Текст книги "Андрогин. Запретная тема. 18+"

Встретились несколько раз, а потом как-то днем в кафе Машка спокойно мне предложила: «Давайте заключим договор. Вы меня не любите. Я вас тоже. Но вы мне интересны. Надеюсь, и я вам. Три месяца вы у меня в коммуналке в центре поживете, комната огромная, соседка всего одна, а потом, если за это время мой режиссер ко мне вернется, хоть вы и говорите, что этого не будет, то я пойду к ней, а к вам пусть ваша Нанка приезжает. Езжайте домой за вещами. Вечером жду». Причем спокойно так говорит, без эмоций, но уверенно и категорично. Поехала я домой. Анализирую свое состояние. Ехать не хочу, но должна. Кому должна, почему должна – не понятно. Как будто мной кто-то руководил. Вечером приехала, с зубной щеткой и полотенцем. Картину завершало скорбно-равнодушное выражение лица Чайльд Гарольда. Проговорили почти до утра. Машка начинала работать костюмером в театре, потом машинисткой и редактором в редакции некоего «Слова», которое потом закрыли в силу диссидентского характера публикаций. В ходе ночной беседы выяснилось, что поэтесса успела заморочить головы многим. Муж сотрудницы отдела поэзии, которая впоследствии стала детективным писателем, активно порывался убежать к ней от супруги, известный красавец-артист с сексуальным низким голосом и главный редактор журнала вились вокруг нее, но Маше, видите ли, подавай ее изменницу, и все тут!

Наутро я проснулась, когда в комнате никого не было. Маша повела сына, Антона, в школу. Я сварила кофе, села на подоконник и с чашкой любимого напитка размышляла, как жить дальше. Надо было устраиваться на работу, чтобы отдавать знакомому деньги, которые я заняла, кормить дочь и жить самой. За окном на голубом небе смутно белела сытая луна, явно застигнутая врасплох рассветом. Машка вошла и встала в дверях. Я обернулась и наткнулась на ее взгляд.

Этот взгляд был мне хорошо знаком. Позже она говорила, что влюбилась в меня именно в этот момент: я с чашкой кофе на подоконнике. Но – договор дороже денег! Мы стали жить вместе, как сестры… То есть, как братья… тьфу! Ну, понятно. И началось интересное время! Мы постоянно общались с Анастасией Цветаевой, милейшей старушкой, проводя вечера в разговорах о ее великой сестре, с Александром Менем, ее духовником, ездили в музей Пастернака, не вылезали из театров, словом, начало не предвещало ничего страшного. Машка даже уговорила меня, и мы несколько раз устраивали спиритические сеансы. Доходило до смешного. Как-то ночью во время сеанса Машка захотела закурить, а сигареты кончились. Я категорически отказалась бежать в магазин. И тут блюдце неожиданно выдало: «Ха-ха!» Машка разозлилась: «Тебе ха-ха, зараза такая, а я курить хочу!» А оно продолжает: «Выгляни в окно!» Я смеюсь, чего выглядывать-то, мы на первом этаже живем. Но – охота пуще неволи, Машка в ярости – у нее уже тогда случались вспышки гнева – распахнула окно и… увидела две целые сигареты, лежащие на земле в светлом прямоугольнике нашего окна. Сеансы время от времени продолжались, пока однажды дух Марины Цветаевой не сообщил нам: «Анастасия умрет пятого сентября». Так и случилось. После этого я никогда не занималась спиритизмом. Как бы меня ни просили. Никогда.

Шло время, и как-то вечером Мария, стоя у окна с сигаретой в зубах – влюбившись в меня именно на этом месте, она видимо решила, что это окно является эрогенной зоной нашей квартиры – заявила: «Никого я больше не люблю и никто мне кроме тебя не нужен. И я знаю, что ты меня тоже любишь!» Надо сказать, у поэтов свой взгляд на окружающую их действительность. Или же их окружает не та действительность, которая окружает нормальных людей. А Машка вошла в раж: «Я хочу, чтобы ты пошла со мной к этой моей бывшей подруге. Пусть увидит, какой человек сейчас рядом со мной! И заодно поймет, какое ничтожество она у меня украла! Редакторша эта, между прочим, запредельно скупая! Да-да! Пушкинский рыцарь отдыхает! Представь, я вывезла ее из Иркутска, поселила у себя, одела-обула, а она, по моему знакомству устроившись на работу на радио, за все с меня деньги брала! Идет в магазин – покупает молоко и половину стоимости берет с меня! С матери-одиночки! Ужас!»

Эти трагические моменты биографии бедного поэта всколыхнули мою душу, и я согласилась отправиться к «кудрявой разлучнице». Поводом явилось возвращение нескольких брошенных при побеге вещей. Идем на улицу Щепкина. Звоним в дверь. Голос разлучницы: «Кто там?» Ответ Марии: «Это я… Со своим бойфрендом!» Дверь заколыхалась от ужаса: «Нет!! Не открою!!» Рычание в ответ: «Откроешь! Иначе я здесь такое на площадке устрою, тебе мало не покажется!» Перешептывание. Скрип замка. На пороге – невысокая изящная женщина с длинными вьющимися волосами и глазами, полными ужаса. Рядом в активной диспозиции и тренировочных штанах – изменница. Я беру ее под локоток и увожу на кухню: «Пойдем, пусть поговорят». Сидим, молча изучаем друг друга. Из комнаты доносятся крики: «Ты такая-то, а ты такая-то…» Я не выдержала и заявила редакторше, что ее бегство от Машки в высшей степени некрасиво. Та ухмыльнулась: «Вы, видно, недавно знакомы? Ну-ну, встретимся через годик…» Сидим, курим. Возвращаются из комнаты дамы. Разлучница, как побитый щенок, Машка – с торжествующей улыбкой на лице. И тут я ей заявляю: «Маш, а чего у тебя за претензии? Ты должна ей спасибо сказать, если бы не она, ты бы меня не встретила!» Спасибо говорили долго, часа два, сидя за кухонным столом за бутылкой водки, за это время все помирились раз пять. Так что обошлось без кровопролития.

К тому времени я уже набрала ремонтно-строительную бригаду и начала работать, но тут проявился Славик, который давал мне взаймы. Ему понадобились деньги, раньше срока, правда, но это было его право. Я нервничаю, потому что вот так, за пару недель, не смогу достать денег, Машка психует, начав гражданскую войну со своей соседкой по коммуналке, то есть обе мы слегка пришибленные обстоятельствами, только я знаю, почему Машка пришибленная, а она о моем состоянии – нет. И тут, когда я была на работе, нам домой позвонил Славка, который уже начал чувствовать себя в создавшейся ситуации не очень уютно. И заявил примерно так: «Будьте так любезны, передайте, пожалуйста, что мне желательно было бы получить свои деньги, которые я дал взаймы, а то я начал терять терпение и чувствовать душевный дискомфорт. Мне очень не хотелось бы обращаться за помощью к моим полным здоровья друзьям». Ну, только он все это на своем языке сказал, понятно. Я возвращаюсь, а Машка мне выдает: «Я решила срочно продать свою комнату, она в центре, большая, за нее много дадут, купим небольшую отдельную в спальном районе, а разницу отдадим в счет твоего долга!» Я так и села. У меня вообще-то очень сильное мужское самолюбие. Начали ругаться. Я ору, что не возьму денег у женщины, а она – что не может больше жить в коммуналке. Вариант она нашла через два дня – квартира на первом этаже у метро Пражская. По сравнению с Красными воротами – почти ссылка.

Еще через пару дней Машка идет на сделку, а я сбегаю к своим новым знакомым – «разлучнице» с подругой, предполагая, что там меня Маша искать не будет. Ну, не могла я брать у нее деньги! Сижу на балконе, курю, тут распахивается дверь и на пороге возникает фигура Марии с ребенком. Ребенка подталкивают вперед, он хватает меня за ноги и начинает причитать хорошо заученный текст – вариации на тему: «Вернись, я все прощу!» Я, конечно, офонарела – как меня нашли?! Оказалось, заложила «кудрявая». Из благих побуждений, конечно. Хотела, как лучше… Приехали домой, Машка в слезы. Объясняет мне, что за всю жизнь ради кого-то ничего не делала. Мать у нее была замечательная, интеллигентная, как и отец, только они редко хвалили дочь, постоянно коря ее за несносный характер. Да, талантливая, да, симпатичная, а хвалить не за что. И у поэта выработался не только комплекс недолюбленности, но и безумный эгоизм: а на фига кому-то делать что-то хорошее, когда все люди – сволочи и гады с полным или почти полным отсутствием интеллигентности в ее, Машином, понимании. И тут появляюсь я, и Маше впервые в жизни захотелось быть хорошей и пожертвовать чем-то ради кого-то! И как я смею отказываться?! Как я смею мешать ей стать хорошей и гордиться собой?! Ведь сделав ради меня нечто доброе, она полюбит меня еще больше, как объект ее душевных вложений! Надо сказать, убеждать Мария умела. Я сдалась. Выручила, ничего не могу сказать. У метро Пражская мы не задержались, вскоре переехали в Монино. Однокомнатная квартира, река рядом, чистый воздух – сказка! Сделала я ремонт, соседи попросили им сделать, потом – друзья соседей, и пошло-поехало. Параллельно консультирую без всякой рекламы – все работало по принципу сарафанного радио. Словом, кручусь. Но! Прописки-то у меня не было! И тут знакомлюсь с отличным мужиком, бывшим летчиком-испытателем Михаилом. Красавцем и умницей. Пока летал, все было хорошо. Но в один далеко не прекрасный день его зарубила медкомиссия из-за высокого давления. Отдохнул немного, подлечился, и – на тебе! – накануне новой медкомиссии поссорился с женой. Опять давление. Словом, комиссовали беднягу. Какое-то время еще на земле поработал, но тоска по небу взяла свое, и он начал лечить ее известным русским способом, следствием чего явился развод. Ну, я ему помогла, ремонт небольшой сделала бесплатно, мы подружились. И вот однажды он мне и предлагает: «Давай, я тебя пропишу. Оформим брак, все как полагается». А он про меня все знал, правда, Машку на дух не выносил. Я ему отвечаю, что заплатить мне нечем, это больших денег стоит, да и стремно как-никак! А он смеется: «Да не надо мне ничего, дай 250 рублей, но прямо сейчас». Пошли мы с ним к Машке. Я говорю: «Мария, давай деньги!» Я же все заработанное ей отдавала. А она ни в какую. «Тебя обманут, кому ты веришь!» Мишка разозлился: «Стерва ты, Маш, стервой была, стервой и останешься. Да я вот тебе бы и за десять тысяч долларов ничего бы не сделал! А вот ей сделаю! Не даешь – и не надо, фиг с тобой!» Машку действительно многие терпеть не могли. Она была резкой, бесцеремонной, хваткой, презирала людей. Люди платили ей тем же. На следующий день мы с Михаилом расписались и подали документы на прописку. Деньги я, конечно, ему отдала через пару дней. Хороший был человек, жаль, вскоре умер – совсем спился.

С Машиной матерью и сыном у меня сложились замечательные отношения. Мать с годами уже совсем не выносила ее присутствия, а когда мы с Антошкой приходили к ней в гости, сияла от радости, на стол накрывала, все причитала, что мне за терпение надо памятник поставить. Но терпение у меня периодически лопалось и как-то после очередного Машиного скандала на почве моей «неоправданной» задержки с работы я уехала к подруге – уже к своей, проверенной! Это было счастье! Сидим с Иркой вечером за столом, ужинаем, и она причитает, мол, попала я с этими Машиными деньгами в ловушку. И жить вместе невозможно, и уйти нельзя. А я с упоением рассказываю про курсы психологии в МГУ, на которых начала учиться. И тут – звонок в дверь. Крик Ирины. Выбегаю в коридор – а на меня с пистолетом в руках идет Мария в состоянии полной невменяемости. У кого пистолет взяла, до сих пор загадка. Идет на меня и орет: «Или ты вернешься, или я тут вас всех поубиваю!» Ну, если б я одна была – полбеды, но подругу-то подставлять я никак не могла! Успокоила поэтессу и, кстати, выяснила, кто меня заложил. Оказалось, на этот раз бабуля Валя, у которой я за день до этого была, дочери продукты и деньги приносила, и заодно рассказала, что живу сейчас у Ирины. Как уж Мария информацию получила, каким путем, не знаю, но не при помощи пистолета – это точно! Взяла я ее за шкирку и отвезла домой, где, конечно, всыпала по первое число. Она на время присмирела…

 
Я буду тихой, ты поверь.
Я в тишине останусь строгой.
Пусть ночью отворится дверь,
И ляжет скатертью дорога
Тебе – от глаз моих, от рук,
От слова, от тоски старинной
Следить, как плачет стеарином
Мой неосознанный испуг…
 

выписывала она в ночной тишине, а скоро заявилась ко мне на работу: «Мне здесь надоело, дыра какая-то, я нашла вариант на Покровке, в Москве». У нее была немыслимая пробивная сила и организаторские способности. Тем более, что с моим появлением она уже не работала, и энергии было хоть отбавляй. Она нашла какого-то мужика в доме под снос на Покровке, купила у него комнату на вырученные от продажи квартиры в Монино деньги, и мы вернулись в столицу нашей родины. Снова в «нежно любимую» Машей коммуналку. Персонажи в ней проживали почти водевильные! Один мясник Вася чего стоил! Пузатый, довольный жизнью и своей нечеловеческой, в полном смысле слова, красотой, он дефилировал по квартире исключительно в шелковых халатах, которых у него было не меньше четырех. Наличие столь богатого гардероба явно подчеркивало многообразие его натуры. Особенно хорош был Вася по утрам, замерший в ожидании закипания чайника у плиты в ярко-красном халате с драконом на спине. Дракон сонно шевелился в такт движениям мясистого тела своего хозяина, отпугивая пергидрольную жену гаишника, пытавшуюся пробраться к своей конфорке. Впрочем, вполне допускаю, что шарахалась жена гаишника по имени Люба не от дракона, а от вида волосатых ног мясника, потому как утренний халат не доходил ему до колен и имел тенденцию постоянно распахиваться. Зрелище, конечно, не для слабонервных.

Гаишник же был хорош – усатый парень с Тамбовщины, давно уже осевший в Москве. Любил справедливость и водку. Насчет жены – не уверена. Гарна дивчина с Украины, с огромным бюстом и короткими ножками, обладала голосом, который можно было сравнить только с бормашиной. В первый же вечер Мария расставила все точки над i. Встав посреди кухни и подбоченившись, она обвела всех презрительным взглядом и гордо заявила: «Ну что, лимита, кончилось ваше спокойное время! Интеллигент в квартиру приехал!» Мясник Вася уже в халате зеленого цвета начал оглядываться по сторонам, явно в поисках этого самого новосела. Гаишник прыснул и показал пальцем на Машку: «Это она, кажется, о себе!» – и заржал, как начинающий артист, озвучивающий породистого жеребца. Машка повысила голос: «Вы чего сюда понаехали, деревенщина несчастная, да вы должны за счастье считать, что среди вас теперь будет жить московская девочка!» Гаишник схватился за живот и, застонав от смеха, плюхнулся на табуретку, вытирая слезы счастья, а Василий впал в анабиоз с половником в руках. «Что вы здесь изгаляетесь над поэтом? – продолжила обвинительную речь Мария. – Вы мои стихи читали?! Вот вы, – она обернулась к стонущему гаишнику, – читали?!» Несчастный гаишник, покачав головой, начал сползать с табуретки, издавая какие-то рыдающие звуки. «Если такая умная, давай, – он показал рукой на фыркающую крышками плиту у окна, за которым тревожно кричали вороны, видимо, испугавшиеся кухонного скандала, – сбацай нам что-нибудь про яичницу или макароны, а?»

Машка сверкнула глазами и без всякой паузы злобно прошипела:

 
Снова яичница иль макароны,
Куртки, автобусы и сквозняки.
Каркают нагло в тумане вороны,
Люди – то умные, то дураки.
Вновь понедельник грозит разразиться
Скучной работой за скучным столом.
Прячет лицо дорогая столица,
Чтобы не перли в нее напролом!
 

«Вот! – и торжествующе стукнула вырванным из рук обалдевшего мясника половником по столу. – Вот! Деревня!!» И, хлопнув дверью, удалилась в нашу комнату, гордо, как ценную добычу, неся половник перед собой. Да, они не знали ее стихов. А я – знала… Читала, снова и снова перебирая исписанные беглым почерком листы бумаги, слушала, как она сама в полумраке комнаты произносила упоительные рифмы, наблюдала за трепетным моментом рождения поэтических строк. Я – читала, и это было одним из главных объяснений моего присутствия в ее жизни. Талант Маши был на грани гениальности. Это был Серебряный век, Цветаева, помноженная на наши дни, – время, когда люди скупы на любовь, скупы на чувства и их проявления.

У меня был своеобразный азарт, желание изменить ее, поставить если не знак равенства, так хотя бы многоточие между ее талантом и проявлением себя в мире людей, который она упорно не хотела признавать и принимать. Она была как залетная птица, случайно попавшая на другой континент и потерявшая способность вернуться домой. Я хотела снова ей дать крылья…

Василий поначалу впечатлился Машкиными эскападами и выразил свой интерес к новой соседке, попытавшись распустить руки. Я до сих пор не понимаю, как она ему их не переломала, но хромал он долго… Страсть Василия поутихла, и вскоре все пошло в соответствии с известным изречением «от любви до ненависти…» Василий вышел на тропу войны. Мария в долгу не осталась. Несколько раз мне приходилось буквально их оттаскивать друг от друга. Однажды поэтесса довела Васю до такого бешенства, что он схватил ее за волосы с явным намерением стукнуть о батарею. Я вбежала на страшный визг Машки, который, думаю, был слышен даже у стен Кремля. Пришлось хорошенько дать злодею в живот, за что получила ответный удар в скулу. Синяк под моим глазом некоторое время сдерживал хулиганку, но вскоре все началось сначала. Войну в коммуналке Мария вела сразу на нескольких фронтах. Одним из них была несчастная жена гаишника Люба. Однажды, возвращаясь с работы, я уже на первом этаже поняла, что боевые действия в самом разгаре. Влетев в квартиру, увидела Марию и Любу, в ярости бьющих посуду и швыряющих на пол все, что попадалось под руки. Выяснилось, что Маше срочно понадобились все четыре конфорки сразу, и именно тогда, когда Люба готовила мужу ужин. Коварный Василий в это время вызвал милицию. Картина была потрясающая! Входят менты с автоматами, высоченные, чуть не под потолок. Я появляюсь на кухне, тут Машка гордо указывает на меня рукой и торжественно произносит, стоя посреди горы битой посуды: «Это мой муж, он сейчас вам всем покажет!» Менты на меня уставились, как на инопланетянина, внезапно материализовавшегося в скромной московской коммуналке. Мария продолжает: «А эта сволочь, – кивает в сторону раскрасневшейся Любы, – завидует моему семейному счастью, вот и бесится! А я за своего мужа горой, ну и что, что у него нет московской прописки, он со мной живет, имеет право!» Я онемела. Ну, ляпнула… Стоим с ментами, друг на друга смотрим. И тут молоденький голубоглазый сержант расплывается в улыбке: «Ну, и ничего, раз это ее муж, пусть люди спокойно живут! Вот у вас, гражданка, муж есть?» – обернулся он к Любе.

«У нее не муж, а гаишник!» – ехидно произнесла Мария. «Ну, и хорошо, есть кому здесь за порядком присмотреть», – опять улыбнулся парень. Тут Люба начала нервно лепетать, что против меня ничего не имеет, и вообще все в этой квартире нормальные за исключением одной ненормальной. Я Машку утащила в комнату от греха подальше, а там Антон сидит перепуганный. Бедный ребенок от меня вообще не отходил, когда я дома была, любил меня безумно. Я с ним играла, книги читала, рассказывала что-то. А у мамаши его характер портился все больше и больше. Могла спокойно в магазине сказать: «Девушка, что вы на меня так смотрите, вы, собственно, кто такая?» Или в гостях обхамить любого человека. А домой придет, засядет на кровать с блокнотиком, и такой шедевр выдаст, что диву даешься – как это может сочетаться?!

Однажды мы пошли на выставку к нашей близкой подруге Стелле – замечательной художнице. Машка напилась и вылезла на сцену, а там как раз интервью у героини вечера брали для московского канала. Мария радостно обняла ее и заявила, что сто лет с ней знакома, и не знала, что та рисовать-то умеет. «Она совсем недавно яблока нарисовать не могла!» – заявила хулиганка и расхохоталась. А художница наша на всю страну только что сказала, что рисует с детства. Так опозорить чудесного и талантливого человека, которая ради друга с себя последнюю рубашку снимала!

Как-то нас пригласил на презентацию один очень крутой господин. Там выступали известные певцы, в том числе наш приятель – обладатель уникального голоса. Машка выпила, подходит к его столику и заявляет: «Ты дурак что ли, не знаешь, что таких, как ты здесь не любят! Знаешь ведь, а из-за бабок прогибаешься. Я тебя уважала, а ты, оказывается, дерьмо, а не человек!» Певец поднялся с места, попытался ее успокоить, люди вокруг с интересом прислушиваются, а она при всех под зад коленкой ему ка-ак дала! Я подскочила, извинилась, увезла ее домой. Едем в такси, всю дорогу молчим. Выходим, поднимаемся на наш этаж, я ищу ключ в сумке, а Мария сидит на ступеньках и, прислонившись виском к деревянным перилам, вдруг начинает читать:

 
Я скатилась в печаль
По летящим перилам тоски…
Ах, печаль – еще хуже,
Чернее, кромешнее, гаже!
И прожорливой чайкой
Отчаянье жрет мне виски,
А вокруг —
Опостылевший день,
Словно стража,
Сторожит мою боль.
Не уходит.
Мне некуда деться!
Я хочу лишь с тобой
Распуститься, разуться,
Раздеться
И уплыть в круговерть
На молочной,
На теплой волне…
Или это желание смерти
Проснулось во мне?..
 

Хоть стой, хоть падай… Уложила ее, стою в подъезде, курю, думаю, что делать. Решила поэтессу с ребенком отправить в Коктебель. Купила билеты, вещи новые для Антона. Проводила. Вот оно – счастье! Месяц без Машки! Думаю: «Господи, хоть бы она в кого-нибудь влюбилась!» Как я об этом мечтала! Вечером этого дня на радостях, что Машки нет – ее никто не любил, – заехала моя подруга, замечательная актриса, человек изумительный, Лизочка. Так, как она играла в театре Вассу Железнову и Антигону – никто не сыграет никогда. Муж у нее был – «экстрасенсный психиатр», или «психиатрический экстрасенс» – настолько мерзкий – вспоминать не хочется. От него она родила дочь.

Потом он с мамашей слинял в Америку, пытался забрать дочь насовсем, но Лиза ее не отдала, и из-за этого он начал гадости всякие делать, порчу какую-то на нее наводить. Приехала Лиза из Америки, куда уже повзрослевшую дочь «на побывку» возила, и начала таять на глазах. И так худенькая, невысокого роста, а тут вообще в тростинку превратилась. Я ей говорю, давай, мол, приходи, посмотрим, что там с тобой. Она приехала, села на стул, и я ужаснулась – такого просто не ожидала – передо мной сидел смертельно больной человек.

Лиза очень верила в меня, но надо было сделать что-то, чтобы она поняла – все, что сейчас будет происходить – это серьезно. И я мысленно подошла к двери американской квартиры того гада, вошла в нее, и начала описывать все, что вижу: мамашу его в кресле – которую отродясь не видела – вплоть до заколки в ее волосах, расположение комнат, мебель. Лизочка, как все в таких случаях, просто онемела, а потом начала подтверждать – да, там стоит шкаф, да, там – стол, да, здесь – дверь в спальню, и мамаша, сволочь, именно так выглядит. Начала я работать, через минут десять Лиза вскочила – и к раковине. Еле успела – вылилось из нее литра три зеленой воды, как из болота, вся гадость, которую муженек на нее навел. Щеки порозовели, сразу в себя пришла. И начали мы с ней потом практиковать разные штучки, придумывая к каждому ее визиту все новые и новые. Лизочка оказалась редким медиумом. Я вводила ее в транс, и она вспоминала свои прошлые жизни, говорила на незнакомых языках, однажды почти полчаса бегло рассказывала о том, что видит вокруг себя, по-французски, которого никогда не знала. Однажды во время сеанса, сидя у меня на кухне, она с улыбкой сказала: «Как красиво цветет здесь акация, на берегу!» А в это время заглянула соседка – она вечно приходила то за сахаром, то за солью, сейчас, может, сложно такое представить, а в наше время это было нормальным – готовишь пирог, бац! – соды нет. Не в магазин же бежать, когда соседей полно? Так вот, заходит эта соседка, носом повела и спрашивает: «Чего это у вас здесь так акацией пахнет? Духи, что ли, такие?»

Удивительные вещи! Недели через две после Машиного отъезда Лизочка зашла ко мне и начала с порога плакать: «Я безумно одинока! Дочь продалась своему американскому папаше, тот просто купил ее, зачем ей нищая мать? Мой новый мужчина из-за своего диссидентства постоянно приносит мне домой вещи и рукописи, чтобы я их спрятала, трясется весь… противно… Я ведь пью… Только к тебе и прихожу трезвая, потому что рядом с тобой душа отдыхает. Ухожу – снова болит. Вот здесь! – и она, всхлипнув, положила руку в район солнечного сплетения. – А я жить хочу! На сцену хочу! – она глотнула воды и перешла на громкий шепот. – Всю жизнь мечтаю сыграть Эмили Дикинсон! Всю жизнь!» И, окончательно успокоившись, начала рассказывать о ней, явно находя что-то общее с этой знаменитой американской поэтессой девятнадцатого века.

«Представь, – горячилась Лизочка, расхаживая по комнате, – при ее жизни из двух тысяч стихов было опубликовано только пять или семь, точно не помню! Ее никто не понимал, многие сторонились, считая ненормальной и эксцентричной особой! Белой вороной! Как меня! Да она и внешне на меня чем-то похожа! Про нее, правда, очень мало известно…»

Я тут же предложила ей помочь войти в образ Эмили, и Лизочка с радостью согласилась. Усадила я ее в кресло, ввела в трансовое состояние, и стала ждать. Минут пять была тишина, а затем она начала говорить совершенно другим, более низким голосом:

 
I heard a Fly buzz – when I died —
The Stillness in the Room
Was like the Stillness in the Air —
Between the Heaves of Storm…11
  Я услыхала мухи звук, Когда меня не стало; Все стало неподвижно вдруг, Как буря до начала (англ.).


[Закрыть]
 

И затем – тоже что-то по-английски, быстро-быстро, словно сотни лет молчала, слегка задыхаясь и подкашливая. Придя в себя, Лизочка долго молчала, а затем грустно сказала: «Боже, как же мы похожи! Она тоже всегда знала, что рождена для большего, но суета отпугивала ее безжалостным и холодным равнодушием. Она тоже жила в своем мире и умерла непонятая, потому что не захотела быть понятой. Я тоже скоро умру… я поняла сейчас… умру… Непонятой и нераскрывшейся, как сорванный бутон». И она снова закашлялась. Я протянула ей стакан воды. Лизочка покачала головой: «Нет, не надо. Это не я кашляю… Эмили сейчас подавилась чем-то, это она кашляет, не обращай внимания».

Через несколько дней в вагоне метро стоящая рядом со мной полная женщина с усталым лицом громко объясняла своему мужу: «Ну, как ты ее не знаешь? Ну, помнишь ее знаменитую фразу в «Покровских воротах?» – «А-а!!! – подхватил мужчина. – Понял!» Я прислушалась, понимая, что говорят про Лизочку. «А отчего она умерла-то?» – поинтересовался мужчина.

«Нам выходить сейчас! – подтолкнула его жена к выходу. – Таблеткой подавилась. Закашлялась и умерла». У меня потемнело в глазах. Откуда-то издалека приплыл грудной голос Лизочки, читающий стихи несыгранной героини ее жизни…

И вот – возвращается Маша. И с порога заявляет: «Я влюбилась!» Смотрит на меня испытующе, а я чуть от счастья сознание не потеряла, но нельзя же отвечать: «Ой, как здорово!» Поэтому я ответила: «Ай!» Просто такое многозначительное «ай». Типа, «какое горе!» Маша поведала мне свою любовную историю, раскладывая по местам вещи из чемодана. Приезжает моя Машенька в Коктебель и в первый же вечер замечает на берегу женщину, безумно похожую на актрису Валентину Серову. Это – идеальный образ для Маши. Все, кто был похож на Валентину Серову – попадал в сети ее любви. Таким образом, на несчастную Люсю – к тому моменту «глухую натуралку» – при первом же взгляде сети накинулись автоматически. Идут они на следующий день по берегу – Люся уже в сетях, и Машка ей начинает рассказывать, что, мол, бывают такие отношения, когда женщина любит женщину, но существует два варианта развития событий. В одном – обе являются женщинами, а в другом, более редком, одна – женщина, а другая – мужчина, и роли эти никогда не смешиваются… Бедная Люся была одета в длинную юбку с огромными карманами, в которые, слушая Марию и охая от ужаса, нервно собирала гальку с пляжа. Ну, поинтересовалась, конечно, откуда Маша, приличная с виду замужняя женщина, знает эти непристойности, и тут наша поэтесса встала в позу Афродиты, только что стряхнувшей с себя пену, и заявила, причем торжественно, как на сцене: «Я сама такая. И мой муж – женщина». Люда тут же под тяжестью камней на берег так и рухнула. А Машка, не будь дурой, стихи ей читать! Есть мужики, которые, ну, ничего собой не представляют, а возьмут гитару, запоют – и женщины сами собою у ног штабелями складываются. Женщины, конечно, существа загадочные, ничего не скажешь… Но Мария – красивая, стройная, талантливая, воспитанная, образованная, нежная, возвышенная – это я перечисляю, что в тот момент Люся о ней думала, конечно, превзошла этих, с гитарой. Словом, вскоре Люся благополучно закуталась в ее сети и обещала любить навек. И вот приезжают они в Москву: Машка едет беседовать с мужем, то есть со мной, вследствие чего, подразумевается, я должна потерять рассудок от горя, а Люся – к себе в Орехово-Борисово, ожидать решения их участи. Я, выслушав Марию, со скорбным видом пошла собирать свой рюкзак, и тут они оба за мной припустились – и поэтесса и Антошка. «Не уходи!» и все тут. Антон в рев, Машка уговаривает: «Ты ж мне давно уже просто друг, ну, так и живи дальше, я к тебе привыкла, тем более, что ты мне денег приносишь, а так – мне работать придется идти, а я уже отвыкла! Ты же меня не любишь, и женщину во мне не видишь, тебе все равно, с кем я буду встречаться!» В переводе на язык кино, мне предлагают роль Хоботова! То есть я – Хоботов из «Покровских ворот»! Самое смешное, что мы именно там в то время и жили.

Веретено общений разматывает бесконечные нити взаимосвязей. Растут обязанности, растут ответственности, и так мало любви… Так хочется любви просто так, навскидку, одним взглядом, одним словом, одним откликом души, когда две вселенные закружатся в танце музыки сфер. Тогда все остальное – не повинность, а награда за любовь.

Поразмышляла я пару минут и осталась. Дома-то я практически появлялась только к ночи, работала, училась, клиентов принимала, поэтому решила – поживем-увидим. Машка ездила встречаться с Людой, возвращалась домой, я ее толком и не видела. А у меня к тому времени жизнь интересно развернулась. Я экстерном закончила университетские курсы, где случайно узнала про курсы одного знаменитого психолога, и пришла к нему на собеседование. Там – очередь, потому как он был к тому же известнейшим эзотериком, главой целого направления. Пригласил всех в зал. Стоим. Он внимательно посмотрел на присутствующих – человек двести точно набралось, и говорит: «На кого я укажу – те отойдите к сцене.» И начал к каждому подходить. Подойдет, посмотрит, отходит. Все волнуются, не понимают, к сцене – это хорошо или плохо? А я стою себе спокойно, наблюдаю, мне весело, мурлыкаю под нос что-то. Он подошел, посмотрел на меня и ткнул пальцем в плечо. Через полчаса у сцены собралось человек тридцать, а то и меньше. Остальные ушли оскорбленные и непонятые. И он начал с нами работать. Через час после коротких перебросов «умными» фразами нас осталось десять человек. Мы с ним очень сблизились, он явно выделял меня среди всех других. Иногда просил задержаться, и мы беседовали до полуночи. «Откуда ты свалилась? Тебя даже почти ничему учить не надо, мне иногда кажется, что ты – оттуда!» – ткнул он однажды пальцем в темное небо, когда мы медленно шли по заснеженной Москве к метро. Я же не могла ему сказать, что мне иногда самой так казалось, особенно, когда время от времени мне «назначалась встреча», и я уходила в глубокую медитацию, в ходе которой получала ответы на многие вопросы и информацию, которой нет цены… Да, собственно, в прошедшем времени об этом говорить неправильно… до сих пор этой привычке я не изменяю. Маша все это время жила в параллельном мире, периодически выливая на меня свои проблемы. Она была человеком крайностей, к своему окружению подходила с одной меркой: можно с этим человеком идти в разведку или нет. Я объясняла, что такой категоричной быть нельзя. Пусть один человек будет для разговоров по телефону, другой – для шоппинга, третий – для споров о политике, четвертый – для разговоров о саде-огороде или же о бытовых делах, и так далее. «Разведка» – дело особое, бывает, что за всю жизнь такого не встретишь, а встретишь – ошибешься, причинив себе сильнейшую боль. В конце концов, и у разведчиков случаются и провалы, и перебежчики. Машка никогда не умела слушать, предпочитала говорить сама. Даже на вопрос: «как дела?» не отвечала: «нормально», а торжественно-скорбно произносила: «плохо!», тем самым призывая поинтересоваться, в чем проблема и посочувствовать.