Текст книги "Сергей Бондарчук. Лента жизни"

Мастерская Сергея Герасимова

К нам шёл на курс талантливый человек.

Тамара Макарова

В Москве Сергей познакомился со студентом ВГИКа, мастерской Сергея Герасимова, Андреем Пунтусом. Андрей был младше его на один год. Во время Великой Отечественной войны служил в зенитных частях, защищал небо Москвы. Он-то и провёл на одну из репетиций Сергея Бондарчука.

Вот как вспоминала об этом моя мама Инна Макарова: «Позавчера, 14 ноября 1945 года, был мой показ Настасьи Филипповны в “Идиоте”. Целых четыре часа сам Сергей Аполлинариевич работал. Когда я готовилась к репетиции “Идиота”, которую должен был проводить Сергей Аполлинариевич, дверь нашей аудитории открылась и вошёл человек в военной гимнастёрке, очень похожий на цыгана. Осторожно прошёл к стульям для студентов и сел возле Андрея Пунтуса, который поступил к нам на курс немного раньше, тоже после армии, и Андрей говорил нам, что есть у него друг, очень талантливый, “вот он придёт, и вы сами увидите”. Скромно вошедший человек с легендарно сложившейся впоследствии творческой биографией был Сергей Бондарчук. Позднее Сергей рассказывал, что он решал для себя вопрос, где ему продолжать учиться. Собирался поступить в ГИТИС или в какое-нибудь другое московское училище, но вот увидел, как проводит занятия по мастерству Герасимов, и ни о чём другом уже не хотел думать. Его зачислили на третий курс». А вот как запомнилась первая встреча Сергея Бондарчука режиссёру Самсону Самсонову: «Впервые я его увидел зимой 1945 года, первой мирной голодной зимой. Во вгиковскую аудиторию, где занимались мы, третьекурсники режиссёрского факультета, руководимого Сергеем Аполлинариевичем Герасимовым и Тамарой Фёдоровной Макаровой, вошёл молодой человек в сапогах, галифе и гимнастерке без погон. Волосы в цвет воронова крыла, смуглый, кареглазый, с пылающим взглядом. Сущий цыган. Глаза у него были такие, что словами не передать. В его глазах всегда горел огонь: он то ярко пылал, то как-то угасал, и просто сверкали зрачки. Такой выразительный взгляд меня сразил сразу. Мы быстро сошлись: оба постоянно что-то рисовали».

Для Людмилы Шагаловой появление нового студента тоже было событием. Позже она вспоминала: «На актёрский факультет ВГИКа я поступила в конце войны. На второй же курс после экзамена по мастерству наш педагог Сергей Аполлинариевич Герасимов перевёл только восемь девушек, парня – ни одного. Было решено объявить дополнительный набор, только мужчин. Иначе как бы мы без партнёров учились? Тогда в нашу мастерскую пришли поступать Евгений Моргунов, Глеб Романов, Андрей Пунтус. Он-то и привёл к нам своего друга Сергея Бондарчука. Бондарчук был старше других ребят, очень красивый, смуглый, темноволосый, кудрявый. А мы – восемь счастливиц: Клара Лучко, Инна Макарова, Муза Крепкогорская, Клава Липанова, Олеся Иванова, Маргарита Иванова-Жарова, Адиба Шир-Ахмедова и я – присутствовали на прослушиваниях. Сергей читал отрывок из “Мёртвых душ” Гоголя – “Птица-тройка”. Читал прекрасно. Герасимов прямо на экзамене ему и сказал: “Слушай, а чему я тебя буду учить? Ты же готовый артист”».

Вспоминала первое появление Сергея и его мастер, народная артистка СССР Тамара Фёдоровна Макарова: «Бондарчук пришёл к нам на курс в солдатской гимнастёрке без погон, ладный такой, подтянутый, с добрыми печальными глазами. Он прочитал стихи, какие-то отрывки и сразу приглянулся нам с Сергеем Аполлинариевичем. Конечно, мы понимали, что имеем дело с человеком, у которого уже был пусть небольшой, но всё-таки сценический опыт. Однако было в нём что-то такое, чего не может дать никакой опыт, с этим надо родиться. К нам шёл на курс талантливый человек. Сергей Аполлинариевич и я видели свою задачу в том, чтобы дать ему возможность учиться. Остальное, считали мы, будет зависеть не только от нас, но прежде всего – от него самого».

Неожиданно в коридоре института Сергей углядел знакомое по Ейску лицо. «Ноябрина!» – окликнул он девушку в простеньком платьице с двумя тёмными красивыми косами. «Серёжа!» – радостно признала его студентка. Ведь как её по-настоящему зовут, знали только близкие. Да, это была Ноябрина Мордюкова, которую все звали Нонной. «Как ты здесь?» – допытывался Сергей. «А ты как? Ты же вроде в Ростов должен был вернуться», – со знанием дела сказала Нонна. «Театр наш взорвали немцы. Решил – сюда». – «Так мы теперь, что… однокурсники?» – «Меня только что зачислили сразу на третий курс». – «К Герасимову? – ахнула Нонна. – На третий? А-а, ну понятно, ты же у нас – готовый артист». – «А он так и сказал: “готовый артист”. Ты-то как тут очутилась, Нон?» – «Это целая история! Я написала Мордвинову! Чушь такую… До сих пор краснею. Спрашивала – как выучиться на Любовь Орлову?» – «Ну дуреха!» – «Ну, думаю, написала и написала. Ему вся страна пишет, он даже не прочтёт. Серёжа! Представляешь?! Он ответил». – «Сам Мордвинов?! Тебе?! Да ну?! Впрочем, это на него похоже…» – «Сказал – приехать, сюда поступать. И даже чтобы я нашла его, если будет совсем трудно. А тут, бабах! Война! Я всю войну мечтала, что приеду. И вот приехала поступать». – «Как это тебя мама отпустила? В Москву, одну…» – поинтересовался Сергей. «Она и не отпускала. “В Москву?” – переспрашивала меня. “Та ну да же…” – “Поедешь, поедешь, доченька, одним местом по печке…”» Сергей расхохотался: «Знакомая история». – «Я подгадала, когда мама уехала в другой колхоз, – продолжала Нонна. – Братья и сёстры приняли мою игру в сборы и проводы. На чердаке брат нашёл самодельный деревянный чемодан с переводными картинками на крышке, завернули мне на дорогу кукурузных лепёшек, села на товарняк… И вот я здесь…» – «Что читала на экзаменах?» – поинтересовался Сергей. – «Да ничего, Серёж. Я же не знала, что надо готовиться. Нарядилась во что было, губы типографской краской накрасила и вперёд!» – «Да как ты прошла без программы?» – «Случаи из жизни нашей рассказывала. Вспоминала, как в начале войны первая бомба под Ейском упала, а утром одна тётка ходила по хаткам и сообщала: “А я ещё вчора знала, шо он бомбу кинить…” – “Как это?” – спрашивают. “Я вчора, як бильё на лимане полоскала, глядь – он летить. Я на него посмотрела, и он на меня посмотрел. Да как посмотрел! Ну, тут и я – как посмотрела! Ото он и кинул!”» Сергей рассмеялся: «И всё? Всё, что ты им рассказала?» – «Куда там! Как удила закушу – меня поди останови! Я как танк пошла на них. Думаю, пускай хоть полопаются, а буду выступать сколько сама решу. Песни стала орать разные. А ще спивать украинские – о любви, со слезой… Чем больше я “выдаю вокал”, тем сильнее они смеялись да покатывались… Меня Герасимов слушал тоже. Он-то меня и спас. Все стали просить басню, а я не знаю! Ни одной! Страшно – жуть. Всё, думаю, это конец! Он понял, наверное, и попросил вместо басни сыграть этюд: “Представьте себе, – говорит, – что вы едете в поезде и вам надо познакомиться…” А мне и представлять нечего, я сюда добиралась товарным вагоном. До сих пор качает. Сыграла на “ура”. Все в голос смеялись, а он сказал, что я талантливая, но… неотёсанная». – «Главное – талант твой заметил», – засмеялся Сергей.

Студенты ВГИКа жили под Москвой в лосиноостровском общежитии и каждый день совершали «марш-броски» в институт и обратно. По утрам через редкий перелесок мчались к платформе «Северянин», штурмом брали электричку, потом автобус и в последний миг перед звонком шумной оравой врывались в институт. Вечерами всё повторялось в обратном порядке. Одновременно с Сергеем Бондарчуком во ВГИКе, в студии Бибикова и Пыжовой, на первом курсе обучалась и Нонна Мордюкова. Об этих незабываемых ежедневных поездках она вспоминала: «Послевоенный ВГИК являл собой зрелище пёстрое и необычное, семнадцатилетние девочки, совсем ещё дети, выросшие на скудных харчах военных лет, и недавно вернувшиеся с войны ребята – крепкие, совсем взрослые, в неизменных гимнастёрках без погон: другой одежды у многих просто не было. Если электрички из Москвы у “Северянина” не останавливались, то все студенты – человек восемьдесят или сто – спрыгивали на ходу. Машинисты, зная это и беспокоясь за жизни вгиковцев, всегда притормаживали поезда. И мы, вылетая из вагонов, скатывались вниз, переворачивались несколько раз на спине… И так – четыре с половиной года! Здоровяк Сергей Бондарчук прыгал с поезда всего два с половиной года, он во ВГИК пришёл сразу на третий курс».

Сергею Бондарчуку необходимо было в кратчайшие сроки досдать четырнадцать предметов из тех, что он не проходил в театральном училище. Он брался за всё с охотой, ни от чего не отказывался. А предложений было много. Он пробовал себя в разных ролях, работал со студентами из разных мастерских – режиссёрами, операторами. И вот уже подошли первые экзамены по актёрскому мастерству. Всем запомнился показ, где Сергей сыграл фрагмент из «Записок сумасшедшего» Гоголя. Запомнила это и описала в своих воспоминаниях его однокурсница Людмила Шагалова: «Принёс стол, и чего только с этим столом не вытворял! То присядет на него, то уляжется, то стойку сделает, то бегать вокруг начнёт, то под него залезет. Мы все, глядя на него, и хохотали, и плакали: таким он был уморительным и умилительным одновременно. Пырьев и Райзман – члены экзаменационной комиссии – аплодировали ему стоя! Наш педагог по пантомиме Александр Румнев восторгался им. С виду немножко увалень, а гибок невероятно. В цирке есть акробатический номер “Каучук”, это когда артист гнётся так, будто у него нет костей. Вот таким “каучуком” был Серёжа».

Однажды после занятий по пантомиме произошло событие, которое участники запомнили на всю жизнь. Неожиданно для всех Глеб Романов сообщил сокурсникам: «Во время войны мне попалась книжка – “Хиромантия”, я её изучил и теперь по линиям на ладони могу предсказывать судьбу. Давайте ваши руки!» Первым протянул руку Сергей Бондарчук. «Серёжа, – Глеб долго-долго рассматривал его руки, – у тебя возле мизинца – звезда! Значит, жизнь твоя будет звёздная». Каждый стал протягивать Глебу свои руки: «А у меня звезда есть?» Больше ни у кого на руке звезды не обнаружилось. Зато Музе Крепкогорской Глеб сказал: «Муза, звезды не вижу… Ого! Смотри, линия любви… Вот тут! Тебя уведут из-под венца». И действительно, совсем скоро её увёл от жениха Георгий Юматов. А самому Юматову Глеб сказал, что в конце жизни с ним произойдёт нечто ужасное. Инне Макаровой было сказано, что у неё все будет хорошо, но не всегда, жизнь ей преподнесёт и сильные переживания. Кларе Лучко Глеб напророчил трёх мужей, она даже кричала на него: «Ты с ума сошёл!» – «Причём второй, – продолжал, не смущаясь, Глеб, – будет намного старше». Точно: второй муж Лучко – выдающийся артист, незабываемый голубоглазый красавец Сергей Лукьянов (Гордей Ворон из «Кубанских казаков», Пугачёв в «Капитанской дочке») был старше Клары на пятнадцать лет. «А ты? А ты?» – наступала на хироманта Клара. «А меня ждёт тюрьма, жизнь моя вообще будет адская, умру очень рано и чуть ли не под забором», – вздыхал Глеб. Это правда: его жизнь – настоящая трагедия. Начал он прекрасно. В середине пятидесятых годов вышел на экраны музыкальный фильм «Матрос с “Кометы”». Глеб Романов сыграл в нём главную роль и мгновенно стал очень популярным. Фильм пользовался огромным успехом, песенки из него распевала вся страна. Глеб замечательно пел, у него был мягкий, приятный баритон. Он, кстати, чуть ли не первым начал исполнять на эстраде зарубежные шлягеры. Публика ломилась в Театр киноактёра на Глеба Романова. Тридцать сольных концертов в месяц… Он заболел, потом стал наркоманом, что-то натворил, угодил за решётку. Однокурсники и коллеги по театру подписывали письмо в его защиту. Мой отец, конечно, тоже в стороне не остался. Наверное, его авторитетный голос и оказался тогда решающим. Глеба освободили. Но он после тюрьмы так и не смог восстановиться и подтвердил собственное предсказание своей судьбы… А тогда, в институте, сокурсники нет-нет да и напоминали Сергею о гадании Глеба: «Повезёт тебе, Серёжа, в жизни, как никому из нас, – ведь только на твоей руке линии сложились в звёздочку».

Эту историю мне в своё время рассказала мамина подруга Людмила Шагалова. Думаю, Глеб Романов не стал предсказывать всеми любимой Ляле Шагаловой (так её называли сокурсники), что ждёт её перед уходом из жизни. В 2000 году ей сделали операцию на глазах, после которой она ослепла и перестала выходить на улицу. Но у неё был заботливый муж – оператор Вячеслав Шумский, и сын – актёр и режиссёр Геннадий Шумский.

Режиссёр Владимир Наумов знал Сергея Бондарчука со студенчества, и это была настоящая дружба. Сергей сразу согласился сняться в первой наумовской курсовой работе.

«Я был юн – во ВГИК поступил в семнадцать лет, Сергей на семь лет старше, фронтовик, – вспоминает Владимир Наумов. – Но это на нашем добром товариществе никак не сказывалось. Он сразу согласился сняться у меня в первой курсовой работе. Называлась она “Юлиус Фучик. Репортаж с петлёй на шее”. Делали мы её очень смешно по нынешним временам. Долго по всему институту искали место, которое можно было бы использовать под декорацию. Наконец нашли в запылённом углу кусок проржавленной батареи, решили, что здесь будет Кремлевская стена, возле неё и пристроились. Моим ассистентом в этой работе был мой сокурсник Сергей Параджанов. Снимали ближе к ночи, когда институт опустел. Начали снимать, но мы с Бондарчуком почувствовали, что чего-то не хватает. Бондарчук повернулся и сделал несколько шагов по коридору. “Ты куда?” – спросил я. “Видишь, я могу свободно уйти. Сделай что-нибудь. Мне нужно почувствовать замкнутое пространство”. – “Сейчас тебе будет замкнутое пространство”. – Параджанов ушёл на пятнадцать минут и явился с наручниками. Он сам приковал Бондарчука к ржавой батарее. “Ну вот. Другое дело. Теперь я чувствую, как сузилось пространство, и чувствую запах тюрьмы”, – сказал Серёжа. К полуночи мы эпизод сняли. “Параджанов, – зову, – давай ключи!” – “Какие ключи?” – “От наручников”. – “Так их как бы и не было, ключей”, – растерянно сказал Параджанов. Бондарчук кинулся на него, но не смог достать из-за наручников. “Серёж, – успокаиваю Бондарчука, – я посижу тут с тобой до утра, а потом что-нибудь придумаем”. Возникла идея оторвать батарею от стены: она была ржавая и вся прогнила. А Бондарчук же здоровый был, как бык. Он поднатужился и вырвал батарею прямо с куском стены. Но далеко он не ушёл, их догнал испуганный Параджанов. Он привёл с собой какого-то старика, и тот, вооружившись напильником, освободил Серёжу».

Герасимов снова и снова говорил своим ученикам, режиссёрам и актёрам своей объединённой мастерской, о том, что необходимо читать настоящую художественную литературу – Толстого, Гоголя, Шекспира, Чехова, Флобера, Горького, Шолохова… Именно из этих авторов режиссёры и актёры должны были выбирать кульминационные фрагменты, ставить их, показывать, и затем лучшие шли на экзаменах по мастерству актёра и режиссуре. Он не делал различия между студентами. Поставить фрагмент мог каждый. Сергей Аполлинариевич удивительно владел словом. Любая работа студента была поводом к беседе, которая сама уже становилась произведением искусства. Студенты видели, как рождалась его творческая мысль. Он учил думать, разбираться в искусстве, в сложнейших жизненных вопросах…

На последнем курсе стало известно, что Герасимов будет ставить «Молодую гвардию» по роману Фадеева. Это будет дипломная работа всего объединённого курса актёров и режиссёров. Все на курсе зачитывались романом, примеряя на себя ту или иную роль молодогвардейца. Сергей Бондарчук был старше. «Что мы с тобой будем делать, Серенький?» – спрашивал Герасимов. Он очень хотел снимать Сергея, видел его талант и недюжинность натуры. «А давайте – директора шахты Валько», – предложил Сергей. Так эта роль за ним и осталась. Хотя по роману Валько был куда старше. Но уж очень отвечал этот образ индивидуальности моего отца. Валько – прямой наследник гоголевских казаков, потомок Тараса Бульбы. Арестованный фашистами, он на первом же допросе идёт на них в рукопашную и крушит их. «Я не выбирал, – рассказывал Сергей Фёдорович. – Я, когда читал роман, готовясь к диплому, понял, что моя роль – Валько, и уверовал в это… Всё внимание уделил… Я и подыгрывать брался, чтобы чувствовать партнёра».

А ключом к пониманию образа стала ремарка писателя: “Валько был человеком немногословным, и никто никогда не знал, что совершается в душе его под цыганской внешностью. Казалось, всё в его судьбе изменилось к худшему. А между тем никогда ещё его не видели таким подвижным и весёлым. Всю дорогу он шёл пешком, обо всех заботился, охотно заговаривал с ребятами, то с одним, то с другим, будто испытывая их, и всё чаще шутил”».

А вот как вспоминала моя мама Инна Макарова этот период учёбы во ВГИКе: «Каждому режиссёру хотелось репетировать больше, поэтому исполнители главных ролей разрывались на части, чтобы успеть ко всем. С утра до ночи мы не выходили из театра, работая буквально до изнеможения. Казалось, всё в моей жизни тогда занимал театр, предстоящие съёмки. Всё, да не всё… Прежде моя мама и бабушка окружали нас с сестрой Ниной такой заботой и любовью, что мы росли совершенно домашними девчонками. В свои девятнадцать лет я ещё ни с кем даже не целовалась, губы не красила, о причёске даже не помышляла – ведь это сущий разврат! А тут Сергей – большой, взрослый. Его первые поцелуи в щёчку…

Моя однокурсница Таня Лиознова нашла мне комнату в своём доме недалеко от Рижского вокзала. Я жила там, и Серёжа приходил почти каждый день – мы часами стояли на лестничной площадке. К себе его не пускала – неприлично! Но на курсе-то видели, что Бондарчук от меня не отходит, и под Восьмое марта взяли и выдали нам один продуктовый паёк на двоих. Поставили, так сказать, перед фактом.

Серёжа в ту пору жил во дворе дома, где размещалось Госкино, в сторожке, которая не отапливалась. И вот после репетиции поздно вечером мы туда пришли, не снимая пальто, сели за стол, вскрыли паёк… Голодные были ужасно! Потом Сергей уложил меня на узкую железную кровать, и я сразу провалилась в сон. Просыпаюсь, а он сидит рядом на стуле и смотрит на меня. Потом тихо говорит: “Подвинься”. Я подвинулась, и мы заснули, обнявшись и согревая друг друга. Он меня не тронул. Правильно сделал. Я ещё не была готова переступить черту, интуитивно понимая, что после этого моей беззаботности и свободе настанет конец. И начнётся другая, неведомая жизнь. Я рано потеряла отца, и хотя разница была в шесть лет, звала его “папка”. А он относился ко мне, как к своей драгоценности. Помню, морозно было, Сергей меня в пальто своё закутает и на руках несёт до трамвая…»

А пока Инна признавалась Сергею, что мечтает сыграть Любку Шевцову, а ей, видимо, достанется другая роль. На экзамен Инна готовила «Кармен». Режиссёром была Татьяна Лиознова. Сама Татьяна играла старую цыганку, предсказывающую Кармен судьбу. «После экзамена, – вспоминала Инна Макарова, – пока еще шло заседание комиссии, ко мне подошёл шофёр Сергея Аполлинариевича – он должен был отвезти Фадеева домой – и тихо произнёс: “Любку ты будешь играть. Фадеев сказал!”» Оказывается, Александр Фадеев сказал Герасимову: «Не знаю, какая была Кармен, но то, что это – Любка Шевцова, я вас уверяю». Так мама получила роль, о которой мечтала. Всё, что происходило с ней, она доверяла бумаге. Часто писала письма своей маме Анне Ивановне Герман, отправляя их и обязательно ставя дату:

10 декабря 1946 года. Москва

…Сегодня была в «Национале» в парикмахерской с Тамарой Фёдоровной. Это такое шикарное заведение, что просто ужас! Одни иностранцы. Дамы самые шикарные, пока я там была, приходили и Ладынина, и жена Моисеева, и Пастернак. А что же делала я?

Меня завили на шестимесячную и покрасили, сейчас сижу блондинкой, и Вы думаете – это всё? Завтра в одиннадцать часов ещё раз к этому же мастеру и ещё раз покрасят, чтобы совсем была белая, а мне идёт. Это лучший мастер. Наверное, очень дорого – платила Тамара Фёдоровна. Да, а потом поедем к косметичке Тамары Фёдоровны, и она мне брови подёргает, они очень густые, и придадут другую форму. Сразу ставить и снимать будут обе серии. Просто будут снимать огромный фильм. А уж показывать будут отдельно, но подряд. А в «Национале» я была в голубом платье. Тамара Фёдоровна угостила меня конфетой, а Ладынину сигаретой, и сама закурила. Вот в каком обществе!!! Скорее бы Сергей Аполлинариевич вторую серию прочёл. На этой неделе, кажется, будет готова. Вчера была репетиция: Шульга и Валько в тюрьме. Хвыля с Серёжкой нашим так рвут! Я не помню, писала ли Вам, что Валько делает Сергей Бондарчук, тот, что играл с Клавой Рудольфа в «Бовари»? Он не уступает Хвыле.

Так, осторожно, в письмах к маме у Инны появляется Сергей Бондарчук. «…Почему во ВГИКе Серёжа именно на меня обратил внимание, сказать не берусь, – вспоминала Инна Макарова, – но это внимание мне льстило. Ведь Бондарчук – объект восхищения всего ВГИКа, старше меня на шесть лет, ещё до войны работал в театре, был звездой театрального училища в Ростове-на-Дону. Но оставил учёбу, сцену, ушёл на фронт…

Мы играли вместе очень смешной этюд “Цирк”. Это обычный этюд на всех курсах. Сергей играл дрессировщика, я – женщину-змею. И сам Сергей был необыкновенно гибкий. Он очень любил показывать обезьяну. Потрясающе был одарён именно пластически.

Тогда Сергей ухаживал за мной целую зиму, встречал, провожал. После занятий мы садились в трамвай, ехали через пол-Москвы до конечной остановки, ещё долго-долго шли пешком – дом, где я снимала угол, находился рядом с заводом “Серп и Молот”. Добирались до места глубокой ночью. Сергей целовал меня в щёку, смотрел, как скрываюсь за дверью подъезда, – и отправлялся на другой конец города к знакомым, у которых в ту пору жил. А весной он обязательно приходил с цветами. Однажды принёс роскошную розу…»