Текст книги "Мальчики-мальчишки"

– Пережила Россия Ивана Грозного, пережила Петра Великого, – успокаивали себя россияне, – пережила и Ленина, и Сталина, и Хрущёва с Брежневым. Пережила Перестройку, переживёт и это дерьмо. Русский народ и не из такого пекла выходил.

 
Времена не выбирают —
в них живут и умирают
 

Но последующие события развивались, как в сказке: чем дальше, тем страшней. Горнист решил прибрать к рукам предприятие по добыче торфа, где очень кстати совсем незадолго до этого в пух и прах проворовалось бывшее руководство, уехавшее ещё до начала следствия на постоянное место жительства в какие-то тёплые страны. Сельское хозяйство и промышленность Горниста мало интересовали. Настала пора, когда в Россию не только сливочное масло стали завозить из-за рубежа, но даже простые канцелярские скрепки и кнопки отечественного производства из магазинов полностью вытеснили заморские товары. Но края наши очень богаты пока ещё лесом, из которого, говорят, делают знаменитую на весь мир финскую бумагу. Западные экономисты подсчитали, что, благодаря такому природному богатству, коренные россияне могли бы иметь очень высокий уровень жизни, но для этого не хватило одного звена – разумной власти. Лес стал вырубаться и распродаваться направо и налево, с чего Горнист также имел солидный доход.

Он задружился с милицией, к которой у людей сформировалось двоякое отношение. Теперь уже никто не говорил, что «моя милиция меня бережёт», потому что на экраны нашей страны один за другим начали выходить шедевры кооперативного кино, где милиция выступала в крайне негативном виде по сравнению с изысканными, находчивыми и романтичными ворами и совестливыми убийцами, которые живописно кувыркались в воздухе с пистолетами в руках в борьбе с продажными «мусорами» и всегда хитроумно уходили от погони. Убийц, кстати, все стали называть поэтическим словом «киллер». Главным положительным героем киноэкрана стал проворный жулик с навязчивым желанием обводить вокруг пальца всех и каждого, включая своих близких и чуть ли не себя самого. Самый распоследний чёрт мог бы воскликнуть при просмотре всего этого, где порок не наказан, добро не торжествует, да они и вовсе поменялись местами: «Уж я и хотел бы, чтобы люди так восхищались всеми видами греха, но не до такой же степени, в самом-то деле!». Люди, посмотрев такие фильмы, уясняли одно: бандиты злодействуют, органы правопорядка бездействуют, и ничего с этим не поделаешь. Ушли в небытие благородные и неподкупные герои вроде Глеба Жеглова и Володи Шарапова. Их сменили какие-то приблатнённые неустойчивые личности, которые сочетали в себе все виды человеческих пороков. Конечно, все понимали, что милиционеры не обязаны быть ангелами. Но зачем навязывать образ МВД, где служат только садисты, трусы, жулики да алкоголики, которые при этом очень похожи на отпетых уголовников? Они почти вытеснили обычную человеческую порядочность из киношных правоохранительных рядов своей малообразованностью и недоразвитостью. Я не знаю, как на самом деле было: то ли милиция скопировала эти новые образы, то ли эти образы были взяты из реальной жизни, но всё-таки не верю, что в одной профессии может собраться столько случайных людей. Хотя при массовой безработице всё возможно.

Так или иначе, но к милиции стали относиться настороженно. Неизвестно, кому это было надо, но раз показывали такое кино, то, значит, это было кому-нибудь нужно. Я, кстати, не видела ни одного американского или европейского фильма, где полиция или армия были бы показаны в виде сборища каких-то пьяных дегенератов. Только в конце 90-ых стали появляться фильмы, которые можно было бы объединить под названием «Граждане, не пужайтесь милиции – не такая она у нас уж плохая и безнадёжная!», но людям всегда очень трудно отвыкнуть от сложившихся стереотипов.

Милиция стала плохо финансироваться, как, впрочем, и все остальные общественные институты. Так в организме при отказе мозга все органы начинают испытывать затруднения в получении питательных веществ. Был в местном отделении милиции нашего города такой старый-престарый автомобиль, какие в просторечии называют «козелками». Он не просто был старый, а больной, как служебный пёс, который верой и правдой в течение многих лет гонялся по ухабам и бездорожью за разными нарушителями. А тут совсем сдал.

Как-то раз наш участковый вместе с другими сотрудниками милиции преследовал на нём братьев Колупаевых, которые срезали несколько метров контактного провода на запасных путях у соседней станции. Они уходили от милиции на мотоблоке с тележкой, который используется при вспахивании огорода, с «чудовищной» скоростью – приблизительно пять километров в час!

– Стой, Колупаев! – кричал в жестяной рупор наш участковый Николай Борисович. – Стой! Стрелять буду!

– Да стреляй: в тюрьму сядешь, с нами посидишь! У тебя и патронов-то нету! – хохотали оба брата.

Патронов действительно не было, но участковый продолжал преследование.

– Никак Борисыч гонится за кем-то? Ты глянь, как резвятся наши мальчики, – прятались за своими заборами битые жизнью местные граждане. – Вот бандитизм-то и до нас докатился, Господи!

Маленькие мальчишки на обочине с восторгом наблюдали, ковыряя в носу, как милицейская машина добросовестно преодолевала почти все препятствия, какие могут быть на размокшей после дождей никогда не асфальтированной дороге. Мотоблок отрывался от преследования.

– Саша, педаль в пол! Уходят же, уходят! – кричал участковый водителю.

Саша выполнил команду участкового, и машина, перескочив через очередной ухаб, жалобно всхлипнула, потом чихнула и выронила из своего пожилого чрева какую-то жизненно важную деталь, которая смачно плюхнулась в жирную грязь. Автомобиль встал, как вкопанный, и никуда больше не поехал. Участковый долго матерился и чуть не плакал оттого, что сам не понимал, чем он тут, собственно, занимается. После этого он стал ездить на велосипеде и развивал довольно-таки приличную скорость.

Горнист был дружен со всеми местными милиционерами, так как все они ходили в один детский сад, учились в одной школе, маршировали в одном строе под бой барабанов и звуки горнов, гоняли мяч в одной школьной футбольной команде, списывали друг у друга на уроках и экзаменах, мылись в одной бане, влюблялись и ревновали одних и тех же баб, вместе выпивали. Да не перечислишь всего, что ещё им приходилось делать вместе. Когда жизни людей настолько тесно переплетаются в маленьком мире посреди бескрайней страны, им неловко конфликтовать друг с другом: детские и юношеские привязанности наслаиваются на профессиональный долг.

Трубачёв решил подарить отделению милиции свой старый «Мерседес»: у него их уже в то время было несколько. Тогда ещё ходил по стране анекдот, как новый русский продаёт свою «старую» машину только потому, что там уже полная пепельница окурков. Как они там это дело оформили – никто не знает, да и не интересовались особенно, так как свои уши дороже. Но претензий к его банде со стороны милиции поубавилось.

– Надо же, – осторожно восхищались некоторые граждане. – Теперь и у нас своя мафия появилась. Прям, как в кино!

– Да какая это мафия? – не соглашались другие. – Набьют деньгами свои карманы и европейские банки, да и свалят за бугор. Это сицилийская мафия постоянно живёт на своей Родине и в её же развитие деньги вкладывает. Колумбийские наркобароны, говорят, тоже своей стране доход какой-никакой приносят, а от наших проказников один урон и разорение. Иностранцы финансируют реставрацию наших памятников и музеев, а наши нувориши деньги в казино прожигают.

Постепенно все привыкли к новому порядку. Но тут возникла ещё одна фигура, о которой стоит сказать отдельно. Дело в том, что ещё большей властью в наших краях обладал другой криминальный авторитет по кличке Вожатый. Так его окрестил сам Горнист, потому что этот самый Вожатый, в самом деле, был его пионервожатым, и когда Горниста, тогда ещё Славика Трубачёва, принимали в пионеры, Вожатый повязал ему пионерский галстук и сказал: «Будь готов!», а наш Славик звонко ответил: «Всегда готов!» И эти, тогда ещё чистые и наивные мальчики, отдали друг другу пионерский салют.

«В миру» Вожатого когда-то звали Константин Николаевич Волков. Я помню, как он приходил в нашу школу после армейской службы на занятие по военно-патриотическому воспитанию. В годы моего детства в школах очень большое внимание уделялось такому воспитанию детей и молодёжи. Но часто это самое воспитание сводилось к рассказам о тех ужасах, которые способен творить человек при вооружённых конфликтах с себе подобными. Нам говорили, что кругом враги, которые не дремлют, а клацают зубами в наш адрес и только того и ждут, когда же наступит удобный момент, чтобы уничтожить нашу прекрасную страну; что весь мир настроен против нас, так что мы на каждом шагу готовились к обороне: младшие классы учились правильно бросать гранаты, старшеклассники сдавали зачёт по сборке и разборке АКМа, а старшеклассницы ломали ногти при заполнении на скорость магазина патронами. Нас воспитали, что за всем стоит «мировой заговор» против СССР, поэтому большинство из нас подсознательно с детства обиделось на весь мир. Иногда становилось грустно и горько от рассказов, что наш СССР никто не любит, и, как нам доказывали, только ленивый ещё не плюнул в нашу сторону. И там-то нас не любят, и сям не уважают, и мы никого не любим и не уважаем за это. В целом, это очень отравляло солнечное мироощущение, какое всегда бывает в детстве. Как же можно не любить нашу страну, вопрошали мы изумлённо, если она же самая лучшая и разумная?! Нас тогда ещё учили писать слово «Родина» с прописной буквы, как до революции писали с прописной буквы самое главное слово «Бог». Я это слово до сих пор пишу с большой буквы и никак не могу отучиться от этой привычки.

Жизнь показала, что даже такую грандиозную империю, способную, казалось бы, противостоять любым врагам, можно легко развалить и без ведения огня. Достаточно объявить элементарную мораль и нравственность – самые простейшие законы человеческого бытия – предрассудками и глупостями для всех слоёв общества: как для «верхов», так и для «низов». Тогда главным национальным героем станет тот, кто в большей степени нарушил эти законы. Пьянство, воровство и вседозволенность, как термиты, сожрут любые опоры государственности. Это легко сделать, если человек ведёт себя нравственно не по личным внутренним убеждениям, а потому, что просто боится наказания со стороны грозного закона, так как с уменьшением действенности этого закона человек выпускает из себя все тридцать три несчастья, как из ящика Пандоры, и начинает собственноручно разрушать себя и других. Если общество придерживается моральных и правовых норм не из искренней убежденности в их необходимости, а из боязни санкций правоохранительных органов, то оно легко с ними расстанется, рано или поздно.

В советское время считалось, что именно боевая подготовка является самой надёжной защитой Родины от любого врага. Это было похоже на поведение дикаря, на которого ещё никто не нападает, но он уже обороняется. Происходящее он воспринимает в качестве угрозы и опасности, как первобытные люди страшились любого явления природы. А чем цивилизованнее человек, тем менее он агрессивен к окружающей среде. Дикарь же машет дубиной в темноте и бьёт по своим. Нас не учили дипломатии человеческих отношений и тому, как защитить себя и свою страну от своей же глупости и дикости. Нам не говорили, что любая война аморальна, что это – трагедия одних и слава других, громкие имена генералов и адмиралов и огромные захоронения того, что осталось от безымянных солдат и матросов. Нам ставили в пример как раз тех героев, которые не щадили своих жизней и умирали за Родину, не раздумывая. Меня всегда смущал тот факт, что в нашей стране патриоты обязательно должны умирать, и чем ужаснее их смерть, тем больше ликования по поводу такого «патриотизма». Казалось странным, почему военное дело надо изучать, а учиться жить в мире не обязательно. Нам, маленьким детям, рассказывали о страшных зверских пытках, через которые прошли многие пионеры-герои и молодогвардейцы. Пугала такая кровожадность Родины в отношении своих детей. Нам в страшных снах снились искалеченные и изуродованные палачами юные патриоты-великомученики. Я скрывала эти кошмары, думая, что разберусь во всем, когда вырасту, но понять систему становилось всё сложней. С годами я ещё меньше стала понимать такую любовь нашей Родины к смерти своих детей. Разве нормальная мать – а образ Родины в России всегда ассоциируется с образом матери – будет призывать своих детей отдать за неё свои жизни, как бесноватая и взбалмошная бабёнка требует от своих туповатых поклонников прыгать с высокого моста для доказательства любви к ней?

Так или иначе, но патриотическое воспитание непременно соседствовало со словом «война». То есть если это патриотизм, он непременно связан с войной, а если не связан, то никакой это уже не патриотизм. Выражение «военно-патриотический» мы воспринимали как одно слово, в котором одно без другого не может существовать. Я никогда в те годы не слышала, чтобы назвали патриотом человека, который вырастил красивый сад на собственной земле или воспитал хороших граждан из своих детей. Какой он к чёрту патриот, если жив остался, да ещё и детей наплодить успел?! Вот если бы он пал смертью храбрых на поле боя, причём, бой может быть за что угодно и где угодно, или враги истязали бы его каким-то особо садистским способом, то это был бы стопроцентный патриот. Уж такой патриот, на которого всем следовало бы равняться. А в мирной жизни патриотизмом могли посчитать случаи особого увечья, когда в тракторе кто-то сгорел во время уборочной или с большой высоты упал, как в фильме «Высота». Такая вот странная нелюбовь к жизни и живым ради любви к Родине. У нас до сих пор многие граждане охотно рвутся на войну, особенно среди пьяных и безработных. Они любят часами возбуждённо галдеть, как могли бы в бою отличиться да показать там всем кузькину мать. Но в мирной жизни не способны ни превратить свою землю в цветущий сад, ни застроить её благоустроенными городами, даже себя в порядок привести не в состоянии. Потому что это для них не представляет ценности. Въелось в мозги идея о том, что для доказательства своего патриотизма надо непременно воевать с тем, на кого укажет направляющая сила. И все уверены, что патриотизм, любовь к Родине у нас надо кому-то непременно доказывать или демонстрировать. А что это за любовь такая? Бежать надо от тех, кто требует такой любви, пока не поздно. Это вам любой психиатр скажет.

Я помню слова из есенинской «Анны Снегиной» о войне «за чей-то чужой интерес», которая поэту «всю душу изъела»:

 
Я понял, что я – игрушка,
В тылу – же купцы да знать,
И, твёрдо простившись с пушками,
Решил лишь в стихах воевать.
 
 
Война «до конца», «до победы».
И ту же сермяжную рать
Прохвосты и дармоеды
Сгоняли на фронт умирать.
 

Но так может написать только побывавший на войне простым солдатом человек, и никогда так не скажет представитель стана великих полководцев.

– Вот послушайте, как красиво! – говорила нам Анна Ивановна на своём уроке, когда проходили творчество Есенина. – «Иду я разросшимся садом, лицо задевает сирень»…

 
Та-та́м-та, та-та́м-та, та-та́м-та,
Та-та́м-та, та-та́м-та, та-та́м.
 

Вы чувствуете, какая мелодия у стиха! Какой ритм!

– Угу, – отвечали мы, занимаясь своими делами: кто-то читал под партой вышедшего из опалы Булгакова, кто-то играл в морской бой, а кто-то списывал домашнее задание по алгебре.

– Этот стихотворный размер называется амфибрахий, что в переводе с греческого означает «с обеих сторон краткий», – с чувством объясняла нам Анна Ивановна, притопывая ногой на иктах, а мы сдерживали приступ хохота, потому что слово «амфибрахий» ассоциировалось у нас с каким-то гоголевским персонажем.

– А вот любимый поэтом анапест с ударением на третьем слоге. Этот размер он чаще всего использовал, – и Анна Ивановна наугад открывала «Пугачёва»:

 
Нет! Мы больше не слуги тебе!
Нас не взманит твоё сумасбродство.
Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе
Лечь как толпы других по погостам…
 

Почувствовали разницу между этими размерами? – восхищённо спрашивала нас онакак истинный фанатик своего дела.

– Ага, – отвечали мы и лукаво спрашивали, как читается отрывок:

 
Разве это когда прощается,
Чтоб с престола какая-то б…
Протягивала солдат, как пальцы,
Непокорную чернь умерщвлять!
 

Тогда ещё не печатали маты в книгах, и мы хихикали при встрече в тексте «б…» и «х…». Да-а, было за что бояться Есенина советским царям, было за что его запрещать для изучения в школе…

Но это было в конце 80-ых, когда уже никто не настаивал на том, что смысл жизни советского человека заключается в борьбе за светлое будущее ценой своей жизни. А ведь очень хотелось застать его в настоящем и даже пожить в нём… Ну это уж совсем сверхдерзкое вольнодумство!

Когда к нам приходил Волков, мы учились ещё в начальной школе. Это было после кончины генсека Брежнева. Константин Николаевич показался нам очень взрослым, даже старым. И очень странным, словно из другого мира. Он тоже внимательно смотрел на нас, на наши бантики, косички и короткие чёлочки мальчишек, как будто глазам своим не верил, привыкая к новым условиям жизни, пытаясь в них сориентироваться. Казалось, что его глаза настороженно наблюдают за окружающим миром из-под низких выгоревших на солнце бровей, как из недоступного укрытия лесного зверя.

Это был очень высокий молодой человек с совершенно седой головой. Лицо у него при этом было очень загорелое, поэтому он напоминал негатив. Чувствовалось, что внутри у него тоже накопился некий негатив, которому он не может дать выход. Нам объяснили, что Константин Николаевич выполнял интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан и что его даже приняли в КПСС за выполнение этой важной миссии.

Особо на до отметить, как тогда смотрели на комму нистов. Не на кабинетных лоснящихся дядек в мешковатых костюмах с портфелями и амбициями из третьих секретарей Горкома пролезть во вторые Райкома, а там и в первые Обкома. Эта публика и после разгона КПСС сохранила за собой свои кабинеты. Она кое-где до сих пор на своих местах прочно сидит, хотя яростно рвала и даже ела свои партбилеты на публике после 91-го года.

И не на анекдотичных, какие появились после официального разрешения на такие анекдоты: «Я хочу вступить в партию. Куда мне обратиться? – Обратитесь к психиатру», или что-нибудь из разряда «Партбоссы в бане».

И не на членов современных политических партий, которые просто имеют в своём названии слово «коммунистическая» или «народная», а сами мало чем отличаются от других «бизнесменов от политиков».

А на коммунистов рядовых, настоящих, по убеждениям, не для карьеры. Коммунистов из простых работяг, какими были ещё наши деды. Как «Коммунист» Урбанского – лучший человек общества и его опора, хотя оно об этом даже не догадывалось. Не правильный и прямолинейный зануда, а в том-то и дело, что слишком живой и слишком эту самую жизнь любящий. И при этом он первым идёт в бой за свой народ, он умеет защищать и обустраивать свою страну, даже если для этого придётся надорвать все жилы. В фильме «Офицеры» есть такой момент, когда наступают немецкие танки, начинается паника, никто не знает, что надо делать, и только какой-то безымянный коммунист знает. Он единственный сумел всех консолидировать, организовать, каждому дать направление в действиях. И как спокойно и уверенно это сделал! Не сравнить с современными истериками при дебатах в Думе. Сейчас многие из бывших советских граждан отплёвываются от этого, оправдываются и даже словно бы извиняются за своё прошлое, если их угораздило «побывать в партии». Считают это чуть ли не позором, а раньше… гордились наличием таких коммунистов среди знакомых и родственников. Теперь трудно возродить те настроения и ещё труднее их понять. Но что делать – это часть нашей истории и нашей памяти! От истории-то ещё можно отказаться, но вот память не спрашивает, хочешь ты это помнить или желаешь забыть.

Мы были ещё детьми, поэтому, как и все юные, может быть, слишком романтизировали эти образы. Такова прелесть и, одновременно, беда юности, что она ещё не приучена брюзжать и не хочет видеть тёмное в людях прежде светлого, даже если этого тёмного там больше или светлого вовсе нет.

– Такой молодой, а уже коммунист – с ума сойти! – ахали школьные технички, когда увидели Волкова. – Мой-то пять лет в кандидатах ходил, а потом ещё три года вступал.

– Он же не просто так влез. Вишь, скоко наград! Солдатикам просто так все эти брошки не даются…

– Да тише ты!

– Тс – с!

– Ш-ш!..

Раньше нельзя было много говорить о той войне. Мало кто знал и понимал, что там происходило на самом деле. Сами непосредственные участники и очевидцы тоже ничего не рассказывали. Просто говорили чуть ли не шёпотом: был в ДРА. И говорили об этом крайне неохотно, потому что за такие разговоры могли «пригласить» для серьёзной беседы «куда следует». Сейчас мы тоже мало что знаем о той и нынешних войнах. Разница лишь в том, что сейчас стали чаще мусолить эти темы и показывать больше наспех сделанных фильмов с трупами и кровью – этими извечными атрибутами любой войны, которые почему-то всегда преподносятся их создателями как личное открытие или даже экзотическая диковинка.

Та война началась в год, когда мы пошли в первый класс, и закончилась, когда мы заканчивали школу. И так получилось, что многие мальчишки нашего поколения этой войной просто бредили. Она им казалась какой-то очень престижной работой, что ли. Они так и говорили: «Закончу в школу и попрошусь в Афганистан». Как же они завидовали тем, кто там побывал! И как же они плакали в 1989 году, когда эта война закончилась. У многих тогда если и не пропала, то изрядно пошатнулась цель в жизни. Некоторые даже пытались залезть в Югославию или Грузию, кого-то не пустили мамы, буквально легли костьми на пути несостоявшихся героев. Но вот это болезненное очарование войной, воспитанное мужественными книгами, устными рассказами и фильмами про то, как это благородно, мужественно и просто круто – сложить буйну голову на поле брани – тем более, когда твоя голова в твоей стране никому особо и не нужна, так и не прошло. Они найдут применение этому боевому пылу потом.

Я недавно в одной статье прочла такие строки о мужчинах своего поколения: «Они проскользнули между Афганистаном и Чечней и сумели избежать участи послужить Родине». Дескать, такие-сякие не поучаствовали, понимаешь ли, в какой-нибудь очередной резне с какими-нибудь курдами, подлые засранцы, не возжелали, панимашь, кровушку за Родину-мать пролить!.. Вот грех-то нашли! А то у нас исторически так сложилось, что для каждого поколения новобранцев многомудрые правители уготовили по войне, а тут чего-то опростоволосились, пять лет никого не задирали, целый выводок цыплят не у дел оказался! Кто-то тут же реагирует на эту цитату, но так пришибленно, словно оправдываясь: «Но зато они не сумели «проскользнуть» от резни на улицах в бандитских разборках! Расцвет их молодости пришёлся на сложнейшие времена, когда в стране господствовали разруха, рост преступности, перемена социального строя и прочие «прелести» реформаторской деятельности тех, кого теперь называют великими политиками. И никто не скажет:

– А где такое написано, чувырло, что человек приходит в мир, чтобы участвовать в резне? Почему наш гражданин не может служить своей Родине на Родине и для Родины, а непременно для этого обязан лезть куда-то за тридевять земель разнимать полудикие племена чуждых нам народов, которых мы тупо зовём братскими? Почему он постоянно обязан вмешиваться в военные конфликты или создавать их сам, проливая свою и чужую кровь? Надо ли отдавать своих сыновей и губить чьих-то детей для достижения размытых идеалов и меркантильных целей, известных лишь горстке людей, которые в «работе» совсем не участвуют, ожидая готовый результат?

Если кто так и скажет, то многоголосие задохнётся возмущением: «К-ка-ак?! Да где ж ваш патриотизьм, панимашь?.. Нет, вы только погляньте на них: они, гады, не хотят за Родину-мать свою кровь в необходимом объёме сдать!»

Но вернёмся в мои школьные годы. До начала Перестройки «присутствие» войск СССР в Афганистане преподносили как нечто нужное и правильное. Даже шептали, что советское правительство хочет сделать из Афганистана 16-ую союзную республику. Многие и недоумевали, на кой ляд она нам сдалась? Если уж присоединять к СССР новые земли (если уж нам при своих просторах совсем тесно и шагу некуда ступить), так выбрать кого-нибудь позажиточнее и поцивилизованнее, как Иран или даже Ирак, а не очередную голь-шмоль! Но такие диссидентские речи звучали только на кухнях под шум воды и бормотание радио. А в большинстве своём люди мало разбирались в интригах внешней политики.

К нам в школу приходили бывшие выпускники, ставшие воинами-интернационалистами – раньше времени постаревшие мальчики. Это сейчас думаешь: ну что такое двадцать лет? Сейчас человек в двадцать лет кажется ещё ребёнком, которому взрослеть и взрослеть, который так мало понимает в жизни, что даже говорить с ним не о чем. В двадцать лет сорокалетние кажутся стариками, а когда человеку уже за сорок, то сорокалетние кажутся ему юными. Эти же ребята нам казались даже не стариками, а людьми из другого мира. Словно нас разделяли не годы, а целые эпохи. Они были совсем другими. Сами они говорили, что это война выбила из них всю дурь, и закалила их, так что им теперь не страшны никакие трудности. Словно бы война – это лучшая воспитательница легкомысленных недорослей. Словно бы война – это не так уж и плохо.

В них было замечательно то, что они не пытались возбудить в нас чувство вины за то, что они были на войне, а мы – нет. Но они, в самом деле, были слишком молоды для такого глупого занудства. Всё-таки они были слишком молодыми. И в них проглядывали какие-то полудетские черты. Однажды наш военрук ушёл с урока – ему сообщили, что у него родился внук, и оставил нас на попечение зашедших в гости демобилизовавшихся десантников, его бывших учеников:

– Ребята, вы им объясните тут, как надо Родину любить, и всё такое.

– Объясним, Эдуард Александрович, не сумлевайтесь, – заверили они его.

Нам было очень любопытно, что это за люди, кто они, откуда. Люди из другого мира! Из мира войны! Сначала мы напряглись, что сейчас они, на манер всех скучных взрослых, начнут «рубить» что-нибудь о политике и необходимости всем и каждому проникнуться напряжённостью на мировой арене… Вместо этого они устроили нам мастер-класс по стрельбе в школьном тире. Им самим очень хотелось хотя бы теперь поребячиться. Их меткая стрельба и метание любых острых предметов вплоть до циркуля «козья ножка» нам понравились больше, чем заученные фразы про преданность идеям, которые в России всегда выгодны лишь небольшой горстке правителей. Все опьянели от счастья: у нас ещё никогда не проводили таких весёлых уроков! Мы носились между щитами, меняли мишени, гурьбой вытаскивали своими слабыми детскими ручонками глубоко засевшие в деревянные панели всевозможные колюще-режущие предметы, которые десантники туда засаживали лёгким взмахом руки с большого расстояния, хлопали в ладоши и орали: «Ещё! Ещё! Ещё!»

До сих пор удивляюсь, как они тогда никого из нас не пристрелили или не закололи. Профессионализм высочайшей пробы, что тут ещё скажешь. И совсем не было чувства, что это ребята, которые ещё несколько дней тому назад были далеко-далеко и стреляли не по этим бумажкам с нарисованными кругами разного диаметра, а по… живым людям. «К нам приехал цирк!» – вот как можно было приблизительно описать наши эмоции от той встречи.

Им было по двадцать лет. Двадцать лет – с ума сойти! Как и что надо сделать, чтобы такого пацана заставить бить точно в цель и на поражение? И не просто заставить стрелять, а заставить его полюбить это дело… Для подобного управления людьми тоже надо быть профессионалом в своём роде.

Когда мишени закончились, за нами пришёл учитель географии. В запале мы забыли и о перемене, и о следующем уроке, и даже звонка не слышали от всеобщего помешательства. Умник нашего класса Валька Мочалкин убрал со лба намокшую чёлку и спросил десантуру:

– А как же теория?

– Какая ещё тебе теория, мальчик? – снисходительно посмотрели они на этого делового клопа.

– Ну, про происки империализма и позицию СССР в отношении растущего напряжения на Ближнем Востоке.

– Да! – загалдели и другие. – Почему нас никто не любит? Мы же лучшее государство в мире, самое справедливое и миролюбивое! Мы всех любим, мы всем помогаем в случае землетрясения или неурожая! А нас все считают врагами…

– Да-а? – сдвинул берет на лоб и состроил насмешливую гримасу самый разговорчивый из них. – Ох, горе-то како: не любют их! А ты не жди, когда тебя полюбят: пулемёт в руки и собирай признания в любви. Отбоя нет от симпатии – уж поверьте моему слову, дети.

Мы тогда ничего не поняли из этих слов, поэтому просто захохотали, как над очень удачной шуткой. Потом один мальчик из десантников только тихо и серьёзно сказал: «Мы сами никого не любим – ни чужих, ни своих». Но его поняли ещё меньше.

После Перестройки эту войну резко объявили ненужной и несправедливой, хотя она уже съела несколько тысяч советских жизней. Обычно нам и несколько миллионов не жалко отдать за ради неизвестно чего. Воинов-афганцев перестали считать героями и объявили «захватчиками, насильно навязывавшими афганскому народу просоветский режим». Военно-патриотическое же воспитание вообще отменили. Патриотизм стал чуть ли не презрительным ругательством, а пофигизм к своей стране – модной позой. И вот от такой резкой смены ценностей в наших головах засело двойственное отношение к окружающей реальности вообще и к этой десятилетней войне в частности; войне самой долгой, какую когда-либо вела Россия после войны с Наполеоном. Праведная она была или неправедная? Нужна она была или нет? Нужна Советскому Союзу или всё-таки миру в целом? Не предшествовало ли падение режима Наджибуллы, державшегося за счёт советских танков, зарождению исламистского террора, который подстраивает под свои преступления религию и докатился нынче аж до самой Америки? Вот над какими вопросами мы задумывались в детстве, вот какие темы обсуждали на школьных собраниях и диспутах. Мы были до ужаса политизированными детьми, в отличие от следующего аполитичного поколения, которым, видимо, на нашем примере до смерти надоела политика. Мы знали в лицо всех членов Политбюро и уже в классе шестом разглагольствовали, за кого будем голосовать на выборах, когда вырастем.