверху перилами. Видно, до того случалось, что граждане, толпясь в очереди на «перенесение», сваливались с высоты наземь…

Безопасность катальных гор с той поры так и осталась на ответственности полиции: оборудование их перилами даже вошло особым пунктом в Устав о предупреждении и пресечении преступлений, действовавший и в XIX веке.

Ну а теперь о самих горах, какими их знали когда-то петербуржцы. Начнем с того, что устраивались они в самых разных местах столицы и пригородов: у Красного кабака по Петергофскому тракту и на Адмиралтейской площади, на Островах и в саду царского Аничковского дворца (тут, как понимаете, уж для самых избранных), в Екатерингофском парке и на 26-й линии Васильевского острова. Да и других мест хватало…

Одни горы строились основательно, так что их и на лето не ломали – такие стояли, например, в середине XIX века вдоль Английского проспекта. Другие мастерились наскоро, только на праздничную – рождественскую или масленичную – неделю. Как писали о таких полтораста лет назад «С.-Петербургские ведомости»: «пришел мужик с топором, дали ему несколько досок, там ударил обухом, здесь вколотил гвоздок…».

Соответственно разряду гор собиралась и катавшаяся с них публика: аристократическая, просто приличная и совсем простонародье. Аристократы съезжались когда-то к горам, устроенным на Английском проспекте и называвшимся Русскими. Или тем, что были у дачи Дюваля на Каменном острове, известным в столице как Швейцарские. То были совершенно роскошные заведения: со швейцарами, буфетами, переодевальными комнатами, с беседками наверху, с санками, обтянутыми шелками и бархатом с вышивкой. Кавалеры на санки садились, дамы, стоя позади на коленках, охватывали их объятиями – и экипаж несся вниз с высоты в четыре сажени, то есть 8,5 метров… «Порой ловкий кавалер завезет и в снег свою даму и опрокинет сани – но это только новый повод к веселью».

Однако, чтобы кататься вот так, надо было стать «действительным членом». (Чего? Швейцарских гор? Звучит смешно…) А попросту приобрести на зиму абонемент. Стоил он на Русских горах 25 рублей серебром, а на Швейцарских – 7 рублей. Недешево! «Действительный член» этих катальных гор мог привести с собою гостя. А простой смертный, который без знакомств, допускался на те же Русские горы только по воскресеньям и за серебряный рубль; «но – между нами, читатель, – таких охотников немного», – замечали «С.-Петербургские ведомости».

Горы на 26-й линии именовались Английскими. Писали, что облюбовали их в основном столичные «значительные» иностранцы (может, отсюда и название?). Здесь швейцаров и бархата не было, и наряды у катающихся попроще, хотя тоже имело место «членство».

Зато на Крестовском острове, у немецкого трактира, катание с гор обходилось всего в гривенник. «Петербургские немцы, французы с усиками, русское купечество да жители Петербургской стороны – вот посетители этих гор без названия…» (Скажу кстати, что никакие горы «американскими» тогда не звались!)

Как можно заметить по упоминавшимся тут ценам, устройство катальных гор было весьма прибыльным предприятием: простоев эти заведения не знали. Интересно, что в 1821 году мещанин Павлов с братом-охтянином, содержатели ледяных гор, устроенных на Неве, жаловались, что за четыре первых масленичных дня «скатились» у них только (!) 4918 человек – «несравненно меньше, чем за год до этого»…

Но обратимся наконец к нашей фотографии, давшей повод к этому рассказу. Пожалуйста, отнеситесь к ней с почтением: она очень старая – датирована 1895 годом и на люди вышла впервые, когда эта моя история была опубликована в газете. Сделана она в Петербурге, но где именно, к сожалению, неизвестно. Но уж точно в какой-то праздник, на гулянье: посмотрите, какая очередь змеится ко входу на катальные горы!

А горы эти необычные. По спуску проложены рельсы, и не в санях летят вниз катальщики, а в вагонетках. Между прочим, очень удобный способ – не надо ждать зимы и снега… Вот такие катальные горы с вагонетками потом и стали называться у нас американскими.

Портрет из кастрюли

«9-го ноября 1892 года Россия, первая из всех культурных государств, обнародовала закон, вызвавший судебную фотографию и создавший первую в мире правительственную судебно-фотографическую лабораторию. Сегодня судебная фотография празднует свой официальный десятилетний юбилей», – оповещали своих читателей в 1902 году «Биржевые ведомости». Скромный этот факт для нас с вами послужит сейчас поводом вспомнить кое-что из истории фотографического дела в Петербурге.

Для начала взгляните на снимок столетней давности. Картина на нем запечатлена веселая: пригласили фотографа, заставили залезть в воду по колено – все ради того, чтобы потом подарить кому-нибудь снимок на долгую память…

Это желание – оставить потомкам свое изображение – есть, наверное, у каждого. Были времена, когда исполнить его могли единицы, увековечив себя в скульптурном или живописном портрете. Но подходила пора технического прогресса, и изобретательные люди стали придумывать для сей цели новые способы. Представьте себе, например, такой. Перед вами некая кастрюля с какой-то мягкой массой, из которой торчат 30 тысяч игл с закругленными концами. Вы погружаете в кастрюлю свое лицо, иглы подаются, повторяя его формы. Далее остается сделать сначала восковую маску, а затем и гипсовую… Кастрюля именуется «физионо-тип», придумал его француз Соваж, а в Петербург привез в 1837 году соотечественник Соважа – Лемольт.

Заведение Лемольта находилось сначала на Большой Морской на углу Кирпичного переулка, потом на Малой Морской в доме Кушинникова. «Северная пчела» не раз приглашала столичных жителей испробовать этот замечательный способ создания портретов, относительно дешевый и, безусловно, быстрый. Сама Мария Тальони, знаменитая итальянская балерина, находясь в Петербурге на гастролях, побывала у Лемольта и «бесстрашно погрузила свое личико в тридцать тысяч послушных игл»…

Но прошло совсем немного времени, и физионотип был оттеснен у нас дагерротипом. Еще в 1839 году столичный обыватель, кто за портретом, а больше полюбопытствовать, шел в заведение Лемольта, но уже в 1841-м, как известно, открылось первое дагерротипное ателье Давиньона и Фоконье. После этих двух ласточек другие полетели стаями. «В одном Петербурге столько фотографов, что трудно всех перечесть», – отмечал еженедельник «Иллюстрация» в 1859 году. Были среди них истинные мастера, такие, как Сергей Левицкий, к примеру. (С 1867 года столь же знаменитым становится его сын Лев). Были и ремесленники, «почти не посвященные в тайны этого искусства, вроде управляющего одним из домов».

Петербуржцы быстро оценили всю прелесть дагерротипии, а потом и фотографии, лично запечатлеваясь навек на металлических пластинах и на специальной бумаге, а также покупая открытки с портретами знаменитых соотечественников или с красивыми видами и пейзажами.

Но что не менее важно и знаменательно, фотография скоро стала вторгаться в самые разные сферы жизни общественной. В частности, уже в 1850-е годы фотографическое отделение имелось при военно-топографическом депо Главного штаба, помещаясь на его крыше. Принимало оно, кстати, и заказы со стороны. «С.-Петербургские ведомости» даже прослышали, будто «просвещенное и заботливое начальство Публичной библиотеки обратило внимание на это замечательное заведение», и есть надежда, что «сокровища нашего знаменитого книгохранилища сделаются достоянием не одних петербургских жителей». (Интересно, исполнились ли тогда хоть в какой-то мере эти планы?)

К концу XIX века фотографические снимки стали появляться на страницах некоторых столичных изданий. Пожалуй, пионером тут можно назвать журнал «Петербургская жизнь», издававшийся О.К. Нотовичем. Листая подшивку за 1895 год, видела я в его номерах множество снимков, исполненных «придворным фотографом» К.А. Шапиро, А. Черником, А.П. Монюшко, А.А. Несветевичем, а также обойденным именем Бюргером. И Карлом Буллой – тоже. Один его снимок понравился особенно: «Поднятие главного колокола в Новодевичьем монастыре 29 июня 1895 года». Снимал он сверху и в дождь – над толпою присутствующих зонты, зонты…

Возвращаясь же к применению фотографии в судебном деле, замечу, что использовать ее возможности столичные правоохранители начали гораздо раньше упомянутого 1892 года. По сведениям «Петербургской газеты», писавшей о том в 1872 году, «применение фотографии к полицейско-сыскной деятельности год от году увеличивается все более и более. В прошлом году сыскною полициею снято 6112 карточек с разных преступных и неблагонадежных лиц»…

В заключение – история забавная. Как-то один гражданин похвастался мне своей визитной карточкой с собственным портретиком на ней. Я тогда просто восхитилась, зато потом могла бы ему сказать, что первые обладатели визитных карточек, украшенных фотографией владельца, появились в нашем городе еще в 1859 году. О чем сообщали тогда же «С.-Петербургские ведомости», упрекая «модников» за «слишком большую, почти непростительную роскошь».

На большой дороге к кошельку

«Дураков не сеют и не жнут, а они сами родятся; и торговая деятельность представляет собой сплошную и очень искусную эксплуатацию человеческой глупости, перемешанной с наивностью». Так представлял когда-то читателю

взаимоотношения продавца и покупателя некий безымянный автор. Читатель же у него был специфический: брошюра, из которой приведена цитата, рассказывала об «искусстве продавать».

Увлечь покупателя товаром и именно вот этим, а не каким-то другим – извечная задача торговли. Решается же она всегда в условиях жестокой конкуренции, когда число соперников в борьбе велико. Посмотрите, к примеру, на статистику, представленную в 1838 году «Северной пчелой»: «В нашей столице считается 18 рынков с 2057 лавками, 2541 лавка в домах, модных магазинов – 122, без Гостиного и Апраксина дворов…». А потом уж никакая газета никаких подобных цифр и не приводила, за невозможностью все торговые столичные заведения сосчитать.

Естественно, первым способом завлечения обывателя в этих условиях была реклама. Один ее вид, самый распространенный, родился почти одновременно с первой столичной газетой. В «С.-Петербургских ведомостях» уже с первых лет их жизни часто можно было встретить вот такие объявления, как это, опубликованное в мае 1732 года: «ДЛЯ ИЗВЕСТИЯ. Через сие всем известно чинится, что бывший здесь за 3 года Оператор ФРИДРИХ ГОФМАН из Москвы опять сюды прибыл. Он живет в Голландском кафейном доме у господина Краузе. Его операции особливо в сем состоят, а имянно бельма снимать, зубы вынимать и вставлять, всякие мозоли и бородавки сгонять. У него имеются зело изрядные лекарства от глаз и зубов, в чем он каждому по достоинству услужить тщится».

А позже «Северная пчела» без обиняков заявляла: «мы долгом поставляем рекомендовать различные заведения, приобретшие известность добротою своих произведений…».

Но газеты читались не всеми. Значит, нужно было искать другие ходы к кошелькам петербуржцев. «К числу нововведений, сделанных в нашей столице, относится новый способ доставления частных объявлений, – сообщал фельетонист «С.-Петербургских ведомостей» в январе 1852 года. – Несколько дней назад, проходя часу в третьем по Невскому, встретили мы человека, одетого в ливрею, с сумкою через плечо и с целою пачкою каких-то бумаг в обеих руках. Каждому проходящему он совал в руку небольшой печатный листок и при малейшем с чьей-то стороны нежелании воспользоваться такими щедротами уверял, что щедроты эти ничего не стоят. Прочитав врученную нам бумагу, мы узнали об открытии в Караванной улице нового магазина мужских платьев». (Кстати, вам ничего не напомнила эта сценка?)

А вот известный шоколадно-конфетно-бисквитный фабрикант Жорж Борман в начале ноября 1888 года установил на углу Надеждинской и Невского первый автомат для продажи плиток шоколада. Прохожему достаточно было положить в щель посреди огромного, в рост человека, аппарата серебряный пятиалтынный, повернуть влево рукоятку, как из открывшегося клапана вываливалась плитка. (Специальная надпись предупреждала, что на другие монеты автомат не реагирует и хоть и может их принять, но обратно уж не отдаст.)

Рекламе «произведений» Жоржа Бормана служил даже специальный пароход, бороздивший столичные речки: вот он на снимке, сделанном в 1910 году, во время состоявшегося по какому-то случаю молебна.

Уже упоминавшийся выше специалист по «искусству продавать» рекомендовал и такие способы завлечения, как «наем красивых продавщиц или элегантных продавцов» в качестве подтверждения такого же достоинства товара. Или проведение сезонных распродаж. Или вручение покупателям «премий» при покупках: календарей, карманных зеркалец, бюваров с обозначением на них «фирмы». (Тоже знакомое нам дело!)

Между прочим, те же столичные газеты, жившие рекламой, которую давали им среди других и многочисленные торговцы, нередко были вынуждены говорить и о недобросовестности рекламодателей, проталкивающих некачественный товар, а то и фальшивку.

Вот только два случая, рассказанных в разное время газетами «Голос» и «С.-Петербургские ведомости». Один из них касается пресловутых распродаж. «Сначала объявляется, что распродажа закончится 1 июня, потом срок отодвигается до 1 июля, затем до 1 августа и т. д. Магазин же тем временем постоянно пополняется вещами сомнительного достоинства… Это не что иное, как своего рода эксплуатация доверчивой публики».

А другой – о том, как однажды «петербургские простаки» вдруг стали скупать в аптеках просроченные таблетки от ревматизма. Оказывается, предприимчивые аптекари, чтобы сбыть залежалый товар, устроили конкурс, предложив покупателям составить из букв названия лекарства новые слова. Кто больше составит да пришлет при этом этикетку от уже купленного снадобья – тот получит премию…

Что тут скажешь? Только то, что самым безобидным из критикуемых газетами продавцов мог показаться владелец булочной в доме № 88 по Невскому проспекту. Он всего лишь украсил свою вывеску императорской короной – однажды, по случаю праздника. Но хитрец так и не снял ее после: пусть думают, будто он поставщик двора его величества!

Луку не есть, водки не пить!

«…и – приказчики принимаются – из стены выхватывать валики и кидаться ими в прилавок, и, вертясь на руках, по прилавку забьют – вам – вам-вам – волосистые валики, разливая бордового цвета материю; и – на мамины руки! Мама щупает добротность материи, а галантерейный приказчик над нею разводит руками; и говорит ей: – «Шан-жан»!»

Вот так колоритно, да с особой графикой, описывал Андрей Белый в своем мемуарном романе «Котик Летаев» сцену в мануфактурной лавке. Лавка та, правда, была московская, но описание очень подходит к нашему снимку, к петербургской лавке. По номеру телефона 3433 над входом нашла я, кстати, и ее адрес в суворинском справочнике «Весь Петербург» – Екатерининский канал, 26, магазин «Штандарт и К» в Малом Гостином дворе…

Итак, приказчики, распространеннейшая торговая профессия. Владимир Даль толкует приказчика как «поверенного по делам, уполномоченного от хозяина». Звучит солидно, особенно если вспомнить, что «приказывать» по Далю же означает «распорядиться властью своею, правом старшего, начальника». Только добиться этого права было всегда очень нелегко. Как и во множестве других профессий, путь начинался с ученичества.

«К сожалению, у нас ученичество очень часто выливается в уродливые формы», – писал назвавший себя Арбитром анонимный автор сочинения «Продавец, каким он должен быть». В самом деле, «ученик» первое время находился в распоряжении даже не хозяина, а хозяйки. Его заставляли нянчить ребенка, чистить платье и обувь благодетелей, носить воду и дрова, топить печи. (Тут вспоминается чеховский Ванька Жуков, разве только на выучку попал он к сапожнику.) В само же торговое помещение допускался новичок лишь для уборки… Собственно науку торговать постигал потом наш неофит исключительно на практике, перенимая у самого хозяина и у старших товарищей манеру обращения с покупателями, усваивая уроки завлечения их и обмана.

Не только в старозаветные времена, но даже и по приходе прогрессивного XX века в торговое дело по-прежнему принимали людей без всякого образовательного ценза. Потому-то, наверное, и расплодились в 1910-е годы пособия, вроде уже названного выше. Обращены они были равно и к хозяину, и к его «уполномоченному».

«Каждый более или менее значительный магазин старается иметь одного владеющего иностранным языком, о чем всегда гласит соответственная надпись в витрине: «on parle francais», «man spricht deutsch», «english spoken», «si parla italiano» и т. д.» – учил Арбитр.

Хороший продавец также знает все о товаре, которым торгует. Те же приказчики-мануфактуристы со снимка должны были не только подсказать покупательнице, сколько аршин какой материи пойдет ей на юбку, а сколько на платье, но даже уметь снять мерку. (Истинно галантерейное обхождение!)

Кстати, взгляните на них еще раз, обратите внимание на то, как они все одеты.

«В каждом продавце играет важную роль прежде всего внешность: приличный туалет, чистый воротник, аккуратно подстриженная голова и т. д…Платье продавца должно быть предпочтительно темного цвета и не маркое… Пестрые цветные жилеты и кричащие галстухи избегаются… Духи сильных запахов – признак дурного тона и, помимо него, способны оттолкнуть человека чисто физиологически… Ногти рекомендуется аккуратно стричь и чистить. Вообще нужно помнить, что руки продавца всегда на виду у покупателя». Вот какие тонкости! Жаль, не о всех знали в 1874 году владельцы «элегантнейших лавок по Суровской линии Гостиного двора» некие К. Они, по словам «Петербургской газеты», как раз требовали от своих приказчиков, чтобы те душились духами. Правда, запрещали им в течение торгового дня курить, есть за обедом лук и чеснок и пить водку – чтобы не пахло, когда они разговаривают с покупательницами…

Но поскольку никаких профессиональных школ для приказчиков даже в столице не было, то предлагалось им умными авторами разных пособий заниматься самообразованием: читать книги, ходить в кружки и на всяческие курсы. Совет, конечно, неплохой. Да только, оказывается, не для всех осуществимый…

Весной 1914 года в газете «Речь», было опубликовано письмо, подписанное «Приказчик». Автор рассказывал о жизни таких, как он. Знает ли общество, задавал он вопрос, что работать приказчику приходится 14–15 часов в сутки? Что до сих пор он не имеет права – «не говоря о 2–3 фирмах» – жить с женой в Петербурге? Что он может видеть свою семью раз в два или три года во время оплаченного отпуска; зато без сохранения содержания хозяин может отправить его домой, как только торговля сокращается? А по возвращении может оказаться, что место твое уже занято…

«Ничтожное содержание, грубое обращение, подрывающий силы труд – вот те условия, в которых нам приходится работать».

Самое интересное, что вызван был этот крик души отказом Государственной думы принять закон о найме торговых служащих. Депутаты не хотели нарушить между ними и хозяевами «добрые патриархальные отношения»…