Текст книги "Охота на Церковь"

19

Настоятель Благовещенского собора отец Павел Устюжин редко виделся с женой. Она приезжала из Владимира в Муром несколько раз в году, оставалась с ним на пару дней и возвращалась к младшим детям. Каждая встреча была счастьем и радостью: не могли наговориться друг с другом, наглядеться один на другого. Заморенная неустройством жизни, тревогами за мужа, а теперь еще и за арестованного старшего сына, Клавдия в эти дни расцветала – столько нежности и любви он получал от нее.

Отец Павел берег свою семью от себя же. Формально они с женой были в разводе. Он запрещал ей приезжать чаще. И каждый раз с камнем на сердце провожал до станции. Всякий раз печаль разлуки утяжелялась раздумьем: напоследок виделись или даст еще Бог немного земного счастья, новых свиданий украдкой?

Он ждал ареста изо дня в день и со дня на день. Ждать становилось все нестерпимее. Душа болезненно желала, чтобы все как-нибудь и хоть чем-нибудь разрешилось уже. Тюрьма так тюрьма. А если нет, то… «Господи, помилуй мя, грешного иерея Твоего, дай мне с терпением и смирением переносить все, что Ты посылаешь нам…»

Записку на дом отцу Павлу принес днем незнакомый мальчонка. Лет шести, с льняными кудрями из-под шапки. Если отмыть до розовых щек и переодеть – будет купидон с картин художников прошлого века.

– Ты чей же такой будешь? – невольно улыбнулся отец Павел.

– Я папкин и мамкин.

– Это хорошо, что у тебя и папка, и мамка, – всерьез ответил священник. – А от кого записка?

– Папка не велел сказывать, – потянул носом малец.

– А кто твой папка? – опять улыбнулся отец Павел.

– Милиционер! – с гордостью выпалил «купидон» и шмыгнул через дверь на улицу.

Священник развернул записку.

«Батюшка, вы меня не знаете, но прошу мне поверить. 18 ноября НКВД будет проводить аресты. Наметили брать всех церковников города, слобод и подгородных сел. Обвинят в диверсиях и свержении власти. Это не шутки. Если можете, уезжайте и другим скажите. Не подписываюсь. Я свое дело сделал, предупредил. Дальше как хотите. Записку эту сожгите».

Он перечитал сообщение дважды. В то, что это правда, а не чей-то злой розыгрыш, поверилось сразу. Отец Павел спрятал записку в рукав подрясника и поднялся на второй этаж, в свою комнату. Клавдия хлопотала над чаем.

– Кто приходил? – весело спросила она.

– Хорошенький такой малышок, – принужденно рассмеялся муж. – Тебе бы моментально захотелось его потискать и расцеловать.

Он присел за стол, поймал руку Клавдии и приник к ней губами.

– Я так люблю тебя, жена. Жалко тебя отпускать обратно. На станцию часа через три поедем?

– А ты и не отпускай! – Клавдия прижала к себе его голову и долго держала. Потом вздохнула: – Да нет, что я. Дома дети, а денег у них нет… Бедный мой Павлушка, как я тебя жалею. Как мне тебя не хватает… А зачем этот хорошенький младенец приходил?

Клавдия словно что-то чувствовала, глазами настойчиво требовала ответа.

– Записку принес, – честно и как можно беззаботнее ответил муж. – Завтра пойду исповедовать и причащать болящую прихожанку.

Жена разлила по чашкам светлый, морковного цвета чай и со смехом заговорила:

– А я тут почему-то вспомнила, как ты в шестнадцатом году ходил пешком в паломничество ко гробу Серафима Саровского, в лаптях и с котомкой. Вернулся – от тебя один скелет остался, ноги страшно стерты – как только шел! А потом рассказывал мне о своих приключениях. Я даже записала все это в дневнике, особенно про сельского учителя, у которого ты заночевал. Как он тебя принял за убогого крестьянина и поучал о вреде религии, о бессмысленности хождений по святым местам…

– Еще и Ренана мне цитировал, толковал его вкривь и вкось, – поддакивал отец Павел, с улыбкой вспоминая былое.

– А потом ты разбил все его положения, разъяснил и Ренана и довел бедолагу до страшного изумления.

– «Кто ж ты такой?! Ты, что ли, читаешь много?» – вскричал священник, изображая посрамленного сельского учителя.

– «Да, конечно, читаю я много, – женским басом Клавдия представила ответ паломника. – Два года назад окончил Московскую академию, а теперь работаю преподавателем в семинарии».

– Но расстались мы с ним друзьями, хоть он и был страшно смущен, – хохотал отец Павел.

– А я тогда смотрела на тебя, когда ты, изможденный, заснул, – посерьезнела жена, – и думала: нужны ли такие подвиги? Христианство – это величайшая любовь, а тут все какой-то аскетизм, страдания, мучения, ограничения, посты… Все думала и думала, и мне страшно и жутко стало…

– А сейчас так не думаешь?

– Сейчас мы все эти подвиги не своей волей совершаем, – грустно сказала Клавдия. – И мучаемся, и постимся на хлебе с картошкой, и в убогой латаной одежде ходим, и вообще натуральными аскетами стали.

– А любовь-то сильнее сделалась? – с сочувствием и лаской смотрел на жену отец Павел. – Когда никто не гонит, не притесняет, не грозит арестом и смертью, тогда легко христианином зваться. Проще простого про величайшую любовь рассуждать. Но как же ее измерить? Как понять, сколько в нас любви ко Христу и к ближнему? А вот так и понять. Гонением на нас, страданием, ненавистью к нам извне и терпением всего этого измеряем свою верность Богу, любовь к человекам…

* * *

«Ответь, Аристархов, почему ты хочешь вступить в ряды Ленинского комсомола? – Я хочу быть комсомольцем, чтобы вместе с партией во главе с товарищем Сталиным строить в нашем Советском государстве светлое коммунистическое будущее. Чтобы вместе с моими боевыми товарищами по комсомолу бороться с врагами и предателями Родины…»

Ранним, заиндевелым, еще не посветлевшим утром, ежась от холода в хлипкой куртке, Михаил торопился в школу, чтобы хорошенько подготовиться перед уроками к открытому комсомольскому собранию. Он до дрожи в коленках волновался и потому, как шарманка, по многу раз твердил в уме ответы на все возможные вопросы, которые ему будут задавать. А вопросы непременно будут каверзные, личные и политические. Не всем по нраву, что он лезет в комсомол. Попович, калашное рыло, сын врага народа! Пускай и отрекся от отца, но кто знает, что у него на уме? Борька Заборовский накануне натаскивал его, как держаться и что отвечать. Комсорг Шестопалов тоже обещал поддержку. Но Михаил все равно нервничал и тревожился. Ночью зубрил всех наркомов СССР, повторял главные вехи истории партии. Вскочил ни свет ни заря и, запихивая в рот вчерашнюю ледяную картошку, проверял себя на скользких моментах собственной биографии.

«Партия дала нам счастливую жизнь, самую честную и справедливую конституцию в мире, обеспечила право на свободу, труд и образование. Если я иногда проявляю малодушие и колебания, то это только потому, что раньше жил в невежественной ретроградной среде. Но теперь я почти свободен от пережитков прошлого и все больше приближаюсь к правильному пониманию политики партии, надеюсь стать достойным продолжателем ее славных дел…»

– Эй, парень!

В мысленную зубрежку вторгся человек, внезапно вышагнувший из открытой двери дома. Миша остановился, точно налетел на фонарный столб. Человек был в шинели, и в слабом свете из передней на воротнике его различимы были красные петлицы.

– Куда идешь?

– В школу. – От испуга голос стал тонким, как у галки.

– Сколько лет?

– Шестнадцать.

– Паспорт есть?

– Есть. – Михаил хотел открыть портфель и достать документ, который теперь всегда носил с собой, как драгоценность.

– Потом покажешь, – махнул чекист и, отступив за порог, прокричал вглубь дома: – Товарищ сержант, нашел второго понятого!

– Да что вы… – попятился Аристархов. – Я не могу… Мне к собранию надо готовиться!

Он узнал дом, стоявший неподалеку от жилья Морозовых. Здесь жил отец Павел, настоятель Благовещенского собора. Михаил иногда сталкивался с ним на улице, торопливо, опустив голову, здоровался, а на все попытки священника завести разговор отвечал бегством.

– Меня сегодня в комсомол принимают…

Чекист крепко ухватил его за плечо и потащил в дом.

– Давай, подпишешь протокол обыска и свободен. Самое комсомольское дело, не дрейфь.

– А кого арестовывают? – смирившись и наберясь смелости, пискнул Аристархов, хотя догадывался об ответе.

Но ответ все же ошеломил.

– Попа дюже вредного берем за жабры, парень, – по-дружески подмигнул ему чекист. – Главарь террористического подполья церковников, не замухрышка тебе какая-то!

– А разве поп может быть террористом? – с запинкой пробормотал подросток, поднимаясь по лестнице.

Он жалел, что не смог отбояриться и удрать. Самым отвратительным было даже не то, что придется сейчас увидеть отца Павла и делать вид, будто незнаком с ним, прятать глаза, своей подписью под протоколом участвовать в аресте… Михаилу отчетливо, до малейшей детали вспомнился арест собственного отца полгода назад. Свои мучительные мысли тогда и позднее: в чем же он виновен? какое преступление совершил? неужели правда все то, что говорят о священниках и вообще церковниках? и отец только притворялся добрым, а на самом деле он холодный, расчетливый, бездушный враг?

– А чего ж. Все могут, а попы нет? – хмыкнул чекист.

Самым омерзительным было четкое и ужасно горькое, окончательное осознание: его отец тоже, наверное, был террорист. Замаскированный враг советского строя, предатель народа, изменник Родины. Государственный преступник…

20

Два уголовника подрались в камере. Провинившимся назначили отца Алексея, неделю как переведенного в горьковскую тюрьму. Один хотел украсть у него пайку хлеба, другой заступился. Вожделенный кусок достался вору, когда священника вывели из камеры и затолкали в карцер.

Это была мерзлая подвальная конура в пять квадратных метров. Каменный мешок с ведром для нужд и едва живой лампочкой на низком потолке. В углах застыла наледь, на стене против двери белел иней. Можно стоять или сидеть на голом полу. Лежать и спать тоже можно, никто не запрещает даже днем, но без единого шанса подняться: за несколько часов живой человек превратится в окоченевшее бревно.

В карцере уже кто-то жил. В первые мгновения отец Алексей даже обрадовался, разглядев в узнике каменного мешка собрата-священника. Но радость стремительно сменилась ужасом и жалостью. Несчастному явно досталось больше, чем испытал за полгода он сам. В волосах на голове были подпалины, на лбу черные пятна, похожие на прижигания папиросами. На щеке темнела шрамом проплешина от выдранного с кожей клока бороды. Рот из-за этого плохо закрывался, и было видно, что передних зубов нет. Подрясник свисал с плеч рваньем, под которым проглядывали грязная фуфайка и брюки. Вглядевшись в серое, изможденное лицо, отец Алексей охнул.

– Отец Иоанн, вы ли это?!

Несчастный стоял, обхватив себя руками, привалившись плечом к стене у двери, и дрожал всем телом. В этой человеческой руине с трудом можно было узнать муромского отца благочинного, протоиерея Иоанна (Гладилина).

Присмотревшись в ответ, он клацнул зубами:

– А вы кто?

Отец Алексей назвался. Он понимал, что с обритой головой и без бороды не похож на себя. Однако ему показалось, что неожиданная встреча отцу благочинному неприятна. А впрочем, кому же приятно замерзать в ледяной конуре? На сколько времени его самого запихнули в карцер, он не знал. Холод начинал пробирать.

– За что же вас сюда?..

Ответа он дождался не скоро, словно благочинный раздумывал, говорить или нет. В эти пару минут отец Алексей попытался проделать несколько физических упражнений, чтобы согреться, но быстро выяснил: его ослабшее в тюремных стенах тело физкультуры отчаянно не желает.

– Меня заставили… – прошелестело из угла, где стоял отец Иоанн. – Понимаете, батюшка, меня вынудили силой. Я не хотел, противился… Пытался доказывать им… Все бесполезно. Допросы каждую неделю, по разу и по два. Но с тех пор больше не водили. Две недели. У меня было время. Я решил отказаться… Сказал надзирателю, что вспомнил еще… Меня отвели к следователю… Он думал, я назову еще кого-нибудь… А я отказывался от своих слов… – Речь несчастного была глухой и сбивчивой, дрожащей и шепелявой. – Он не стал слушать… Вот так я здесь. Как думаете, сколько тут можно вытерпеть?.. Я не знаю, сколько прошло времени. Час или несколько… Это может кончиться воспалением легких… отморожением почек…

– Приговоренному к расстрелу не страшен насморк, – бодрился отец Алексей.

– Вас приговорили к расстрелу? – переспросил благочинный, чего-то вдруг испугавшись.

– Не знаю. Наверное. Во всяком случае, обещали. Мы же с вами, отец Иоанн, диверсанты и фашисты. Меня прижали к стенке неопровержимой уликой – вашими якобы признаниями…

Отец Алексей осекся.

– Я подписал! Признал, что они хотели. На каждом листе – моя подпись, – торопливо говорил отец благочинный. – Я руководил организацией… вовлекал в нее духовенство и прихожан… Давал задания вредить, устраивать диверсии… Я назвал всех… Полсотни человек… и вас тоже… всех…

– Полсотни! – в ужасе повторил отец Алексей. – Их тоже всех арестовали?.. Да, наверняка. Как же вы, отец Иоанн?.. Что же вы?.. – Он не мог подобрать слов.

– А что я мог?! – В голосе благочинного прорвалось рыдание. – Пытался убедить их в своей невиновности. Призывал мыслить разумно. Два месяца. Я боролся за себя! Доказывал, что они ошибаются… Даже надеялся перехитрить, обмануть.

– Вы забыли, что дьявол – отец лжи. Его не переиграешь, – проговорил отец Алексей со смесью жалости и возмущения, поднимавшегося в нем.

– Они меня мучили! Били, терзали, не давали спать, – оправдывался несчастный. – Пытка бессонницей и электрическим светом круглые сутки. У меня разламывало от боли голову и спину, я не мог ни стоять, ни сидеть… Вы не знаете, к вам это не применяли. Вы простой сельский поп. Я же хоть и мелкое, все же начальство. Им нужен был руководитель… Однажды следователь принес веревку и стал душить меня. Я почти задохнулся… Он сказал, что убьет меня в следующий раз, а в бумагах напишет, будто я умер от разрыва сердца…

– Поэтому вы оговорили себя. И еще полсотни человек. – Отец Алексей был в смятении от нахлынувших чувств. – Вы оговорили Церковь. Засвидетельствовали, что Церковь Христова есть политическая организация, занимающаяся какой-то контрреволюцией. Вы подтвердили им, что все верующие во Христа держат камень за пазухой против нынешних властей и потому правильно сажать их в тюрьмы и убивать. Вы спутали земное и небесное…

– Замолчите! – с нотой истерики выкрикнул протоиерей. – Не смейте судить меня! Я выше вас по должности и сам себя сужу! – Истратив силы на этот выплеск, он опять сник и стал жаловаться: – Никто не выдержит такого. Это нечеловеческие пытки… Но я хотел вернуть им тридцать сребреников… Иуда пришел и бросил монеты на пол… Мне не дали этого сделать…

– Ничего уже не вернуть и не исправить… – Отец Алексей не мог больше стоять – ноги не держали. Он опустился на корточки, опершись спиной о стену. Словно электрический ток, прошел по телу ледяной холод. – Есть только два пути. Один Иудин…

– Удавиться как Иуда? – не дал ему договорить благочинный. – Что это вы мне советуете? Не-ет, не для того я терпел эти муки… Я хочу жить! Хочу дышать, видеть небо. Пускай меня отправят в лагерь, из лагерей возвращаются. Там тоже живут, дышат. Меня тоже оговорили, оклеветали! Они зачитывали мне протоколы других арестованных… допрос регента моей церкви… У меня волосы дыбом вставали от обвинений!.. Я же никого не предавал. Они сами называли мне имена… Я только подписывал… Подписывал с мыслью, что все равно отрекусь от показаний. У меня не было другого выхода…

Отец Алексей, не пытавшийся за все полгода тюремных мытарств искать выход, уповать на собственные силы в неравной борьбе с чекистами, ежедневно прощавшийся с земной жизнью, слушал откровения отца благочинного невнимательно. Возмущение и отвращение, по первости овладевшие им, теперь отпустили его. В сердце вернулась тишина. Он испытывал лишь великую жалость к сокарцернику и печаль о его отчаявшейся душе, в которой бушевала смута, царил хаос и торжествовал ад.

– Знаю, о чем думаете, – с неприязнью промолвил отец Иоанн, все сильнее стуча зубами от холода и подпрыгивая на месте. – Не хуже вас знаком с поучениями святых отцов. Гонения на Церковь и ее служителей – крест от Бога. Для испытания нашей верности и твердости. Оглядывающийся назад неблагонадежен для Царства Божия. Претерпевший же до конца, даже до смерти, воссядет рядом с Христом. Обетование сие от Господа и, следовательно, непреложно… Об этом помышляете мне напомнить, угадал?

Отец Алексей молчал. Он думал о том, что страх человеческий вытеснил в душе несчастного страх Божий. Глыбой придавил к земле, закрыл ум для чистых молитвенных созерцаний.

– Но у меня не осталось сил в это верить! – внезапным фальцетом крикнул отец благочинный. Он стал бить себя руками по плечам и бокам в тщетной попытке одолеть промозглый холод. – Где Христос? Он должен быть здесь, со страждущими и обремененными, с измученными узниками! Почему Его нет? Где иго Его благое и бремя легкое? Вижу только бремена тяжкие, неудобоносимые, непосильные!..

Отец Алексей не отвечал и не смотрел на человека, чей разум мутнел и во взбаламученных водах души на поверхность со дна всплывали грязь с мертвечиной.

– Ну и молчите! – оскорбленно отвернулся от него отец протоиерей, продолжая хлопать себя и подскакивать.

Спустя минуту он отчаянно принялся бить кулаками и башмаками в железную дверь. Со слезами в голосе выпрашивал, чтобы открыли и выпустили его. Безумно гневался, униженно молил.

Отец Алексей лег боком на мерзлый пол, под голову подложил руку и закрыл глаза. Молитвой отгородился от криков и стенаний. В нее же пытался закутаться, как в одеяло, но пронизывающий холод дошел до костей и не отпускал. Его била и чуть ли не подбрасывала, как ночные бесы – святого подвижника, крупная дрожь.

Но даже бесы бессильны против человеческого терпения. Сердечный жар от молитвенных слов помалу распространился в теле, и отец Алексей заснул.

* * *

Пробудился он оттого, что сосед по карцеру тормошил его:

– Проснитесь, ради Бога. Вставайте же!..

Отец Алексей не без труда принял сидячее положение. Тело наполовину занемело, рука, служившая подушкой, потеряла чувствительность. Он в недоумении смотрел на отца благочинного и не мог понять, что переменилось: тусклый прежде взгляд зажегся лихорадочными огоньками? безумное отчаяние на лице сменилось вдохновенной решимостью? впалые восковые щеки вспыхнули чахоточным румянцем?

– Что случилось?

Отец Иоанн сделал паузу, прежде чем с мучительной торжественностью объявить:

– Они меня расстреляют!

– Откуда вы знаете?

– Не спрашивайте. Знаю. Считайте, мне было откровение. Теперь нужно успеть… Я должен… – Отец благочинный задыхался от возбуждения. – У всех, кого оговорил, не смогу испросить прощения. Но вы здесь, и я…

Он грузно опустился на колени и поклонился земным поклоном, коснувшись лбом пола.

– Простите меня, отец Алексей. Христа ради простите за мое малодушие и клевету на вас!

– Конечно… конечно… – с немалым смущением проговорил тот, делая безуспешную попытку поднять благочинного с колен. – Давно простил, сразу…

– А теперь исповедуйте меня, батюшка! – не попросил, а повелел отец Иоанн. – Надо торопиться, пока вас или меня не вытащили отсюда. Другого шанса у меня не будет.

– Но… – смешался отец Алексей. Он тоже был взволнован. – Такой грех имеет силу разрешать только епископ. Я не вправе… Вы же понимаете, о чем я.

– Епископа нет и не будет. Я вам приказываю… да нет же, прошу… найдите в себе силы и смелость исповедовать кающегося иуду!

Отец Алексей встал. Показалось или нет, что в карцере стало теплее? Он оглядел себя и сокамерника.

– Где же взять епитрахиль?

Без раздумий отец благочинный скинул с себя рванину подрясника, зубами разгрыз низ фуфайки и оторвал полосу ткани около метра длиной. Затем вновь с великой бережливостью, чтобы не наделать лишних дыр, влез в лохмотья облачения. Отец Алексей прочел над лоскутом молитву освящения и надел на грудь, загнув верхний конец под ворот.

Кающийся вновь с усилием встал на колени, склонил голову и заговорил. Исповедь была страшна. Пастырь душ каялся в отречении от Христа, предательстве собратьев-священников и пасомых мирян, в хуле на церковь и лжесвидетельствах…

Отец Алексей, слушая, изумлялся: что могло так скоро и бесповоротно перевернуть его душу? Зловерие Иуды, который пошел и удавился, преобразить в горчайшее раскаянье апостола Петра, который трижды предал, но вымолил прощение?

Это чудо. Души грешника коснулась милость Господня… и осветила обоих: кающегося и принимающего покаяние. Полоска епитрахили легла на голову страдальца. Отзвучали слова разрешительной молитвы. Согретая их дыханием, оттаивала и растекалась наледь в углах.

В изнеможении отец благочинный лег на пол и тотчас уснул праведным сном младенца.

* * *

«АКТ

28 ноября 1937 г. Гор. Горький.

Я, комендант УНКВД по Горьковской области ст. лейтенант ГБ Соловьев Н.Л., в присутствии помощника коменданта УНКВД Русанова И.Г. и помощника коменданта УНКВД Бобкова М.И., на основании предписания от 26 ноября 1937 г. начальника УНКВД Горьковской области майора ГБ Лаврушина И.Я., 28 ноября 1937 г. в 15 часов привел в исполнение приговор над осужденными особой Тройкой при УНКВД Горьковской обл. Гладилиным И.М., Доброславским П.А., Аристарховым А.В., Векшиным П.И., Арсеньевой Е.К., Шмит Е.А., о чем составлен настоящий акт в двух экземплярах».

21

К наступившей зиме уличный житель Федька подготовился основательно. У грузчиков на товарной станции позаимствовал ватник. В проходящем поезде разжился ушанкой. Сапоги были арзамасские, знай набивай их газетной бумагой для тепла. Но с едой выходило не так хорошо. Станционные торговки знали его как облупленного и не давали даже близко подойти к ящикам с разложенной провизией – включали трубный голос. Чуть прибыльней было на колхозном рынке. Иногда какая-нибудь жалостливая тетка сунет в руки пару картошек или соленый огурец. Изредка Федьку узнавали бабы из родной деревни, с оханьем поминали его мать, давали вареное яйцо, горбушку хлеба. Однажды Федьке выпала крупная удача – на пару с бездомным псом объегорили мужика, рубившего на прилавке мороженую тушу. Пес со свиной ногой кинулся в одну сторону, Федька с филейным куском в другую. Жарил на костре и чуть не лопнул в тот день от обжорства. Но обычный улов бывал невелик. Торговки и здесь блюли товар от шпаны и жулья, а чтобы милиция лучше их сторожила, подкармливали милиционеров.

В то утро Федьку, как магнитом, тянул к себе прилавок с печеными булками, от которого во все стороны шла густая, головокружительная волна запаха. Мальчишка истекал слюной и опасался, как бы раскатистое бурчанье в брюхе не выдало его. С ленцой в движениях он прохаживался между рядами, деловито пробовал подсолнушное семя, выспрашивал цены и время от времени стрелял глазом в сторону вожделенного хлебного печева. У третьего от булок прилавка он задержался. Сунул нос в мешок с репой, ощупал капустные кочаны, принюхался к свеколинам.

– Не сахарные, дядька! Кислые, – сморщился.

– А ну брысь отседа, пионер! – вызверился на Федьку продавец.

С зажатой в руке за спиной репкой шпанец ответно огрызнулся на мужика. Но отойти не успел. Кто-то очень крепкий сграбастал его за загривок и тряхнул:

– Попался, воренок.

Репка выпала из ладони на истоптанный снег, мальчишка завертелся юлой. Ватник задрался на голову, Федька мог бы и вовсе выскользнуть из него, но верзила перехватил его за руку и сжал, как тисками.

Обернувшись на своего врага, Федька обомлел. Заготовленная жалобная песенка об умирающей с голоду мамке застряла в горле.

– Давно ты мне глаза мозолишь, козявка. Возле НКВД тебя еще приметил.

– Гад! – только и выдал Федька в лицо врагу, одетому в крепко перетянутую ремнями шинель с красными сержантскими петлицами и мерлушковую шапку.

– Поблажи мне, шпион малолетний.

Чекист до боли стиснул Федькину руку и потянул за собой между базарными рядами. Шел он быстро, крупными шагами, мальчишка сбивался с ног, то и дело нырял носом. У прилавка с подсолнухами и тыквами энкавэдист притормозил. Опробовал жареные семечки в стакане и ссыпал в карман шинели, бросил торговке мятый рубль. Пока она набирала монеты для сдачи и пересчитывала, Федька изловчился. Что было дури нанес удар.

Руку чекиста, лежавшую на прилавке, нож-выкидушка пробил насквозь меж костей, пригвоздив к доске. Энкавэдист коротко вскрикнул, а Федька почувствовал свободу и рванул.

– Это тебе за дядю Пашу, гад!

Сдавленно рыча, сержант вытащил нож. Из дыры хлынула кровь. Напуганная торговка визгливо заголосила.

Федька мчался изо всех сил. Мелькали прилавки, мешки, корзины, телеги и лошади. Он тыкался в спины, в бока, толкался и оглядывался. Базарную публику позади разметывало в стороны – энкавэдист с окровавленной рукой и разъяренной физиономией гнался за ним, сокращая расстояние. В другой руке он сжимал нож, измазанный кровью. Картина была устрашающей, а Федьке мешали сапоги – на три размера больше его ноги. К тому же с утра он чувствовал жар, который теперь пожирал его силы.

Он протиснулся между телегами, загородившими вход на рынок, и тотчас врезался в человеческую фигуру, вставшую на пути. Федька утробно взревел и замолотил руками.

– Да тихо ты, тихо! Размахался, махач.

Сзади уже подбегал чекист-подранок, сопевший как медведь в берлоге. Федька, оглянувшись, зажмурился и даже присел от немалого страху. Показалось, что энкавэдист сейчас накинется и прирежет.

– Что это вы, товарищ сержант, с ножом на ребенка бросаетесь?

Спокойный голос милиционера, державшего Федьку, немного ободрил его.

– Ребенка?! – яростно рыкнул чекист. – Ты, Прищепа, глаза разуй! Этот уголовник-головорез сам на людей с ножом кидается!

– Э, да вы весь в крови, товарищ Малютин. Шинель запачкалась. Вам в больничку срочно надо. А пацана я сам отведу в отделение.

Прищепа свободной рукой взял у сержанта нож, убрал лезвие и бросил себе в карман.

– Не в милицию! Отведи его к нам, – потребовал чекист. – Сдай дежурному, скажи, я велел. Да держи крепче бандита.

– Не волнуйтесь, товарищ сержант.

Бросив на мальчишку многообещающий взгляд, энкавэдист зашагал прочь от рынка. Федька же, разом ослабев, привалился боком к милиционеру.

– Жрать небось хочешь, живодер?

– Все равно сбегу, дядька, – честно пролепетал шпанец. – В тюрьму не посадите, я еще маленький. В детприемнике перезимую и сбегу.

Прищепа повел его, держа руку в захвате, как в кандалах.

– С улицы тебе одна дорога – в бандиты. Так что тюрьма тебя все равно дождется. Если повезет и не расстреляют за особо тяжкое…

Федька заплелся ногами и чуть не упал.

– Да ты, парень, горишь, – нахмурился Прищепа, потрогав его лоб. – Ну-ка пошли.

Наперерез через улицу их нагонял человек в телогрейке, толстых ватных штанах и коверкотовом картузе.

– Постойте, товарищ милиционер!.. Этот пацан… Я его знаю и готов дать за него поручи…

Оборванная фраза повисла в стылом воздухе.

– Вы?!

– Ошиблись, гражданин. – Прищепа откозырял. – А за мальца не беспокойтесь. Устрою.

Морозов в задумчивости и долгих колебаниях смотрел им вслед, пока милиционер с беспризорником не исчезли из виду, свернув в переулок. Он был уверен, что никакой ошибки нет. Шинель с синими петлицами и милицейская шапка не могли настолько изменить облик, чтобы не узнать в страже порядка того серого человека, который однажды окликнул его на крыльце туберкулезного диспансера, рассказал о Жене и построил план ее бегства. О неудаче он, конечно, знать не мог. Морозова одолевало желание поведать ему. Но делать этого, разумеется, не стоило.

Нежданной-негаданной этой встречей перебило другую мысль, с которой Морозов шел на колхозный рынок. Он догадывался, что беспризорник Федька кормится там, подворовывая. В двух комнатках его, морозовской, жилплощади еще оставалось место, чтобы втиснуть четвертую кровать. Было бы как в казарме, но это пустяк. «Надо жить. Выкормить эту безотцовщину, всех троих. Пока сами на ноги не встанут. А дальше будь что будет… Должен жить и другим дать выжить. Ради нее!»

Однако Федькина судьба, похоже, повернулась иначе.

* * *

«Доношу до вашего сведения, что сотрудник рабоче-крестьянской милиции г. Мурома Прищепа И.С. в конце рабочего дня 17 ноября сего года угрожал мне в грубой форме и шантажировал. Требовал выписать ему ложный больничный лист. Я вынужден был подчиниться и в графе “заболевание” поставил почечную колику. Закрывать фальшивый больничный лист милиционер Прищепа явился утром 19 ноября. Прошу принять меры к этому сотруднику, он может быть врагом». Подпись: врач главной городской больницы Нефедоров.

– Ах ты ж, холера, – бормотал под нос начальник муромского НКВД Кольцов, доставая из ящика стола бланки ордеров на арест. – Забодай тебя комар, Прищепа!

Для чего сотруднику милиции, подозреваемому в двурушничестве и шпионаже, потребовался больничный лист на 18 ноября, догадаться было несложно. В тот день проводились массовые аресты церковников. Милиция также участвовала, усиливая своими сотрудниками опербригады. Враг познается по делам. «Вот ты и познался, Прищепа».

Младший лейтенант поставил на ордере дату и подпись. В строке «фамилия» он вывел первый слог, но тут затрезвонил телефон.

– На проводе начальник пятого отделения третьего отдела УНКВД области лейтенант Миславский, – резанул по уху высокий, неприятный женский голос.

Третий отдел занимался контрразведкой. Пятое отделение – недобитой и эмигрантской белогвардейщиной. Угадывая содержание предстоящего разговора, глава муромских чекистов мысленно поздравил себя с успехом: хоть на несколько минут, но опередил спецов из контрразведки в разоблачении белогвардейского шпиона. «Профессионализм не пропьешь!» – усмехнулся Кольцов.

– Голуба, что там у тебя в отделе за Малютин такой? – без предисловий спросила контрразведка.

– Сержант Малютин, мой заместитель, – чуть замешкав в растерянности, ответил Кольцов. – Примерный сотрудник, передовик-стахановец, награжден почетным знаком «15 лет ВЧК-ОГПУ»…

– А ты знаешь, что настоящая фамилия твоего стахановца Ямпольский?

Младший лейтенант поднялся с кресла.

– Откуда… – хрипнул он. – Откуда мне знать, товарищ Миславский…

– Ну теперь будешь знать, голуба, что у тебя в отделе работает подпоручик деникинской армии, правый эсер. И все твои секреты ему известны. А значит, они известны и в Берлине. – Контрразведка в телефоне усмехнулась. – Так что давай, выписывай ордер на арест.

– У… уже, товарищ Миславский! – Кольцов подхватил ордер и пошелестел им в воздухе.

– Уже? Ну ты голуба! – снова ухмыльнулась трубка и отрезала: – Действуй!

Кольцов упал в кресло. Отдышался, выпил воды и обмакнул ручку в чернила. Тщательно замарал на бланке «При». Рядом вписал фамилию сержанта Малютина. «Будь он неладен, холера!»