Текст книги "Что скрывают зеркала"

Нора открыла холодильник и достала, как и желала, бутылку минералки. Но стакан холодной воды не показался ей таким вкусным, каким рисовался в предвкушении по дороге домой. Она испытывала стыд за свою реакцию и никак не могла отделаться от стоявшей перед глазами картины: молодой парень-сосед в инвалидном кресле с укрытыми, несмотря на убийственную жару, клетчатым пледом ногами. В какую переделку он попал? Возможно, сломал ногу и через месяц-два уже поправится. Норе вдруг подумалось, что ей будет не хватать этого молодого человека во время ее ожиданий утренней электрички. За этот год она привыкла к нему настолько, что, похоже, будет скучать. И это – то, что она будет по нему скучать, – ей не понравилось.

Кира

Этой ночью ей снился маленький сын. Он лежал с ней рядом на застеленной белой простыней кровати, уткнув крошечные цепкие кулачки ей в грудь, и тихо посапывал. Кира, боясь неосторожным громким вздохом нарушить сон ребенка, следила за тем, как меняется его мимика: вот малыш наморщил лобик, но через секунду нахмуренное выражение его личика стерла младенческая улыбка, а еще через мгновение он вытянул губки трубочкой и тихо вздохнул. И хоть после его рождения прошло уже две недели, ей до сих пор было удивительно, что кто-то может так всецело нуждаться в ней, что прикосновение именно ее рук способно в мгновение ока превратить отчаянный, разрывающий ее сердце крик в тихое счастливое воркование. Он, такой маленький, но уже такой большой для нее человек, внес веские и необратимые изменения в ее жизнь. Только после его рождения Кира поняла, что нет ничего огромней, глубже и абсолютней материнской любви и материнских страхов. И что бы ни происходило отныне в ее жизни, какие бы катаклизмы и радости ни приключались, ее желаниями и поступками отныне будут управлять эти два чувства.

Она лежала рядом с ним, дышала в его плюшевую рыжеватую макушку и чувствовала, как ее душа переполняется пузырящимся, как шампанское, счастьем только от одного младенческого запаха, которым пропиталась даже верхняя одежда. Она и этот сопящий человечек – одно целое. Один большой маленький мир, в котором время течет по другим законам, планеты вращаются вокруг этого рыжего солнца и все дела внезапно теряют важность и оказываются где-то на периферии орбит. Вот он – ее мир. Она могла бы часами рассматривать линии на крошечных ладошках сына, гадая с материнскими надеждами и страхами о его наверху уже прописанной судьбе, следить за невесомыми движениями его пока редких, но обещающих стать густыми и длинными ресниц. Ей в этот момент хотелось только одного – чтобы ничто и никто не нарушал этих счастливых мгновений. Но их нарушили: тихо скрипнула дверь, и в комнату вошел подросший щенок, помесь дворняги с лабрадором. Собака тихо проклацала когтями по паркету, подошла к кровати и поставила лапы рядом с обнимающей малыша рукой хозяйки. В глазах щенка Кира прочитала вселенскую грусть и устыдилась: да, ее любимый питомец теперь вынужден делить хозяйскую любовь с этим крикливым человечком. Собака ревновала и страдала, демонстрируя свою обиду то через мелкие шалости, то вот так откровенно, через упрекающие взгляды. Кира тихонько двинула рукой, нехотя убирая пальцы с теплой солнечной макушки размером с ее ладонь, и ласково потрепала собаку по загривку. Та радостно застучала хвостом по полу, и глухие удары напомнили звуки хронометра, внезапно встревожившие Киру: ей в тот момент вдруг показалось, что этот «хронометр» отсчитывает последние мгновения ее счастливой жизни.

…Она проснулась со слезами на глазах и долго лежала, рассматривая свои осиротевшие ладони, которые еще помнили тепло и форму маленького тельца. Слезы затекали ей за воротник пижамы, но Кира не утирала их, боясь, что в соленой влаге растворится мифический детский запах, который, казалось, сохранился на пальцах. Как страшно и тяжело, тяжело до воя – не знать, где ее сын, что с ним. Не знать даже, какого он возраста. И она тихо выла в подушку, хоть от отчаяния хотелось расшибить ставшую пустой голову о стену. Как, как случилось, что она забыла собственного ребенка?! Сил встать не было: обессилил ее не столько сон, сколько мысль о том, что вдруг ребенок – это абстрактный ребенок, а не ее настоящий сын. Приснился под влиянием услышанной от Ильи Зурабовича новости, а не потому, что она его вспомнила. Кира подносила к носу ладони, дышала в них и обманывала себя тем, что еще чувствует на них младенческий запах. Очнулась она от скрипа приоткрывшейся двери и шаркающих шагов.

– Ты чего тут лежишь? Зурабыч, слышь, тебя искал, – сварливо упрекнула Киру санитарка Степановна, снаряженная, видимо, на ее поиски. – Ни на завтрак, ни на обед не приходила.

Значит, уже время обеда прошло. Кира нехотя пошевелилась, обращая пылающее лицо со страдальческим выражением к нарушительнице покоя.

– Ты заболела, что ль? – встревожилась Степановна. – Температуришь? Так я сейчас пришлю к тебе Марию с градусником.

– Не надо, – Кира все же нашла в себе силы сесть и спустить ноги с кровати. – Говорите, Илья Зурабович меня спрашивал?

– Спрашивал, а как же! Отправил меня за тобой.

– Хорошо. Я сейчас приду. Мне нужно пять минут, чтобы привести себя в порядок.

После ухода санитарки Кира пошла в туалет и долго умывала холодной водой разгоряченное лицо, а затем с необъяснимым остервенением терла намыленные ладони, смывая с них мифический детский запах. И только когда ей показалось, что ее руки больше не пахнут молоком и сливочным печеньем – ароматом, которым пах приснившийся малыш, она направилась в кабинет врача.

– Ну, рассказывай, что случилось, – с ходу спросил доктор. И в его космических глазах отразилось вдруг такое вселенское сочувствие и понимание, что Кира, которая изначально хотела удержать в секрете приснившееся, как на духу все выпалила.

– Что вы об этом думаете, доктор? – в надежде спросила она. – Это был мой сын или просто… просто мне приснился малыш? Чужой?

– И так и так может быть, – вздохнул врач. – Ты-то сама что об этом думаешь?

Кира лишь развела на его вопрос руками.

– Мне кажется, я скоро сойду с ума, если ничего не вспомню. Или просто… не выживу! – прошептала она, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, не стукнуть в отчаянии кулаком по столу, не кинуть что-то тяжелое о стену, к примеру, вон тот письменный прибор на столе Ильи Зурабовича. Этот сон выпотрошил ее, выжал, обессилил. Но в то же время заронил некое зерно – зерно жизни, вопреки словам Киры о том, что она не выживет.

– Я больше не могу, доктор, – все тем же страшным шепотом, четко выговаривая слова дрожащим от негодования, злости и отчаяния голосом, произнесла она.

– Можешь, – твердо ответил Илья Зурабович после долгой паузы, во время которой всматривался в наполненные слезами глаза Киры так долго, будто читал в них истинное отражение ее мыслей. А затем, отвергнув жестом ее возражения, решительно выдвинул ящик стола и достал небольшой прямоугольник плотной бумаги.

– Вот, смотри, – он подвинул бумагу, оказавшуюся старой черно-белой карточкой, Кире и откинулся на спинку своего кресла, складывая руки на груди.

Кира нерешительно взяла в руки фотографию, на которой был изображен молодой парень в инвалидной коляске. На вид ему было не больше двадцати, но, может, исхудавший и изможденный болезнью, он просто казался совсем мальчишкой. Толстое одеяло скрывало его ноги, а тощие руки безжизненными плетями лежали поверху. И все же, несмотря на такой жалкий вид, юноша улыбался, и это была улыбка не переломленного о колено жизнью человека, а улыбка победителя. Кира поднесла карточку поближе к глазам и, всматриваясь в смутно знакомые черты, попыталась вызывать в памяти хоть одно мимолетное воспоминание, где могла видеть раньше этого человека. Она вынуждала память заработать с тем отчаянным злым усилием, с каким находящийся долго без движения человек пытается заставить двигаться неходячие ноги. От усилия Кира даже вспотела, будто и в самом деле силилась выполнить невозможное физическое действие. Илья Зурабович все это время молча, исподлобья и не меняя позы наблюдал за ней.

– Кто это? – сдалась она. Но за долю мгновения до ответа доктора поняла уже, узнав космическую темноту в глазах парня.

– Я. Мне здесь двадцать лет.

– Но… Что с вами случилось? – тихо спросила Кира и положила снимок на стол с такой бережностью, будто боялась, что тот рассыплется ветхой пылью от неосторожного обращения.

– Пойдем пройдемся, – пригласил Илья Зурабович. – Погода хорошая. Грешно торчать в четырех стенах. Да и ты сегодня еще не выходила гулять.

За пределами кабинета привычно шумела жизнь: больные, в основном пожилого возраста, собирались в холле перед плоским экраном для ежедневного просмотра дневного выпуска новостей. Кира уже знала историю этого телевизора: один из пациентов решил отблагодарить Илью Зурабовича за лечение деньгами в конверте. Но доктор наотрез отказался. Тогда молодой мужчина решил по-другому: купил для больницы навороченный плоский экран на замену старенькому, то и дело выходящему из строя телевизору и преподнес подарок как спонсорскую помощь. Холл с телевизором располагался в среднем крыле, и к нему вели коридоры сразу из нескольких отделений. Когда-то, при первых хозяевах, в этом помещении, напоминавшем сердцевину цветка, к которой «прикреплялись» лепестки-коридоры, был танцевальный зал. А сейчас это было место для общения пациентов и просмотра телевизионных программ. Кира иногда присоединялась к зрителям в нелепой надежде услышать в новостных выпусках что-то, что могло бы дать ей хоть крошечное воспоминание.

С привычным звуком отодвигались стулья, рассаживались после коротких приветствий пациенты, шумели в воздухе обрывки разговоров, заглушаемые программной заставкой. Киру поприветствовал пожилой мужчина, она ответила и отрицательно мотнула головой, когда кто-то жестом указал на свободный стул. Илья Зурабович открыл Кире дверь и выпустил на наполненную уже другими, не агрессивными, как музыкальная заставка, звуками улицу. «Как хорошо тут!» – подумала Кира, слушая успокаивающий шелест листьев и бодрое чириканье птиц. Впервые за долгое время ею овладело такое умиротворение, будто в этих стенах она обрела надежное убежище. Почему ей так подумалось? Что такого страшного произошло в ее прошлой жизни, что память отказывалась воспроизводить это воспоминание?

– Дождь будет. И сильный, – сказал вдруг Илья Зурабович, взглянув на безупречное в своих помыслах синее небо.

– Откуда вы знаете? – недоверчиво спросила Кира. Если бы на небе было хоть облачко, она бы не усомнилась в прогнозе.

– Спина, деточка. Моя переломанная спина вот уже больше тридцати лет работает лучше всяких барометров. Никогда еще ее прогнозы не подводили, – с горькой усмешкой ответил доктор, и Кира бросила обеспокоенный взгляд сначала на него, с чуть ссутуленными плечами идущего по дорожке, а затем кивнула на свободную лавочку:

– Может, тогда присядем?

– Нет, дорогая. Я когда-то поклялся себе, что физическая боль больше меня не сломит, и остаюсь верен своей привычке – переносить ее на ногах. К тому же, хоть и прошло уже столько лет, я до сих пор помню, каково это – лежать без возможности подняться. Иногда мне даже снится, что тело меня опять не слушается. Поэтому я предпочитаю больше ходить, чем сидеть.

Кира молча кивнула, принимая и понимая его слова.

– Глупость приключилась, – начал Илья Зурабович без всякого перехода свой рассказ. – Мне было двадцать, окончил третий курс медицинского института. Столько же оставалось до окончания. Как раз и поехали отмечать с сокурсниками «экватор» после сданной сессии. Вот такая насмешка судьбы: переломить ровно посередине и затаиться, наблюдая, в какую же сторону я поползу – вперед или назад. Впрочем, насчет «ползти» – это лишь метафора.

Отправились мы на реку – готовить шашлыки и купаться. Взяли, конечно, как водится, спиртное. Один из сокурсников сумел достать целый ящик портвейна. Молодецкая удаль и бахвальство, помноженные на алкогольный градус, – и вот нам обычного купания показалось мало. Захотелось адреналина да перед девчонками и друг перед другом покрасоваться. Один берег у реки был пологий. На нем мы и расположились. А вот второй – скалистый. И в одном месте скала вошла в реку, а ее верхушка нависала над водой козырьком. Кому пришло в голову не просто меряться силами, переплывая реку, но и прыгать в воду с этого козырька – уже не помню. Наверное, Сашке Филимонову. Он у нас был заводила и подстрекатель. Кто-то остался – тот, кому портвейн последние мозги еще не затуманил. А кто-то поплыл. Я был в числе тех дураков. Первым прыгнул Филимонов – и удачно. А я – следом за ним. Знаешь, хоть уже прошло столько лет, до сих пор помню это последнее мгновение: яркое солнце, такое яркое, как сама жизнь в молодости, брызнувшее в глаза, словно желающее предупредить. Его отблески в воде – и потом темнота. Очнулся уже в больнице, неподвижный как бревно. В воде оказалась каменная плита, о которую я и ударился. Перелом нескольких позвонков, полная парализация. А мне двадцать, понимаешь? Мне всего двадцать лет, а жизнь уже кончена. Разве это жизнь – пролежать остаток жизни в постели, даже ложку ко рту не иметь возможности поднести? Врачи не давали позитивных прогнозов. Да я и сам, медик-недоучка, это понимал. Жить не хотелось. А что я мог с собой сделать, если и пальцем дернуть не в состоянии? Невеста у меня тогда была. Собирался на ней после четвертого курса жениться. На свадьбу деньги копили. Хотел я своей Любочке свадьбу шикарную сделать, такую, чтобы было что потом вспомнить. Не бедную «комсомольскую», а настоящую, богатую, с размахом. Я деньги сам копил, подрабатывая по вечерам после учебы. Хотя родители мои нам обещали помочь. Но мне хотелось самому, все самому. Так вот, Любочка… Моя Любаша, красавица синеглазая, юная, свежая, мечтательная. Хрупкая, нежная, как фея. Оберегать такую только, на руках носить, пылинки сдувать. Вот для чего она была рождена. Я ей сам сказал, что бросаю ее, видеть не желаю. Что пусть она будет счастлива, но с другим. Я ее так сильно любил, что не мог желать ей такого наказания – жизни с парализованным. Да, впрочем, иллюзий, что она со мной останется, тоже не строил. Ей еще и двадцати не было. Понятно, что поплачет у моей постели с месяцок, а потом, винясь и стыдясь, бросит. Я все это видел так ясно, как то солнце перед прыжком. Зачем мучить ее, зачем мучить себя? Сразу, как узнал неутешительный прогноз, и сказал, что отпускаю, пусть устраивает свою жизнь без меня, я буду только рад ее счастью.

– А она? – спросила Кира, потому что Илья Зурабович вдруг замолчал. Замолчал надолго, словно вел вновь тот давний, но еще не отболевший внутренний диалог с юной невестой.

– А она вдруг разъярилась. Именно так – разъярилась, потому что слово «рассердилась» совершенно не передает той силы ее неожиданного гнева. Может, оказался ее гнев таким, потому что вложила она в него все свое невыплеснутое горе. Не знаю. Но ожидать от моей хрупкой феи такой ярости я никак не мог. К нам в палату даже напуганные медсестры прибежали, хотели ее выставить. Но она их остановила таким неожиданно решительным жестом, что они, две опытные женщины, пережившие и повидавшие немало, резкие, крикливые, вдруг отступили. Говорю же: была ее ярость какая-то первородная, мощная, как стихия. Лишь однажды в жизни такое с ней и случилось. Самым мягким эпитетом, которым Любочка меня наградила, было «последний дурак», – усмехнулся Илья Зурабович. – А когда она возмущенно откричалась, вся красная от гнева, вдруг, вместо того чтобы расплакаться – так бывает, что на смену грому приходит дождь, – спокойным, но решительным тоном заявила, что поставит меня на ноги. А если не поставит, то уж не моя инвалидность станет причиной нашего разрыва, если такому суждено будет случиться. И что отныне мы начнем бороться – вместе, как бы тяжело ни пришлось. Потому что она не верит в медицинские прогнозы: медики тоже люди, могут ошибаться. А верит в меня. И в силу нашей любви. И я поверил. Поверил, что встану когда-нибудь на ноги. Потому что, когда вдруг оказывается, что у тебя такая мощная опора – поддержка любимого человека, – вместо неходячих ног вырастают крылья. И мы стали бороться. Я пообещал ей, что станцую с ней на нашей свадьбе. Так и вышло. Медики не верили. Я тоже поначалу терял веру, кричал, негодовал. Но со мной всегда была она. Такая хрупкая, но такая сильная, со стальным стержнем вместо позвоночника. Как я мог сдаться, когда у меня была такая опора?

Вначале вернулась чувствительность в руках. И тогда один из лечащих врачей робко предположил, что, может, прогнозы у меня не такие уж неутешительные. И благодаря ему, а вернее, его старому профессору, у которого он когда-то учился, мы нашли нейрохирурга, который сделал мне несколько операций. Сокурсника того старого профессора. Как сейчас его помню… Невысокий сухонький старичок, седой как лунь. Божий одуванчик. Казалось, дунь – и упадет. А сила в нем и выносливость были богатырские. Многочасовые операции выстаивал на ногах, сутками мог не спать. Все потому, что до спинного мозга – такой вот каламбур – был предан своему делу. Его уже давно нет в живых, конечно. Но у него оказался способный ученик, Миронов… Не только продолжил дело старого профессора, но и сделал ряд открытий. Да, я отвлекся. Так вот, потом был еще долгий период реабилитации. Падения, взлеты… Боль, упадок сил. И вот случился тот день, когда я смог сделать первый после несчастного случая самостоятельный шаг. А потом еще один. Люба тогда впервые за все то сложное время разрыдалась при мне. А я стоял как дурак и глупо улыбался. Даже не утешал, понимая, что со слезами она избавляется от всего пережитого. Ну а потом мы с ней поженились. И я, как когда-то пообещал, станцевал с ней. Хоть слово «станцевал» звучит слишком громко: тогда лишь смог сделать с Любой несколько осторожных шагов и поворотов под музыку. Но вот так мы и живем с ней по сей день, в мире и согласии. Только детей не смогли нажить, – вздохнул доктор. – Видимо, судьба решила, что и без того поступила с нами щедро. Ну что ж, пусть. Отболело и это.

Илья Зурабович замолчал, продолжая все так же сосредоточенно глядеть себе под ноги, словно в асфальтовой дорожке видел картины давно минувших дней. А потом вдруг остановился и развернулся к Кире:

– Вот что я хочу этим сказать… Не сдавайся! Верю, найдешь ты себя. И даже могу предположить, ради кого тебе это нужно сделать.

– Ради сына? – криво усмехнулась Кира. – Так я даже не знаю, его ли я видела во сне или нет. И где он? С кем? И… вообще существует ли на самом деле? Может, моя память так упрямо не желает отзываться, потому что скрывает какое-то страшное воспоминание? Что меня может ожидать за «дверями», если я их открою? Вдруг мое беспамятство – это счастливое спасение?

– Может, и так, – вздохнул доктор. – Может, и так.

Они обошли парк трижды, по молчаливому соглашению не желая возвращаться в больницу. Может, доктор не предлагал вернуться, понимая, что Кире нужно время, чтобы выпустить яд неуверенности и отчаяния, лишавший ее сил. А может, сам хотел развеять в воздухе свои несчастливые воспоминания. Круг за кругом, утрясались по местам взбалмошные мысли, укладывались в нужном порядке, притихали.

– Знаете, доктор, а вы ведь правы, – вдруг бодро заметила Кира. Илья Зурабович одобрительно кивнул, но девушка указала рукой на небо, на которое наползала невесть откуда взявшаяся туча: – Будет дождь. Ваша спина вас не обманула. Похоже, ваши прогнозы куда точней, чем метеорологов.

– Пойдем в здание, – просто ответил доктор. – Скоро полдник.

Когда они вошли в холл, политические новости уже сменились новостями спорта. На экране молодая вертлявая девица брала интервью у красивого южного парня в форме известной футбольной команды.

– Как вы оцениваете шансы российской сборной на грядущем чемпионате мира по футболу?

Спрашивала журналистка на русском, но невидимый переводчик уже затараторил на родном футболисту языке.

– О, российская команда сильная! – перевел ответ переводчик-невидимка. Но парень на экране при этом, говоря что-то на своем певучем языке, снисходительно усмехался. – У нее есть все шансы победить!

– Ложь, – вырвалось вдруг у Киры так громко, что на нее оглянулись пациенты. Кто-то неодобрительно нахмурился, и девушка смущенно пояснила: – Я имею в виду, что переводчик солгал. Этот испанец сказал совершенно другое.

– И что он сказал? – прищурился сидевший во втором ряду старичок.

– Ну… Что в российской команде для сборной Испании угрозы он не видит.

– А, ну это он погорячился! – воскликнул полный мужчина и взмахнул огромным кулаком в сторону экрана так воинственно, будто хотел телепортировать испанцу свою угрозу. Старичок принялся ему возражать, резонно замечая, что испанская сборная не раз доказала свое превосходство. К спору присоединились другие пациенты, и жаркий разговор на футбольную тему вспыхнул мгновенно, как спичка. На экране сменился сюжет, но пациентов уже не волновали другие новости, они обсуждали так горячо любимую мужчинами тему. Кира воспользовалась тем, что к ней потеряли интерес, и поспешно шмыгнула в коридор, где ее ожидал с довольной, почти счастливой улыбкой Илья Зурабович.

– Ну, милая моя, ты меня, надо сказать, приятно удивила. Оказывается, ты у нас владеешь испанским языком!

– Не знаю, насколько владею, – осторожно заметила Кира, сама удивленная открытием.

– А это мы проверим, – бодро ответил доктор. – А заодно узнаем, с какими иностранными языками и на каком уровне ты знакома.

В тот же вечер он позвал Киру к себе в кабинет и разложил перед ней бог весть каким образом раздобытые в такие краткие сроки газеты и книги на разных языках, а также распечатки интернет-статей.

– Проведем эксперимент, – довольно потер руки Илья Зурабович. – Смотри, что тебе из всего этого знакомо. Читай отрывки и переводи.

После часового эксперимента выяснилось, что Кира в свободной мере владеет не только испанским, но и французским, а вот, к примеру, английский знает хуже. Еще она смогла немного перевести с итальянского и португальского, но только потому, сказала, что эти два языка похожи на испанский.

Илья Зурабович, не в силах скрыть эмоций, вскочил с места и заходил по кабинету. Кира следила за его передвижениями как-то отрешенно, думая не о том, что она, оказывается, знает несколько языков, а о его словах, почему он предпочитает ходить, а не сидеть. И еще опять о приснившемся ей ребенке.