Текст книги "Андрогин. Запретная тема. 18+"

Сижу я, размышляю, тут майорша, глотнув воды, и говорит: «Днем сестра к тебе приехала. Не знаю, что и делать. Ты теперь провинившаяся, нельзя тебе свидание давать. Ладно, выйди, в коридоре подожди. Мы с Ритой поговорим». Полчаса я ждала, на полу сидела. Шикарно отдохнула! Потом Ритка вышла радостная: «Отбила я тебя! Пошли, к сестре отведу. Тебе как раз в себя будет время прийти». Я по дороге умылась, причесалась, залетаю в комнату для свиданий. А там – Маринка, опухшая от слез, в смешной шапке набекрень. Косится на Ритку, и начинает причитать, обливаясь огромными слезами: «А-а… сестра-а… во что ты превратила-ась… Я тебе еды принесла-а… ты сумасшедшая-я… чего ты улыбаешься-я… что ты смеешься-я…». У нее вид такой – без смеха смотреть невозможно. И тут Ритка важным голосом заявляет: «Начальство дает вам два дня». И выходит, подозрительно косясь на рыдающую «сестру». Два дня! Два дня не работать, сидеть в комнате вдвоем, есть, спать, разговаривать!! Маринка вывалила на стол штук сто котлет, мясо, помидоры. Я смеюсь, что не съем столько никогда, даже если лимонадом запивать. Пока я ела потихоньку, мы болтали. Маринку очень волновало, чтобы никто про меня не догадался. Я ее успокоила, что мне здесь не до этого, работы море, потом мы концерты даем, агитбригада, джаз, лекции, люди интересные, а уж библиотека! Говорю, а сама чувствую, что засыпаю. Легла – и почти сутки проспала. Маринка меня одеялом прикрыла, время от времени давала перекусить, и все по голове гладила, причитая: «Бедненькая ты моя, бедненькая…» Смешная! Не понимала, что все, что произошло со мной – богатейший жизненный опыт, который не купишь и который с небес не свалится. Потом уже, когда я отоспалась, Маринка мне все рассказала про Ланку. Оказалось, мало того, что она завидовала мне и пыталась моих женщин переманить, так еще украла все записи – мои эссе, рассказы, стихи – часть опубликовала под своим именем, а часть отдала в Литературный институт, в писатели решила затесаться… Два дня прошли, как миг. Вернулась к себе, а через несколько дней Рита меня к себе приглашает и вкрадчиво так говорит: «Надо побеседовать». Прихожу. Прислоняюсь к косяку двери, руки на груди сложила, слушать приготовилась. Ничего хорошего не ожидаю, но любопытно. Рита помолчала и выдала: «Мне очень подозрительно, что твоя сестра – та, в смешной папахе, рыдающая, пишет тебе каждый день! Мы же здесь все читаем…» Я поясняю: «Вот такие у нас сильные родственные чувства». Рита приближается… приближается… смотрит на меня пристально: «Хочу предупредить. Тут некоторые уже косятся, выражают сомнения относительно тебя…»

И вдруг на глазах превращается в совершенно другого человека, словно несколько слоев штукатурки враз осыпались со стен здания, внезапно обнажив первозданную, изысканную в своей простоте красоту: «Знаешь, я больше не могу, я должна сказать, даже если ты не… В общем, я тебя люблю! У меня муж был, – быстро заговорила она, – умер, я и не представляла, что смогу кого-то полюбить, тем более… женщину… и…» Я чуть на пол не рухнула. Только этого мне не хватало! Ничего не оставалось, как сказать, что она очень хороший человек, но я ее не люблю, и потом у меня есть женщина, и Рита ее видела. Она попыталась улыбнуться: «Не дура, еще по письмам поняла, что к чему… а ты можешь меня хотя бы поцеловать?» Я кивнула, мол, поцеловать могу, но не больше. На том и разошлись. Прошло время. В августе Рита сообщает: «Грядет амнистия. Меня просят написать на тебя характеристику. Но я не хочу тебя отсюда выпускать, и писать хорошее не хочу. А плохое – не могу. У меня просто ломка какая-то! Ты хочешь отсюда выйти?» Я хмыкнула: «Кто ж не хочет. Но если трудно – не пиши, здесь меня ценят, я чемпион и стихоплет, я не пропаду. Решай сама». Повернулась и ушла.

Через пару недель вызывают меня к начальнику колонии, там за столом сидят трое полковников из Москвы, с животиками, розовощекие. Смотрят мое дело, листают. Я стою. Один из них поднимает голову: «Ты как сюда попала, как кур в ощип? Тут интрига какая-то, тебя же подставили! С такими характеристиками, как нам на тебя дали – хоть в рай! Что за дела такие – две с половиной тысячи? Бред просто какой-то! Выйдешь – разберись». Не понимаю – отпускают, не отпускают… 20 октября вызывает Ритка: «Ты завтра выходишь на свободу… ну, не забывай…» А завтра – 21 октября! Я сразу же свой сон вспомнила! Возвращаюсь к себе. У нас – все рыдают. Уже всё знают. Плачут, что я выхожу. Плачут, что они не выходят. И просто – плачут… Устроили прощальный вечер. Танцы, рев, смех сквозь слезы. О-о, там было потрясающе! Только об одной колонии можно книгу написать. Библиотекарша зовет: «Бери, я тебе немного книг приготовила в подарок». Мастер подзывает: «Вот, возьми, тебе может пригодиться – диплом механика по швейным машинам». Девчонки дарят на память незатейливые подарочки – многие берегу до сих пор.

Утро. Выдали родные брюки и сиреневую сорочку – а я ж теперь стройная, все сваливается, как с вешалки. С телогрейки фамилию содрали и – вперед! Девчонки повисли на мне, ревут, шагнуть не дают.

Так и идем к воротам. Подходим. Раздается негромкий скрип. Меня оставляют одну. Надо сделать шаг, и почему-то именно в этот момент перестают слушаться ноги. Я выхожу… вдыхаю воздух полной грудью, поворачиваюсь. Ворота закрылись. Безмолвные и бездушные. К железным прутьям прижаты лица – бледные, усталые и прекрасные в своей тоске и надежде. Мгновение – хочется броситься к ним, что-то сказать, что не успела, что-то отдать им, чего не смогла… но – пересиливаю себя и, взмахнув рукой на прощание, иду в настоящее, которое в то мгновение тесно, как никогда, сплелось с прошлым и будущим.

Доехала на поезде до Москвы, пришла в кассу – билетов до Еревана нет. Очередь. Я клевая такая, в телогреечке, подхожу к окошку, справку сую: «Здравствуйте! Я только что освободилась из колонии, очень надо домой, в Ереван». Толпа – врассыпную. Кассирша запричитала: «Ой, сейчас-сейчас…» – и дала билет. Прилетаю. А в этот исторический день Араму сон приснился, что я приехала. Он к Маринке прибежал, рассказывает, та руками машет: «Что за шутки такие!» Про амнистию-то никто и не знает ничего. И тут звонок в дверь. Открывают – и я на пороге. Они ка-ак закричат! Ой, что было – неописуемо! Смех, слезы… непостижимым образом все друзья тут же примчались.

А мне потом, удивительно, два-три месяца хотелось обратно. Как ни крути, в колонии была система, как в армии. Завтрак – обед – работа – отдых – занятия – сон. Здесь же, в Ереване, я видела море свободных людей, которые не знали, что с этой свободой делать. Я тем временем устроилась на стройку, вошла в свой жизненный ритм, и тут получаю письмо от Риты – очень просит приехать. Мне и до этого девчонки много писали, а здесь думаю – пора!

Собрала гостинцы, книг закупила в библиотеку, полетела. Видела Риту – через окно по телефону разговаривали. Как она, бедная, рыдала! Потом я к ней приезжала лет через десять в Москву, ее выпустили после операции – одну почку удалили. Седая, больная женщина с молодыми глазами… Майор потом попросила зайти: «Слушай, ты сейчас на стройке в Ереване, потом же собираешься обратно в Москву? Так иди к нам работать! Тебя здесь все вспоминают, любят, у тебя авторитет. Дадим квартиру в Можайске, зарплату хорошую». Теперь жалею, что отказалась – стольким бы людям помогла!

Тем временем дочь оставалась в Москве. Дело в том, что после моего ареста ее должна была забрать маман, но мы договорились с Валей, что этого не будет – калечить ребенка, увозить из Москвы к полоумной женщине… и я, учитывая создавшуюся ситуацию, написала разрешение на удочерение в пользу Вали. После этого девочку прописали в квартире, она пошла в московскую школу, словом, хоть за нее я была спокойна. Тем более, что Валя не имела своих детей и не была замужем, так что всю свою любовь до последних дней она выливала на моего ребенка. Вернувшись, я жила у Маринки. Она рассказала, что с помощью брата-адвоката смогла довести информацию о Ланкиных подвигах до начальства, и ее с треском уволили с работы, а я еще долго не могла поверить – до чего может дойти женщина, обуреваемая завистью и чувством соперничества! А у Маринки в это время болел отец – страшный рак легкого. В больницу его не брали, родные даже подходить не могли, зрелище было не для слабонервных. Маринка пару раз попыталась за ним ухаживать, и не смогла, тошнило все время, она вообще брезгливая была. А я – ничего, ко всему отношусь так, как требуют обстоятельства. Надо – значит надо, кого волнуют твои эмоции, чувства и внутренний трепет? Ухаживала я за ним долго, обмывала его, уколы делала, судно выносила, разговаривала с ним, рубашки меняла. С работы сразу к нему бежала, даже спала в той же комнате, ему одному страшно было оставаться. Он ко мне, человек строгих нравов и старой закалки, относился, понятно, с предубеждением, а потом за день до смерти вдруг приподнялся – взгляд прояснился, улыбнулся бледными губами и говорит: «О-о… я понял… я вижу теперь, кто ты… ты же больше, чем…»

Маринка после его смерти еще больше потолстела, после работы почти перестала выходить из дома, играла в карты, по выходным к нам приезжали ее дети, но с ними занималась в основном я, она с трудом отрывалась от карт, играла, гадала, телевизор смотрела. С Дюлькой и Арамом я уже виделась реже, очень много работала, надо было и долг гасить, и дочке деньги посылать, матери как-то помогать, и самой крутиться. Помню, поехала к Дюльке вскоре после событий в Карабахе. Кстати, все время вспоминаю одного известного шахматиста, который тогда пригнал самолет, забрал своих родственников и полупустой улетел в Москву. А сколько людей умоляли хоть детей вывезти, спасти их! Своя рубашка ближе к телу… Тогда после десяти ночи нельзя было на улицу выходить – комендантский час. Я пришла к подруге поздно, Арам подошел, перекусили, и решили вина купить. А как? Напротив дома – магазинчик, там – знакомый продавец. У нас весь Ереван, правда, был знакомый, но здесь были особые отношения! Сейчас, когда из конъюнктурных соображений решили бороться с алкоголизмом населения путем запрета продаж спиртного с десяти вечера, я вспоминаю те дни.

Смотришь из окна на магазин напротив, а там вино на прилавках. А посреди улицы – танки! Вот это – стресс! Ну, и разве эти танки, что тогда, что сейчас, могут остановить мирных граждан? Никогда! Вышли мы с Дюлькой на улицу, а снизу танки как-то больше впечатляют, в силу понижения этажности. Нашей этажности, не танков. И тут я Дюльке шепчу страстным шепотом, чтоб танкистов не спугнуть, что, мол, мы с ней две дуры, потому что забыли прихватить что-нибудь белое, как в фильме про Пассионарию. Дюлька, недолго думая, быстро через платье расстегивает свой белый лифчик, выдергивает его и начинает размахивать над головой. Танкисты все из танков повылезали, в полном восторге нас пропустили, еще кричали вслед: «Завтра приходите!» Осталась я ночевать у Дюльки, в субботу утром приезжаю к Марине, а она мне устраивает допрос с пристрастием: «Где была, с кем была, зачем была?» И такие сцены продолжались вплоть до Нового года, пока однажды Маринка не попросила сделать ремонт ее знакомой актрисе. Та жила с дочерью, студенткой филфака, и матерью – хирургом, ветераном войны. Едем с Маринкой на машине и… въезжаем в мой двор, где я родилась. Вот неожиданность! Актриса, показав, что надо сделать, тут же сообщила о своей финансовой несостоятельности, но я взялась за работу – люди хорошие, да и как-никак воспоминания детства! Да там и делов-то было – всего ничего! А тут – Новый год на носу, и актриса вдруг приглашает нас с Маринкой к себе, на празднование. Поехали. Никогда не забуду этот момент: звонок в дверь и на пороге Нанка, дочь актрисы, в зеленом платье. Смотрит на меня, я – на нее, и не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть, дыхание перехватило. Сзади меня Маринка поджимает, заходи, мол, а я просто окаменела. Праздник получился веселым, потом Нанка неожиданно села играть на пианино, очень была утонченная и образованная девушка. Я просто таяла от эмоций, как медуза на песке от солнца. Маринка занервничала, что-то почувствовала. Я вышла на кухню, встала у окна, закурила, размышляю – то ли бежать отсюда, сломя голову, и больше Нанку не видеть, тем более разница у нас приличная – мне тридцать пять, а ей – двадцать два, то ли… И тут входит Нанка. Я лицо за дымом прячу, она подходит близко-близко: «Посмотри на меня, пожалуйста! Ты мне нравишься!» Нормальная, красивая, адекватная, образованная девочка, и вот вам пожалуйста, говорит такое женщине в годах! И назначает мне встречу. Все! Все!! Все!!! Я влюбилась до потери сознания.

Случайно залетевшей птицей – ты подарила мне ночь. Как первая снежинка на ладони – твое дыхание.

От твоей немой тишины моя жестокая нежность бесконечна. В тебе есть все женщины мира. В тебе нет ни одной женщины мира. Я люблю тебя всем сердцем, всем прошлым и будущим, отсутствием памяти, лиц и имен, распутством и смехом, печалью и небесной синевой, своей многоликостью, иногда пугающей тебя, а иногда манящей. Я знаю каждое твое движение, каждое желание. Потому что я знаю тебя. Когда ты спала на моей руке, неторопливо и улыбчиво пролетел тихий ангел, он шепнул мне слово. Я его не запомнила, но именно в эту секунду ты улыбнулась своей неподражаемой улыбкой. Наверное это слово услышала ты…

Мы стали встречаться. После работы я летела к ее институту, как на крыльях. Нам хотелось все время быть вместе, мы оказались одноименно заряжены – общие интересы, темы для разговоров, взгляды, вкусы, пристрастия, симпатии и антипатии. Она была очень красивой, нежной, женственной, чистой и верной девочкой. Я совсем потеряла голову, и Маринка не могла этого не заметить. И вот наступил трагический день. То есть он был для Марины трагический, а для меня – совсем наоборот. Подхожу к дому, а на балконе стоит она – разъяренная и предвкушающая страшную месть. Вслед за криком: «Явился, сволочь? Нагулялся? Получай, гад!» – с одиннадцатого этажа полетели все мои вещи. Я их быстренько собрала – всегда у меня самое необходимое и ничего лишнего, не люблю к вещам привязываться. А Маринка продолжает орать, видит, что народ любопытствует и под балконом собирается, пытается понять, где спрятался тот гад и сволочь, за которого скромная девушка, то есть я, собирает с асфальта вещи. Маринка тем временем масло в огонь подливает: «Катись к своей бабе, потаскун проклятый, и домой не заявляйся, не пущу!» Две ухоженные дамы даже мне посочувствовали, мол, мужики такие паразиты – это я их слова на приличный язык перевожу – сами в кусты, а такая чудесная женщина, как я должна их проблемы своими хрупкими ручками разгребать. Дюлькина подруга, которая нас и познакомила, поселила меня у своей тетушки, в маленькой комнатушке с круглым окном, не на улицу, правда, а в ванную, но зато – в центре Еревана.

Все началось с этого окна. Устав от дневной беготни, я падала на раскладушку, и смотрела на этот темный круг на стене. Это был вход в другой мир. По ночам как на экране оживали картины прошлого, будущего, непознанного. Кто-то неведомый начал показывать мне историю человечества, другие миры, и меня саму – в разных ипостасях. Однажды я увидела в этом окне странные буквы – похожие на арабские. Они бежали, стекая вниз, одни за другими, и я до слез жалела, что не могла их понять. Потом появились два удлиненных глаза. Они долго и внимательно смотрели на меня, и наконец кто-то беззвучно произнес:

«Ты должна заниматься эзотерикой. Не теряй времени. Ты готова». Наутро я спросила у хозяйки: «А что такое «эзотерика»? Я даже этого слова не знала.

«Как?! – всплеснула руками продвинутая дама. – Это наука о тайных знаниях!» – и указала мне на книжный магазин напротив дома, где тут же мною было скуплено все, что было возможно. Я активно занялась медитациями. Из-за того, что все это можно было осуществлять исключительно на трезвую голову, прекратила походы к друзьям – не до этого было. Именно тогда я увидела ту планету, откуда, знаю точно, я пришла в этот мир, и куда, уже безвозвратно, вернусь. Я не искала и не ищу ей названия, понимая, что этого делать нельзя. Название – это адрес. Определенность. Там прекрасное небо, меняющее цвета по настроению, теплые берега у большого зеленого моря. Непостижимый аромат неизвестных цветов. Дымчатые тени, мелькающие вдали. Миражи городов. Там люди в простых одеждах поют еле слышные песни и шелест мысли лучше всякой музыки. Люди, у которых нет имен и возраста. Там нет зеркал и ненужных предметов. Бесшумно летают легкие машины-стрекозы, между высокими домами-сферами. Там нет эха, и каждое слово и крик уходят безвозвратно. Среди желтого песка цвета меда, у воды, мелькают лазурные камни, причудливые и неописуемые. Когда наступают сумерки, все исчезает, только мягко и не мигая, сотнями светлячков светятся окна. Я научилась перемещаться туда в одно мгновение, когда захочу. И, наверное, скоро останусь там навсегда. У моей планеты нет координат, нет названия – она откроет себя только тем, кто хочет быть со мной… Нанка этого хотела.

Ее мать, еще недавно ласкавшая меня взглядом со всей страстью артистического дарования актрисы ереванского театра, воспылала ко мне понятной неприязнью. И вот однажды я, сложив деньги в конверт, явилась к ним домой. Нанки дома не было. Я протянула конверт матушке: «Вот, бери. Ты деньги любишь. Считай, это выкуп за дочь». Та помялась, затем безразличным тоном, надо сказать, не очень профессионально, поинтересовалась: «А сколько там, в конверте?» Вопрос был решен в пять минут. Нас оставили в покое, и мы смогли снять квартиру. Вскоре у Нанки умерла бабушка. Денег на похороны не было, мне пришлось взять дополнительную работу, чтобы все организовать. Отвезли ее в морг. И тут вдруг мать вспомнила: у восьмидесятипятилетней бабушки в ушах остались бриллиантовые сережки. И надо их срочно каким-то образом снять, потому как это – единственная память для Нанки, во-первых, и объект утреннего съема для патологоанатомов, во-вторых. И что делать? Обе смотрят на меня с мольбой и надеждой, как на единственного в доме мужчину. Пришлось ехать в морг. Приезжаю, стучу. Выходит сторож. Даю ему бутылку. Пусти, говорю, надо сережки снять. Он аж присел. «Ты чего, сдурела? Свет включать не могу – больница в центре города, и тут посреди ночи свет в морге! А в темноте – не пойду!» Я отвечаю, что тогда, мол, меня пусти, я фонарик прихватила. Пошла. Подошла. Извинилась. Сняла. Вышла. Приехала. Отдала.

Со страхом смерти я рассталась в юности. Сознательно. Когда умер отец, я побоялась близко подойти к его гробу. А потом, мучая себя за это, начала ходить в ереванский университет на медотделение, смотреть, как происходит вскрытие. Похоронили мы бабулю, собрались на поминки – все сплошь уважаемая публика. Тут мамаша Нанкина, опьянев, расчувствовалась, обняла меня, расцеловала и, обведя взором собравшихся, громко объявила: «Это – мой любимый зять!» И смех и грех! А я, уже понимая, что скоро уеду, решила съездить в Турцию на заработки, чтобы финансовый задел какой-то был у Нанки. А она за мной увязалась. 90-й год, туда на продажу возили дрели, фотоаппараты, технику. У меня по жизни есть два умопомешательства. Первое – небо и самолеты. Второе – хорошие инструменты. Уж в этом я разбиралась. Меня спрашивали: «Зачем ты на съемной квартире гвозди всех размеров собираешь, дрель, инструменты и прочее?» А я только отмахивалась, ну, не женского ума это дело, им не понять! Короче, сели на автобус, поехали. Чего только не было по дороге! Дважды нас ночью турки хотели поджечь, три раза я за Нанкину честь боролась, но самое смешное было на рынке: ко мне!! лезли!! турки!! Ходили, ходили, потом на ухо зашептали: «Мадам, секс проблем!» – и деньги в кулаке показывают. А я еще сдуру не сразу поняла, какая там мадам с секспроблемами? А потом дошло – это я «мадам». Ну, одного-двух шарахнула кулаком, разобрались. Тогда многие приезжали из России с пустыми руками, а уезжали с баулами, коврами и куртками, а кое-кто с пузом в нагрузку, поэтому турки меня не сразу поняли, но потом осознали. Заехали мы как-то с Нанкой в Трапезунд, ей к морю хотелось. А там мужское царство, шага сделать невозможно. Идем по берегу перед закатом – красота, волны плещут, солнце садится, ветерок теплый – и тут стая подростков Нанку завидела – стройную, красивую – и ринулись к нам с криками. А Нанка обладала редким для женщин качеством – никогда не лезла, куда не надо. То есть как обычно бывает по жизни – возникает некая неприятная история с энным количеством участников, так бедным мужикам приходится заниматься не неприятной историей, а этой самой женщиной, которая лезет вперед – спасать, помогать, объяснять и руководить. Я же Нанке просто крикнула: «Стоять!» И она встала. Это не унизительно – это наличие женского ума. Мне даже драться не пришлось – одного моего боевого вида было достаточно, чтобы турки позорно бежали. Я ощущала себя почти Суворовым. К слову, и в компании, когда кто-то начинал вокруг меня круги наматывать, Нанка никогда не кричала чушь всякую в пароксизме ревности, а ревнива она была запредельно, но могла, достав булавку, под столом нежно зафигачить мне ее в ногу, при этом глядя в сторону невинным взором. И я сразу понимала, что надо себя поставить на место и не заигрываться. Тоже, чай, не тупая. Обратная дорога в Ереван весьма не простая была, в этот раз на наш автобус грузины напали – как в кино, то белые, то красные, то опять белые – хотели вещи отнять, но наш гид-мусульманин с ними договорился, собрали им немного денег и нас отпустили с миром. Я очень за сумку боялась – там лежала дрель, с которой я очень сроднилась. Я не смогла ее продать, везла обратно домой, тряпочкой вечерами протирала, даже разговаривала, когда никто не видел. Нанка хоть и знала уже о моих увлечениях, но ночных бесед с дрелью не поняла бы. Я так думаю.

На носу был 91-й год, и вдруг знакомая китаянка, славная женщина по имени Анна Михайловна, пригласила меня в свой салон работать. К тому времени обо мне уже заговорили в Ереване, отбоя не было, потому как открывшиеся экстрасенсорные – не люблю этого слова – способности били через край. Я бескорыстно помогала людям решить их проблемы, корректировала поведение, разворачивала в нужное русло события, раскладывала карты Таро, тут никакого пиара не надо, одному поможешь – он троих приведет. В салоне же мне предложили кабинет, и туда стали приходить люди, которые уже платили за прием – немного, чисто символически, но из-за нескончаемого потока получалось прилично. На Новый год мы с Дюлькой и Арамом собрались у Анны Михайловны, но Нанка должна была прибежать после полуночи – мать болела, и она не хотела ее оставлять одну. Сидела я на кухонном подоконнике, курила, вдыхая морозный воздух, и думала. Все больше и больше я ощущала себя человеком, который каждый день прыгает на коня, размахивая саблей, не замечая, что конь этот, пусть белый и красивый, стоит на каруселях и крутится по кругу, всякий раз возвращаясь к исходной точке. Любила ли я Нанку? Очень любила! Но в то же время понимала – это не моя женщина. В какой-то период мы должны были быть вместе, но теперь я стояла на пороге чего-то нового, иного, я должна была идти вперед, а дорогу в неизведанное следует одолевать, не обремененной поклажей.

…Я отрекаюсь от себя, своих эгоистических желаний, привязанности и тоски, я отрекаюсь от вечной жажды – тебя, как глотка воды. Так много дел, так много целей… мир разнообразен и велик. Капкан любви бессмыслен и жалок. Игра в мяч на двоих… Себя с тобой я уже не приемлю – нелепых обожаний духота и ревности тягучее болото. Все выше, чище и сильней то чувство нежное любви – я не отрекаюсь от тебя…

Надо было ехать в Москву. Да и по дочери я скучала, хоть и старалась не раскисать по этому поводу – деньги и посылки пересылала, по телефону разговаривала, с грустью отмечая, что не радуется уже Валя моим звонкам, относясь к ним ревниво-настороженно, будто я могу вмиг отнять у нее ее сокровище. Пришла Нанка, я обняла ее и говорю: «Мне надо ехать! Устроюсь, дам знать, захочешь – заберу тебя». Она сникла как-то, помолчала, но поняла и согласилась – мне нужно ехать в Москву. И тут как специально позвонил мой знакомый: «Срочно делаем бизнес!

В Москве берем шикарные японские оверлоки, привозим в Ереван и открываем пошивочный цех, мой друг поможет – он в деле!» И называет имя сына знаменитого армянского композитора. Композитор-то был прекрасный, а сын оказался полным идиотом. Ночью во время медитации мне «говорят»: «Нельзя, это не твое, нельзя», а во мне кураж какой-то – как это не мое?! Я хочу дочь обеспечить, мать подлечить, Нанке денег заработать, да и мне на ноги надо становиться! Не послушала, на другой день заняла десять тысяч долларов. Баксы тогда стоили три рубля сорок копеек. Но все равно – сумма огромная. Привезла в Москву деньги, отдала этому сыночку в доме композиторов. Жду. Размышлять, ошибка это или нет, было уже поздно. На другой день поехала в поселок

«Солнечный» – мне понравилось название, поэтому и поехала. Бреду одна по ромашковому полю, солнце светит, ни души вокруг, красота! Я ничего не боялась, знала, что из любой ситуации смогу найти выход. Легла на траву, смотрю в небо. Думаю. Солнце зашло за тучку, подул ветер. И вдруг вижу, надо мной – летающая тарелка. Красивая, сигарообразная, настоящая! Зависла довольно низко, рассмотреть можно было хорошо. Казалось, это – живое существо, единый организм, и оно меня рассматривает, как и я его – с удивлением и интересом. Страха не было – была невозможность пошевелиться. Я чувствовала связь с кем-то или чем-то непонятным, но очень близким и своим, и мысленно, (а шевелить в те минуты можно было только извилинами – все мышцы в мгновение атрофировались) просила позвать меня с собой. Не позвали. Но контакт все же состоялся, потому что я в одно мгновение поняла не только то, что я должна здесь остаться, но и зачем я должна остаться. Именно в тот момент, лежа на ромашковом поле, я поняла свою миссию, скромную, но очень нужную – создавать энергию людей. И в этом и есть невидимое миссионерство.

К примеру, приходит на прием девушка. Мы общаемся, разговариваем. Она уходит от меня с каким-то другим пониманием и состоянием. Ей уже легче жить. Вернувшись домой или на работу, она это состояние передает другим, которые, в свою очередь, передают его дальше. Это очень серьезная штука, гораздо серьезнее, чем в тишине кабинета совершать какоето открытие, потому что в этом случае охватывается масса народа, которые, сами того не зная, передают друг другу положительную энергию. Чем работа парапсихолога отличается от работы психотерапевта? Очень многим! И прежде всего – разумностью. Работа психотерапевта разумна. Я же могу дать совет, с первого взгляда, абсурдный. Но и не только в этом дело. Иногда приходят на прием люди скептические, занудные, настороженные. Они внимательно наблюдают, что я делаю, что говорю, как говорю. И уходят – в полном недоумении. Ничего не происходило, а им легче! Сколько раз за эти годы ко мне обращались с вопросом: «Как ты это делаешь? Не бегаешь вокруг с вытаращенными глазами, делая пассы руками, не зажигаешь с таинственным видом свечи, а я ухожу от тебя – и мне хо-ро-шо!» Главное дать человеку понять, что все в его руках, и он может многое изменить, если не события – так свое отношение к ним.

Ловцы моих фраз и мыслей… вас так много… Непринужденно и легко вы выносите из моих миров яркие картинки слов и незнакомые мысли. Это – единственные подарки, которые я могу дарить. Они бесценны потом, не сразу. Они создают мозаику надежды на чудо и многогранность бытия в небытии. Ничто не уходит, как вода в песок, ничто не забывается. Они создают самое главное – настроение. Вам тепло и хочется жить… и это – ваш подарок мне…

Проходит неделя. Я тогда снимала комнату в том же доме, где жила моя дочь, чтобы чаще ее видеть. Маленькая комнатушка, но я в нее вмещалась. Сейчас, наверное, уже не вместилась бы. Но я из-за лишнего веса не комплексую, ну, подумаешь, после операции поправилась, и что, умирать теперь с горя? Весело слушать девочек, которые при весе в пятьдесят с лишним килограммов с трагизмом в голосе восклицают: «Ах, я буквально чувствую этот лишний килограмм!» Можно подумать, избавившись от этого килограмма, ей станет легче жить. Тут же найдет, к чему придраться – нос кривой, губы тонкие, уши лопухами или ноги косолапые. Дело ведь не в килограмме, а в голове!

Ну, пока вопросы с моим бизнесом решались, пошла я на уфологические курсы, записалась сразу в три библиотеки – университетскую, некрасовскую и гоголевскую. Это было потрясающее время! Казалось, я стала даже выше ростом, а может просто приближение к звездам родило такие ощущения, не знаю. Не послушала я голоса «свыше», первый и последний раз, и вскоре поняла – с бизнесом меня надули! Хлопнулись мои денежки! Вообще-то, совершая ошибки в жизни, я никогда не злилась, ни на себя, ни на других, никого не предавала, не влезала в чужие отношения, не позволяла себе ненавидеть, даже когда стоило – в этом отношении я считаю себя человеком очень порядочным. Но вот после Ланы все, что было связано с деньгами, летело к чертям. Звоню Нанке, объясняю, что забрать ее пока не смогу. А у нее мать болела, она при всем желании сама приехать не смогла бы. Тут объявилась моя подруга из Перми, мы ее называли «Чингисханом» – татарочка невысокого роста, глаза раскосые, дикие, да и голова бритая – по тем временам – смело! Девчонка боевая, еще и возомнила себя «активом». Так вот, Чингисхан, который у меня плавно трансформировался в Хана, дал объявление со своим телефоном в газету «Частная жизнь»: «Ищу женщину для совместного проживания и бизнеса». И попросила меня помочь с отбором кандидатур. Я переехала к Хану в съемную трехкомнатную квартиру на Сходненской, и процесс пошел. Собственно, пошел не процесс даже, а поток. У меня была самая ответственная роль – первичного отбора. Часто я открывала дверь и, видя на пороге нечто несусветное, сразу отметала кандидатку, вежливо сообщая, что, к моему большому сожалению, поезд уже ушел и место занято. Удивительно, насколько все понимали, о каком «совместном проживании» шла речь и при этом буквально брали квартиру штурмом! Мы стали встречи назначать уже не дома, чтобы не «светить явку». И вот однажды звонит Хану некая девушка – поэтесса. И низким грудным голосом рассказывает свою историю. Убой Петрович! Поэтесса несколько лет назад развелась с мужем и на пике страдания уехала с маленьким сыном из Москвы в Иркутск. В этом славном городе она влюбилась в радиорежиссера, который силою обстоятельств являлся женщиной. Но, будучи горячей поклонницей великой Цветаевой и прекрасно зная не только ее историю с Софьей Парнок, но и особенности жизни Марлен Дитрих, Вирджинии Вульф, Жорж Санд, Греты Гарбо и прочих наших и не наших знаменитостей, поэтесса отнеслась к своему чувству с пониманием и вскоре перевезла режиссера в Москву, где той, понятное дело, хотелось жить больше, чем в Иркутске. Однако коварный режиссер через год был уведен прямо из-под носа поэтессы ее «подлой кудрявой подругой». И теперь доверчивая поэтесса искала смысла жизни и дело, которое могло отвлечь ее от страдания. Хан, прямо скажем, заинтересовался этой мадам и, назначив ей встречу в клубе, потащил туда и меня. А мне интересно, ни разу в «таком» клубе не была, думаю, схожу, посмотрю заодно. Смотреть там было не на что и не на кого, не женщины, а шушера какая-то, поднятая пеной девяностых. Только я заскучала – подходит к нам девушка: невысокая, худенькая, с короткой стрижкой, лицо почти красивое. Поэтесса наша действительно обладала приятным голосом, да и слушать ее было интересно. Правильная речь, общие темы. Я оживилась, включилась в разговор. Она начинала про кого-то говорить, а я ее останавливала и продолжала уже сама – про родителей этого человека, его характер, особенности внешности или поведения. Хулиганила, короче говоря. Что называется, «Остапа понесло». У поэтессы – ее Машей Шароновой звали – глаза загорелись, вопросы задает, проверяет, действительно ли я что-то могу, или это простое совпадение. Ну, когда я ей ее же собственную биографию рассказала, та притихла, а потом, выпив вина, начала говорить о своем: про несчастную любовь и неверную подругу. Интересно, кстати, как все людям возвращается. Когда-то эта «кудрявая подруга» увела у Маши женщину, а недавно уже подруга этой «коварной» разлучницы увела у нее мужчину. В общем, я этой Маше говорю: «Нельзя из-за баб себя до смерти доводить, погуляй, успокойся!», а та вцепилась в меня мертвой хваткой: «Вы экстрасенс, помогите мне восстановиться, и все тут!» Хан хохочет, а я подумала: «Ладно, чего не помочь?»