Текст книги "Корова (сборник)"

Совершенно запустила наблюдение, какой картине дали «Оскар» или ещё какую награду, а кому – ни шиша. Наград этих развелось столько, что легче перечислить фильмы, которые ни на какие из них не номинировались. Сейчас ведь как: если там не дадут награду, тут может что-нибудь перепасть из сочувствия. Если и тут ничего не получишь, есть ещё десяток-другой фестивалей и конкурсов, авось там чего-то перепадёт. А смысл? Бывают картины, что не выдвигаются ни на какие награды, а зал после показа встаёт и аплодирует. Или привезут фильм, которому и несколько «Оскаров» дали, и столько же «Ник» наподдали, других же менее громких наград и вовсе горой насыпали – а зритель встаёт и… выходит задолго до окончания фильма.

Давали бы всем венок из лаврушки за любые достижения, как в Древней Греции, и не было бы такой отчаянной борьбы за первенство любой ценой, больше сил и времени отдавалось бы самому процессу творчества. Но в капиталистическом мире в основе любых соревнований давно лежат чисто финансовые выгоды. Про нас что говорить: мы бы и за лавровый венок бились, как в своё время за вымпел. Многие советские соцсоревнования, когда выращивался невиданный урожай, что сил не было его собрать, поэтому в передовицах трубили о получении победителем переходящего Красного знамени, а в это же время по полям с невиданным урожаем шёл трактор и запахивал его в присыпанную снегом осеннюю землю – яркий пример бесхозяйственности и просто идиотизма. Если кто уносил домой хоть один кочан или колосок с поля – это приравнивалось к воровству, заводилось уголовное дело. А запахать в землю целое великолепный урожай, потому что его не успели убрать до заморозков или некуда складировать – это не преступление, нет. Это последствие борьбы за престижное первое место, уж никто не помнит, в каком соревновании, с кем и за что. До откровенной глупости доходило, до самого настоящего вредительства, лишь бы завладеть каким-то вымпелом.

Китайцы какой-то год вырастили невиданный урожай риса и придумали по такому случаю, как из него топливо для автомобилей получить, чтобы ни одна рисинка даром не пропала. Куда им до нашего широкого размаха! Это нам ничего не жаль, а они там над каждым зёрнышком трясутся, жмоты. А мы за победу готовы тонны зерна сгноить. Только бы получить вымпел или похвальную грамоту с профилем Вождя.

Что творилось, когда в сентябре советских школьников и студентов загоняли в совхозы убирать турнепс – вспоминать жутко! Когда мы просто работали без объявления дурацких соревнований, как у нас говорили «без объявления войны», – все спокойно и хорошо делали свою работу, садились на автобусы и ехали домой. Но вот объявили соревнование на звание лучшего пионерского звена по уборке кормовой свёклы. Ставят пионеров в начало борозд – на старт, внимание, арш! И больше половины свёклы в результате этого забега на скорость втаптывается в землю. Её попросту никто не убирает, а вбивают ногами в землю, чтобы идущая следом проверяющая комиссия увидела голую пашню, освобождённую от урожая. Потому что целью являлась не уборка корнеплодов. Наша цель: быстрее добежать до конца борозды, как бегунам до конца беговой дорожки, получить первое место и гордое звание «Лучшие дуроломы республики». Идиотки вроде меня (к счастью, таких было не мало), добросовестно вытаскивали на свет божий каждую свёколку, каждую луковку и картофелину. Как в своём огороде, как нас учили дедушки и бабушки, которые эти овощи под бомбёжкой выковыривали из мёрзлой земли. Поэтому моё звено никогда не получало ни вымпелов, ни похвальных грамот за ударное вколачивание урожая в пашню. Такая же картина была и на уборке картофеля, и на сборе морковки, куда гоняли студентов ленинградских вузов и работников НИИ. Они точно так же дробились на какие-то отряды и звенья и охотно ловились на глупые призывы: «Даёшь первое место в сборе урожая! А ну покажем всем империалистам, как умеют работать настоящие передовики!». И после этого оставалось вытоптанное поле, словно по нему пробежало стадо бегемотов. Работники совхозов рыдали и молили больше не присылать «этих вандалов и варваров», когда им приходилось повторно идти по полю и откапывать из-под земли тонны испорченного, разбитого, растоптанного в хлам урожая. Зато империалистам чего-то там показали. Империалисты прямо-таки уделались от страха. Или от смеха.

После соревнования по уборке турнепса объявлялось соревнование по резке ботвы. Мы приносили с собой ножи и обрезали листья на уже собранных корнеплодах. Делали это по схеме трёх куч: в одной лежит собранный урожай корешками внутрь, а вершками наружу, в другую бросают отсечённые вершки, в третью летят корешки, собственно корнеплоды. Очень удобно: берёшь за листья левой рукой, правой отрезаешь их, левой тут же бросаешь листья в кучу ботвы, а правой метко кидаешь свёклу в кучу корнеплодов. Когда ритм наладишь, так и вовсе похоже на гимнастику. Да на свежем воздухе, когда нет дождя и осень так прозрачна и тиха – красота, что и говорить! А если при этом кто-нибудь травит весёлые байки или ведёт интересный разговор, то и вовсе это не кажется работой, а активным отдыхом. В самом деле, при такой разумной организации труда под конец работы не возникает чувства усталости.

Когда работали просто так, без всяких дурацких соревнований, то каждая свёколка была аккуратно обрезана, обколочена от земли и любовно уложена в ящики, а ящики погружены в грузовики. Но вылезают неугомонные массовики-затейники: «Народ! Даёшь рекорд по обрезанию! Покажем сионистам, как это надо делать! Не посрамим славу земли нашей». И так тошно становится, словно заставляют выполнять что-то противоестественное, да к тому же на скорость, как, например, кто больше кубов воздуха за минуту вдохнёт, или кто большую кучу кала навалит. Смотришь на этих горластых сволочей и думаешь: чтоб тебе провалиться куда-нибудь и не вылезать! А они настолько тупы и толстокожи, что даже не догадываются об этих «пожеланиях» в свой адрес. Знай, орут:

– Ребятушки, навались на правый фланг! Даёшь… Прорвёмся… Не посрамим…

И ведь дана же им зачем-то такая глотка и энергия? Нагоняют этой глоткой такое помутнение рассудка на людей, что никто уже не замечает, как осень тиха и прозрачна. Теряется и ритм работы, и аппетит к ней. Звенья и отряды лихорадочно срезают ботву, где она только есть, пока её не станет столько, чтобы можно было засыпать свои кучи необрезанной свёклы. Она ведь и так лежит ботвой наружу, кто там заметит: отрезанная это ботва или нет. Кто-то обязательно стоит на шухере, чтобы агротехники или бригадиры не засекли это, чему и названия не подобрать. В результате вырисовывается такая картина: стоят огромные стога из свекольных листьев, а рядышком – еле-еле заметные горстки корнеплодов. И хоть бы кто спросил: «А где урожай-то? Где сами корнеплоды-то, если от них так много ботвы получилось?». Не до этого: всем победителям выдают по вымпелу, всем старавшимся стать победителями – по флажку, всем идиотам, вроде меня, у которых куча ботвы была пропорциональна куче корнеплодов, выносят порицание:

– Ай-яй-яй, ну как же так? Вон некоторые звенья и отряды по пять куч обрезали, пока вы на одной тут как куры лапами водили. Нехорошо, некрасиво, просто не по-советски так спустя рукава работать, когда наши деды и отцы кровь проливали за ваше счастье!..

То же самое происходило, когда мы работали на стройке во время трудовой практики в десятом классе. Там объявляли соревнование, кто быстрее навесит максимальное количество дверей в строящемся здании. Когда строители работают просто, без соревнований, им надо каждую дверь повесить на петли, а каждая петля крепится на шести шурупах: три на самой двери и три на дверном косяке. И шурупы эти надо закручивать. Дело сие очень кропотливое, но очень важное и нужное. Но вот объявляется соревнование, и шурупы начинают не закручивать, а заколачивать, как гвозди. От такого беспредела двери через пару месяцев начинают провисать, а то и вовсе отваливаться, но это никого не заботит. Все ослеплены жаждой соревнования. Массовики-затейники, эти непревзойдённые мастера манипулировать нестойкими умами накручивают ситуацию дурацкими плакатами лозунгами, где первым словом стоят их излюбленные «Даёшь», «Догоним» и, естественно, «Прорвёмся».

Следует сказать, что массовики-затейники, эти методисты-активисты в самом процессе работы никогда не участвовали. Так, для вида только перед началом соревновательного массового психоза один шурупчик закрутят в готовое гнездо или на глазах восхищённой публики из бороздки выдернут морковку, которую перед этим кто-то уже выдернул и обратно воткнул. Они, как взвод НКВД за спинами штрафбата, подгоняли нас в атаку к победе в очередной глупой затее. Сложно сказать, чем определённым они были заняты по жизни, что именно делали, но люди, которые в момент организованных ими соревнований ничего не делали, их страшно раздражали и бесили. Поэтому они смотрели на «бездельников» тяжёлым, осуждающим взглядом. Им казалось, что даже отдыхая человек должен испытывать чувство жгучей вины за бесцельно потраченное время. Только какой-то винтик остановится в потоке общего психоза из разряда «Догоним и перегоним Мозамбик!», как тут же спиной почувствует, что они мрачно исподлобья наблюдают за ним. При этом они сами только выкрикивали какие-то бессмысленные лозунги и недоумевали, почему кто-то не хочет тупо этим лозунгам следовать. Это же так просто! Тупо делай, что тебе говорят, а «за нас всё уже продумали вожди». Даже не знаю, где сейчас все эти неугомонные крикуны, но явно и в новой жизни они не пропали. С такими талантами пропасть невозможно. Особенно в условиях дикого рынка.

Многие страдали от их хлёстких упрёков, и переходили постепенно в лагерь тех, кто за полчаса «выполнял» норму целого рабочего дня. Это в самом деле легче, чем просто нормально работать. До сих пор не пойму почему, но мне никогда не хотелось в этом идиотизме участвовать. Даже ценой вымпела и гордого звания «Лучший обрезчик ботвы в этом сезоне». Ужасно устаю, когда приходится участвовать в никому не нужной и бессмысленной деятельности. Думаю, что любой человек устаёт от этого. Сейчас в людях сидит именно такая усталость, что приходится заниматься тем, чего они не понимают или даже вредят своей деятельности. Когда работаешь и понимаешь свой труд, можешь объяснить каждое действие, совершенно не устаёшь. А когда приходится закапывать канаву, которую впереди тебя кто-то выкапывает, то уже через пару шагов наваливается усталость и отчаяние, словно внутренний цензор спрашивает: «Ну и объясни, чем ты собственно тут занимаешься?». А объяснить невозможно. И это отнимает все силы.

Когда мы стали постарше, то подходили к директорам совхозов и указывали им на такие безобразия. Директора кивали, говорили, что им самим всё это не нравится, но они ничего не могут поделать с таким положением вещей. У нас всегда так: сами видим недочёты в работе, сами себя за них ругаем, но никак не можем исправиться. Этакий комплекс покаяния, если сами себя поругали, осудили, сами над собой посмеялись, то с нас и взятки гладки. Мы не понимаем, что раскаяние не для того существует, чтобы бесконечно делать ошибки и каяться, приносить откровенный вред и снова каяться. У нас постоянно можно слышать: «Ах, вот в Европе, вот в Америке, как там чисто и пригоже! А у нас всё заплёвано-захаркано, разбазарено всё в пух и прах на все четыре стороны! Вот мы такие да сякие!..» и так далее в том же духе. При этом сам говорящий под конец речи высморкается себе под ноги, разве что не помочится и снова вздохнёт: «Ох, не будет у нас никогда порядку. Мы ведь такие-растакие, что и знаться с нами тошно». А что мешает стать другими, если мы так хорошо видим свои недостатки? Может, просто не хотим исправляться и для этого придумали такой приём вечного раскаяния? И нас не тронь: мы же сами себя поругали, мы же сами при-знали, что сделали что-то не так! Что толку от этих покаяний? И это на фоне лозунгов «Догоним! Достигнем! Достанем! Покажем! Все – козлы, а мы – лучшие!». Наши лозунги увидишь – впечатление, что тут супермены живут, которые всё могут и умеют. А на деле никто ничего не может и не хочет, как в анекдоте про евнуха, который своей невиданной потенцией хвалился.

В нашем городе теперь повадились отключать то электричество, то воду. Говорят, для экономии газа и вообще всего прочего, что ещё имеет смысл выгодно продать за бугор. Денег нет в государстве, говорят. Всё профукано. Куда всё делось – никто не знает, но ряды отечественных олигархов растут и крепнут день ото дня. Повод для отключений нашли в том, что некоторые граждане не платят за эти самые воду-свет-газ. Полгорода нигде не работает, поэтому и не платят. Другие полгорода работают, но тоже не все могут ежемесячно платить за эти ценные и дорогие ресурсы. Они если заплатят, то на оставшиеся деньги смогут купить себе конфетку к чаю, чтобы совсем горько не было, и колбаски своему пёсику или котику. Хотя многие вообще намастачились обходиться без света-газа. Без воды-то человек не проживёт и дня, но воду можно и из реки брать, а вот без света-газа – как не фиг делать. Особенно живучие бабульки, которые так и говорят, что их прабабки и прапрадеды жили себе спокойно без «энтих глупостев» и горя не знали. И вот мы из двадцать первого века теперь должны повернуть в эпоху, когда энтих глупостев ещё и в помине не было во всём мире. Чиновник какой-нибудь с двумя-тремя высшими образованиями приедет на пяти-шести дорогущих машинах, каждая из которых ценой в десять-двадцать годовых окладов рядового провинциала, со свитой в сотню-другую господ в дорогущих костюмах и начинает втолковывать несознательным гражданам, нежелающим понять «важность политического момента»:

– По нашему… то есть вашему району наблюдается растрата воды и электроэнергии. К тому же вы неисправно платите за эти дары, что вам государство так милостиво предоставило, а у государства денег нет на то, чтобы за вас платить. Мы… то есть вы и так государство разорили своими непомерными требованиями. Мы… мы войну выиграли, а вы… вы слишком хорошо жрать хотите!

И это говорит такой мордоворот, которые слушающим его оборванным старикам во внуки годится. И вот он этим пережившим не понаслышке все войны XX века и грабительскую политику новых хозяев жизни – и поди разберись, что страшней, – говорит, что он там какую-то войну выиграл. Но никто не спорит, потому что его клика в самом деле выиграла. Победила всех прочих своих соотечественников в борьбе за биологическое выживание в условиях дикого рынка, который в современной России почему-то зовут «демократией».

Говорит он это на фоне огромной кучи зерна, которое гниёт под дождями, так как нет нового хранилища. В старом ещё пять лет тому назад сгнила крыша. За пять лет в «отсталые» советские времен целые города выстраивали, а теперь досок настелить и самым дешёвым рубероидом их покрыть никто не может. Скажи где такое, и сразу какой-нибудь мрачный и обиженный на весь свет мужской голос пробубнит: «А вот сама бы попробовала, раз умная такая». Да я и пробовала в один из субботников с другими бабами, но та крыша тоже давно сгнила. А теперь зерно гниёт. И сколько эта огромная, как пирамида египетская, куча зерна может стоить? Сколько за пять лет таких куч тут сгнило? Неужели это такие копейки? Так чего же теперь гундеть на каждом шагу про какие-то растраты и недостачи? За что ни схватись, а всюду нет денег в бюджете. Нужны новые дома – нет денег, нужен ремонт вокзала – нет денег, детям нужен стадион – нет денег. А зерно гниёт. Зерно, которое когда-то заменяло людям деньги, пока их не изобрели. А рядом гниёт такая же куча картофеля, который вырастили специально для Крайнего Севера, но он уже почти весь сгнил, потому что между какими-то серьёзными ведомствами не могут договориться насчёт транспорта. Он и в прошлом году так же гнил, пока не превратился в полугнилую кашу, которую погрузили-таки и увезли туда, где этот картофель ждали уже полгода.

А всё из-за тех же соревнований. Точнее, из-за несостыковки между соревнующимися. Одни соревнуются по первенству на самый большой в мире урожай, а другие соревнуются за первое место по экономии топлива при перевозках, и этого самого большого урожая в том числе. Даже помойку месяц специально не вывозили для экономии бензина. В итоге все заняли первые места по своим соревнованиям, получили какие-то грамоты, а город завален мусором и ударный урожай ударно же и сгнил.

Эта болезненная тяга к соревнованиям никак не переживёт пик моды на себя. Соревнуются, лишь бы стать первыми хоть в чём-то, а ради чего – не всё ли равно. Напоминает безнадёжно разлаженный механизм, в котором каждое его звено продолжает тупо выполнять свою функцию, но на общей работе это никак не сказывается. Так в фильмах о войне раньше показывали подбитые и перевёрнутые танки, которые уже никуда не едут, а только их колёса продолжают бешено вращаться, иногда даже в разных направлениях. Так и мы вращаемся до сих пор, как пустая бобина, с которой смоталась плёнка. И такое яростное вращение достойно награды просто потому, что так принято. В результате кругом победители и чемпионы, передовики и ударники, а никто не может придумать, как из пункта А в пункт Б перевезти остатки сгнившего картофеля. Возможно, кто-то поморщится: «Да что ты тут развела со своим картофелем! Да кому он нужен? Разве можно сравнивать экономию бензина, нефти и какой-то там картофель?!». Зачем же его тогда сажают и растят в таком количестве, затрачивают столько сил и средств на его уборку? Может, его вовсе не сажать и не объявлять соревнований по рекордной уборке, чтобы потом нечему было гнить под осенними дождями под россказни холёного господина про то, что кто-то у нас профукал всё государство, а они какую-то войну против своих же выиграли?

Все эти соревнования по сбору абы чего во имя победы абы кого в абы чём в годы моей пионерской юности всегда приурочивались к 22-му апреля, ко дню рождения товарища Ленина. Смотри, мол, Владимир Ильич, как мы доблестно выполняем твои заветы, которых ты нам и давать не собирался. Этакая советская Пасха, замена отнятого христианского праздника, как язычникам когда-то праздник начала роста солнечного дня заменили Рождеством Христовым. Тогда же начинались славные субботники, когда окончательно сходил снег, под которым проступали горы грязи за лето, осень и зиму вместе взятые. Всё начинают мыть, чистить, а мы вот металлолом собираем. Были такие «критические» дни у пионеров: то сборы макулатуры, то сборы металлолома. Но если на макулатуру можно было подписаться в дни соревнований по подписке на периодику, чтобы потом это всё вернуть государству, то с металлоломом было сложнее: подписки на него не было. Собрали бы то, что под ногами валяется, чтобы никто себе сапоги об гвозди не распорол, так ведь нет – носом будем рыть, но найдём лом даже там, где его нет и быть не может.

Вы представьте себе ситуацию: человеку нужно принести что-нибудь металлическое в общую кучу лома, которую собирает его класс. Говорят, что в странах Европы есть пункты приёма, куда человек может сдать, например, сервиз. Зачем он ему, если у него и так уже два есть, а вот этот третий подарили? Пусть даже старый и наполовину разбитый. Там даже можно сдать флакончик из-под духов или просто куски битого стекла. Там никто не стоит в замызганном халате и не орёт зычным голосом: «Тары нет! Уйди на… отседа, падла!». Там всё есть. Почему-то. Платят там за эти стекляшки какую-то символическую плату, но люди сдают туда битое стекло не для того, чтобы «срубить бабки», а чтобы окружающая их среда была уютной и чистой. Чтобы стекольная промышленность не тратила лишние ресурсы на производство нового стекла, не загрязняла бы лишний раз такую хрупкую экологию. Таково там вековое воспитание. Ведь окружающая среда очень важна для человека. В среде, где есть чистые улицы, опрятные дома, у человека и мысли соответствующие. Там же, где под ногами валяются осколки, бутылки, клочки газет, просто куски дерьма, у человека в голове формируется такое же дерьмо вместо мыслей. Он может только пинать эти помои ногами, постепенно переходя на окружающих. Сделали бы и у нас пункты приёма по сбору всякого хлама, а не чистой меди и алюминия, так и почище стало бы, и люди бы поменьше лягались. Но у нас в этих «пунктах приёма лома» сидят человеки не с выражением лиц «сделаем нашу страну уютной и красивой», а с несмываемой миной «как бы побыстрее сколотить бабло и свалить из этой дыры за бугор, где уютно и красиво». Они не понимают, что уютная и красивая жизнь где-то не сама по себе возникла, а создаётся людьми. Они сами могли бы сделать вокруг себя уютно и красиво, а не скакать за тридевять земель в тридесятое царство на готовое. И они там не станут разрушать это уютно и красиво, потому что оно чужое. У многих наших граждан сидит в голове мысль, что только в своём доме можно и нужно гадить, а в чужом – восхищаться его чужими уютом и красотой и ставить его своим покинутым соотечественникам в пример. Если бы металл в самом деле валялся у нас под ногами, как листья в пору листопада, то вопросов бы не возникало: бери его охапками и сдавай. Но вот нет его. А надо что-то сдать.

Мы металлолом первый раз сдавали в пятом классе. Я тогда пошарила глазами окрест себя и ничего подходящего для сдачи не нашла. А вы сами поищите вокруг себя и скажите, что можно было бы сдать в лом? Ну, нет металла, хоть ты тресни, а надо что-то найти. Мама мне тогда дала старую кастрюлю с ржавым дном – всё, что в доме нашлось для соревнований пионеров по сбору и сдаче металлолома. И у вас бы больше не нашлось. Если в дом запустить мародёров и дать им задание найти в этом доме лом, то они, конечно же, обдерут там и ручки на дверях, и батареи центрального отопления, и газовую плиту с холодильником. Но это мародёры, а мы-то в этом доме живём.

Короче говоря, понесла я эту кастрюлю. Иду со своей однокашницей Надькой Карпинской и гордо несу свою кастрюлю – вот мой вклад в торжество нашей отечественной металлургии. Надька несёт старый утюг, какие ещё на углях работали. Прабабушка отдала, раз такое дело, раз правнучке надо хоть что-то сдать в общую кучу металлолома.

А общие кучи классов традиционно располагались на пустыре за школьным стадионом. Сначала туда тащили кто старое ведро, кто какие-то обручи с бочек, кто обломок лопаты, кто свой эмалированный ночной горшок. Всё поначалу было мелко. Потом группа наших учеников притаранила целую батарею отопления. Такую, какую герой Алексея Смирнова в «Операции Ы» растягивал перед Шуриком на манер гармони. Они её тоже на такие вот рёбра разобрали по штуке в руки, а ведёрники-кастрюльники вроде меня на них с завистью глядят: вот это настоящий металлолом! И хоть бы кто поинтересовался, откуда они эту батарею взяли? Украли, конечно! Но всем не до этого. Какое там: такой азарт, что у всех только глаза блестят. Я чувствую, что моя кастрюля как-то теряется на фоне такого металлоизобилия.

– Как?! – гневно взмахнула на меня ресницами наша Хлорка перед всем классом, когда стала оценивать, кто чего припёр для сдачи. – И это всё?! И это весь твой вклад в такое важное мероприятие?

– У меня больше нету, – оправдываюсь я.

– И тебе не стыдно? Ты погляди, что настоящие пионеры принесли, – подтащила она ко мне приличный такой кусок рельса, перевела дух и извлекла из растущей кучи башмак, какой железнодорожники под колесо кладут.

И мне стало стыдно. Так стыдно, что даже сейчас вспоминать страшно! Мы были так воспитаны, что не могли перечить старшим. Следует заметить, что мне как-то повезло на старших в детстве. Была в них какая-то вескость и разумность. Они нас воспитывали в послушании, но и не пытались этим послушанием воспользоваться ради всё той же скуки. В годы моего детства было немыслимо, если бы пьяный отец послал своего ребёнка в магазин за водкой или сигаретами для себя и принялся орать бы на него матом, когда тот его ослушался бы и отказался подносить ему новую порцию пойла. Я не говорю, что не было пьющих родителей. Я говорю, что они понимали, что нельзя во всё это вовлекать своих детей. Я не помню таких матерей, которые приказали бы своему сыну или дочке катиться на улицу на несколько часов, так как ей надо весело провести время с каким-то незнакомым мужиком. Если взрослый что-то требовал от своих детей, то это никогда не было им во вред, никогда их не травмировало и не противоречило их интересам, поэтому ребёнок охотно соглашался.

Нынешняя молодёжь не такая, и у неё, возможно, есть на то веские причины, так как среди взрослых появилось слишком много психов и самодуров, чтобы новое поколение беспрекословно им подчинялось, скромно потупив глазёнки. Современные дети в таком случае скажут:

– Не смейте манипулировать мной и подавлять мои ценности! Я не желаю общаться с тем, кто подобным образом ко мне относится и не уважает во мне личность! Я попрошу учитывать моё мнение – оно у меня есть.

Это если ребёнок начитан и образован. Большинство же просто скажет: «Да иди ты в ж…! Ещё тут какая-то фря будет вякать». Им если что не нравится, они об этом тотчас же дадут знать, а вот мы так не умели. Они уже знакомы с теорией информационных войн и с принципом воздействия рекламы и пропаганды на пассивного слушателя. Они знают, как можно закомпостировать мозги человеку и что надо делать, чтобы никто не мог манипулировать твоим сознанием. Это мне и нравится в новом поколении. Но мы были не такими. Нам говорили, что надо делать, и мы делали. Мы даже не могли сказать что-нибудь типа: «Я вам не корова и не вьючное животное, чтобы такие тяжести на себе таскать. Тем более без всякой пользы для страны и человечества». Если мы попробовали возражать, нас срезали излюбленным и безошибочно бьющим в цель: «Да мы за вас кровь проливали! Сил на вас не жалели, а вы что (кто, как, где, почему) вытворяете?» и так далее в тоне истерики мучающейся от жестоких сваток роженицы. Или, напротив, в стиле тихой и мудрой проповеди убелённого сединами старца со святой горы Афон.

Нас порой стыдили за то, до чего нынче и самые изощрённые зануды не додумаются. Я помню, что большинство девчонок тогда носили косы. Тогда короткие стрижки ещё не вошли в моду, а распущенные волосы считались верхом неприличия. Некоторым «гестаповцам от педагогики» казалось, что распущенная коса ученицы отвлечёт учеников от процесса учёбы и возбудит в них «нехорошие» мысли в смысле антисоветского сексуального интереса. А мы, надо признаться, были такими «чайниками» в плане сексуального воспитания, что если бы услышали слово «оргазм» в десятом классе, то даже самые «испорченные» из нас долго бы гадали, что это такое и с чем его едят. В те годы родители не спешили прививать своим детям взрослое мышление с пелёнок, описать им этот мир с позиции эмбриологии. Как никто не додумается – разве что только клинический идиот – объяснять первокласснику основы высшей математики. Вместо сексуального воспитания была сказка про найденных в капусте детей. Всё-таки должна быть у детей сказка хотя бы в детстве, а прозу жизни они всегда успеют познать. Если детям не дать эту сказку, они её сами придумают из самой тупой правды взрослых.

Но вот некоторые учителя почему-то считали нас всех ужасно развращёнными и даже бдили за нами. Они были глубоко убеждены, что мы только того и ждём, как бы где заняться самым гнусным развратом, видимо, равняя нас с собой, со своими взрослыми страданиями по этой части. В упрёках они иногда доходили до ярости, с каждым новым криком распаляясь всё больше, отчего становилось ясно даже первоклашкам: в интимной жизни серьёзные проблемы. Беспричинная ненависть так и звенела в каждом их крике. Им постоянно мерещилось, что мы все ужасно распущены. Но дети не бывают пошляками, если взрослые, конечно же, не постараются. Дети не мыслят о мире по принципу параграфов из учебника биологии о размножении примитивных организмов и даже станут протестовать, если кто-то именно так попытается объяснить им «соль жизни».

У нас в школе была «испорченная девчонка» Люська Краснова. Вся её «испорченность» заключалась в том, что она ругалась такими страшными ругательствами, как курва позорная и сперматозоид в очках, умела свистеть в пальцы и пробовала пиво, когда с братьями и сёстрами украла с праздничного стола недопитую бутылку, чтобы понять, чего такого хорошего взрослые находят в этом горьком мочеобразном напитке. Нынче на такую «испорченность» и в детском саду не удивятся, но вот в те годы!.. А что касается распущенных кос, то тогдашние ученики думали только о том, как ученицу за эту косу дёрнуть или прицепить к ней какую-нибудь погремушку. Хотя нашей неугомонной Хлорке казалось, что они совсем о другом думают и «тёмные мысли их тайно гнетут». Она ходила с линейкой и мерила распущенные концы наших косичек и хвостиков: длина должна была быть не более пяти сантиметров для младших классов и не более десяти – для старшеклассниц. Кто эти размеры устанавливал? Кто вычислял, что кончик девичьей косы длиннее пяти сантиметров возбудит нездоровые настроения в прыщавых юношах? Психиатрия, одним словом. И если обнаруживалось, что хвост косы длиннее, то тут же раздавалось фирменное:

– И тебе не стыдно?! Нет, тебе в самом деле не стыдно?!! А не рано ли ты волосы свои распустила, как уличная девка из притонов Сан-Франциско? За вас старшее поколение кровь проливало, а вы что себе позволяете, а?!

И сразу так стыдно становилось, ну та-ак совестно, что до сих пор и сравнить-то не с чем. Даже у «испорченной сверх всякой меры» Люськи Красновой слёзы раскаяния на глаза наворачивались, и она начинала быстро заплетать тонкими пальцами пушистый завиток на конце своей роскошной косы, чтобы не дай бог кто из учеников такой «разврат» не увидел и не сбился бы с пути истинного строителя коммунизма.

Это взрослое «как тебе не стыдно» как команда какая-то сразу вызывала определённую соматическую реакцию: ребёнок краснел, бледнел, начинал хлопать глазами, разгоняя слезу, то есть всем видом показывал: «А как же». Вот и я стою посреди класса, страдаю за свою такую стыдную кастрюлю, а Хлорка тем временем перекинулась на утюг Надьки Карпинской. Через пять минут уже и Надька умирает от стыда за свой ничтожный вклад в великое дело победы нашего класса в… в… в сборе очередной партии никому не нужной дребедени.

– Я удивляюсь, как вы будете коммунизм строить с таким легкомыслием!

И все так серьёзно слушают! Дети двенадцати лет! Хлорка вошла в роль классной дамы – вот салага-то двадцатилетняя! – и пошла нам расписывать, какие мы несознательные и безответственные. Только наш вожатый Слава мог осадить эту дуру совсем уж непристойным: