Текст книги "Перо фламинго"

Глава двадцать третья

Константин Митрофанович Сердюков все крутил в голове так и эдак, все члены семьи уже не по одному разу пробежали перед его мысленным взором. Нет, просто так не происходит убийство безобидного, милого, доброго юноши, только что женившегося на прелестной барышне. Что тут сокрыто? Стремление завладеть наследством? Кто мог замыслить подобное, кузен Лавр Когтищев? Или, быть может, юная вдова в компании с братом?

Полицейский узнал, что профессор был довольно состоятельным человеком, но все же у него не было миллионов, которые сводят наследников с ума. Его наследство ценным было прежде всего для науки. Может, что-то неведомо важное найдено в Египте? Но опять же, при чем тут Петр?

Лавр Когтищев… Не выходит из головы из-за таинственных фотографий. Сердюков все же изъял их у автора в интересах следствия, показал знающим людям. Ни у кого не вызвало сомнения, что снимки подлинные. Но право, диковинные, и совершенно невозможно даже предположить, что получены они естественным образом. Фотографировали живого веселого молодого человека у подножия пирамид, а вышел умирающий в язвах. Перед фотокамерой позировала хорошо одетая дама с молодым человеком, а вышло изображение двух странных голов в песке на фоне неизвестных исторических построек. Все же тут кроется обман, мистификация, умелая, продуманная.

Хорошо, а если не он. Предположим, это благопристойный Аристов. Но зачем ему делать вдовой свою сестру? Да и так ли она несчастна? Нехорошо мешать людям переживать свое горе. Но все же для порядка надо попытаться снова переговорить с каждым в доме Соболевых.

Следователь долго ждал, пока швейцар отворит дверь, примет шинель. Потом горничная, пугливо сверкая огромными глазами, поспешит доложить господам о приходе полицейского. Потом снова томительное ожидание в гостиной. Муторно, тягостно пребывать в доме, где только что лежал покойник. Шторы задвинуты, на зеркалах черные покрывала. Наконец, шаги. Кто же примет его?

В открывшейся двери показалась фигура Серафимы Львовны. Хозяйка дома несколько помедлила, но затем вошла довольно твердым шагом.

– Сударь, кажется, на кладбище вам ясно дали понять, что ваши визиты неуместны и жестоки. Разве вы не видите, что мы не в состоянии давать вам ясные и точные пояснения? Что и я, и мой муж, и наша невестка, мы все в невменяемом состоянии…

– Сударыня, пусть я покажусь вам грубым, жестоким и невоспитанным, но позвольте мне заметить, что в данный момент, вы рассуждаете вполне здраво. Я вижу перед собой человека, который всеми силами пытается мешать следствию. К чему бы это, спрашиваю я себя? Неужто мать замешана в убийстве единственного сына или она знает истинного убийцу, но желает скрыть правду? – следователь, словно острым клювом, клевал Соболеву словами и слегка придвинулся к ней, будто собирался арестовать и вести в дом предварительного заключения.

– Да вы в своем ли уме! – закричала Серафима Львовна, и самообладание и гордость покинули её. Она заплакала навзрыд. – Как же мне терпеть этот ужас! Я не знаю, почему я еще жива после смерти Пети, а вы смеете терзать меня чудовищными нелепыми обвинениями! Да как вас земля носит! Почему вы не задохнулись своими мерзкими подозрениями!

– Вот-вот! – с удовлетворением заметил следователь. – Видите, как можно посмотреть на дело со стороны? Это вам обвинения кажутся нелепыми и чудовищными. А человеку постороннему все подозрительно. Неужели, неужели вам самой так не кажется? Неужели вы ни на миг не задавали себе вопроса, отчего умер ваш сын? И кому выгодна его стремительная смерть? А?

Сердюкову пришлось слегка изогнуться, чтобы попытаться заглянуть в лицо своей собеседнице. Госпожа Соболева вдруг страшно побледнела. То ли от последних произнесенных следователем слов, то ли от перенесенных переживаний.

– Как вы ужасно говорите, словно режете ножом, – прошептала она. – Впрочем, воля ваша, вы, возможно, правы. Я не знаю, что говорить вам…

– Вы уверены, что Зоя Федоровна питала к вашему покойному сыну подлинные чувства, что она не имела никаких иных намерений, нежели намерение счастливо жить с ним в законном браке?

– Разумеется, она любила его, и любила искренне. Уж поверьте мне! Женщину трудно обмануть, когда она встречает истинное чувство. Нет, Зоя любила Петю, а он от неё так просто был без ума!

При этих словах она подавила подступившие слезы, взяла себя в руки и с усилием приготовилась к дальнейшей беседе.

– А племянник вашего мужа, он мог иметь планы на наследство?

– Разумеется, Лавру достанется приличная сумма от моего мужа. И он давно об этом знает. Но право, к чему ему Петино наследство, он теперь такой модный фотограф, у него солидные гонорары. Он не сирота, как прежде.

– Сирота мог всю жизнь терпеть и ненавидеть. Жаждать уничтожить того, кто отодвинул его на вторые роли, лишил дядиного внимания и любви, – осторожно предположил полицейский.

– Тогда ему надо было бы убить прежде всего меня, и не сейчас, а двадцать лет назад, – резонно заметила Соболева.

– Но тогда он был ребенком.

– Тогда он был несчастным ребенком, а теперь он взрослый человек. Да, возможно, он испытывал иногда что-то вроде ревности к Петру. Но я уверена, что он любил его как младшего брата.

– Хорошо, оставим это. Быть может, ревность, тайная страсть к Зое Федоровне?

Соболева вздрогнула. Как иногда бывают проницательны эти полицейские!

– К Зое трудно не испытывать чувства влюбленности. Да, наверно, и Лавр мечтал покорить её сердце. Но она предпочла моего сына. Что из того? Лавр может получить любую женщину, которую пожелает.

– Стало быть, вы уверены в том, что Лавр неравнодушен к Зое? И Петя знал об этом?

– Об этом догадывались все, но зачем мутить воду, подогревать ссору между молодыми людьми, вносить смятение в душу девушки?

– Быть может, она сама того желала?

– Как вам не совестно так дурно думать и говорить о вдове моего сына! – Серафима Львовна сжала губы, но по её смущенному лицу полицейский понял, что не только праведный гнев заставил её замолчать…

Серна не могла найти себе места от тревоги и беспокойства. Поначалу она не придала значение шуму, потом вышла из своего убежища, приблизилась к кабинету мужа и застала там кульминацию Петиного рассказа. Вся душа её разрывалась на части от горя и стыда. Ведь это её, её вина в том, что несчастный мальчик страдает. Она не может решиться на его брак с Зоей Аристовой, подписать себе приговор на пожизненную пытку. Её страдание против страдания единственного сына! Чудовищный выбор для матери!

Она слышала слова Лавра и знала, куда он собирается. И тут звериное чутье подсказало ей, что вовсе не мирить молодых людей стремится Лавруша. И тогда она приняла решение. Что ж, она взойдет на костер, но Петя и Зоя не будут страдать. А Лавр не должен вмешиваться, надо его поставить на место и сказать, что в его услугах не нуждаются. Она сама поедет к Аристовым. Да, да, непременно сама, обнимет Зою и назовет своей дочерью.

Серна приняла такое решение, и ей вдруг стало легко и спокойно. Так, наверное, чувствует себя умирающий, которому священник отпустил грехи. Она выждала, когда в доме все затихло, муж закрылся в кабинете, Петя куда-то забился со своим горем, и тихонько выскользнула из дома.

Она не придумывала никаких слов. Она решила, что просто войдет к Зое и обнимет её. Но ни Зои, ни Егора дома не оказалось. Горничная, явно смущаясь, поведала барыне, что барышня с господином Когтищевым отбыли-с. И тогда Серафима Львовна устремилась в мастерскую Лавра. Она так разгорячилась, что даже забыла о своей слабости и недомогании. Чуть ли не бегом взлетела на третий этаж, пронеслась мимо опешившего слуги и распахнула дверь.

Блестящая, покрытая каплями пота лысина племянника и Зоины безумные глаза, все закружилось перед взором Серафимы Львовны.

Зоя не помнила, как покинула мастерскую Когтищева. Она отдала бы все, лишь бы забыть тот взгляд, которым её прожгла Серафима Львовна. Но помилуйте, пыталась убеждать себя девушка, на ходу нервно натягивая перчатки, разве я совершила что-то дурное? Увы, поди докажи теперь, что хоть они и были с Когтищевым одни, но между ними не было ровным счетом ничего!

А не обманываешь ли ты и себя заодно, голубушка? Так ли оно было? А дрожь по всему телу, а трепет и непонятное волнение? И разве не хотелось вдруг ощутить на губах и его поцелуй? Фу, какая гадость, как не стыдно, как мерзко!

Да полно, так ли мерзко? Вовсе наоборот. Так томительно, так сладостно! Зря струсила…

Зоя кликнула извозчика. По пути домой она еле сдерживала рыдания. Как же, как же теперь очиститься от всей этой мерзости? Ведь Серафима будет думать невесть что о ней и Когтищеве. Расскажет Пете, они вместе досочинят картину Зоиного предательства и падения. Вот и все. Конец нежной любви. Конец мечтаниям. Она никогда не будет Петиной женой. Она никогда не докажет, что не виновата, что только сами они своим молчанием, своей недосказанностью толкнули её к Лавру. Ведь она пришла только для того, чтобы понять, что происходит у них, у Соболевых. Чтобы попытаться помириться с Петей. И вот, вышло все наоборот!

Нет, плакать нельзя. Глаза будут красные. Брат увидит, начнет расспрашивать, от него не скроешь. Вытянет, как клещами, всю правду. И тогда совсем будет все плохо. Придется рассказать и о ссоре на катке, и о визите к Когтищеву. Егор не простит ни Петю, ни её, Зою. Скажет, что они оба глупы, жестоки, не любят, не уважают ни друг друга, ни родных. Посему и нечего говорить о свадьбе! Зоя так ярко представила брата, его интонации, его выражение лица, что даже вздрогнула. Нет, не вышло у них полного понимания и гармонии, хоть они оба и стремились к этому. Брат по-прежнему относился к ней как к ребенку.

Зоя поняла, что в её голове всё закрутилось, какие-то невыраженные мысли, неосознанные ощущения. Что-то, что она видела, чувствовала, но не могла сложить в одно целое. Нет, не складывалась картинка, как сломанный детский калейдоскоп. Трясешь, трясешь, глянешь в глазок, а там только стеклышки россыпью, картинки нет. Зоя чувствовала, что ответ где-то совсем рядом. Она даже схватилась за голову и сжала её изо всех сил.

– Тпру-у! Приехали, барышня!

Девушка вышла и прошла несколько шагов в сторону дома. Необычайно ясная, почти хрустальная мысль вдруг явилась ей. Дело не в ней, Зое, и не в их с Петей отношениях. Все дело в Егоре и Серафиме Львовне.

О том, что между Серафимой Львовной и Егором Федоровичем существует невидимая, но чрезвычайно чувствительная связь, Соболев подозревал давно. Вернее, он сразу понимал, что между мужчиной и женщиной, оказавшихся в необычных, страшных обстоятельствах, может произойти все что угодно, особенно если очень хочется выжить. Разумеется, он заранее готов был простить Аристова и за то, что он прикасался к его жене, обнимал её, и может, страшно представить, целовал, чтобы ободрить, внушить веру в свои силы. И она выжила благодаря ему, его воли к жизни, его силе, его самообладанию. Она вернулась живой. Но она вернулась совсем другим человеком! Её словно подменили. И чем дальше в прошлое уплывали приключения в Египте, тем больше Соболев был уверен, что в подмене был виноват именно спаситель Аристов. Но где доказательства? Они почти не видятся, между ними нет переписки. Теперь профессор был в этом совершенно уверен, так как следил за женой. Более того, присутствие Аристова для Серафимы Львовны явно тягостно. И все же тревожная натянутая струна где-то внутри, в желудке, звенела, дрожала от предчувствия приближающегося краха устоявшейся жизни.

Надо заметить, что уже в Каире Соболев много хлопотал для Северова. Выправил для него новые документы и дозволение вернуться в Россию. В Петербурге он поначалу поселил его в собственном доме, а потом предоставил в его распоряжение две комнаты на просторной даче под Петербургом, где летом проживала семья. Там Северов колдовал над своими настоями, травами, порошками. Соболев упорно предлагал своему новому товарищу научную протекцию, возможность заняться фармацеей и медициной, писать статьи, выступать перед медицинской общественностью, но тот отнекивался.

Мысли о жене неотступно преследовали Соболева, но он уже так привык к их настойчивому присутствию, что даже приноровился работать над книгой. Так шаг за шагом, он приближался к своему триумфу, к своей новой монографии по истории Древнего Египта и лекциям по древней истории. В научном сообществе уже полным ходом шло обсуждение его работы, писались рецензии и шумели споры. Викентий Илларионович кипел от возбуждения, которое охватывает человека по мере приближения к тому часу, который станет либо триумфом, либо поражением. О последнем варианте он почти не думал, не рассматривал его. Нет, публичное представление его книги, выход монографии приведет его к вершинам научной славы, иначе и быть не может.

И вот день выступления определен. По счастью и Серафима собралась с силами и согласилась присутствовать, что тоже внесло в его настроение праздничную ноту. На учтивое приглашение Аристовым последовало холодное, вежливое, но все же согласие, что означало отрадное примирение. Накануне Викентий Илларионович не мог заснуть, долго не ложился, бродил по кабинету, потом вдруг направился к жене. Он уже давненько не приходил к ней в спальню и отвык от той завораживающей ночной атмосферы, которая окутывала его всякий раз, когда он переступал этот порог. Серафима не спала и встретила мужа кроткой улыбкой. Он поделился с ней своими тревогами, и она долго ободряла его, гладила по голове, говорила что-то ласковым голосом. И он задремал, чувствуя себя самым счастливым человеком на свете. Неужели все возвращается, она снова станет его прежней Серной?

Большой университетский зал был полон. Желающие услышать выступление знаменитого Соболева все прибывали, и организаторы пребывали в отчаянии, потому что удовлетворить местами всех желающих уже не представлялось возможным. На первых рядах восседала профессура, ученые мужи, чиновники от науки. Студенты, многочисленные ученики профессора, бывшие и нынешние, теснились чуть ли не на головах и коленях друг друга. Захватывающая лекция продолжалась уже больше часа, но никто не покинул своего места, всех охватил единый порыв восторга.

Прошло два часа лекции, на докладчика посыпались вопросы. И Викентий Илларионович, словно почувствовав второе дыхание, питаемый жгучим интересом слушателей, принялся подробно, без всяких признаков усталости, отвечать на них. Однако публику трудно было удовлетворить. Это было точно в опере, когда восторженные поклонники всё бисируют и бисируют, не отпуская своего кумира. И вот, когда поток вопросов, казалось, стал иссякать, вдруг послышалось:

– Скажите, профессор, а почему вы за все время вашей продолжительной лекции не упомянули об Альхоре? Говорят, что вам даже удалось лицезреть таинственный город?

Соболев вздрогнул. Он ожидал этого, но все же надеялся, что подобный вопрос не прозвучит. Публичное рассуждение о том, чего сам не видел или не можешь бесспорно утверждать, грозит поставить почтенного ученого в весьма глупое положение.

– Господа, прошу понять меня правильно. Я прежде всего ученый. И предмет моих исследований – объективные данные, которые представляет археология, изучение письменных источников. Однако все, что мы знаем об Альхоре, скорее относится к области мистического. Да, так случилось, что близкие мне люди оказались во власти этих странных иллюзий пустыни. Их впечатления, надо заметить, весьма яркие, совпадают с теми скудными данными, которые мы имели до сих пор от немногочисленных путешественников, оказавшихся в подобных же условиях. Но этого мало. Нет данных для всестороннего изучения. Поэтому я пока воздерживаюсь от каких-либо комментариев. Хотя, разумеется, история об Альхоре чрезвычайно будоражит сознание и воображение. Я, признаться вам, и раньше много думал о нем, и мечтал увидеть, но, увы, Альхор сам выбирает, кому явиться.

Незаметно, сам того не желая, он все же принялся рассказывать о странном пустынном городе-призраке, не называя, однако, при этом имен тех, чьи впечатления он пересказывал. Слушатели сидели не шевелясь, боясь пропустить хоть слово. Профессор глядел в зал и видел, ощущал, что в данный миг перед ним находится сообщество, которое боготворит его, ловит каждое его слово. И вдруг его словно обожгло. В этой единой картине одухотворенных лиц он натолкнулся на одно, бледное, холодное, отстраненное, чужое, враждебное, инородное – лицо Серафимы Львовны. Профессор даже отшатнулся, покачнулся, словно его ударили в грудь. И, в тот же миг, он явственно увидел молнию, которая сверкнула, ослепила его. Безумный, отчаянный, полный боли и страсти взгляд вспыхнул и погас. Но все же Соболев успел понять, в какую сторону он был направлен. В том углу аудитории, с краю сидел Аристов.

– Профессор! – донеслось до его уха. Осторожный голос одного из присутствующих вывел Соболева из оцепенения, в которое он впал.

– Простите, я сильно увлекся. – Соболев с трудом взял себя в руки и провел по глазам ладонью, словно желая смахнуть увиденное. – Мой разум бессилен объяснить вам сущность Альхора. Приходится прибегнуть, как всегда, к мудрости древних. «Я знаю, что ничего не знаю!»

Последние слова докладчика потонули в громе аплодисментов и восторженном реве слушателей.

Глава двадцать четвертая

Что ж, надо смириться с ролью злодея, человека жестокого, равнодушного к чужой боли, и продолжать терзать души несчастных во имя поиска истины. Для их же блага. Впрочем, последнее не очевидно. Долгий опыт Сердюкова привел его к осознанию того, что часто правда никому не нужна. Она горька, печальна, либо отвратительна и унизительна. Но если она никому не нужна, тогда зачем он так упорно её ищет и добивается? Он и сам не мог ответить на этот вопрос. Просто так его создал Господь Бог, не дал ничего иного, кроме упорного служения истине. Константин Митрофанович давно привык к тому, что в его жизни нет ничего кроме службы, службы царю и Отечеству. Это если выражаться высоким штилем. А если по-простому, то вся его жизнь была чередой бесконечных темных историй, которые он раскапывал, выуживая правду, выискивая преступника.

Все это так, но только как поступить, если частенько жертва и преступник одинаково несчастны? Закон, закон, воскликнет читатель, следователь полиции должен неотступно следовать только закону! То-то и оно, что закон незыблем, а вокруг его плещется море человеческих судеб и океан страдания. Вот и разберись. Вот и выплывай, как знаешь, чтобы действия по закону империи совпадали с Божескими законами и собственной совестью.

Эти мысли закрутились в голове, когда Сердюков двинулся в комнату юной вдовы. Зоя Федоровна была предупреждена свекровью о визите полицейского и попыталась взять себя в руки.

Сердюков вошел, вежливо поздоровался и чуть поклонился, выражая свое соболезнование. Вдова в черном шелковом платье, бледная, тоненькая, прозрачная, только едва кивнула в ответ.

Сердюков вздохнул. Как можно жить в доме, где женщины так прекрасны! Его собственная судьба причудливым изгибом обошла те счастливые и полные душевного трепета события, которые называются любовью или семейным счастьем. Красивая женщина повергала его во внутреннее беспокойство, вносила сомнения в мироустройство его души, мешала думать. Он с трудом вынес беседу с хозяйкой дома, о внешности которой недаром по столице ходили легенды. И вот теперь еще одно испытание.

– Я знаю, что вы скажете! – вдруг резким высоким голосом начала Зоя Федоровна. – Якобы Петечку кто-то убил. Но я вам сразу скажу, что это полный абсурд, чушь, и мне нечего добавить к моим словам. Я никого не подозреваю, ничего особенно не замечала, и более нам не о чем говорить!

Зоя посмотрела на следователя с некоторым вызовом. Тот спокойно пожал плечами и с таким удобством расположился в предложенном кресле, что стало ясно уходить он не собирается.

– Просто удивительно, сударыня. Наш с вами разговор в точности совпадает с тем, что состоялся между мной и вашей свекровью. Она так же категорически не желала разговаривать со мной о смерти Петра Викентьевича, и я принужден был сказать о том, что под подозрением в данной ситуации находятся абсолютно все члены семьи. И грозными криками следствие не отпугнешь.

– Вот, стало быть как! И меня подозреваете? – опешила Зоя. – Но мне-то к чему? Зачем мне убивать Петеньку? – слезы предательски вырвались из глаз, обида от несправедливого обвинения усилила её горе.

– Я понимаю, что поступаю неделикатно, но все же попытаемся говорить спокойно, – настаивал следователь.

– Я знаю, это она так думает, это её подозрения! – застонала Зоя. – Она ненавидит меня и хочет очернить! Ведь она не хотела нашей свадьбы. Это она, она подбросила гадкую фотографию.

Опять фотографии! Что на сей раз?

И Зоя, давясь слезами, поведала следователю о том, как непросто ей было стать госпожой Соболевой.

Триумф Викентия Илларионовича еще продолжался. Пересказ его лекции и особенно той части, которую он посвятил Альхору, передавался из уст в уста. Да и выставка фотографий его племянника Когтищева тоже пришлась как нельзя кстати. Лавр представил разные работы, в том числе завораживающие египетские пейзажи, виды пустыни, пирамид, Сфинкса. Многие являлись точно иллюстрацией лекции знаменитого дяди. Лавр досадовал, что не получились фотографии, которые он пытался сделать внутри пирамиды, темнота, нечеткие очертания. Словом, увы. Конечно, никто не видел тех двух, загадочных, которые проявились и повергли автора в ужас своим необъяснимым происхождением и содержанием. Когтищева просто подмывало выставить их, аккурат в свете таинственной истории об Альхоре, но в последний момент голос разума восторжествовал. Хотя очень хотелось. Лавр прекрасно понимал, что именно эти фотографии стали бы гвоздем выставки. Да только потом последовало бы длительное и безуспешное разбирательство с дядей и тетей, а то еще и с Аристовым. И Петя, братец, со страху заболеет, не дай бог. Нет, пожалуй, пока не стоит.

Другая часть выставки тоже привлекла внимание публики. И, пожалуй, не меньше, чем египетская. То были знаменитые «ню» Когтищева. Голые или полуголые натурщицы были представлены так мастерски, что трудно было отвести глаз от их прелестей. Причем, большую часть работ невозможно было упрекнуть в непристойности. Кто же бросит камень в творения Рубенса, Тициана, Боттичелли и иных мастеров, указав им на недопустимость изображения наготы?

Время близилось к полуночи, когда мастерскую наконец покинул последний посетитель. Соболевы и Аристовы, вместе с героем дня, уставшие, но оживленные, разбрелись по углам отдыхать от впечатлений. Нанятые по случаю лакеи, которые обносили посетителей закуской и напитками по распоряжению хозяина, подали гостям легкий ужин. Петя выбрал себе укромный уголок, покойное кресло у стены, задрапированной тяжелым гобеленом. Он присел там, потом вскочил, все еще пребывая в возбужденном состоянии духа. И как было ему не радоваться. Ведь маменька поправилась, она и на лекцию отца пришла, и на выставку Лавра, была даже весела, говорила и казалась прежней. Стало быть, мрачным опасениям конец, и можно снова говорить о свадьбе с ненаглядной Зоей. Зоя тоже повеселела, от прежней размолвки влюбленных не осталось и следа. Они оба ожидали перемен к лучшему, оба питали безмерную благодарность к Лавру, которому пришла тогда в голову счастливая мысль помирить их таким изысканным образом. К слову сказать, те фотографии Зои, которые Когтищев сделал в день её визита, он не представил на выставке из соображений деликатности. И теперь, когда они остались одни, без посторонних, великолепные портреты Зои явились взору семейства, как последний, заключительный аккорд яркой симфонии. Зоя, выслушивая похвалы, чуть краснела от удовольствия, особенно ей радостно было слышать слова Серафимы Львовны, которая посетовала, что чудные фотографии не были выставлены. Но ничего страшного, за первой выставкой последуют и другие. Там они найдут свое место.

Петя, сияя от счастья, вернулся к своему креслу и уже хотел было сесть, как заметил, что там что-то лежит. Он наклонился и понял, что это, видимо, еще одна из фотографий Лавра, случайным образом тут оказавшаяся. Он перевернул её и замер. Рука его задрожала, и из груди вырвался то ли стон, то ли хрип. Все разом умолкли и бросились к Пете. Тот трясущейся рукой протянул фотографию Зое. Но рука его, ходившая ходуном, ослабла, фотография выскользнула и упала посреди мастерской.

То была снятая крупным планом обнаженная женская фигура, повернутая спиной к зрителю, восхитительная, как и все остальные «ню» Лавра. За одним исключением. То была Зоя.