Текст книги "Андрогин. Запретная тема. 18+"

А потом произошло судьбоносное событие – из Еревана в Москву приехала девушка, которая знала обо мне понаслышке. У нее знакомых в столице почти не было, только брат танцевал в Большом театре, и мы как-то постепенно с ней сдружились. Звали ее Ланка. Мы с Наташей денег подзаработали и сняли квартиру в огромном купеческом доме около консерватории. Дочь мне Валя не отдала. «Иди, – заявила, – деньги зарабатывай, на то ты и мужик, а нам девочка в радость». Семейка с горбуном к тому времени съехала, своих детей у Шефа не было, я и согласилась. Стали к нам в квартиру интересные люди ходить – консерватория рядом, центр Москвы опять-таки. Певица одна очень красивая часто бывала – сейчас мировая знаменитость, за границу уехала, несколько известных актрис. Ланка присоединилась. А я книг начиталась и однажды вечером предложила: «Давайте спиритический сеанс устроим?» Так мы периодически тарелочку и принялись покручивать. Потом интересно стало, кому дом принадлежал, в котором мы жили. Народ идею подхватил – народ всегда идеи радостно подхватывает, а потом в истории попадает – взяли блюдце, сели у круглого стола, приготовили все, как надо. Время к полуночи, в шесть на работу вставать, а мы в таком азарте – на часы даже не смотрим. И надо было так – только замерли над блюдцем, и часы на стене: «бом-бом» – зловеще так… И блюдце нам выдает, что дом принадлежал пивовару Чикину. Мы записали, решили выяснить, так ли это. А я захотела продолжить. Чувствую, что-то надо спросить, беспокойство какое-то. И спрашиваю: «Кто-то еще хочет мне что-то сказать! Кто? Кто это?» Отвечают: «Пусть… – и тут называется мое имя! – подойдет к шкафу, возьмет книгу Блока и откроет 117-ю страницу. Там нахожусь я». Ланка завизжала от страха, а я встаю, беру книгу, открываю – там на 117-й странице лежит иконка Казанской Божьей матери. Я опять к блюдцу. Спрашиваю: «Что ты хочешь мне сказать?» Наташка в ужасе – мало ли что скажут! А блюдце просто летает: «У тебя миссия – ты должна помогать людям!» Тут Наташа не выдерживает и спрашивает, где я буду жить такого-то числа в таком-то году? В ответ: «Она будет жить в Ереване, улица Пушкина, 33. Ей захочет помочь одна женщина, но она не должна у нее задерживаться».

Сидим мы совершенно обалделые, друг на друга смотрим и молчим. Я первая тишину нарушила: «В Ереван возвращаться не собираюсь! Глупости!» А через пару дней выяснилось – дом действительно до революции принадлежал пивовару Чикину. Мы – снова блюдце крутить. Вызвали пивовара на разговор, и он нам поведал, что в подвале зарыл клад, место обозначил, где копать, инструкцию дал: «Увидишь через метр кирпич с меткой „К“, значит копаешь правильно». Надо ли говорить, что вечером следующего дня под одобрительный шепот Наташки и наших консерваторских подруг я вгрызлась в землю. Копала, а девчонки по ночам землю выносили на улицу. Мало мне днем на стройке работы – так теперь и ночами покоя не было. Но ведь интересно! Жить вообще так интересно! Копала я, копала, на третий день наткнулась на кирпич с меткой «К»! Тут уже такой азарт появился!

А на следующий день, только мы с работы пришли, смотрим из окна, мы ж на первом этаже жили, милиция приехала и – прямо к нам. Но что поразительно – вежливые такие, тихие, и уже с металлоискателем в руках. Ни штрафов, ни нареканий, а шутка ли, в советское время без разрешения копать на улице Герцена! Говорят: «Вы, девочки, валите, пожалуйста, а мы тут уже без вас все разроем и аккуратненько зароем. Так что, дорогие вы наши, дуйте отсюда и на все про все мы вам даем две минуты». Мы и дунули. То – есть девчонки дунули, а я степенно так шла, руки в карманы, всем своим видом показывая, что подчиняюсь грубой силе, но ежели что – и сама могу прилично приложить. Подъезд оцепили, машины понаехали, менты бегали туда-сюда. Ну, мы постояли, понаблюдали, и пошли к одной артистке ночевать. Лежим, предположения строим разные. То, что милиция тоже спиритизмом занимается – мы сразу отмели, а вот что соседи настучали, земли-то у подъезда с каждым утром все больше прибавлялось, вполне допускали. Я и не догадывалась, что существовал и третий вариант…

Тем временем артистка, хозяйка квартиры, где мы ночевали, вдруг подскочила, подбежала к сумке, вынула фотографию какой-то женщины и сунула в мою сонную физиономию: «Слушай! Если у тебя все так классно получается, посмотри на фото и расскажи про эту женщину!» Я один глаз открыла, посмотрела и говорю: «Она из очень крутой семьи, порода – будь здоров, есть муж – паршивенький, кстати, двое детей, она встретит интересную женщину, влюбится, они будут вместе, но недолго, там беда какая-то произойдет… и как-то она связана с Пушкиным. Все!» Cказала – и заснула. А эта актриса все записала и своей знакомой передала – слово в слово. Вернулись мы домой на улицу Герцена – подвал опечатан, земля убрана, но бдительная соседка сообщила, что менты тащили в машину какой-то тяжелый мешок. Вот вам и шутки спиритизма.

Работать мне нравилось. Ремонт делали у интересных людей, я приходила как бригадир, оценивала фронт работ, знакомилась. С Юнной Мориц, поэтессой, даже подружились. Она тогда была в приемной комиссии Литературного института, почитала мои статьи и рассказы, и предложила даже помочь меня туда устроить, но мне ж надо было ребенка на ноги ставить, так что это уже все – мимо кассы! Юрий Яковлев тоже очень обаятельным был, веселым, шутил все время. И все как-то потихоньку стало налаживаться: Ланка тоже работать куда-то пошла, свою мать перевезла из Еревана к брату – тому квартиру в Чертаново дали от театра. Дочь росла, Валя на нее надышаться не могла. Смысл жизни появился – я вкалывала и деньги зарабатывала, одевала, кормила, поила, словом – живи и радуйся! Так нет – Ланка, которая по любому поводу мне завидовала, начала из себя актива строить и к моей Наташке клеиться. У нее вообще манера такая была – вбивать клин в любые отношения между людьми, деловые, дружеские, любовные, неважно. Но я как-то серьезного значения этому не придавала, да и не до этого мне тогда было – я друга спасала.

В моей бригаде работала замечательная девушка Машка, мы звали ее Пузырь. Пухленькая такая, хорошенькая, замужем за моим приятелем. И была она фанаткой певца одного известного, назовем его Маков, ездила на гастроли за ним – я ей отпуск давала, все в окружении певца ее уже хорошо знали. Однажды Пузырь, достав по блату билеты, меня на концерт Вали Толкуновой привела, мы зашли к ней в гримерку, поболтали, и сразу как-то с Валей скорешились – она была просто изумительная! Мы в гости друг к другу потом ходили, пельмени делали, к ней забредали модные тогда югославские певцы, весело было! Всем, кроме Пузыря. Она начала к тому времени просто чахнуть от любви к этому Макову. Вот бабы все-таки ненормальными иногда становятся! Все, кажется хорошо, живут себе счастливо, жизни радуются, и вдруг – у них крышу от таких козлов сносит, мама не горюй! Машка-Пузырь у меня на груди повадилась рыдать: «У Макова жена есть, я знаю, но чует мое любящее сердце – она к нему равнодушна! А мне с ним никак наедине не остаться… Бесполезная мечта!» – и снова рыдать день за днем. Словом, просто клиника началась. И тут я возмутилась – а я на что? Друг я или не друг? Оделась соответственно моменту, взяла Пузыря за руку и отправилась на Комсомольский проспект в «Березку», где супруга этого эстрадного соловья работала. У меня ее фото было из «Огонька» – ничего, интересная особа. Привела страдалицу в кафе, усадила за столик и велела ждать. Пока та трепетала в ожидании, я отправилась в «Березку». Хожу, смотрю, ну, подумаешь, валютный магазин, ничего особенного. Вижу, она у прилавка стоит. Подхожу и спрашиваю: «Можно с вами познакомиться?» Мадам резонно интересуется: «А зачем?» Я нагло – по молодости наглая была, сейчас поприличнее стала – заявляю: «Потом узнаете!» Она улыбнулась: «Вы мне что-то хотите сказать?» Я смерила ее взглядом покупателя черных рабынь, хмыкнула: «Я вам уже сказала, надеюсь, вы меня понимаете?» – и не оглядываясь, отправилась к выходу. Стою, курю. И что вы думаете? Через пять минут она вышла, я ее спокойненько взяла за руку, причем она даже не удивилась, и мы отправились пить кофе. Пока пили – разговорились, познакомились. Так примерно за неделю раза четыре встречались, кофе пили, говорили о том о сем. Она неглупой была, темы находились сами собой.

Пока суд да дело, я вполне резонно интересуюсь у Пузыря, каковы ее дальнейшие намерения? И – отпала! План у Машки был гениальный, ничего не скажешь. Жена Макова, Людочка или Лидочка, точно не помню, влюбляется в меня. Маков страдает. Пузырь подставляет ему свое плечо, или какое другое место. Я отвергаю Людочку. Несчастная бросается с покаянными речами к мужу. Тот гордо заявляет, что теперь он принадлежит Пузырю. Муж Пузыря их благословляет. Людочка топится или стреляется – это уже на ее выбор. Идеально, конечно, было бы конкретно свести Людочку со мной, и тогда можно было бы дружить домами! То есть их дом на Фрунзенской набережной подружился бы с нашим общежитием…

Говорят, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Иногда – наоборот. Дело делается, а сказка – ни фига не складывается. Гуляли мы с Людочкой как-то по Фрунзенской набережной, и она ненароком подвела меня к своему дому: «Хочешь посмотреть, как я живу?» Я улыбнулась: «Конечно».

Поднимаемся к ней, заходим, а она зазывно так на меня смотрит и спрашивает: «Ну? Что? Готовишься к нападению?»

Я как-то даже растерялась от такого заявления:

«Люд, я не люблю путать поля, у тебя муж… Я никогда с замужними дел не имела». А та нахально заявляет: «Все когда-то в первый раз случается! Знаешь, давай на три дня поедем в Подлипки под Москву, все не спеша обговорим…» Я согласилась, потому как эту историю надо было как-то уже заканчивать. Но нам хватило одного дня. Да и Пузырю тоже. Пока я сводила наше общение с Людочкой к дружеским отношениям, она мне поведала, что муж действительно ей безразличен, но идти некуда, тем более – от его денег и шикарной квартиры. А Пузырь тем временем, как тать в ночи, кралась в семейное гнездышко Маковых – дождалась, когда на скамейке у подъезда бабульки по домам разбрелись и храбро шагнула в долгожданное счастье.

Видимо, оттого, что счастье она действительно ждала очень долго, ее как-то странно переклинило. В смысле вкуса. То есть, я вполне поняла бедного Макова, который, открыв дверь, буквально шарахнулся в сторону – не столько от страха изнасилования, сколько от глубокого нервного потрясения. Пузырь никогда не рассказывала подробно, но из отрывистых фраз между рыданиями я смогла понять, что Макову пришлось от нее изрядно побегать по комнатам и даже спрятаться в ванную, откуда были произнесены страшные слова для любящей чужого мужа женщины: «Я люблю свою жену!» И затем еще более страшные: «Ступай к своему мужу!»

Поздно вечером, помахав ручкой блатному санаторию и доставив Людочку, которую я чуть не утопила в информации о тайнах Вселенной и инопланетном разуме, до подъезда, я ринулась к Пузырю. На душе было тревожно. Уже у двери подъезда были слышны плач и стоны.

Влетев в комнату, я увидела душераздирающую сцену. На полу, вцепившись в уже полупустую бутылку водки, сидела рыдающая Машка с размазанной по лицу тушью и помадой, в зеленой мини-юбке, отлично подчеркивающей упитанность коротеньких ножек, и сиреневой шифоновой блузке, поверх которой была надета бирюзовая жилетка. Над всем этим великолепием возвышался убийственный начес. Судя по следам на лице, помада была подобрана под цвет сиреневой блузки. В целом, Макова можно было даже пожалеть! Такой стресс мужик пережил. Очевидно, эту милую, скромную девочку подтолкнул на подвиги разлагающий наших женщин журнал «Бурда», валявшийся на диване. Словом, Машка рыдала в голос, а по комнате нервно расхаживал Виктор, ее муж, который орал еще громче нее: «Куда тебя понесло? Совсем свихнулась? Да на фиг тебе сдался этот старый хрен?» На мое появление отреагировали оба: Пузырь смачно присосалась к бутылке, а Витька показал увесистый кулак. Ну, я ему популярно объяснила, что эту дурь мог у Пузыря выбить только непосредственный объект любви, и никто иной, поэтому все было сделано правильно и вполне осознано.

Тем временем, пока я с головой ушла в урегулирование и направление в мирное русло личной жизни своих друзей, моя любовная лодка дала течь. Ланка начала морочить голову моей Наташке, убеждая ее в моей легкомысленности и неверности, и та принялась капризничать и устраивать сцены, что, вполне понятно, не приводило меня в хорошее расположение духа. Если учитывать, что я, кроме всего прочего, разрывалась между работой и взращиванием дочери, силы на женские, тем более необоснованные истерики, мне тратить не хотелось. Я собрала вещи и ушла. Разрыв дался нелегко. Я ведь не сразу поняла, чем вызвано новое состояние любимой женщины. Это, надо сказать, самое мерзкое! Ну, сказали тебе что-то про человека, так подойди и честно скажи, мол, так и так, вот такую фигню мне сообщили, отвечай, правда это или игра воспаленного разума? Так нет же! Бабам надо непременно нервы помотать, дверями похлопать, поиздеваться всласть, довести человека до белого каления, а потом в ответ на вполне логичный мужской вопрос о наличии мозгов в их черепных коробках объявить бойкот и обиженно поджать губки. Собрав вещи, я перебралась обратно в общежитие. Мне комендантша выделила комнату на втором этаже. Все меня жалели, а я ходила гордым Байроном – это ж я ее бросила, не она меня!

А моя Наташка к Ланке перебралась, та ее фактически домработницей и сделала. Ну, чего хотела, то и получила. В это время, пока я приводила в чувство свое самосознание, к нам в общежитие пришла хорошая девушка Яна с волосами до пояса, из крупного поселка Пирожково Брянской области. Вот как же иногда место рождения определяет будущее человека! Особенно это наблюдается у женщин. И угораздило эту Янку в меня влюбиться! Я и не знала ничего, не подозревала, потому как, говорила уже, ходила по общежитию с байроновской печатью пережитого страдания на гордом мужском, ну, в смысле, моем, лице и никого не замечала. Вот эта Яна начала меня жалеть, успокаивать… Успокаивала, успокаивала и доуспокаивалась… А потом, ну меня уговаривать: «Я девушка гордая и независимая, меня не волнует общественное мнение, привыкла ко всему относиться ответственно, поэтому ты теперь, как порядочный человек, должен на мне жениться».

Через несколько дней ею было принято решение – играем свадьбу!

То есть меня, как часто у мужиков бывает, просто поставили перед фактом. Я перебралась в нашем общежитии на этаж выше, в ее комнату. Был назначен день, приглашены гости, Янка бегала, готовилась, рецепты пирожков выписывала. Очень у них там в Пирожково это дело любили. Я себе костюмчик брючный по случаю прикупила, она – платье какое-то. Короче, готовимся.

Тебе позволяю играть мной и весело смеяться. Тебе я позволяю бросать камешками в сердце, не говорить и говорить, о чем ты хочешь, собою быть и не собой, передо мной менять бесчисленные маски, одним движением руки вернуть сюда, когда гуляю по другим прекрасным измерениям. И нет этому конца и края, не спрятаться, не скрыться от твоего взгляда. Где ложь, где правда, мне не важно. Есть правда хуже лжи и ложь чудесная, как правда. Тебе, только тебе я позволяю закрыть мои глаза в преддверии поцелуя, тебе вверяюсь безгранично, мне все равно, о чем я знаю, мне все равно, чего не знаешь ты…

И вот, за два дня до свадьбы, она меня прямо таки осчастливила сногсшибательной новостью. Почти по-гоголевски: к нам едут ее родители! Эта ответственная особа сообщила им о предстоящем событии, а те подхватили соленья да варенья – и в Москву! На свадьбу дочери! Мама родная!!

1975 год… Столица нашей советской Родины. Арбатский переулок. Я сижу за столом, читаю что-то умное, открывается дверь и в комнату заходят они… Папа – полковник в отставке из поселка Пирожково Брянской области! Мама – учительница русского языка и литературы! Испуганные, чистенькие, аккуратненькие, с застенчивым, каким-то советским румянцем, сейчас такого, пожалуй, уже и не увидишь, с сумками в руках.

«Ну, деточка, – это они мне, – тут наша дочь живет что ли?» А моя невестушка укатила на рынок за начинкой для пирожков. Вошли, сумки поставили. Матушка, узнав, что любимое чадо появится не раньше чем через час, помчалась в парикмахерскую, красоту наводить, а мы с папашей остались вдвоем. Уселись за стол, я колбаску порезала, сыр, сало, он огурчики с капусткой выложил, водку… сидим, друг на друга смотрим. Папаша начал первым. Молча налив себе и мне, приподнял рюмку и так же молча осушил ее одним глотком, крякнув и занюхав куском черного хлеба.

«Ну, – поинтересовался он, – что за жених? Парень-то хоть хороший?» Я скромно потупила взгляд. Врожденное чувство скромности не позволило мне честно ответить на вопрос. «Хороший, значит! – догадался папаша и снова налил себе водки. – Да ты не боись! Че смурная такая? Неужто завидуешь Янке-то моей, а?» Этого я уже не вынесла.

Водка оказалась холодной и сладковатой на вкус.

«Главное, чтоб с детками они не торопились! Ей еще в институт поступать!» – аппетитно хрустнув огурчиком, папаша заметно расслабился. «Ну, с этим она вроде не торопится!» – со знанием дела ответила я, нервно запихивая в рот кусок колбасы. Опустошив первую бутылку, папаша, бросив быстрый взгляд профессионального военного на вход – видимо, интересовался диспозицией противника, – ловко вынул из пакета вторую. Выпили. Я собралась с духом. «В общем, так. Ситуация такая. Жених – это я!» Полковник поперхнулся, закашлялся, лицо его побагровело, затем побледнело. Он поднес к носу пустую бутылку, старательно понюхал, видимо, предположив, что ненароком хлебнул авиационного керосина, и молча на меня уставился: «То есть как?» На его лице застыла маска сосредоточенного удивления. «Это Москва. Тут так сейчас принято! – c достоинством пояснила я. – До Пирожково это еще не дошло?» – озабоченно поинтересовалась тоном товарища Бендера. Бедный мужик со страданием на лице покачал головой. «Дойдет! – успокоила я и подняла стакан. – Ну, за Янку!»

Через час, когда, обнявшись, мы то наперебой делились воспоминаниями о прыжках с парашютом, то пели что-то авиационное, то травили чисто мужские анекдоты, на пороге появилась учительница, завитая как породистый баран. Сияя от счастья, она подсела к столу. «А где жених-то?» – вполне резонно поинтересовалась моя будущая теща. Полковник налил ей водки, дождался, пока она ловким движением опрокинет ее в рот, и тоном военачальника сообщил, для пущей убедительности стукнув кулаком по столу: «Вот тебе жених! Тихо-о! Это Москва! Парень классный… на самолетах летал… ГЭС строил… наш человек! Янка с ним, с ней, тьфу… короче не пропадет!»

Янка-то не пропала, а вот я… Семейный быт, доложу я вам, тяжелое испытание для нормального мужика! Боже мой, как она меня любила! Я была для нее статуей, которую она оберегала, стирая с меня пыль и ежедневно, по нескольку раз в день, меняя таблички с названием. Я приходила домой на обед – меня уже при входе ждали тапочки, стоящие всегда параллельно друг другу. Тарелочка – на ажурной салфеточке. Все было разложено по полочкам. Все – на местах. Все – под определенным углом. На ужине – все по новой. В доме – постоянный запах пирожков. Все баночки и скляночки расставлялись этикетками вперед. Книги в шкафу – по размеру и сочетанию цветов. У нее явно была тяга к прекрасному. Наверное, поэтому она меня и выбрала. В конце концов я взорвалась: «Можно в этом доме хоть один раз увидеть бардак?!» Девушка из Пирожково изумленно заморгала ресницами: «А зачем?» К слову, через лет десять встретила Янку с мужем-финном. Мы с ним выпили, и он мне начал плакаться со всем своим финским темпераментом, что никак не приучит супругу к порядку: дома постоянный погром, стол без скатерти, тапки вечно не на месте, готовить не умеет… Вот и пойми этих загадочных существ под названием – женщины…

Работала я много: надо ведь было и дочь растить, и матери деньги посылать, и самой крутиться. Янка, конечно, мучила меня своей ревностью – туда не ходи, сюда не смотри, но, в общем, мы с ней интересно жили: ходили на выставки, в театр, с друзьями встречались. Я тогда перечитала всего Ницше, Спинозу, Фейербаха, Канта, Монтеня, Гурджиева. Очень мне «Роза мира» Андреева понравилась, хотя многим в ней язык и аббревиатуры мешают понять суть. На сне я как-то не зацикливалась: поспала – хорошо, не поспала – не страшно, на другой день посплю. Чтобы я предпочла сон книге интересной?! Да никогда!

Я в то время как-то само собой медитациями увлеклась. Никто меня не учил, просто однажды ночью вдруг, как озарение, ко мне пришло это знание. Вот с того момента у меня появилась другая жизнь, только моя, отличная от жизни будничной и суетной. Я стала учить себя выходам из тела, а когда научилась, начала путешествовать во времени и пространстве. И это состояние не променяла бы ни на что на свете! Я часто ощущала себя в средневековой Германии: в доме готического стиля, с очень красивой металлической оградой, причем конкретно себя не видела, просто – огромные полки с книгами и свои, мужские, руки, которые аккуратно брали фолиант в темно-коричневой коже… Помню себя в Канаде: у меня жена и двое детей, я скачу к ним на лошади, вижу пожар, понимаю, что в огне погибает моя семья и… умираю от горя… Уже потом, в одной из медитаций, пришло осознание того, что сейчас – мое последнее воплощение. Я увидела свой настоящий дом, свою планету, ту, откуда моя душа пришла на Землю и куда уйдет, чтобы уже остаться навсегда… дома… Словом, эта жизнь стала моей тайной, ключ от которой находился и поныне находится только у меня.

Но вскоре в нашей мирной жизни снова нарисовалась Ланка. К нам многие приходили душой отогреться, вот среди них Ланка и затесалась. Однажды ворвалась в нашу комнату в слезах: «Помоги, – говорит, – умоляю!» Я ее такой не видела никогда, да и вообще не выношу женских слез. Хотя сейчас иногда нет-нет – и сама всплакну. Похожу-похожу, потом сяду и решу: «А поплачу-ка я сегодня, чтобы завтра не плакать». Минут пять поплачу, слезы вытру, думаю: «Ну вот, одно дело уже сделано, можно за другие приниматься». А у Ланки, по ее словам, такая история приключилась: заняла она три тысячи себе на кооператив у знакомого хачика, ей именно этой суммы не хватало, а тот раньше срока начал требовать деньги обратно и даже угрожать. И ничего не оставалось нашей бедняжке, кроме как наложить на себя руки, ибо моральный позор несовместим с ее понятием о чести и достоинстве. Очень она просила проникнуться ее горем. Я прониклась. Обратилась к трем своим знакомым. Все честно рассказала, мол, не хватило человеку на кооперативную жилплощадь, теперь может с жизнью расстаться, надо спасать. Мы скинулись: я дала пятьсот и они – две с половиной тысячи. Отдала я Ланке деньги на полгода – и тут, как в награду за хороший поступок, получаю сообщение, что мне после семи лет работы дают постоянную московскую прописку! Пока, правда, только в общежитии, но с конкретной перспективой на получение комнаты в коммуналке на Старом Арбате. Мы это отметили, понятно, всем коллективом. Вечер был чудесный, правда, Янка снова изрядно нервы помотала своей ревностью. Мне это надоедать уже стало. В голове все чаще появлялась мысль: «На фига козе баян?» Точнее, козлу. Потому как козел с баяном все же гармоничнее смотрится…

Прошли эти самые полгода, Ланка деньги не отдает. Ну, мне-то ладно, я подожду, а народу-то вернуть надо. Решила с ней поговорить. Договорились встретиться в кино. Пробрались на свои места, у меня сумка была большая через плечо, она взяла ее, поставила рядом на соседнее пустое кресло, чтобы не мешала. Сидим, смотрим… О-о, я кино обожаю, особенно – французское! Правда, веду себя иногда не как нормальные люди, а подпрыгиваю, выкрикиваю что-нибудь типа «давай!», или «бей!», или «справа заходи!», или могу героя на весь зал просветить: «Мол, чего ты ей в любви признаешься, когда она с Пьером или с Жаном – один черт – спит!» Короче, самым непосредственным образом сопереживаю по причине своей активной жизненной позиции. Но ведь так – интереснее, чем тихонько в уголке сидеть. После кино в кафе забежали перекусить. Ланка пообещала в ближайшее время вопрос закрыть. Я расплатилась и пошла домой. А там уже сидит Жанна Либерзон – Ланкина приятельница. Янка ко мне бросается радостная: «Мы тебя только ждем, садись скорее, будем на видике смотреть запрещенную „Эммануэль“, которую Жанка принесла!» Ну, мы дверь заперли для конспирации, уселись. Я на полу устроилась, смотрю, яблоки грызу. И как-то незаметно так с яблоком на коврике и уснула, потому что предыдущую ночь совсем не спала. Когда проснулась, гостья уже ушла, а Янка громким шепотом сообщила: «Жанна просила пока припрятать на пару дней эту кассету, потому что сейчас идет ночевать к знакомым, мало ли что!» Я ругнулась, конечно, но убрала кассету на полку за книги.

А на следующий день моя дорогая звонит на работу и орет благим матом: «Срочно беги домой!» Прихожу и вижу: Янка сидит на диване, перепуганная насмерть, все в комнате перевернуто, и над всем этим хаосом возвышаются два милиционера преклонных лет, потных и каких-то помятых, как будто провели ночь в засаде под кустом. Тот, который наиболее помятый, заявляет: «К нам поступила информация, что вы храните у себя порнографические фильмы и устраиваете платные показы этой грязной продукции загнившего Запада, от которого наша страна отличается идейной чистотой и нравственностью». И предъявляет мне кассету. Ее, конечно, и искать особо нечего было – она на полке лежала. Жанку я не выдала. Все на себя взяла. От жены своей подозрение отвела, со всей страстью воскликнув: «Посмотрите на это лицо и попробуйте найти на нем хотя бы следы порока!» Янка, услышав это, старательно округлила глаза и стала похожа на куклу-неваляшку. На милиционеров Янкино выражение лица, видно, подействовало, потому что они как-то радостно переглянулись и заявили: «Ну, мы собственно, так и подумали, тогда гоните-ка, гражданочка, ваш паспорт, будем протокол составлять». Я молча лезу в сумку… а паспорта-то и нет! Вспоминаю, что последний раз я его Ланке показывала перед фильмом, пропиской хвалилась, потом, точно помню, в кармашек сумки убрала, сумка лежала рядом с Ланкой… черт, неужели вытащили?! Хотя, если бы это был вор, то прихватил бы и кошелек, зачем ему только паспорт. Значит… Мысль о том, что это могла сделать Ланка, не могла вместиться в мою несчастную голову, в подлость близких людей поверить всегда сложно. Да и зачем это ей?

В отделение милиции меня доставили на пропахшем бензином уазике. Там долго таскали по кабинетам и задавали одни и те же вопросы, вскоре в ситуацию вмешался какой-то майор с честными и грустными, как у Андрея Миронова, глазами. Почему-то часто так бывает – честные глаза почти всегда грустные. Трудно представить себе человека с честными и веселыми глазами, тогда он, скорее всего, просто был бы на идиота похож. Короче, предложили мне в двадцать четыре часа катиться в свой Ереван и оформлять новый паспорт, после чего немедленно возвращаться в Москву для дальнейшего разбора полетов.

Однажды в душной ночи мегаполиса в мое окно влетел холодный ветер. Капризы Снежной королевы неисповедимы… Она прошла по комнате, оставляя голубой иней на всем, к чему прикасалась, пытливо смотрела мне в глаза, и льдинки тысячами иголок обняли меня, но ни одна из них не добралась до моего сердца…

Народ в общежитии, конечно, был ошарашен случившимся, а меня смех разбирал – забавно же: сидит себе человек на полу, ест яблоки, засыпает, а его потом – в ментовку и на родину высылают, дубликат паспорта оформлять. А человек даже фильма не досмотрел! Вот и страдай ни за что ни про что! Янка, конечно, обливалась слезами, но для меня расставание с ней не было тяжелым. Напротив, это был какой-то логический выход из изрядно поднадоевших, и, что самое грустное, ставших обыденными отношений. До поезда меня провожали всем общежитием. Еды надавали на десять человек, я полвагона накормила в дороге.

Приехав в Ереван, я сразу попала в объятия друзей. Мы заехали домой, где я встретилась с мамашей, которая к тому времени вообще почти свихнулась, потому как прямо с порога набросилась на меня с веником и проклятьями. Так что я, подхватив сумку, смылась из дома прочь. И тут моя подруга, Кара, и предложила: «Едем – я тебя познакомлю со своими друзьями! Я обещала, что привезу свою знакомую из Москвы, которая прекрасно гадает!» Пока ехали, Кара рассказала, что хозяйка дома – Джульетта, для друзей – Дюля, очень интересный человек, дочь чуть ли не миллионера, который ее любит, балует, дом ей купил. А вот с матерью, как и у меня, отношения не сложились, потому что Дюлька в этой семье была белой вороной: увлекалась литературой, живописью, языками, а мать хотела, чтобы она была как все они – торгашкой. Второй друг Кары, Арам – стоматолог, его мать была секретарем горкома партии, отец – известным врачом. Словом – приличнейшая семья.

Приезжаем. Дом с садом в центре Еревана. Стол уже заставлен глубокими мисками с разными солениями, дымящейся горкой картофеля, густой сметаной, в которой стояла ложка, вареными яйцами, уложенными на лаваше рядом с тархуном и сыром – сочным и пористым, нарезанным щедрыми кусками. Я огляделась по сторонам и первое, что мне бросилось в глаза – картина на стене: египетская пирамида и на ее фоне – профиль Кассандры. Картина будто заворожила, глаз от нее не могла оторвать. Дюлька, как потом выяснилось, ее просто обожала, а поклонники – ненавидели! И понятно почему. Дюлька, самая эпатажная женщина Еревана, могла в любой момент, хоть из кровати, встать и отправиться беседовать с Кассандрой… Что уж там ей Кассандра вещала, не знаю, но несколько раз мужчины в ярости бросались на картину с ножом. Дюлька потом ее старательно реставрировала и продолжала любоваться. Не забывая перед этим выбросить горячего поклонника из своей жизни – кого в дверь, кого в окно.

О, что она делала с мужиками – Убой Петрович! Это я так образно говорю. «Убой Петрович» – это означает… ну, примерно: «боже мой!» Не в смысле «Боже», а в смысле «трудно себе даже представить!» или «не поддается описанию!» Но если я скажу: «Что она делала с мужчинами – трудно себе представить», это будет уже почти Тургенев, а у нас с ним стиль изложения все-таки разный. Мы с Дюлькой подружились сразу, крепко и на всю жизнь. У нас не было никаких сексуальных притяжений, хотя мало кто в это верил. Она всегда приходила в неописуемый восторг, как на меня ее подруги реагировали. Знакомясь, я пристально смотрела на ее приятельниц и прокуренным голосом произносила свое имя, а те вдруг начинали краснеть, поправлять волосы или смущенно разглаживать складки платьев. Никогда в жизни и ни с кем я так не хохотала, как с ней! Именно в ее доме мы познакомились с Мариной. Подсела ко мне в тот первый вечер красивая, полноватая дама, и говорит: «Хотела на вас посмотреть. Я – та, кому вы гадали, помните, вам в Москве мою фотографию показывали? Ну, моя подруга артистка, с которой вы клад искали! Вы тогда сказали, что у меня двое детей, с мужем отношения плохие, и я каким-то образом с именем Пушкина связана. Детей у меня действительно двое, с мужем мы разъехались, а живу я на улице Пушкина! Так вот, я сейчас одна, родители на пенсии, мои дети живут с ними…»