Текст книги "Охота на Церковь"

– Мне б коня и телегу, товарищ Лежепеков, до города доехать, – с нажимом попросил сержант.

– Дык… там… это же!.. В труху!.. А я-то что?.. – нечленораздельно пытался что-то объяснить председатель. Но вдруг его прорвало: – Не дам я тебе коня, товарищ Горшков! У меня грабеж, хищение социалистического имущества! В особо крупном размере! Вредители! Диверсия! Вражье племя!..

– Подробнее! – насторожился сержант.

С шумным и опять невнятным причитаньем об украденном дочиста кирпиче Лежепеков потянул Горшкова за собой. Дотрусили до околицы села, вышли на разбитую дорогу до кладбища, окруженного леском. Пока увязали в грязях, председатель молча сопел, а сержанта мучили жажда и голова, словно стянутая железным обручем.

На карабановском кладбище Горшков никогда не был, поэтому развалины некоего строения чуть поодаль от могил его не удивили. Средь груд битого кирпича, кусков балок и прочих конструкций выглядывали небольшие фрагменты недоразваленных стен. На разборе руины орудовали лопатами и кирками подростки. В отдельную кучу они складывали цельные кирпичи, если таковые удавалось найти. Лежепеков возмущенно взирал на скромную горку небитого материала:

– В райисполком отчитался: есть кирпич для теплиц. Теперь что? Где возьму? Схитили вражины мой кирпич, ни с чем оставили! Диверсия и вредительство! Заводи дело, товарищ Горшков!

Сержант носком сапога поддел красный кирпичный обломок, обвел кислым взором барханы каменного крошева, на которых копошились школьники.

– А вы, ребята, откуда? – спросил он. Мыслей насчет расследования пока что не было никаких.

– Из города. Мы на субботник приехали, – раздались голоса юных энтузиастов. – Помогаем колхозу.

– Сегодня же не суббота? – задумался Горшков.

– А у нас каникулы, – белозубо улыбнулся комсомолец. – Вот жалко, что от этого очага поповщины почти не осталось небитых кирпичей. Никакой пользы для народного хозяйства.

– Так это церковь была? – догадался сержант и повернулся к Лежепекову. – Вы, товарищ председатель, точно видели цельные кирпичи в нужном количестве? Может, плохо разглядели после сноса?

– Куды там! Вот этими глазами видел, чем хочешь поклянусь, товарищ Горшков. Не иначе церковники разбой учинили…

К кладбищу тем временем подтягивались колхозники. О крахе председателевых планов насчет церковного кирпича уже прослышали в селе. Горшков, обходя руину, схватывал куски разговоров: «Дык умеючи надо взрывать…», «Богородица им кирпич не дала…», «А неча святое поганить…», «Были кирпичи, точно! Не скрали их, а сами рассыпались в щебень…» – «Это почему же? Старинному кирпичу износа нет». – «Туто вопрос научный! Надо энтот лом в раболаторию свезти, пускай изучают…»

Среди любопытствующих затесался старший из братьев Морозовых. Перед возвращением в город решил посмотреть, что сталось с храмом, где трудился священником неравнодушный и щедрый на добро, умеющий сочувствовать людским бедам, умный, как профессор, отец Алексей.

Вид развалин, оставшихся от церкви, показался ему удручающ и гадок. Но по нервам резанул не кирпичный лом, а другое. Среди парней и девчонок, разбиравших завалы, усердно махал лопатой Миша Аристархов. Морозов, подойдя, отозвал его.

– Не мог отвертеться?

– Не мог, – буркнул подросток. – Комсорг пристал, как репей, грозился последствиями.

– К матери хоть зайди, балда, – вздохнул Морозов.

– Зайду.

* * *

Младшие опять где-то промышляли, дома была только мать. Да и та в пересменке: утреннюю смену отработала, скоро идти в вечернюю.

– Капуста есть, а картошку, сынок, бережем, – словно оправдывалась мать, поставив перед ним миску щей. – Чтобы и тебе в городе хватило, и нам до лета дотянуть.

Михаил молча стал есть.

– Тяжело мне, сын, прокормить троих. – Она села напротив, подперла голову кулаком. – Вечером на фанерном заводе намаюсь, а спозаранку в школу идти – уборщицей там работаю.

– Тебя взяли в школу? – поперхнулся парень.

– Сама дивлюсь. Учительница Подозерова за меня поручилась, ее в школе тоже восстановили. Добро, сынок, возвращается сторицей.

– Вовсе нет, – отрезал Миша. Подумав, уточнил: – Не всегда.

Он доел щи и посмотрел матери в глаза.

– Мне тоже тяжело, мама.

Она спохватилась:

– И правда, что это я все о себе. Расскажи, как ты живешь. Что в школе?

– Я в комсомол вступаю, мам. Рекомендации мне Борька дал и наш комсорг, заявление уже написал.

– Как же так, сынок? – расстроилась мать. – Там же, в комсомоле, одни безбожники…

– Не надо, мама! – перебил он. – Я так решил и не отступлюсь.

– И ты тоже теперь… безбожник? – Глаза матери наполнились страданием и непониманием.

– Да, мама. Я больше не верю в Бога. Если б Он вправду был, всего этого с нами не случилось бы! И со всеми другими семьями священников. Отец три года на лагерной каторге отработал, и его опять арестовали. Ты помнишь, как мы жили без него, в самое голодное время? Милостыню у чужих просили, потому что ты жена священника, и тебе даже хлебных карточек не положено было. Я это никогда не забуду! Как в школе кормили картошкой только детей колхозников, а мне доставалась одна ругань. Как меня травили и обзывали поповским отродьем. И как уроки делал при лучине, потому что лишенцам керосин не продавали. Отец мучился в лагере, а мы из-за него. Что нам его Бог дал? Я не хочу больше быть человеком третьего сорта. Я хочу строить новую жизнь. После школы буду поступать в институт, выучусь на инженера-радиотехника…

– Разве отец во всем этом виноват? – По щекам матери текли слезы.

– А кто же?! – чуть не выкрикнул подросток.

Он стал натягивать куртку. Мать на прощанье тронула пальцами его подбородок.

– Уже пух растет, – с печальной задумчивостью произнесла она. – У тебя теперь своя дорога. Но знай, что ты всегда можешь вернуться. Мы остаемся твоей семьей. Об одном прошу. Не делай никому зла, сынок…

Михаил закаменел лицом от обиды, что мать так подумала о нем. Он отвернулся и без слов вышел из дома. Она перекрестила его в спину, шепча горькую молитву.

17

Из протокола допроса обвиняемого Гладилина И. М.

«Вопрос: Признаете, что были руководителем контрреволюционной церковно-фашистской организации, созданной в г. Муроме бывшим епископом Муромским Макарием (Звёздовым)?

Ответ: Признаю и желаю дать сведения о своей контрреволюционной деятельности и моих соучастниках. Во исполнение директив, полученных от Макария (Звёздова) и Сергия (Страгородского), мною создана церковная диверсионно-террористическая организация с филиалами в Выксунском и Кулебакском районах с общим количеством до 50 участников. Под руководством бывшего игумена Феодорита (Кудрявова) участниками организации монашками Петровой и Арсеньевой создан подпольный антисоветский монастырь, в который вовлечено до 45 чел. бывших монахинь. Под руководством бывшего белого офицера Векшина и попа Доброславского создана молодежная диверсионно-террористическая группа из 8 чел.

В.: Кого лично вы вовлекли в организацию? Назовите имена.

О.: Я лично вовлек больше 20 человек. Их имена: Кудрявов Федор, игумен Феодорит, поп Николо-Набережной церкви. Устюжин Павел, протоиерей Благовещенской церкви г. Мурома. Азаров Дмитрий, протоиерей Благовещенской церкви. Шустов Иван, дьякон Благовещенской церкви. Аристархов Алексей, поп церкви с. Карабаново. Доброславский Петр, поп г. Мурома. Арсеньева Ефросинья, бывшая игуменья Воскресенско-Покровского монастыря. Кудрицкая Анна, помощница игуменьи Арсеньевой, работала врачом в Муроме. Петрова Маргарита, бывшая игуменья Выксунского монастыря. Векшин Петр Иванович, регент церковного хора Николо-Набережной церкви, в прошлом офицер Колчаковской армии. Смирнов Анатолий, поп церкви Якиманской слободы. Миртов Иван, поп с. Чаадаево. Вознесенский Алексей, поп, административно высланный из Москвы. Галицкий Георгий, поп, благочинный Вознесенского района. Добрынкина Татьяна Леонтьевна, активная церковница, дочь купца. Бородина Александра Васильевна, монашка. Коротаева Анна Ивановна, монашка тайно постриженная…

О.: …Скрывать от следствия я ничего не намерен. Если вспомню еще факты антисоветской деятельности участников организации, показания продолжу.

Допрос сняли 10 ноября 1937 г. начальник 7 отделения 4 отдела УГБ УНКВД по Горьковской обл. лейтенант госбезопасности Кострынин и помощник оперуполномоченного 7 отделения 4 отдела Нестеров».

* * *

Темно и холодно. На сердце стынь, в душе мрак и морок. Сколько еще будут мучить? Без малого полгода – допросы, избиения, истязания. Допросов было десять, один длился непрерывно больше недели. Следователи старались запутать бесконечно повторяющимися вопросами, подловить, загнать в ловушку чужими показаниями. Фальшивыми или вынужденными, предательскими, бьющими в спину – поди разбери.

Отец Алексей поднялся с колен, сел на устланные соломенным матрасом нары. Молитва больше не помогала, и это было хуже всего. Хуже пыток и постоянного голода. Хуже переполненной камеры с вонючей отхожей бадьей у двери. Все это можно претерпеть, когда молитва теплит в душе огонек, освещает внутренние потемки. Но в последние дни свеча, съежась до огарка, гасла. И вот, кажется, потухла совсем, оплыла бесформенным куском воска. В душу, как в пробитый трюм корабля, хлынули темные, гневные воды отчаяния.

Под тусклой мигающей лампочкой на потолке камера спала, полнясь раскатистым, переливистым, рычащим храпом. Но к священнику сон не шел. Впервые за эти полгода в тюрьме он испытывал страх. Было страшно, что снова поведут на допрос. И что снова будет выбор: предать себя и других, изменить Церкви и Христу, выторговать послабление – или терпеть до конца, как терпели древние столпники, забираясь на узкую скалу, проводя там дни и ночи, равнодушно отдаваясь солнечному зною, буйным дождям и ледяным ветрам. Было страшно, что больше не выдержит, надломится. Себя не спасет и других погубит.

«Господи, отчего Ты оставил меня?»

Отец Алексей поднял взгляд и увидел близко старца-священника. Светлый подрясник, белая борода и кипарисовые четки в руках – все в точности такое, как было лет двенадцать – пятнадцать назад, когда старенький епископ на покое, владыка Анастасий, учил его священническому служению. «Отче! Сон или явь это?» В тот же миг он вспомнил, что узнал о смерти своего духовника в одном из северных лагерей года четыре назад, когда сам отбывал «трудовое исправление» в пермских лесах.

Старец присел рядом.

– Тяжко и горько тебе, сыне. Памятуй, что все скорбные обстояния преподаются хотя и через людей, но Господом. Что тебе мучители твои и предатели из своих? Господь попускает их как тяжкую болезнь для очищения от грехов. Этой чаши не избудешь, если хочешь спасти душу. Не следователи и тюремщики тебя терзают, а Христос тянет тебя за руку в Царство Божие. Не отвергай Богом тебе данное. Неси свой подвиг со смирением, и ноша твоя станет легкой. К земле она давит, когда противишься ей. Господь дает чашу горьких страданий. Испив ее до дна, вкусишь сладости небесной…

Старец умолк, но уходить не спешил. Ощутив исходящее от него тепло, отец Алексей вдруг почувствовал, что ни страха, ни опасений, ни отчаяния больше нет. Точно в родную гавань зашла душа, заякорилась у пристани, к которой стремилась долгие годы. Сами собой возникли в уме слова, произнесенные некогда апостолом: «Хорошо нам здесь быть, Господи… Хорошо нам тут с тобой, отче…»

Внезапно камера затряслась. Тесное и темное пространство заполнил свирепый крик. Старец исчез, а вместо него появилось злое лицо тюремщика, от которого остро пахло жареным салом с луком. Тот дергал отца Алексея за плечо:

– Крепко дрыхнешь, поп! К следователю.

Разбуженная вместе с ним камера недовольно бурчала, кашляла, со скрипом ворочалась на нарах и шепотом проклинала.

* * *

Следователь Малютин этой ночью был почти добродушен.

– Ваше активное участие в церковной диверсионно-террористической организации полностью подтверждено показаниями муромского благочинного попа Гладилина. В ваших собственных признаниях следствие больше не нуждается. Сегодня вас этапируют в Горький. От себя скажу, хотя не имею на это права, что вас, вероятнее всего, расстреляют, и очень скоро.

– Так вот отчего вы сегодня так довольны, – грустно усмехнулся отец Алексей. – Рады, что наконец избавитесь от меня. Да и я, по чести сказать, тоже этому рад. Но почему же вы не имеете права сказать мне о моей ближайшей участи?

– Осужденным не полагается знать приговор до момента его исполнения. – Цепким взглядом Малютин всматривался в священника, но и при всем старании не смог увидеть то, на что рассчитывал. – А все же непонятно. Для чего вам вся эта игра в стойкого оловянного солдатика? Как будто не знаете, что против лома нет приема. Вы полностью в нашей власти, и мы сделаем с вами все, что нам прикажут.

– Если считаете, что я виновен, выносите какой угодно приговор. Но я никогда не признаю за собой никаких политических преступлений.

– Да почему?! – сорвался Малютин, испытывая досаду от того, что никак не может уяснить мотивы неподатливого попа. – При царях политкаторжане были в чести. Махровый реакционер Достоевский и то за политику в цепях сидел.

– Пилат спрашивал Иисуса Христа на допросе: Он ли Царь Иудейский? Христос отвечал, что Царство Его не от мира сего. Сына Божия обвиняли в том, что Он хочет поднять народ на бунт. Богочеловека повесили на крест как политического преступника, которым Он не был, – терпеливо разъяснял священник. – Как же вы хотите, чтобы я, служитель Христов, был замешан в политических деяниях, тем более запрещенных властью? Наша вера – не в партийные идеи и политические учения. Мы, иереи, не вожди слепых человеческих мнений. Мы пастыри душ. И если наша вера неугодна власти… то должно нам взойти на свой крест.

– Надеетесь, что вас объявят святым? – Малютин пренебрежительно скривил рот. – О вашем геройстве никто не узнает. Сейчас не древние времена, никто не будет почитать вас мучеником за Христа. Вы умрете не на публике, не на арене со зверями, а в подвале или глухом безлюдном месте. Никто не будет знать, где гниют ваши останки. Вас расстреляют как бандита и убийцу, злоумышлявшего против государства и народа. Ваши прихожане будут знать только это, мы доведем до них эти сведения. Вас забудут очень скоро.

– Что нам принадлежит, то от нас не убежит, – тихо произнес отец Алексей. – А что не наше, то пускай идет дальше…

– Вы о чем это?

– Так, ни о чем… А ведь вы ненавидите меня вовсе не за то, что я будто бы враг советской власти, – вдруг заключил священник. – У вас ко мне личная ненависть. Вы же боитесь, что вас самого отправят в подвал. Живете в нечеловеческом напряжении нервов, ожидая, что с вами расправятся точно так же, как с нами, если не будете выдавать нужный результат. А мы еще и сопротивляемся, не соглашаемся с вашими табуреточными аргументами.

Малютин с тяжелой неприязнью смотрел на клочковато обросшую голову подследственного. Не отвечал, невольно позволяя тому выговориться после месяцев молчания. Только встал из-за стола, прошелся, по своему обычаю, туда и сюда и остановился перед священником. Присел боком на край стола.

– Я только сейчас это понял, – продолжал отец Алексей. – Вы ненавидите меня потому, что сами становились предателем. Предавали то, во что когда-то верили. Вы обычный, даже, простите, пошлый иуда. У вас нет идеала, нет идеи, нет близких людей, за которых можно было бы вытерпеть любые муки, жизнь отдать. Вы пустой человек и осознаете это, когда сталкиваетесь с людьми веры, с людьми идеи. Даже если это коммунистические фанатики, которые никогда не предадут свою партию. Даже рядом с такими вы чувствуете себя ничтожным и ненавидите их. Это доставляет вам страдание. Как священник могу вам сказать лишь одно. Только покаяние поможет вам.

Говоря это, отец Алексей не смотрел на чекиста. Ему было безразлично, что думает его мучитель, какие эмоции всплывают на его лице. Но в этот миг он услышал сухой, холодный, неживой смех Малютина и все-таки поднял на него глаза.

– Все, что вы себе навоображали, гражданин поп, не имеет ко мне никакого отношения.

– Нет, я не ошибся. Сколько загубленных людей на вашей совести, господин бывший офицер? Скольких вы предали тогда, на Гражданской войне, когда сдали свой отряд красным? Скольких обрекли на казнь?

Малютин быстро шагнул к нему и нанес короткий, сильный удар в лицо. Пока священник медленно, с усилием поднимался с пола, он снова принялся ходить по кабинету, потирая отбитый кулак.

– Даже не буду спрашивать, кто вам наплел эту чушь. Скорее всего, сами придумали, чтобы оклеветать сотрудника органов, ведущего ваше дело. Но я проверю внимательно всех, с кем вы сидели в камере и с кем вместе сочинили эту клеветническую басню. Впрочем, я вас прощаю… Потому что вы скоро умрете, и ваша ложь умрет с вами. Я с удовольствием пристрелил бы вас сам. Как того полковника-черносотенца в марте семнадцатого, который отказался присягать Временному правительству. Вот когда я впервые понял, что убивать негодяев – наслаждение. Не немцев, которые были где-то далеко, за линией фронта, а тварей, которые рядом, вокруг…

Отец Алексей сел на табурет. Из разбитой губы текла кровь, он промокал ее рукавом.

– Видите, – усмехнулся Малютин, – я лучший христианин, чем вы, лживый поп, хоть и не верю ни в какого Бога. Не так ли положено у вас, христиан, – прощать личных врагов?..

Чекист открыл дверь и кликнул конвойного.

– Увести!

18

Наутро Морозову предстояло ехать в Горький. Посылали за медикаментами. Командировочный лист лежал в кармане. Никаких других планов на эту заурядную служебную поездку у Морозова не было. Но в планы вмешалась больничная притча во языцех Зинаида Кольцова, как всегда, расфуфыренная, подмалеванная, сладко пахнущая.

Они столкнулись на лестничной площадке между вторым и первым этажом. Плотоядно улыбнувшись, Зинаида оглянулась: кроме них, на лестнице не было никого.

– Богомолка твоя… того, – низким грудным голосом произнесла она, приблизясь едва не вплотную.

– Что – того? – не дрогнул Морозов.

– Не вернется, не жди. Лучше, Коленька, на меня посмотри. – Она прикоснулась коленом к его ноге.

– Что знаешь о ней?! – вспыхнул он и отстранился на шаг.

– Разоблачили твою Женечку. Антисоветская дрянь, вражья диверсантка! – плеснула Кольцова неподдельной злостью. – А прикидывалась тихоней. Где их так выучивают, чтобы никто из честных людей не догадался? Но за такое не лагерь светит, а вышка твоей террористке. Водопровод в городе пыталась отравить, заразу в воду пустить…

– Врешь, стерва! – От охватившего гнева Морозов побелел.

– Ни капельки не вру, Коленька. К мужу вчера подластилась, ненароком выспрашивала, он и проболтался. Да ты газету сегодняшнюю не читал, что ли? В «Горьковской коммуне» статья про церковников-фашистов. – Зинаида снова прилипла к нему и задышала в лицо. – А ты теперь в моих руках, мальчишечка. Не будет по-моему – отправишься следом за ней как сообщник.

Морозов оторвал от себя ее руки и сильно сжал запястья.

– Будет по-моему! – сквозь стиснутые зубы процедил он. – Когда расскажу твоему мужу, чем ты тут занимаешься. Думаешь, долго пробудешь его женой? Может, тогда он и тебя в отравители водопровода запишет?

– Пусти, больно! – жалко сморщилась Кольцова. – Синяки мне поставишь, идиот. Ну хоть на одну ночку, Коленька. – Она подбавила в голос слезу. – Приходи сегодня.

Морозов отпустил ее, но угрожающе навис, задыхаясь от ярости и внезапной догадки.

– Убью!.. – глухо прорычал. – Если еще подойдешь ко мне… Не ты ли донос на нее написала, кукла раскрашенная?

Не ожидая ответа, он оттолкнул женщину и побежал вниз.

– А может, ты, Коленька, боишься меня? – пустила Зинаида пулю напоследок. – Невинный мальчик… А я бы тебя научила!..

– Дура!

Морозов бежал по дорожке с замерзшими лужами через парк к выходу с территории. Его душили гнев и горе. Он хватал ртом стылый ноябрьский воздух. Из груди рвался наружу злой, дикий крик, едва удерживаемый. Слепящее пламя гнева было окутано черным, смолистым дымом тоски, сводящей с ума. Сердце готово было лопнуть от яростного биения.

Он добежал до газетного ларька, бросил в блюдце деньги и схватил «Горьковскую коммуну». Тут же развернув, жадно шарил по полосе глазами, пока внизу не наткнулся на заголовок: «Шпионы и диверсанты в рясах». Руки задрожали. Строчки расплывались. Перепрыгивая с колонки на колонку, он выхватил несколько фраз:

«Особое место в преступной деятельности против советской власти, социалистического хозяйства занимают попы и прочие церковники… Кроме антисоветской агитации, проводимой под прикрытием “христианской проповеди”, отцы духовные не гнушаются никакими средствами в борьбе с советским строем. Они организуют контрреволюционные группы, устраивают диверсии, поджоги, состоят шпионами иностранных разведок, подготавливают террористические акты… Органы госбезопасности вскрыли преступную деятельность поповско-фашистских организаций в Арзамасском, Выксунском, Муромском, Вознесенском и других районах нашей области…»

Всю дорогу до дома Морозов, как заведенный, повторял про себя эти три нелепых слова: «Подготавливают террористические акты…» Как ни старался, не мог понять: кто подготавливал? Его Женя, чистейшая и нежнейшая душа? Карабановский батюшка Аристархов, добрее которого он никого не знал? Те священники, арестованные в августе, с которыми была знакома Женя?

Дома, немного придя в себя, он дважды вдумчиво прочел статью. В голове прояснилось. Все вещи и слова встали на свои места. Но расстановка была очень и очень скверной. Настолько скверной, что до конца поверить в происходящее он смог, лишь увидев фамилию автора в конце статьи: И.Я. Лаврушин. В верхней части газетной полосы был размещен портрет майора Лаврушина, начальника областного управления НКВД, человека с гладким пухлым лицом и зализанными волосами.

Эта статья и эти обвинения, оцепенело размышлял Морозов, совсем не то, что печатали в газетах весной и летом. Тогда была пристрелка. Теперь – удар тяжелой артиллерией. Уже не ехидца и громовые проклятия, но свинцовый град и огненный дождь на головы. Вранье бронебойное, проламывающее трехметровые стены, прицельное. Вранье, которое не требует себе доказательств, потому что слишком невероятно и потому что слишком чудовищны рисуемые им преступления.

Под портретом Лаврушина помещалась краткая заметка о выступлении майора на предвыборном собрании в Арзамасе. Главный горьковский чекист был кандидатом в Верховный Совет СССР от Арзамасского и Дивеевского избирательных округов. Дата стояла завтрашняя, 16 ноября.

Чтобы откорректировать план поездки, хватило пяти минут. Дорога в Горький пролегала через Арзамас. Кинотеатр «Искра» – почти по пути. Время подходящее. Последняя деталь – распороть грубо заштопанный шов в матрасе и достать револьвер. Наган Грини Кондратьева с полной обоймой. Однажды револьвер уже ездил с Морозовым в Арзамас на поезде, но тогда не пригодился. На этот раз он должен сработать.

И все будет кончено.

* * *

Единственный в Арзамасе кинотеатр выстроил лет двадцать назад местный купец и назвал его первыми буквами своего имени «ГэТэ». Стоял он тогда на перекрестье улиц Сальникова и Новоплотинной, теперь же назывался «Искрой» и адрес имел на улице имени коммунистического основоположника Маркса. Прежде Морозов иногда проезжал мимо этого длинного одноэтажного здания со входом на углу, оформленным портиком и колоннами, хорошо знал окрестные переулки. В одном из них он заглушил мотор.

В запасе оставалось полчаса. Морозов был спокоен. Специально проверил пульс: его собственный мотор работал ровно. Спокойствие и выдержка при натянутых, как тетива лука, нервах – половина дела. Для надежности, чтобы организм не дал осечку, можно даже немного подремать, тем более что поднялся нынче спозаранку, задолго до свету. Проспать он не боялся – долго кемарить в машине не умел.

Сквозь дрему он вдруг почувствовал, что в кабине рядом кто-то есть. Открыл глаза и увидел на сиденье старика. Седые волосы и борода чуть не сияли белизной, а одежда была темная и неопознаваемая, какое-то рубище. Старик ясноглазо и внимательно смотрел на Морозова.

– Ты что тут делаешь, дедушка? – спросонья Николай не очень-то удивился.

– Сироток своих сторожу, – строго, будто выговаривая ему, сказал старик.

– Каких сироток?

– Дивеевских. Разбросало их. А я приглядываю. Твоя-то сиротка твой мельничный жернов на себя взяла, за твою душу своей поручилась. А ты свою душу погубить надумал, – с непонятным укором говорил седобородый. – Жертву ее пустой хочешь сделать?

– Ты про что, дедушка? – Морозов никак не мог выгнать из глаз остатки сна, тер веки.

В голове внезапно что-то переключилось. Ему даже показалось, что он услышал щелчок.

– Что с ней сделали?! – в шальной надежде воскликнул он. – Скажи, если знаешь! Она жива? В тюрьме? Где?

– Не ищи ее. – Старик точно погладил Морозова ясным взором. – Она высоко уже.

На капот машины грузно упала с неба белая чайка. Сложив крылья, стала долбить клювом по лобовому стеклу и настойчиво приговаривать:

– Гражданин! Гражданин! Гражданин!..

В этот миг Морозов понял, что спит и нужно просыпаться. В боковое окно кабины тарабанил усатый милиционер в меховой шапке-финке. Никакого старика в машине, конечно же, не было. Морозов выдохнул, открыл дверцу и на требование милицейского предъявил документ с командировочным листом.

– Почему стоите? – недовольно осведомился страж порядка.

– Сон одолел, товарищ милиционер. Боялся в столб врезаться, вот и прикорнул малость.

Получив обратно документы и веление проезжать, Николай завел мотор. Он глянул на часы: встреча майора Лаврушина с избирателями шла уже двадцать минут. Морозов ругнул себя и откатил полуторку на улицу Маркса, остановил прямо у входа в кинотеатр: сторожиться теперь было ни к чему.

Он вошел в переполненный зал. Проходы между рядами кресел и вдоль стен были забиты людьми. Многие в верхней одежде, в шапках, другие, спасаясь от духоты, держали пальто и тулупы в охапку. Из рук в руки текли ручейком записки для президиума и выступающего. На возвышении перед белым экраном за длинным, составным столом, покрытым алым сукном, восседало местное партийное начальство. В центре – виновник торжества, кандидат в депутаты майор Лаврушин. Широкий торс майора туго перетягивали ремни, грудь украшала недавняя правительственная награда – орден Красной Звезды. Тихий гомон, шуршание и кашлянье арзамасских обывателей-избирателей покрывал его хорошо поставленный командирский голос, в меру пересыпанный эмоциями:

– …Этих колоссальных побед трудящиеся области и вашего района под руководством партии добились в жесточайшей борьбе с врагами народа. Троцкистско-бухаринские мерзавцы, агенты иностранных разведок, эсеровские и поповские диверсионные группы пытались и пытаются нанести ощутительные удары социалистическому хозяйству нашей области…

Морозов оценил расстояние до сцены и президиума: точно в цель попасть вряд ли получится. Он стал аккуратно и вежливо протискиваться сквозь публику, на ходу расстегивая пуговицы куртки. На него шипели и вполголоса ругались, угрюмый мужик в телогрейке попытался отдавить ногу.

– Враг пробирается на самые ответственные участки хозяйства и там вредит, устраивая диверсии…

У самого возвышения Морозов заметил расставленную охрану с чекистскими петлицами и лычками не ниже сержантских. Их было четверо. Они сдерживали толпящихся впереди и настороженно, как злые собаки во дворе, оглядывали зал.

– Особенно злобствуют по всем районам области поповско-фашистские мракобесы. Тут, товарищи, такая деталь. Кулацкие последыши и кликуши распространяют слухи, будто попов, дескать, арестовывают на время избирательной кампании, а после выборов отпустят. Вздор это, товарищи! Вы можете быть совершенно спокойны: церковники, арестованные нами за контрреволюционную деятельность, не вернутся и после выборов.

В спину Морозову грубо ткнулся чей-то кулак. Он обернулся – под нос сунули записку, чтобы передал дальше. Он зажал бумажку в левой руке. Правую держал на поясе, сквозь свитер касаясь рукояти револьвера. От жара, созданного дыханием нескольких сотен человек, и нервного напряжения он взмок. Капли пота щекотали лицо. Чем ближе к сцене, тем плотнее стояли люди. Продвижение его замедлилось.

– Во главе преступной деятельности церковников нашей области стоял митрополит Феофан (Туляков). Он раздавал отцам духовным предписания о диверсиях и сам непосредственно организовывал их. Таким манером митрополит поджег десять крупных колхозных построек, больше восьми десятков дворов сельского и колхозного актива, организовывал пожары на промышленных предприятиях. Вместо Евангелия и икон, товарищи, у этого так называемого владыки хранились в изрядном количестве обрезы, револьверы и другие предметы, отнюдь не приписанные к инвентарю церковного алтаря…

В зале раздались смешки. Кто-то смачно выругался, выразив восхищение чекистской работой. Женщины впечатлительно охали.

Морозов выбился в передний, поперечный проход. Он рассчитывал пробраться к кромке сцены посередине трехметровой дистанции между чекистами и оттуда выстрелить – чтобы наверняка. В своих снайперских способностях он не был уверен. Записку в потном кулаке держал наготове. Правая рука переместилась под свитер, лежала на рукояти.

– …К примеру, в Муроме церковники собирались с помощью завербованного персонала туберкулезного диспансера заразить бациллами чахотки городской водопровод…

Фраза будто гибким прутом хлестнула Морозова по лицу. Перед глазами потемнело, сцену и сидящих на ней заволокло точно туманом. Посреди серой мути возникла белая, сияющая голова старика, разговаривавшего с ним во сне. «Не мсти за нее, – додумал его невысказанные слова Морозов. – Она уже высоко…»

– Назад, гражданин!

Из тумана возник чекист. Почти не глядя на Морозова, он цепко ухватил его за правое предплечье. «Записка…» – взмахнул тот бумажкой. Энкавэдист отобрал записку. Морозов повернулся и боком стал пробивать себе обратный путь. Его запущенную под свитер ладонь чекист не заметил.

Пока он таранил дорогу до выхода из зала, револьвер выскользнул из-под пояса брюк и нырнул в штанину. Морозов чувствовал, как наган проваливается вниз, к ботинкам, но удержать не мог, было слишком тесно.

– Так что мы можем смело заявить, товарищи, что и эта церковная карта фашистских разведок бита!.. – убеждал избирателей майор Лаврушин.

Морозов вернулся к полуторке, запрыгнул в кабину и с ходу дал по газам. Ясная, как июньское небо на рассвете, и внезапная, как снег в августе, звенела мысль: «Они сами себе палачи. Его убьют свои. Как Ягоду. Как Кирова. Как Зиновьева и других… Скоро. Очень скоро. Бог не Ерошка, видит же немножко…»