Текст книги "Андрогин. Запретная тема. 18+"

После обеда уже сижу у следователя в Киевском районе, от которого узнаю, что я взяла якобы на кооператив взаймы у трех человек две с половиной тысячи, а они написали заявления в милицию, что я им их злостно не отдаю, это – во-первых, а во-вторых, я хранила и распространяла порнографические фильмы. Поначалу хотели это дело как-то замять, но потом решили, что раз я не только морально разложившийся элемент, но еще и финансовая аферистка, надо оградить общество от меня, а для этого изолировать меня от общества. Все деньги!

Через некоторое время вызывают меня на свидание. Хоть это не положено, ну, никак! Смотрю – Ланка сидит, глазки трет: «Ах, ты бедненькая моя! – шепчет, – не выдавай ради бога, у меня сейчас такая хорошая работа, не говори, что для меня занимала! У меня и судья есть в Киевском районе – я тебя вытащу! И адвоката найду…» А я же совсем не могу, когда женщины со слезами просят…

Короче, приезжает за мной «воронок». В нем – еще две девушки. И везут нас в Бутырку. Так интересно! Вспоминаю, кто там сидел: Бауман, Шмидт, Ворошилов, Дзержинский, Маяковский, Нестор Махно, Сергей Королев, Солженицын. Не говоря уже о Емельяне Пугачеве. И вот теперь – я! Вот кайф внутри побывать! Доехали. Завели нас внутрь, в какое-то облезлое, мрачное помещение. Пришли две надзирательницы с бульдожьими лицами. «Раздевайтесь! Живо!» Для меня это вообще немыслимо! Я и с женщинами своими никогда не раздевалась, разделяя: я – одно, они – другое… Мне перед мужиками легче раздеться, а тут – бабы кругом. А делать-то чего? Разделись. Стоим. Бульдожки нас общупали, проверили, не прячем ли мы в каких укромных местах холодное оружие, швырнули робы, велели надеть и ждать, когда врач позовет и ушли, захлопнув в камере без окон и дверей. Ждем. Полчаса. Час. Полтора. Два. Три… Сижу, размышляю. Каждая ситуация для чего-то дается. «Эта – для начала – дана для того, чтобы я научилась терпению», – подумала я и решила учиться. Первые два часа не очень получалось. Потом задумалась – ни дверей, ни окон. Мерзко, конечно, но что-то есть хорошее. Но вот что? Опять думаю. «Ага, наверное, эта камера напоминает женскую матку, в которой вынашивается ребенок. Сколько ему ни биться в животе – на свет не прорвешься раньше положенного времени. А прорвешься – не факт, что живой или не покалеченный. Значит, первое – всему свой срок, второе – этот срок придет неизбежно». Одна из нас решила сыграть в выкидыш. С криками бросилась к двери, орала, ногами колотила… Вошел конвойный. С дубиной. Устроил показательный бой. Думала – по камере кости собирать придется.

«И чего она добилась? – подумала я. – Совершила в конкретной ситуации неправильные действия, дав выход эмоциям, и – получила».

Наконец, зовут к врачу. Захожу. Сидит у стола интересная старая еврейка, глаза умные, усталые. Подхожу к ней. А я с той пятницы, когда меня арестовали, не мылась, ну, и говорю, понятно, первое, что пришло в голову: «Вы меня извините, пожалуйста, мне неудобно, я не мылась пять дней…» Она даже карандаш уронила на стол, медленно поднялась, подошла, в глаза заглянула: «Женщина, откуда вы?! Зачем вы здесь?! Я двадцать лет работаю, и ни разу такого не слышала, хотя люди приходили в куда более страшном состоянии». Потом подумала, и говорит: «Давайте, милочка, попробуем так: вы через недельку скажете, что заболели, я вас посмотрю и положу в стационар. Передохнете немного и…» Я смеюсь: «Да что вы, доктор! Через неделю?! Да я через неделю уже отсюда выйду!» Она переубеждать меня не стала, только с сомнением головой покачала.

Затем была «сборка». Это словечко я потом узнала. Вроде как полная инвентаризация человека в биометрическом смысле: медкарта, приметы, шрамы, отпечатки, фотографирование. И, наконец, баня… После нее уже намного легче стало. Конвойная с забавным курносым носом повела меня в камеру. Иду с матрасом и бельем подмышкой, оглядываю все. Шикарно внутри! Как в кино: старинные казематы, арки, все облезлое! В первозданном виде! Ремонта сто лет точно не было. Я начала всякие романтические вещи припоминать: как сюда несчастных революционеров привозили, а теперь вот меня. Класс! Конвойная за мной наблюдает и подсмеивается: «Господи, это что за ненормальную к ним привезли? Такой восторг на физиономии! Умора, а не девка!» Сунула мне три пачки сигарет: «Отдашь в два раза больше. Здесь это валюта, без них – никак нельзя». Короче, мы по дороге до камеры уже с ней сдружились. Она меня инструктировать начала, как разведчика перед заброской в тыл врага: «Смотри, войдешь – ни с кем не ругайся! Там такие бабы – в страшном сне не приснятся!» Во мне сразу бойцовские чувства проснулись: «Да я и не боюсь никого! Если что…» Она головой качает: «Ой, девка, женские камеры – ни с чем несравнимые вещи! Уроют – не заметишь! А мы не вмешиваемся – драки, скандалы, да что угодно… мы в стороне. Ты вроде девка умная, мозги включи и пока не выйдешь отсюда – забудь о выключателе». Классная тетка! Вот всегда мне везло на хороших людей…

Дверь камеры, обшитая железным листом, открылась беззвучно, и оттого – страшно. Захожу. Нары в три ряда. Внутри человек сорок. Восемьдесят женских глаз – черных, карих, зеленых, голубых – сверлят тебя взглядом. Сразу видно, кто есть кто. Стою спокойно. Матрас под мышкой. Хочется сделать шаг вперед, но пока этого себе не разрешаю.

«Терпение, девочка, терпение…» Одна из женщин, полулежа на нижней койке справа, откашлявшись и затушив сигарету о стенку, хрипло приказывает: «Подь-ка сюда». Быстро соображаю: «Подойти – подчиниться. Значит, сдаться. Не подойти – настроить против себя». Говорю, невольно подражая ее хрипотце: «А чё?» С места не двигаюсь. Женщина садится: «Подь сюда. Поговорим». Делаю небольшой шаг вперед и останавливаюсь. Пока хватит. Опыт был. В Усть-Илиме ночью попала в окружение собачьей стаи. Показать, что страшно – нельзя. Дразнить бесшабашной храбростью – опасно для жизни… Женщина движением головы указывает на вторую полку напротив себя: «Ляжешь здесь». Иду к койке, бросаю матрас. Стелю белье. Окружают. «Ты по какой статье? Убила кого-то?» – «Нет. Не убила». – «Тогда, может, съела?» Смеюсь. – «Не съела». – «Чего ржешь? Вон у нас одна, – кивают в угол, – людоедка сидит». Вопросов не задаю. Начинают говорить сами. У всех одна и та же идефикс – они здесь не задержатся. Как и я… Все курят. Дышать нечем. Жарко. Туалет на виду. Около него лежат те, кто «прислуживает». Чем они дышат – вообще непонятно. Наступает ночь. Глаза режет от света – здесь его не гасят. Но сон все равно накатывается. Спать нельзя. Жду подвоха. Слишком уж тихо. Как перед бурей. Ждала-ждала и все-таки провалилась в сон. Проснулась от страшной боли. Горели ступни ног. Между пальцами проложили вату и подожгли. Это у них «велосипед» называется. Говорю себе: «Никакого мата, девочка. Терпение. Все очень спокойно и медленно». Поднимаюсь, лениво отбрасываю вату: «Ладно вам, девчонки, дайте поспать!» Не узнаю свой голос с интонациями батюшки на проповеди. Руки в саже. Подхожу к умывальнику. Одна из женщин дает кусочек мыла. В глазах – веселый интерес. Протягиваю руку. Мыло «выскальзывает» из ее руки и падает на пол. Смотрю вниз. Понимаю, что наклоняться нельзя. «Бери!» – хмыкает «доброхотка».

«Не я уронила – не мне и поднимать!» – За спиной слышу одобрительное: «О-о-о!» Мою руки без мыла. Закуриваем. Обожженные пальцы болят нестерпимо. Подбадриваю себя: «Ничего, девочка… ты скоро отсюда выйдешь… терпение…»

Народ в камере подобрался разношерстный: карманницы, аферистки, мошенницы, убийцы. И национальности – со всей страны. Помню одну грузинку: сидела за убийство, вся из себя с золотыми зубами, ей передачи одну за другой носили, ни с кем не разговаривала и не делилась. Разве что колбаской иногда. Она по ночам очень любила палку салями доставать из ящичка и «играться» с ней под одеялом… При свете-то все понятно, хоть она и думала, что мы спим. А утром небрежно: «Девочки, хотите колбаски?» Мы все в один голос: «Не-е-е!!! Сама… кушай!» – и хохочем. Девки со статьями попроще – не сравнить с этой важной куркулихой – были нормальные. Интересные типажи попадались. Одну женщину муж десять лет бил. Родила ребенка – стал бить и ребенка. Однажды малыша об стенку собирался ударить, она бросилась на благоверного с ножом и убила. Ребенка спасла, а самой пятнадцать лет дали. Другая – переходила дорогу в неположенном месте, ее мент схватил, орет: «Плати штраф, б…, куда прешься!» Ну, она с него шапку сорвала, в снег бросила и обозвала «говном» – пять лет колонии. Познакомилась я там с одной милой, скромной женщиной. Она тоже Брэдбери любила, как я. Мы с ней как-то сидим, обсуждаем его «Марсианские хроники» и «Вино из одуванчиков». Вдруг ко мне старшая подходит: «Ты тут с ней не очень лясы точи, поаккуратнее – она внука съела!» Я чуть с табуретки не свалилась. Оказалось, пришла как-то эта милая женщина посидеть со своим восьмимесячным внуком, стала тискать, целовать, и от избытка чувств помутнение на нее нашло. Очнулась только, когда объела его ручку. Ей потом 25 лет дали. Ужас! Вот вам и «марсианские хроники»…

Кормили нас в основном кашей, супом и какой-то грустной рыбой, будто извлеченной изо льдов вечной мерзлоты. Но я зато так классно похудела, о-о! Вообще, в тюрьме худеть – самое оно! Без всякой диеты. И за людьми наблюдать – просто кайф! В обыденной жизни на свободе человек ежеминутно принимает самостоятельные решения, и он свободен в своем выборе, даже когда речь идет о выборе между большим и меньшим злом. В тюрьме все решают за тебя. Поэтому появляется много времени для размышлений. Понимаешь, что пребывание в исправительном учреждении – это не только насилие в смысле лишения свободы, но и страх перед еще большим насилием. Противное состояние. Отбывая срок, большинство ждет не перемен к лучшему, а опасается перемен к худшему. Легче по-другому. К примеру, не страдать и не терзать себя: «Ах, куда меня пошлют?» Нет, приятнее думать: «Даже интересно, куда меня повезут и какая там будет жизнь?» Потому как все происходящее с тобой – это тоже жизнь. Жить можно везде. Главное – оставаться человеком и держать спину. Это – просекается сразу. Стоит спину согнуть – сразу сядут сверху и начнут погонять. Я по наитию с первого дня одной татарочке свой сахар и второе предложила, чтобы она за меня дежурила: камеру мыла и парашу. Оказалось, это признак «другого» положения, и я, таким образом, попала в «средний класс».

Так вот, сижу я в ожидании скорого освобождения – неделю, две, месяц… Время течет однообразно до тошноты. Думаю, баб жалко, надо что-то придумать, чтобы монотонность разрушить. Начала вечерами им всякие истории рассказывать. В основном любили слушать что-то необычное: славянские предания о племени Черного Змея, змеевидных богах, о моих любимых змеелюдях из рептилоидной цивилизации, но особенно – о любви. Потом – стала придумывать всякие приколы. Однажды на прогулке шепчу девушке впереди себя – гуляли мы раз в день по крыше, огороженной сеткой, по кругу: «Сейчас пойдем обратно, надо подкраситься и привести себя в порядок, потому что придет фотограф фотографировать нашу образцово-показательную камеру». Знала, что вмиг информация по кругу разлетится. И точно. Возвращаемся. Все дружно достают огрызки помады, карандашей, нитками лишние волоски из бровей выдергивают! Короче, прихорашиваются, а я сижу и радуюсь, как вдруг все преобразились. Койки аккуратно заправили. Сидят. Ждут. Меня к тому времени девчонки полюбили, поэтому мне многое прощалось, но тут, глядя на это всеобщее ожидание, чего-то я занервничала, что натворила! Сидим полчаса. Красивые. Час… В конце концов кто-то не выдержал и начал в дверь стучать. Заглядывает вертухай: «Чего вам?» Девчонки интересуются: «Где ж фотограф-то? Что так долго?» А тот ладонью по голове постучал: «Чего, совсем, идиотки, сбрендили? Какой такой еще вам фотограф? Ну, вы дае-ете!» И тут все сорок человек медленно поворачиваются в мою сторону. Молча. Я сижу на табуретке и ногами болтаю. А они все начинают ко мне приближаться как-то на полусогнутых ногах и с вытянутыми вперед руками – как зомби в фильмах ужаса. Ну, думаю, сейчас на части разорвут! И как засмеюсь: «Да ла-адно вам, девчонки! Вас как иначе заставишь себя в порядок привести? А так – вот, смотрите, какие вы все красивые! Теперь давайте, что ли, концерт устроим, потанцуем…» В общем, день удался. И повеселились всласть, и опять-таки меня не прибили!

Я не знала тогда, что в это время Маринка прилетела в Москву, где у нее на Тверской жил брат, который входил в золотую десятку московских адвокатов. Она с ним связалась, про мою ситуацию все рассказала, и он пообещал: «Помочь – раз плюнуть!» Занялся моим делом и вдруг столкнулся с необъяснимой ситуацией. Бьется-бьется, да только не выпускают меня под залог, и все тут! Никто не понимает, почему, дело-то пустяковое. Янка тогда же познакомила Марину с Ланой: «Хорошая девчонка, тоже помочь старается, хотя раньше сильно завидовала, ну, так сейчас все это не так важно!» И Маринка отправилась с Ланкой в ресторан, чтобы обсудить мои дела. Та обещала всяческую помощь – у нее якобы судья знакомый, она с ним договорится и все будет под контролем. Короче, сидят, отмечают мое уже почти состоявшееся освобождение. И тут Ланка рукой задевает свою сумку, висящую на спинке стула, та падает и раскрывается. Марина наклоняется, чтобы помочь поднять и собрать все, что выпало, и видит там красную корочку соответствующих органов… Сделав вид, что ничего не заметила, тут же, вернувшись в свою гостиницу, сообщила об увиденном брату, тот начал выяснять про Ланку, и… В результате внезапно заболел, тяжело-тяжело, даже к телефону, бедненький, не мог подходить. А мне Марина про увиденное сообщить, конечно, никак не могла.

Наконец, судебное заседание. Мне дали молодого стажера в адвокаты. Это было его первое дело. Волновался бедолага, аж руки тряслись. Очень его жалко было. Я уговаривала: «Да ладно, не переживай, все будет у тебя хорошо». А сама смотрела на свою ситуацию и понимала, что картина, прямо скажем, грустная. Нерусская, по лимиту устроилась в Москве, получила московскую прописку, а сама оказалась сволочью неблагодарной: распространяла порнографию и хитро обирала простодушных людей. В зале сразу увидела Марину в красном пальто и с красным от слез носом. Про кассету я на суде честно рассказала, что ее мне принесли, потому как еще в Ереване из Танькиного письма узнала, что Жанка Либерзон уехала в Израиль, и ее теперь фиг кто найдет с новым мужем и новой фамилией. Так что порнографию из обвинения убрали. Осталась ситуация с деньгами, но Ланку-то я выдать не могла – друг как-никак! Тем более, сидела она в первом ряду, на меня умоляюще смотрела, глазом многозначительно на судью косила и мне подмигивала – мол, все договорено и схвачено! Да и недоказуемо это – я ж без расписок деньги ей передала! Пришли на суд и трое моих приятелей, которым я рассказала тогда о Ланкиной ситуации, сказав, что сама даю ей денег, чтоб выручить, и буду искать, где занять, они и предложили: «Возьми у нас, целее будут!» Сами предложили! А теперь вижу: сидят, глаза прячут.

Только потом я узнала – Ланка заплатила Либерзон, чтобы та спрятала у меня кассету с порнушкой, да и на эту «святую троицу» наехала: «Вы что, тупые? Я не просила ее занять никаких денег, это – подлое вранье и хамский аферизм в действии! И если это безобразие не пресечь, у вас могут быть большие проблемы. Делайте, что скажу!» И для пущей убедительности помахала корочкой. Несчастные ребята, что можно сказать? Это, конечно, страшно – переступать через совесть. Но они всего лишь – люди…

Во время оглашения приговора я была гордая, как декабрист перед казнью. Ланкина судья отработала по полной… Четыре года колонии… Четыре года! И вот тут началась такая мелодрама! Марина зарыдала, стала рваться ко мне, конвойный ее отталкивал, она бросалась на него, потом снова – ко мне… Троица моя стояла ошарашенная, видимо, считая, что все происходящее – спектакль, после которого и актеры и зрители спокойно разойдутся по домам. Все и разошлись. Кроме меня. А Ланка еще до оглашения приговора испарилась из зала, будто ее и не было…

Запихнули меня обратно в Бутырку ждать этапа в колонию. Три месяца ждала. Рассказы о женских колониях не вселяли оптимизма, но у меня его, попрежнему, было навалом, поэтому грусти и хандре попросту негде было уместиться. Самое страшное место, как я тогда поняла – женская колония в Потьме, в Мордовии, там бабы просто с ножами ходят, а мужики конвойными работать не идут – боятся. Ну, так у меня выбора не было. Куда пошлют – туда пошлют. Зачем, когда от тебя не зависит ничего, изматывать себя, вешаться на веревке, сплетенной из собственных нервов и разбрасывать во все стороны нервные клетки?

Наконец, перевезли меня в пересыльную тюрьму – Матросскую тишину. Там все сидели и ждали, каждый свой этап. Чтоб не скучно было, я девчонкам начала их сны разгадывать, а чего еще делать-то? Сны всем снятся, а женщины – они и в Африке женщины, вот я их и развлекала. Кстати, мне самой незадолго до ареста, в Ереване, сон приснился: дорога, три женщины в телогрейках, а на траве лежит икона Казанской Божьей матери. Та самая, которая тогда была в книге, когда мы клад искали. Я сразу поняла – сон не к добру. Но душ холодный тогда приняла и – вперед. Дальше жить. А в тюрьме, пока этап ждала, 20 октября загадала: пусть мне опять Казанская приснится, она же завтра именинница. Приснилась! Я ее и спрашиваю: «Что со мной будет?» Она отвечает, ласково так: «Ты будешь свободна 21 октября». Я во сне обрадовалась – завтра?! Оказалось, что правда, 21 октября, но… об этом чуть позже. Я вечно вперед забегаю, характер у меня такой нетерпеливый. Вот мне терпение в неволе и прививали.

Наконец, настал торжественный момент: выдали полутухлую рыбу, буханку хлеба и четыре кусочка сахара. Момент торжественный не из-за тухлой рыбы, понятно, а из-за того, что движуха какая-то началась. Привезли нас к поезду. Они – с собаками. Мы – с буханками. В поезде ехали недолго. Но впечатлений – море! Вагон с решетками, а за ними – жизнь кипит! Ну, вроде как кипит, только лениво: мужик неспешно по рельсам стучит кувалдой; сонная баба, позевывая, корову гонит; взвод солдатиков идет – недружно, не в ногу, как будто командира в столовой забыли; старик седой-седой у шлагбаума на переезде сидит, нас увидел, поднялся и молча проводил взглядом вагон, вглядываясь в наши лица, словно искал самого себя, забытого собою в прошлом…

Через пару часов поезд остановился. Со мною еще восемь человек вышли, остальные – дальше поехали. Страна-то большая. Лагерей много…

Посадили в грузовик. Едем, по сторонам смотрим, вольным воздухом не надышимся. Конвойные – молодые, собаки – тоже. Да и мы – не старые. Еще бы немного – и подружились бы. С собаками – так точно! Подъезжаем. «Можайская женская колония. Неофициально – имени Терешковой», – сообщил конвойный. Я засмеялась. Космос – всегда со мной. Спрыгнули. Подошли к воротам. И – шок. Ворота из человеческих голов. Огромные живые ворота, которые смотрят на тебя сотнями глаз, разевают рты, издают какие-то нечленораздельные подвывающие звуки, и тебе надо сделать шаг к этим воротам, понимая, что они сейчас поглотят тебя и твою прошлую жизнь, твои надежды, любовь, счастье, станут твоим настоящим и будущим. Я в тот момент ощутила себя ребенком, тем самым – с мамиными бантиками, которого вдруг взяли за руки и за ноги, раскачали и вбросили в другую, взрослую жизнь, законы которой неизвестны и враждебны, и я должна поправить свои идиотские бантики, не показать никому, что мне больно и страшно и… сделать шаг вперед. И я его сделала… Только бантики расправлять не стала – выбросила у входа…

Прозрачный поток жесток и бесплотен. Его не остановишь. В нем нет отражения неба, он не скрывает дна, камней и омутов. Он не дает иллюзии и воображения. Он – само воображение и иллюзия. Но это так здорово! Ты понимаешь, что такое Чистота, ты понимаешь, что можно, не поранившись, перейти на другую сторону. Спасибо тебе, мой поток…

Нас, новеньких, окружила спрыгнувшая с ворот под окрик конвойных толпа заключенных. Взгляды были разные – от любопытствующих до многозначительно изучающих. После бани привели в комнату на сорок пять человек, очень чистую. Идеально чистую. Колония-то образцовая. На территории – плакаты советские: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!», ну, понятно, актуальные: «Все для блага человека, все во имя человека!» или «Нет нейтронной бомбе!». Все как у людей.

Первая женщина, с которой я познакомилась, была Авьета Аресян, экстрасенс и травница. Очень хорошим специалистом была, многих на ноги поставила. За что и получила десять лет колонии. Дипломато у нее не было, значит, не имела права лечить. Ее в колонии очень ценили – она там тоже всем помогала – мы ж диплома не спрашивали! Авьету из уважения устроили работать уборщицей, опекали и берегли как зеницу ока. Она быстро просветила: на две тысячи девчонок активов, настоящих, человек десять, живут как короли. Им готовят, на них стирают, им продукты отдают, с них пылинки сдувают, администрация в это не вмешивается – себе дороже. Сказала, и смотрит на меня выжидающе. Просекла, видно. Я глазом не повела, потому как и не собиралась раскрываться, отметку в личном деле сделают – потом фиг на работу устроишься. На следующий день у меня появилась возможность проявить свою активную жизненную позицию. Подъем в шесть, десять минут на одевание и идеальную уборку кровати, без единой сборочки, десять минут – на всех десять, не на каждую! – на умывание и на построение. Не успела – замечание. Три замечания – резиновая камера. Что это такое? Маленькая комната без окон и дверей, туда сажают абсолютно голую заключенную. Резиновый запах изначально пронзает мозг, а затем ты начинаешь задыхаться, потому что дышать этой резиной немыслимо. Кислорода нет – резина. Ты вся превращаешься в резину – каждый твой орган каменеет и перестает существовать. Вот такой воспитательный процесс. Складка на кровати – замечание… не успела одеться и умыться – замечание… опоздала на построение – замечание. Вот вам и троица. И не думаю, что Бог ее любил… Еще была камера – там морили водой. За драки, убийства.

Крутая камера. Сидишь – и вода капает, а сколько она капать будет, ты не знаешь, просто тупо наблюдаешь, как медленно поднимается вода – до шиколоток, до колен, до пояса… и неизвестно, когда это прекратится и прекратится ли вообще. Одной бабе воду отключили, только когда уже до подбородка дошла. Она потом умываться не могла несколько месяцев. Но меня чаша сия миновала.

Мафия внутри была – будь здоров! В воздухе пахло побоями. В камеру не засадят – так свои ночью мусорными баками по почкам пройдутся, чтоб следов не осталось. А уж конвойные татарки били – Убой Петрович! Бабы, конечно, жестокие существа, в раж войдут – не остановятся. Если же у них личная жизнь не сложилась, а на конвойных посмотреть, с такими рожами – какая там к черту личная жизнь, то отыгрывались по полной программе. Будто это заключенные в каждом своем конкретном проявлении виноваты в их бабьей невостребованности. Но зато в колонии была замечательная медсанчасть: домики отдельные, где все чистенько, ухожено, просто чудесно! И был дом отдельный для детей – беременные женщины приезжали, рожали, и дети там росли. Но главное – это фабрика, где мы шили постельное белье. Работали с половины восьмого до пяти. Непрерывный поток, по операциям. Остановишься хоть на мгновение – получаешь от вертухайки по спине. В день нужно было сшить 180 пододеяльников. Нужно было – и шили. Но зато в свободное время я мчалась в библиотеку. Познакомилась с библиотекаршей, облазила все фонды и чуть не плакала от счастья: «Откуда?!» Она улыбалась: «Люди передают, потом школу одну большую закрыли – эти книги тоже к нам перешли, так и набрали». Я такой библиотеки тогда еще не видела!

Вот что очень противно было – так это построения. Снег ли, дождь ли, стояли в утренней мгле темной массой, в темных телогрейках, с темными лицами от сна… две тысячи человек… и пока не назовут и не отметят каждого – так и стой. Снег еще ладно, а вот дождь… Телогрейки пропитывались водой и сохли неделями. Да еще тяжелыми становились, заразы, а если морозец нагрянет, уф! После построения шли в столовую – бригадами. Кормили в основном кашами, ну, в целом – нормально, я там вообще идеальную фигуру приобрела! Маринка тем временем начала писать конспиративные письма: «Здравствуй, дорогая сестра! Мы очень тебя любим и скучаем. А твой любимый человек просил тебе передать, что…» И дальше – непереводимая игра слов. Любовь стекала с листов бумаги и сочилась между пальцами. Мне все завидовали: «Ну и сестра у тебя – в день по письму!» Горы писем!

Шила я, шила, потом в один прекрасный день думаю: «Чего я время теряю и не расту над собой?» Я вообще очень люблю расти над собой. Стремление у меня такое всю жизнь, может, потому, что у меня рост сто шестьдесят пять сантиметров. Сейчас, правда, я слегка осела, ну, на сантиметр может быть. Или два. Это не принципиально. Короче, решила я расти и стала в свободное время учиться чинить швейные машинки. И получила первый разряд механика по швейным машинкам. А чего сидеть в этой классной комнате зря, болтать, в шашки играть, для меня эти шашки – что комара прихлопнуть! Потом бабы там были некоторые весьма неприятные – королевишны просто, все как на подбор – хозяйственники. Улыбнется – сплошь зубы золотые. И передачи у них особые были и жизнь особая. И морды лица. Вообще иерархия – как в кино! Там, конечно, были страшные ситуации, это я так весело рассказываю, потому что все старалась для себя красиво выстроить.

Потом мне всегда всех жалко было – каждого человека есть за что пожалеть. Любить – не обязательно, а пожалеть – это другое. Жалеть может более сильный человек. А я была сильной. Потому что обладала способностью жалеть. Вот такой замкнутый круг…

И вот однажды я заметила, что на меня изучающе смотрит Ритка – начальник отряда. Интересная женщина, с такой высоты в колонию свалилась – во сне не приснится. Ее шеф – известный среди всей молодежи нашей необъятной родины (вот было же время, а?! я про необъятность…) сделал ее крайней на полтора миллиона рублей. И села она на 25 лет. Сидеть-то она сидела, но с привилегиями. Вот – шикарное название для триллера: «Сидеть с привилегиями». Ее боялись все, она докладывала начальнику колонии обо всем, что происходило, и если бы Рита сказала – убить могли. Смотрит на меня эта Ритка задумчиво… Я на нее тоже посмотрела. Мимоходом. Мне задумчиво нельзя – сразу себя выдам. Подходит и говорит: «Ты такая вся из себя умная… начитанная… может, придумаешь что-то для масс толковое? Чтобы не только тебе быть умной, но и как-то общий интеллектуальный уровень повысить?» Я возмутилась: «Да здесь девчонки-то разные сидят, есть – ума палата, не мне чета! По три образования!» А Рита пояснила – мол, есть во мне какаято скрытая сила, тайну которой она пока не разгадала. Я перепугалась, что разгадает, и согласилась подумать. Легла спать. Вдруг кто-то ко мне полез, накинули одеяло, начали лупить – профилактика такая. В это время другие вскочили на мою защиту, накинули одеяло на тех, кто лупит меня… А я под всей этой кучей лежу и думаю, что бы такое для масс интеллектуальное придумать? И вспомнила нашу Таньку из Усть-Илима! Конечно! Нам нужна агитбригада! Вылезаю из-под этой горы и говорю радостно: «Девчонки, давайте агитбригаду создадим!» Они все посыпались на пол, как яблоки с яблони, и вылупились на меня, будто перед ними Брежнев материализовался.

Создали бригаду. А я очень джаз любила и разбиралась в нем. Рита пластинки притащила – и я начала устраивать вечера джаза. Об исполнителях рассказывала, о музыке… Потом были поэтические вечера, стихов я море знала! Правда, иногда это выходило боком – получит кто-то письмо нерадостное, и просит посреди ночи: «Почитай Ахматову!» А рядом – трехэтажный мат: «Идите вы со своей Ахматовой…» Безумно интересная жизнь, я вам доложу!

Потом – соревнования: по нардам, понятное дело, шахматам, волейболу, баскетболу, я, кстати, первое место по шахматам в колонии заняла! А ведь, вот что обидно, никому и не скажешь! Придут, к примеру, сейчас гости, солидные люди – ко мне солидные часто ходят – увидят шахматную доску, спросят: «Ах, а вы что, умеете играть в шахматы?» А ты им: «Ага! Я в женской колонии первое место в свое время заняла!» Нет, ну, можно попробовать, конечно, прикольнуться…

Работали мы, соревновались, просвещались по мере сил, жизнь как-то наладилась, Маринка письмами заваливала, я вкалывала, девочке своей деньги посылала, потом – погашала долг по решению суда. И тут – незадача. Вечер… Иду из столовой. Впереди – девочка беременная. А им в качестве дополнительного питания полагались яйца, несет она аккуратненько эти яйца несчастные, к животу прижимает, и тут на нее нападают две бабы, а там много шушеры было, карманников всяких. Толкают, отнимают, убегают. Ну, кем надо быть, чтобы промолчать? Я догнала. Врезала. Лбами так стукнула, что обе суки враз на землю упали. Сволочи, у них же деньги были – можно в магазине купить и яйца, и пряники, и сигареты… На меня вертухайки напали, оторвались по полной! Лупили дубинками, ботинками, по лицу, спине, по голове… Сопротивляться бесполезно… И из полуобморока меня выдернули строки Вознесенского. Бог мой, я же никогда не знала наизусть его стихотворения «Бьют женщину», а тут начала пытаться в такт ударам выдавать:

 
И волочили и лупили
Лицом по лугу и крапиве…
Подонок, как он бил подробно,
Стиляга, Чайльд Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие ребра
Ботинок узкий, как утюг.
 

И – они остановились! Не думаю, что их привел в восторг стиль Вознесенского, скорее всего заклинило на словосочетании «Чайльд Гарольд». Встала, пытаясь определиться, где небо, где земля. И тут на плацу появилась Рита. Она бежала ко мне с развевающемся шарфиком на шее, странном, нелепом в этом зазеркальном мире, и кричала вертухайкам: «Убью!! Убью!!!» Помню себя в кабинете майора – кстати, замечательной тетки! Она расхаживала из угла в угол и ругалась: «Ну, ладно они, но вы-то! Чего вы полезли в драку?!» – «Они отняли яйца у беременной!» – с трудом проговорила я разбитыми губами. Майорша села на стул рядом: «Кто вас сюда упек? Вы понимаете, что ваш настоящий срок на самом деле – условный. Понимаете? Вот Рите за полтора миллиона дали двадцать пять лет. Вы за шестьсот пятьдесят рублей сидите год, четыре – за ваши две с половиной тысячи. Вы понимаете, что это бред?! Если следовать этой логике, она должна за свои полтора миллиона сидеть две тысячи четыреста лет!! Думайте, кому вы дорогу перешли! Думайте!» И тут раздается телефонный звонок. Майорша слушает, кладет трубку, и вижу – у нее щека дергается. Поворачивается к Рите: «Зойка на себя наложила руки.»… Не хотела я вдаваться в эту тему, но придется. Колония – замкнутое пространство, в котором живут женщины… Представьте себе большую комнату, наполненную женщинами… А дом? А город? Город, переполненный тоской по любви. Воспоминаниями о любви. Надеждами на любовь. И – обидами на то, что она обошла стороной. Ненавистью к тем, кто с ней встретился и жалостью к себе – обделенной. Какой бы ни была женщина, смысл ее жизни – Любовь. All you need is love… В творчестве «Битлов» все ищут тайну: в музыке, влияющей на подкорку, в исполнении, в стихах… А она – на поверхности – как пенка в моем любимом капучино. Любовь – вот смысл всего на земле. И мы ищем ее. Везде. В повседневной жизни, в экстремальных условиях, на войне, в небе, и – в неволе. У нас в колонии были любовные пары, о которых все знали. Им завидовали, а они не скрывали своих чувств. И вот одна из этих женщин освободилась. Я помню тот день – как не могли оторвать ее от любимой, как она кричала, не желая выходить из этого мира, потому что в том, ином, не было ее. И, выйдя на волю, она сразу же совершила преступление – ларек ограбила какой-то ночью и тут же сдалась с просьбой: «Отправьте меня к ней…». Ее отправили в другое место… Там она и умерла… И в тот момент майорше по телефону сообщили – оставшаяся в колонии девочка покончила с собой, узнав по тюремной почте о случившемся. All you need is love… Нельзя издеваться над ними. Нельзя смеяться. Они – иные. Но это не значит, что вы – лучше. А вы-то точно знаете, что такое любовь?..