Текст книги "Нелегалка-2-2015. 2014-2015-2016"

А я начала варить варенье из апельсинов, из яблок – фруктов много, они портятся. Варенье к блинам – лучше не придумать! Пине понравился «мармелата» – так это у них называется. Она спросила, где я его беру. Объяснила, что делаю сама. Как? Рассказала. Креппе с мармелата вызвал одобрение синьоров. Особенно варенье понравилось Нино. Однажды я напекла блинов с сыром, и просто сладких, добавив в тесто сахарный песок. Увидев креппе, Нино обрадованно спросил: «Какие с мармеладом?» – «С мармеладом нет» – «Как, нет? Ты же сказала, что есть сладкие…» – «Сладкие с сахаром». Он так расстроился, что я пообещала назавтра сварить мармелад. Чистить апельсины помогала Пина. Она никогда не варила варенье, и выясняла, как я его делаю.

Про контрабандную неоната рассказала нашим. Юля хмыкнула: «Вот, называется законопослушные граждане!» Я изумилась: «Законопослушные? С чего бы? Берут сиделок без документов, не доплачивают треть, наверное, списывают на питание и проживание. Пермессо не оформляют, контрибуты не платят. Знают, что мы рыпаться не будем. О каком законопослушании ты говоришь?»

Глава 5. Siamo noi

По телевизору как-то была передача о нелегалках. В цикле «Siamo noi» («Мы вместе») итальянцы рассуждали о приезжей рабочей силе. Бадантам кидались обвинения в том, что дома они бросают детей и родителей и едут за деньгами.

Мы с девочками потом обсуждали эту передачу. Если кто и бросает родителей, то сами итальянцы-работодатели. Они берут сиделок, понятия не имея о них ничего. Здорова или больна женщина, входящая в их дом? Стабильна ли её психика? Как относится к старикам?

Часто сиделки живут вдвоём с бабушкой или дедушкой. Или втроём – если стариков двое. Но что синьоры знают о прислуге? Ничего. И знать не хотят. Я на этом месте уже пять месяцев. У меня ни разу не попросили показать паспорт.

Мы уезжаем, потому что нет другого выхода. Либо есть варианты, но нелегальщина – лучший. За нашими стариками присматривают родственники, которым мы посылаем деньги на всё необходимое. Детей тоже никто не бросает. Да, мы женщины, и дети есть почти у всех. Но это – уже взрослые дети. Или, в редчайших случаях, оставленные с отцами либо бабушками-дедушками. Обычно такие мамы потом устраиваются на Сицилии и перевозят сюда всю семью.

По каким причинам мы лезем в долги? По одной – берём на себя ответственность за родных. Я знаю женщину, здесь за три года погасившую 13 кредитов. Она работает без выходных. И знаю только одну женщину, отрабатывающую свой личный кредит – это та самая Любочка Зуева, из Питера, с которой мы познакомились у Ольги, после моего сошествия с горных вершин Мотта Камастры. Люба купила квартиру в строящемся доме. Жить ей негде. А здесь – крыша над головой и зарплата. Через пару лет она вернётся в Питер и будет хозяйкой в собственной квартире. Хотя, Люба и сыну помогает. Моя роккалумерская подруга, Тамара Рябова, из Петрозаводска, как основная масса нелегалок, тоже помогает детям. Мы все так делаем.

Многие уезжают, чтобы решить личные проблемы. Разводы, расставания с когда-то любимыми мужчинами. Требуется кардинальная перемена в жизни. Приятный климат, масса впечатлений, занятость и греющая душу зарплата – не худший выход из душевного кризиса.

Часть женщин покидают родину именно потому, что у них там больные старики, для обеспечения лечения и нормального ухода за которыми нужно денег больше, чем возможно заработать, включая даже их пенсии. Свои заработки нелегалки отправляют родственникам, заботящимся о стариках. И вот, парадокс: чтобы наши родители не нуждались в необходимых вещах, мы ухаживаем за чужими. Моя знакомая работала для своего любимого отца. Он умер. Он был очень болен, так что известие не было неожиданным. Она просто хотела, чтобы в последний год своей жизни он ни в чём не нуждался, ни в еде, ни в лекарствах. А потом рыдала безутешно: да, папа скончался в окружении родственников, но ей даже на похороны не попасть. Потому что похороны – тоже дорого, и деньги опять нужны, а если она улетит, обратно просто так не вернуться, проблемы возникнут и с деньгами, и с паспортом.

Ещё уезжают молодые пенсионерки. Быстро поняв, что работу не найти, а на пенсию не прожить, они берут билет на самолёт до Катании и пополняют ряды нелегальной рабочей силы.

Бывает так, что у работницы заканчивается срок действия загранпаспорта. В Палермо выдают новые паспорта, не обращая внимания на отсутствие визы. Итальянские чиновники понимают, что иностранка без паспорта – это международная проблема. А когда полетит-поедет домой, здесь ей вопросов не зададут, а на родине сама разберётся.

Бывает так, что нелегалка попадает в больницу. Медицинская карта выдаётся на полгода, потом надо продлевать. Лечение бесплатное. Платные только услуги стоматологов. Но девочки предпочитают отечественных дантистов. Не потому, что здесь эта услуга дорогая. Врачи хуже, это – общее мнение.

Про больницы узнала случайно. Лена из Мотта Камастры сломала ногу. А через две недели её подруга Света тоже сломала ногу, и её положение ухудшила прободная язва желудка. Свету спасли, хотя счёт шёл на часы. Почувствовав себя плохо, она терпела, думая, что обострился гастрит. После выписки Лена нашла Свете съёмную квартиру рядом со своей работой, точнее в том доме, где осенью работала я. Хозяева были рады получить хоть какие-то деньги за простаивающее жильё, и цену не заламывали. 200 евро в месяц – удобства все, включая холодильник.

А я так с осенними подругами и не пересеклась. В горы не доехать, транспорта нет. Даже в Джардини, где мы весело проводили время, пока не закончился купальный сезон, не выбраться – не на чем. Вернее, если бы я очень захотела погулять в компании именно там, пришлось бы ехать на автобусе до Таормины, а потом пересаживаться на Джардины. Или брать билет на поезд, а потом топать несколько километров от станции. На такие подвиги меня не тянуло. Тем более, что девочки собирались около 3 часов, а я выходная с 8 утра.

Так что путешествовать приходится часто в одиночку.

Глава 6. Полтора года назад

Рассуждать, что у кого осталось в России, сожалеть – бесполезно. Мы, работающие здесь, приехали, чётко осознавая: надо пахать. Кредиты, долги, помощь родственникам – это одна причина. Вторая, ничего странного: несчастная любовь.

Не все сразу решались круто изменить жизнь. Ввязавшись в нелегальщину, намыкавшись по городкам и семьям, женщины останавливаются на каком-то более-менее приемлемом варианте, и работают годами.

Со временем, часть женщин перестаёт отсылать все деньги домой. Даже когда финансовая миссия выполнена, семья привыкает к ежемесячным вливаниям, и вместо: «Спасибо, мама, как ты выручила!» просит ещё и ещё. Кто-то так и остаётся дойной коровой. Кто-то выбирает другой вариант.

Понимание того, что благодарности ни от кого не дождёшься, приходит не сразу.

Меня морально убил один случай. 45-летняя бывшая учительница, после смерти мужа не имевшая возможности оплачивать сначала кредит за квартиру, а потом обучение дочери в вузе, подалась на Сицилию. Она работала 10 лет. Все деньги отправляла дочери. Дочь жила и училась, закончила университет, вышла замуж. Всё это время мама мечтала о том, как они встретятся.

Когда подошло время оформлять пенсию, героиня нелегального труда появилась на пороге собственной, заметьте, квартиры. И услышала от дочери простую, как удар топором, фразу: «Кто тебя сюда звал?»

Новоиспечённая пенсионерка купила обратный билет на остров-вулкан, и снова впряглась в труд на благо синьоров. Она прервала отношения с дочерью, благополучно вышла замуж и… И дочка, прощёлкав, что для неё открылись новые перспективы, стала спекулировать внуком, и теперь ездит к маме отдыхать в отпуск. Как всегда, на всё готовое.

От родни не открестишься. Практически все считают, что мы тут как сыр в масле катаемся. Конечно, женщины рады видеть детей и внуков, доставить им удовольствие. Но через год-два работы соображаловка включается даже у самых озабоченных семейными узами.

Когда навкалывавшаяся до депрессии баданта звонит своим и говорит: «Хочу приехать на Новый год», а в ответ слышит: «Зачем? Здесь плохо, и билет на самолёт такой дорогой. Лучше денег пришли, чем на дорогу тратить!», разум потихоньку восстаёт из-под обломков былого.

Поплакав, женщины избирают немного другой путь. Они сообщают своим, что остались без работы. А сами, уволившись, или взяв отпуск, отправляются в тур. Турция, Рим и Венеция, Париж, да вся Европа – пусть нет визы, но есть загранпаспорт, и пока ты не пересекаешь границы Евросоюза, до тебя никому нет дела. Есть разрешение на работу – отлично, вообще все пути открыты! Нет – есть телефоны тех, кто сдаст комнату в разных городах и странах, и не спросит паспорт.

Затем – снова несколько месяцев работы, чувствительно меньшие переводы в валюте деткам, новая жалоба: «Я опять без работы!», и снова в отпуск.

Следующая стадия – полный отказ от субсидирования наследников, за исключением подарков на праздники.

Делается это проще простого. Женщина сообщает, что у неё появился жених, и она бросает работу и уходит жить к нему. Мол, хватит, пора и о себе подумать. Теперь дети могут получать символические подарки и, если повезёт, и отношения не разрушены окончательно, раз в год приезжать отдохнуть на Сицилии или в Италии. Не в гостях у мамы, а в гостинице. Объяснения проживания в отелях самые благовидные: «У нас дома больной дедушка», «Мой друг уехал по делам, и разрешил мне с вами съездить в Рим», «Хочу, чтобы вы жили на всём готовом и не стеснялись постороннего человека»…

Мнимая невеста, на самом деле, продолжает работать, и копит деньги. Она занимается собой, что делать никогда не поздно. И раз в год потратить тысячу-полторы евро, оставив у детей впечатление о том, какая она замечательная, проще и дешевле, чем обречённо расставаться с зарплатой каждый месяц, где в сумме за год набегает 5—6 тысяч. Опять же, если вернётся на родину, все будут считать, что она бедна как церковная мышь. Она же не работала, а жила с мужчиной, но вот не сложилось.

Девочки делятся со мной секретами, учат уму-разуму. Они поучают: «Наташа, так нельзя жить!» Можно. Потому что в этот момент только так и нужно.

Когда 12 сентября 2014-го я ехала от Витебского вокзала на автобусе в Ригу, а потом, из Риги в Прагу, из Праги в Карловы Вары, чтобы там купить билет на Сицилию, вспоминала сентябрь 2013-го. И кто бы мне тогда сказал, что всё так изменится…

Старший сын не жил с нами, снимал квартиру, в гости наведывался так редко, что за годы эти визиты можно было пересчитать по пальцам.

В 2013-м я работала упаковщицей подарков в Большом Гостином Дворе. Устраивалась продавцом, как раз на подарки не хотела. Но потом пришлось встать к прилавку бокса с бантиками и ленточками.

Работа считалась хорошей, потому что упаковщицы могли сидеть, что продавцам категорически запрещалось. Сидеть было кайфово. Если клиенты были, я работала. Если нет – читала, засунув книгу под стол, или вырезала силуэтные картинки из остатков упаковочной бумаги. Картинки раздавала девочкам из нашего отдела, или детишкам, проходившим мимо.

Ещё мне нравилось делать бантики. Ну, кроме бантиков, там особо делать было и нечего. Коробки с подарками (хрусталь, вазы, сорочки, постельное, украшения, чемоданы, телескоп, игрушки), зонты, и даже один раз велосипед!!! – заворачивались в яркую красивую (огромный выбор!) бумагу. Очень нарядно даже просто в бумаге. Но большинство заказчиков хотели бант. Банты научилась делать, когда работала художником-оформителем в «Супер-СИВА». И разнообразила это умение до настоящего искусства. Иногда корпела над изделием целый рабочий день. И его стоимость была ровно такой же, как самого простого, который можно было свернуть и завязать за несколько минут.

Помню, один бантик очень мне самой нравился – ёжик. Вернее, нравились многие, но ёжика я делала дольше всего. И вот, едва выложила его на прилавок, откуда-то появилась сменщица (она почему-то меня невзлюбила и всячески гадила) и сказала: «Кто купит такую ерунду? Ты только тратишь казённый материал!» Я ответила, что если ёжика не купят, сама его куплю.

В тот же день одна дама попросила упаковать как можно красивее два подарка, для мальчика и для девочки. Она ехала с благотворительной акцией в какой-то детский дом, и расстраивалась, что все подарки для детей непраздничные. Мы вместе выбрали бумагу и ленточки. И, когда речь зашла о бантиках, дама, взглянув на гирлянды одинаковых бантов от сменщицы, спросила: «А есть какие-нибудь необычные бантики?» Я показала ёжика и ещё несколько, с завитушками, сердечками, в виде цветов. Она восхитилась и сразу взяла ёжика и хризантему. Узнав цену, была поражена. Я объяснила: «В стоимость входит только цена ленты по метражу, а цена работы фиксирована. Если обычный бант вяжется за пять минут, эти я делала по 10 часов. Но стоимость – одинакова».

Почему я искренне расстроилась, когда меня из посудного отдела, где весь день надо было наводить порядок в фейсах и консультировать покупателей, присматривающихся к хрусталю или тарелкам, отправили в бокс на упаковку? Я практически все 30 с лишним лет трудового стажа работала художником-оформителем. Обклеивать коробки бумагой и пришлёпывать на них банты – ниже моего уровня. Конечно, быть продавцом в посудной лавке тоже не являлось пределом мечтаний, но лучше не иметь никакого отношения к творчеству, чем улыбаться распальцованным клиентам, считающим, что раз упаковка такая дорогая, то им надо в ножки кланяться за то, что к нам обратились. Нет, в основном, клиенты вполне вменяемы, но некоторые доводили до тихой истерики. Особенно ужасно было, когда скапливалась очередь, и все начинали требовать вызвать ещё одну упаковщицу. Но другой не было. И шишки-банки сыпались на меня. Как говорится, художника всякий обидеть норовит.

Наблюдать за покупателями намного интересней.

Как-то работала за кассой, и в магазин в одиннадцатом часу вечера припёрлась пьяная мамочка с двухлетней дочкой. Они явно возвращались с какого-то праздника. Малышка была в костюме котёнка. Она зевала и тормозила, а мамашка громко разговаривала с ней: «Сюси-пуси, мой котёночек! А кто у нас такой красивый? Ты! Ты – кто? Котёночек! А если ты – котёночек, то кто твоя мама? А?» Девочка еле плелась, и видно было, что она готова лечь и уснуть прямо под кассой. Мамашка присела перед ней на корточки, и стала тормошить, зависнув на вопросе: «Ты котёночек, а я – кто?» Девочка моргнула и совершенно отчётливо произнесла: «А ты – сука!» Мамашка остолбенела: «Что?! Что ты сказала?!» Девочка ответила: «Ты – сука. Это не я сказала, это папа так говорит». В тот момент я была солидарна с неведомым мне папой котёночка.

Не буду отвлекаться. Итак, начало 2013-го. Планы на лето – ремонт дачного дома.

Родители давно предпочли деревню городу, и приезжали только за пенсиями и по врачам. Дом был построен четверть века назад, и сельские умельцы, получившие деньги за то, что покрыли крышу, крышу эту испортили. Случайно ли, назло ли, мне неведомо, но дом стал течь сразу. Я ходила к ним, пытаясь воззвать к совести. Безрезультатно. Мы как-то сами пробовали заделывать многочисленные дырки, но потом начала разваливаться печная труба. Дом требовал ремонта, о чём я с папой и мамой перетёрла, и пришла к выводу, что никого этот факт особо не волнует. Вздохнув, решила копить деньги, хотя бы на трубу. Надо будет найти печника. И узнать, сколько надо кирпичей и сколько стоит работа. Ещё дочка предлагала летом вместе отдохнуть. Съездить куда-нибудь к морю. Вместе (втроём, я, она и внук) мы отдыхали всего один раз. Так что я соглашалась, мы заранее обсуждали, куда могли бы полететь, искали туры повыгоднее, отели от четырёх звёзд с обязательным «всё включено».

В конце января мама позвонила мне в начале рабочего дня: «Наташа, с папой что-то не так!» Папаня был любителем попариться в баньке. Накануне он пошёл мыться, и подзадержался. Мама заволновалась и отправилась за ним. Папа лежал на полу бани. Она вытащила его, привела домой.

Однажды папа угорел в бане, переборщив с паром. Тогда мама также привела его домой, и он потихоньку очухался. Но в этот раз всё было иначе. Папа, пролежавший всю ночь, и утром не вставал, и не говорил. Оказалось, что у него случился инсульт. Мама не поняла, не вызвала скорую. Потом она постоянно винила себя за это. Я успокаивала и говорила, что сама бы не поняла – нас же учат чему угодно, только не жизненно важным правилам. Может быть, сейчас ситуация в учебных заведениях изменилась, но в советские времена на уроках ОБЖ (не помню, как тогда они назывались) нас учили собирать-разбирать автоматы и отличать звания военных по погонам.

Папа провёл в постели полтора года. Мне пришлось уволиться с работы. Сначала я взяла две недели, а потом месяц за свой счёт. Папа лежал, не двигаясь, врачи говорили, что это конец. Мы с мамой шевелились по хозяйству. Мама подолгу сидела, обнимая мужа, единственного мужчину, которого она любила больше 50 лет.

Вспоминая сейчас те дни, недели, месяцы, я то плачу, то улыбаюсь. Я вспоминаю папу. Никогда мы не проводили рядом столько времени, как в те полтора года, что он не мог ходить. А потом – ушёл навсегда. Снова плачу. Извините.

Я снова в той, страшной для нас, зиме:

Одним утром я заметила, что дальняя поленница готова осыпаться из-под навеса. Чтобы предупредить несчастный случай, беру длинную палку и рушу выпирающий, как пузо беременной, слой ольхи и берёзы. Мама спешит на весёлый стук деревяшек: «Что ты делаешь?!» – «Дрова принесу» – «Отсюда не надо!» – «Почему?» – «Не трогай!» – «Почему?» – «Нам из ближней поленницы дров хватит!» – «А, если не хватит?» – «Тогда и возьмём!» – «Мам, успокойся» – «Ты много дров жжёшь!» – «Мне холодно».

Мама вдруг идёт на мировую: «Ладно».

Я несу дрова в дом, сжимая шаг до маминых китайских семенюшек. Она держит поленья изящно и сообщает: «Отец встанет, новых нарубит!»

Ни-ког-да. Сколько бы он ни протянул, дрова рубить ему уже не придётся. Размышляю о том, что надо достать инвалидную коляску. Только, у нас высокие пороги и узкий коридорчик. Проблема. Однако, по любому, тёплый дом у леса лучше комнаты на троих в десятикомнатной коммуналке.

Также в мои обязанности входит посещение врача и аптеки, закупка продуктов.

Я вхожу с мороза и резко отворачиваюсь к рукомойнику.

Мама гладит седеющие волосы супруга и шепчет: «Мишенька, поправляйся, слышишь? Родной мой, мы же крышу хотели перекрыть летом, трубу перекладывать надо, в байне пол поменять, и забор со стороны леса завалился… Как в таком хозяйстве без хозяина-то? Ты лежишь, и дому плохо, и мне плохо…»

Психолог Ирка гудит в трубку: «Средняя продолжительность жизни мужчин в России… А вашему папе уже за 80. После восьмидесяти каждый день – праздник. Ваше горе неожиданно, но вполне ожидаемо…»

У Жени свекровь лежит год. У Ани свекровь лежала несколько лет. Мамина младшая сестра не протянула после инсульта месяца. Танина мать отлежала восемь лет. Тётя Тася напекла внуку пирожков, вышла из дома и умерла.

Папа быстро сдаёт позиции. Когда я приехала, он ещё ковылял к печке, подволакивая левую ногу, и играл со мной в шашки. Сейчас он с трудом и нашей двустронней помощью едва высиживает несколько минут на кровати, пока мама кормит его с ложечки.

В изголовье его постели мама повесила своё распятие. Распятие ей передал в ссылке заболевший отец. Её отец умер рано, ему было всего 45.

Это распятие висело над моей казённой железной кроватью, в нашей ледяной теплушке, а потом перекочевало в коммуналку. Оно такое старое, что слова с обратной стороны почти полностью истёрлись.

Я говорю: «Знаете, мне на Сицилии сразу понравилось у синьоров, потому что над кроватью было распятие». Чтобы отвлечься от горьких мыслей, начинаю рассказывать, как жила на склоне Этны при синьоре Росарии Папалардо.

За окнами – сугробы по пояс, старый толстый пёс Цыган старательно брешет под дверью, поджидая, кто выйдет угостить его конфетой.

С прошлого года родители не держат ни коз, ни кур. Небольшой хлев-курятник отдан Цыгану. По сравнению с будкой – дворец: сруб под шифером, предбанник, чердачок, «комната» с двумя окошечками. Пёс доволен, но тёмное время суток проводит в конуре перед верандой.

Снова отключили свет, и какое-то телешоу, вносящее в умы некоторое оживление, проходит не для нас. Мама боится огня и ставит подсвечники в тазик. Я рассказываю своим пенсионерам о больных престарелых синьорах, их детях, нанимающих сиделок из России, о сиделках, подчас знакомых с медициной из рекламы пилюль и памперсов, и думаю, что всё это было не со мной.

Почему нам кажется, что наши родители бессмертны? Наверное, потому, что пока они живы, мы – дети. Вместе с папой уходила часть моего детства. Папа хрипит: «Наташа, как мне всё это надоело! Я устал…» Я спрашиваю: «Апельсин будешь?» и чищу дольки, разламываю на мелкие кусочки и думаю: «Не умирай!..»

А какие были планы… Я ведь занималась дайвингом, и заканчивала очередной курс и готовилась сдать экзамен, мечтая о поездке с дайвклубом на весеннее сафари в Индонезию… Я мечтала издать за свой счёт «Нелегалку», и втихаря копила деньги… Но, увы и ах.

Я вышла на работу и несколько месяцев моталась на дачу каждую неделю, разгребать дорожки от щедрого снега, таскать воду и дрова.

Мои смены были 2/2. В нерабочие дни рыскала по супермаркетам в поисках скидок и спецпредложений на продукты. Набив тележку и рюкзак макаронами, крупой, фруктами, консервами и обязательно – сладостями, бумажными салфетками и туалетной бумагой, прихватив упаковку памперсов для взрослых и лекарства, я тащилась на 6-часовую электричку, чтобы в полдень распахнуть калитку дачи и бодро (сжимаясь от головной боли, мне всегда плохо в дальних поездках) крикнуть: «А, вот и я! Есть кто дома?!»

Лето было жарким. Или нет? Я не помню. Помню только работу, в выходные прилавки с продуктами, поездки, духоту, жару и постоянную головную боль. В июле не выдержала и подала на увольнение.

В августе дочка ультимативно объявила, что я должна составить им с внуком компанию на отпуск. Как раз тогда старший сын остался без работы. Отправив его на деревню, к бабушке, мы втроём махнули в Турцию. Полетели, взяв в долг.

Я рассчитывала, что осенью перевезу родителей в город, и устроюсь на работу. С одной стороны, на даче больному папе было лучше, чем в комнате 11-комнатной коммунальной квартиры. Так посмотреть, и нам с мамой было лучше. Втроём, с лежачим, в одной комнате, в квартире, где толком не помыться, с вечно занятым туалетом – или в своём доме, на свежем воздухе, где сами себе хозяева. Но денег не хватало, и, к тому же, я не приспособлена к низким температурам – у меня аллергия на холод. А дом круглые сутки без перерыва никто отапливать не будет.

Из Турции вернулись накануне 1 сентября. Школа, покупки, кроме всего прочего, внуку понадобился новый диван и компьютерное кресло.

Папа стал стабилен. Он сам садился, ел, почти всегда разговаривал. Зимой и весной я делала ему курсы уколов. Три месяца он почти не шевелился. А потом ожил. О полном выздоровлении речи не было, но папа уже пытался ходить. Я сказала родителям, что осенью надо будет обязательно переехать в город, до весны. И что мне надо найти работу. Где-нибудь рядом с домом. С графиком неделя через неделю. И поехала в Питер.

Пока искала работу, сидела на бобах. Чай, кофе, бомжпакеты, булка, яблоки и овощи с дачи. Когда становилось невмоготу, шла в «Копейку», брала порцию печёнки с гречей.

Старшенький позвонил в субботу вечером, совершенно неожиданно: «Мам, ты дома? Я тут рядом. Зайду?» Я растерялась: «У меня ничего нет, кроме чая. Даже хлеба нет…» – «Я куплю пирогов. Тебе с чем взять?» – «Всё равно. Только не рыбу и не яйца. У меня аллергия, ты помнишь?» – «Помню» – «Ты на мотоцикле?» – «На машине. На мотоцикл больше не сяду. Я его продаю».

Мы пили чай с пирогами. Младший пришёл с работы раньше. Вообще-то, мои сыновья друг с другом не ладят, давно уже. Родные – как чужие. Но тут встретились, поболтали, посмеялись. Перед тем, как уехать, дорогой гость спросил: «Можешь позвонить в деревню? Хочу поговорить с бабушкой и дедушкой». Я поразилась. Он у нас не очень общительный, а тут чудеса такие. Позвонила. Поговорили. Все довольны.

Потом я узнала, что он от меня направился к сестре с отцом. Там его тоже не ожидали увидеть. Он пробыл у них почти до полуночи. Потом уже я думала: «Словно прощался со всеми».

В семь утра меня разбудил телефон. Рано утром сын ехал на мотоцикле, и его сбила машина, которая скрылась с места происшествия. Свидетелей нет. Пострадавшего везут в Елизаветинскую больницу. Плохи дела. Елизаветинская – «Третья истребительная» – в городе имеет дурную славу.

Я сидела на лестнице перед дверью в операционный бокс. Потому что не было никаких сидений. Можно было посидеть на батарее, но от окон так дуло, что спину заламывало через минуту. Пыталась пристроиться на ступеньках стремянки, но стремянка оказалась слишком грязной.

Операция шла четвёртый час. По коридору бегали врачи и медсёстры. Со мной никто не разговаривал. Только одна девушка в белом халатике (потом я её ни разу не видела, даже подумала, что это была галлюцинация) задержалась (я кидалась ко всем, кто выходил из операционной, но медперсонал делал вид, что меня не существует). Девушка засмеялась на мои расспросы: «Ничего страшного! Там самое неприятное – бедро правой ноги, плохой перелом, остальное ерунда!»

В одиннадцатом часу подъехала дочка. Она пробыла со мной пару часов, и уехала в ГАИ, за вещами брата. Конечно, много чего пропало. Да и фиг-то с ним. Но шлем она привезла домой, и он остался страшным сувениром – раскорёженный, без защитного стекла. Мотоцикл годился только в металлолом.

Через шесть часов двери операционного отделения распахнулись и десяток врачей, окружив каталку с вытащенным с того света байкером, направились к грузовому лифту. Я стояла с отвисшей челюстью. Правая рука и левая нога были полностью загипсованы. Из левой руки и правой ноги торчали металлические конструкции. Синяки, шрамы и… Абсолютно чистое лицо – ни единой царапины! Я кинулась к ребёнку, меня оттеснили от каталки: «Мать? Кто разрешил?» – «Куда его везут?» – «В реанимацию». Я понеслась вниз.

Перед реанимацией никого не было. «Где мой сын?!» – я так орала, что на меня, наконец, отреагировали: «На рентгене». Помчалась к рентген-кабинету.

Они не знали, как его переложить на стол.

– Нельзя его брать. Руки и ноги переломаны. Таз сломан.

Я вошла в кабинет, слушала, смотрела и отказывалась верить.

Почему он был на мотоцикле? Он же вчера вечером говорил, что больше никогда… И как вообще?.. Он права получил, едва исполнилось 18, у него официально водительский стаж 13 лет, и никаких проблем не было. Он любит технику и умеет с ней обращаться. Машины для него – святое. А сгинувшей в металлоломе «Хондой» он гордился. Почему решил продавать? Хотя, уже и продавать нечего…

Но я помню, как он приезжал ко мне в детский оздоровительный лагерь, где я работала кружководом. Слезал с чёрного сиденья, скрипя кожаной экипировкой, стягивал с головы чёрный шлем. На парковке байк сразу окружали мальчишки: «Дяденька, можно потрогать?» – «Можно».

Наконец, толпа в белом натянула под ним простынь, как пожарные – спасательный брезент. На «Раз-два-три» приподняли, дёрнули и передвинули под рентген-аппарат. Раздался стон, я закричала: «Берти!» и рванулась к нему. Меня выгнали, двери закрыли.

Потом я бежала за каталкой по длинному коридору, пока за ней не закрылась дверь реанимации.

Какой-то мужчина вышел через полчаса. Я едва сообразила, что он ищет меня. Меня здесь никто не мог искать. Что я здесь делаю? Меня здесь нет!!! Это – всё неправда!

Я ещё не проронила ни одной слезинки.

«Доктор, как он?» – «Никаких прогнозов» – «Что ему привезти?» – «Ничего» – «Когда к нему можно приехать?» – «Не надо» – «Что?» – «Не надо приезжать, это не имеет смысла. Он в коме. Звоните в справочное» – «Как – в коме?!» – «Не пугайтесь того, чего не понимаете. Медицинская кома. Он почему-то не терял сознания. С такими-то травмами… Если организм выдержит, через несколько дней будем выводить из комы. Пока нельзя» – «А какие у него травмы?» – «Сочетанные» – «Что?» – «Множественные, плохо совместимые с жизнью».

Я не помню, когда начала плакать. Плакала, когда ходила пешком от метро до больницы, тратя деньги на автобус или маршрутку лишь в крайнем случае, если был ливень или ледяной ветер.

В реанимацию не пускали. Я тупо приезжала каждый день и караулила у двери хоть кого-то из медперсонала. На третий день врач сказал: «Завтра будем выводить из комы. Больше держать его так нельзя. Предупреждаю: сердце может не выдержать, слишком много боли. Но, если всё обойдётся, у него будет воспаление лёгких, он всё это время на искусственной вентиляции».

На другой день я отсвечивала перед реанимацией с раннего утра. Врач поражённо развёл руками: «Он очнулся сам. Ночью. Сгрыз гипс на левой руке. Состояние тяжёлое. Надо купить…» Это было чудо. Надо было купить памперсы, пелёнки, детские пюре, спортивные смеси для питания, воду, какие-то питательные напитки, лекарства, шприцы. Я спросила: «Что говорит?» – «Первым делом поинтересовался, пострадал ли кто ещё, и возблагодарил Бога, что никто больше!»

Я села, чтобы составить список необходимого, и тут ко мне подошла девушка: «Наталья Михайловна? Я – Надя». Надя? Берт познакомился с Надей совсем недавно, в начале сентября. Она улетела отдыхать в Италию. А он разбился. Друзья ей написали. Она прервала отдых и вот – рядом со мной, в подвале «третьей истребительной».

Мы поговорили, и тут случилось второе чудо. Надю пустили в реанимацию. Как оказалось, когда-то она училась в медицинском, и проходила практику в реанимации Елизаветинской больницы. Знакомые остались.

– Как он?

– Шутит.

– Шутит?

– Я его покормила.

– Господи…

– Это надолго.

Это было чудо номер два. Первое, как утверждали медики – что сын вообще смог выжить. Он сам говорил, что ему помог образок святого Николая.

Мои мальчишки крещены в Никольском соборе. А в Турции мы с дочкой и внуком, среди прочих экскурсий, взяли поездку в Демре. Там я купила тканые образки, закреплённые между металлических полуовалов, с висящими крестиками. Привезла всем – детям и родителям. Берт накануне роковой поездки почему-то подумал, что святой покровитель путешественников должен быть с ним всегда. Он вынул образок из металла и вложил в права.

Я уверена, что Берт упорно вылезал из невозможности выжить, потому что рядом была Надя.