Текст книги "Мужчина и женщина: Тело, мода, культура. СССР – оттепель"

ГЛАВА 4
«Человек родился»: репродуктивность, аборт, контрацепция

Представления о «материнстве» и «отцовстве» связаны не только с функцией деторождения, но и с особенностями репродуктивного поведения, принципы которого во многом формируются с помощью дисциплинирующих инициатив власти. После событий осени 1917 года большевики сделали немало для охраны здоровья женщины-матери. Государственная забота в данном случае выразилась во введении оплачиваемого отпуска, предоставляемого до и после родов, в создании специальной государственной структуры – Отдела охраны материнства и детства при Народном комиссариате социального обеспечения, в организации сети родильных домов и детских учреждений и во многом другом (подробнее см.: Дробижев 1967; Градскова 2007).

Равноправие полов составляло предмет особой гордости первого в мире социалистического государства. С первых дней своего существования оно четко сформулировало позиции по отношению к женщинам, признав их потенциальными строителями нового общества и в то же время «отсталым элементом», нуждающимся в постоянной заботе и воспитании (Здравомыслова, Темкина 2003a: 304). Их стали вовлекать в процессы производства, в политическую жизнь, в решение вопросов семейного насилия на государственном уровне. Эти тенденции вылились в целый ряд нормативных суждений власти, в частности законодательных инициатив в сфере легализации абортов. В результате стали меняться коды репродуктивного поведения.

Еще до прихода к власти большевики выдвигали идею отмены всех законов, преследующих аборты, вторя тем самым буржуазно-демократическим представлениям о свободе выбора человеком стиля его репродуктивного поведения. Правда, у российских социал-демократов вопрос о запрете абортов обрел к тому же и антиклерикальный характер. Отделив церковь от государства и ликвидировав церковный брак, советское государство создало идеологическую основу для легализации прерывания беременности. В ноябре 1920 года совместным постановлением наркоматов юстиции и здравоохранения в России были разрешены аборты. Советская республика стала первой в мире страной, узаконившей искусственный выкидыш. Желающим предоставлялась возможность сделать бесплатную операцию по прерыванию беременности в специальном медицинском учреждении, независимо от того, составляло дальнейшее вынашивание плода угрозу здоровью женщины или нет. До середины 1920-х годов создавались необходимые медицинские условия свободы абортов, которые тем не менее в официальном властном дискурсе не рассматривались как медико-юридическая и морально-нравственная норма. В 1926 году были запрещены аборты для впервые забеременевших, а также делавших эту операцию менее полугода назад. Брачно-семейный кодекс 1926 года утвердил право женщины на искусственное прерывание беременности по собственному желанию. Все, и власти в том числе, понимали, что уровень рождаемости не связан с запретом на аборты, несмотря на вред, который они несли женскому организму. В советской действительности 1920-х годов появилась возможность реализации женской сексуальности не только в процессе зачатия ребенка. Сексуальность отделялась от репродуктивности, что делало функцию материнства результатом свободного выбора.

Проблема «власть и маскулинность», имеющая непосредственное отношение к статусу отцовства, имела более сложный исторический контекст (подробнее см.: Кон 2001; Коннелл 2001; Утехин 2001; Мещеркина 2002; Валенцова 2004; Гилмор 2005; Чернова 2007). На чертах новой мужской идентичности сказывались все нормативные и нормализующие инициативы, направленные на регулирование женского вопроса. Одновременно уже в 1920-х годах власть предпринимала и целенаправленные шаги по созданию «настоящего мужчины коммунистического будущего». Не посягая на идеологию маскулинности, лежащую в основе традиционных представлений о роли мужчины в обществе, большевики тем не менее во многом деструктировали модель отцовства. Первые советские кодексы о семье и браке продекларировали равные обязанности обоих полов в отношении ребенка, при этом государство в определенной степени монополизировало функцию отцовской власти (подробнее см.: Айвазова 1998).

Это был кратчайший путь разрушения патриархальных репродуктивных ценностей. Одновременно для представителей сильного пола в качестве образца предлагался идеал защитника не семейных интересов, а устоев коммунистического государства. Критике подвергалась христианская заповедь «Чти отца своего». Известный психоаналитик А.Б. Залкинд утверждал: «Пролетариат рекомендует почитать лишь того отца, который стоит на классово пролетарской точке зрения… коллективизированного, классово сознательного и революционно-смелого отца. Других же отцов надо перевоспитывать, а если они не перевоспитываются, дети этически вправе покинуть таких отцов, так как интересы революционного класса выше благ отца» (Залкинд 1925: 54–55). Форсированное строительство социализма, действительно, требовало особой мобильности мужчин, которых, по мнению социолога Ж.В. Черновой, государство рассматривало «как своего рода „номадический субъект“ – как трудовую и/или боевую единицу, не обремененную частной собственностью и ответственностью за семью» (Чернова 2007: 142).

Патриархальная модель отцовства разрушалась и под влиянием индифферентной правовой позиции советской власти в отношении гомосексуализма. До событий 1917 года эта форма полового влечения рассматривалась в России как аномальное явление повседневной жизни, подлежащее уголовному преследованию. В первых правовых документах советского государства отсутствовали положения, касающиеся регламентации интимных отношений. Современники писали, что «этот шаг советского правительства придал колоссальный импульс сексуально-политическому движению Западной Европы и Америки» (Райх 1997: 214). Ведь в большинстве западных стран в то время гомосексуализм рассматривался как уголовное преступление. В целом 1920-е годы можно охарактеризовать как время формирования революционной маскулинности на эгалитаристской основе взаимоотношения полов, что во многом дискредитировало привычную функцию отцовства.

Но к началу 1930-х годов руководство страны явно переориентировалось на традиционалистский идеал так называемой «большой семьи», ассоциируемой с многодетностью и одновременно с процессом гипертрофированной мобилизации мужественности. По определению социолога И.Н. Тартаковской, под воздействием «гипермаскулинного милитаризованного государства» сформировался тип советского мужчины, стрежнем которого было «безоговорочное и самоотверженное участие в реализации любых государственных проектов» (цит. по: Российский гендерный порядок 2007: 142). В данной ситуации особое значение приобретала система государственного регулирования мужской сексуальности. С изменением общей парадигмы социально-бытового развития страны модифицировалась и законодательная база, касающаяся вопросов мужской приватности. В марте 1934 года Президиум ЦИК СССР принял постановление, вводящее уголовную ответственность за «мужеложество, т.е. противоестественное половое сношение мужчины с мужчиной». Это преступление каралось теперь лишением свободы на срок от трех до пяти лет в случае «добровольного мужеложества» и на срок от пяти до восьми лет – в случае «соединенного с насилием» (Уголовный кодекс РСФСР 1946: 200). Гонения на гомосексуалистов сразу вышли из области личной жизни и приобрели политический характер. Уголовное преследование мужской любви стало звеном в цепи сталинского «большого террора», официальное начало которому было положено непосредственно после убийства 1 декабря 1934 года С.М. Кирова.

Ограничение и мужской и женской сексуальности было связано с постановлением от 27 июня 1936 года о запрете на аборты, в частности, усилившим уголовное наказание за неуплату алиментов на содержание ребенка. В целом, по мнению американской исследовательницы Ш. Фитцпартик, гендерная политика довоенного сталинизма имела «антимужскую направленность». «Мужчины… – отмечает она, – изображались эгоистичными, безответственными, склонными тиранить и бросать жен и детей» (Фитцпартик 2001: 173). Все это понижало статус отцов, внося явную асимметрию не только в модель советского родительства, но и в структуру гендерных отношений. Продолжением подобной политики явилось введение в ноябре 1941 года налога на бездетность.

Формирующаяся социальная система тоталитарного типа стремилась вернуться к патриархальной модели материнства, выбрав для этого меры запретительного характера. С 1930 года операция по прерыванию беременности стала платной. При этом, утверждая, что аборт наносит женскому организму непоправимый ущерб, государственные структуры ежегодно повышали цены. Государство забирало «абортные деньги» в свой бюджет. В первом квартале 1935 года в Ленинграде, например, «доход от производства абортов» (так и написано в источнике) составил 3 615 444 рубля! (ЦГА СПб 7884, 2: 27, 28). Изменение принципов социальной политики заставило многих женщин прибегать к испытанным средствам самоабортов и помощи частных врачей. В секретной записке заместителя заведующего городским здравотделом в президиум Ленинградского совета уже в мае 1935 года отмечался «рост неполных абортов (на 75 %), вызванных вне больничных условий преступными профессионалами» (там же: 11).

Идеологическую систему сталинизма не могла устраивать степень свободы частной жизни женщины, предоставленная декретом 1920 года о легализации абортов. Постановлением ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 года аборты в стране были запрещены. Постановление гласило: «Только в условиях социализма, где отсутствует эксплуатация человека человеком и где женщина является полноценным членом общества, а прогрессирующее повышение материального благосостояния является законом общественного развития, можно ставить борьбу с абортами, в том числе и путем запретительных законов. <…> В этом правительство идет навстречу многочисленным заявлениям трудящихся женщин». Согласно новому повороту в социальной политике советской власти «по настоятельным просьбам трудящихся» вводилась целая система уголовных наказаний за совершение искусственных выкидышей. Репрессиям подвергались не только лица, подтолкнувшие женщину к принятию решения об аборте, не только медики, осуществившие операцию, но и сама женщина. Сначала ей грозило общественное порицание, а затем штраф до 300 рублей – сумма внушительная по тому времени. Кроме того, женщина, совершившая искусственный выкидыш, должна была утвердительно отвечать на вопрос анкеты «состоял ли под судом и следствием» – а это в советском государстве влекло за собой ущемление в гражданских правах. Закон об абортах 1936 года дал в распоряжение власти мощный инструмент формирования идентичности женщин, сексуальность которых в обществе сталинского социализма могла быть реализована только посредством деторождения. В 1936–1938 годах число абортов сократилось в три раза. Но рождаемость за это же время повысилась всего в два раза, а в 1940 году упала до уровня 1934 года. Зато нормой в советском обществе стали криминальные аборты.

Незаконные операции по прерыванию беременности проводили как профессионалы-гинекологи, так и люди, не имевшие никакого отношения к медицине. В 1936 году из тех, кого привлекли к уголовной ответственности за производство абортов, 23 % были врачи и медсестры, 21 % – рабочие, по 16 % – служащие и домохозяйки, 24 % – прочие. Несмотря на преследования, подпольные «абортмахеры» не имели недостатка в клиентуре. Лишенные возможности обратиться к врачу, женщины часто избавлялись от нежелательной беременности самыми варварскими способами (подробнее см.: Лебина 1999). В большинстве случаев это заканчивалось страшными осложнениями. После принятия закона о запрете абортов количество случаев смерти женщин от заражения крови возросло в четыре раза. К счастью, бывали ситуации, когда самоаборты заканчивались удачно, и женщина, вовремя попав в больницу, оставалась жива и относительно здорова. Но закон был безжалостен: установленный факт прерывания беременности мгновенно фиксировался, и дело передавалось в суд.

Одновременно в конце 1930-х годов был зафиксирован рост детоубийств. Они составляли более 25 % всех убийств. Младенцев убивали штопальными иглами, топили в уборных и просто выбрасывали на помойку (подробнее см.: Лебина 2007а). Детское население сокращалось. Запрещение абортов, таким образом, не принесло ожидаемого эффекта. Тем не менее власть настаивала на своем представлении о женщине-матери, которое, по хлесткому выражению американского советолога А. Даллина, составляло нечто среднее между отношением к корове и к генератору. Нужно было рожать, как коровы, и в то же время работать, как некий безотказный механизм (см.: Здравомыслова, Темкина 2003a: 312).

Завершающим же аккордом формирования тоталитарной модели родительства в целом и отцовства в особенности явился Указ Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года. Внешне этот документ освобождал мужчин от ответственности за последствия внебрачных половых контактов. Дети, рожденные вне зарегистрированного брака, не имели права на установление отцовства, а следовательно, и на получение алиментов. Биологическое отцовство юридически отделялось от социального, и таким образом в качестве основной гендерной функции мужчины оставалась лишь животная обязанность производителя. В целом такой подход был адекватен и женскому варианту тоталитарной идентичности, где сочетались функции воспроизводства потомства с профессиональной работой, осложненной задачами воспитания детей без отца. С мужчин эти последние задачи снимались, но компенсировались материальной ответственностью в виде налога на бездетность и безотказностью выполнения долга защитника и созидателя. Кроме того, запрет на искусственное прерывание беременности продолжал действовать и после Второй мировой войны.

В середине 1940-х – середине 1950-х годов, как грибы после дождя, появлялись подпольные абортарии, стабильно росло число криминальных абортов и фактов умерщвления младенцев. В газетах послевоенного времени в разделе «Происшествия» нередко можно было встретить информацию следующего характера: «Из хроники происшествий. Смерть от аборта. На лестнице дома № 72 по Набережной канала Грибоедова был обнаружен труп молодой женщины. Как показало вскрытие, смерть последовала от аборта. Виновница смерти – работница артели „Интрудобслуживание“ Ф. Диденоха, систематически занимавшаяся производством абортов „домашними средствами“. Преступница предается суду» (Вечерний Ленинград 1948). Известный исследователь криминальных проблем в послевоенном советском обществе И.В. Говоров не без основания утверждал, что «правоохранительные органы оказались не в состоянии успешно бороться с этим видом преступности [нарушением закона о запрете абортов] (Говоров 2004: 61). Это отчасти объясняет отсутствие систематических статических данных о фактах искусственного прерывания беременности после войны в стране в целом и в Ленинграде в частности. Но даже неполная картина вполне впечатляет. Так, только с июня 1950 по март 1951 года сотрудники ленинградской милиции обнаружили 14 подпольных абортариев, функционировавших в городе. За те же девять месяцев в Ленинграде было обнаружено 27 задушенных младенцев (там же: 61, 64).

Большинство молодых семей, как и в 1930-х годах, не могли позволить себе иметь больше одного ребенка из-за малых заработков и отсутствия жилья. Многие вообще вынуждены были жить на скромные пенсии мужей – инвалидов войны. Это заставляло в условиях сурового закона об абортах пользоваться услугами абортмахеров либо обращаться к представителям высшей власти для разрешения вопросов частной жизни. Так осенью 1949 года поступила молодая пара, где главой семьи был инвалид войны, передвигавшийся на костылях. Они пробились на прием к тогдашнему Председателю Президиума Верховного Совета Н.М. Швернику. Он разрешил в порядке исключения сделать аборт. Операция была проведена «по личному указанию тов. Шверника Н.М.» (Зубкова 1999: 178). Но такие трагикомические случаи были редкостью.

Советские женщины в течение десяти послевоенных лет, до 1955 года, жили под страхом нежелательной беременности и наказания за избавление от нее. Эта ситуация, запрограммированная уже в конце 1930-х годов законом о запрете абортов, была усугублена условиями войны и изменениями в советском брачно-семейном законодательстве: прежде всего Указом 1944 года. Почти каждая женщина, фертильный возраст которой пришелся на середину 1930‐х – середину 1950-х годов, имела в своей биографии историю, связанную с нелегальным абортом. Петербурженка 1925 года рождения, респондентка А. Роткирх вспоминала о событиях 1954 года: «Саша поговорил со знакомым фельдшером. Тот, как узнал – пятый месяц, отказался, сказал, без больницы не обойтись. Потом я нашла девчонку, которая делает аборты. Велела приготовить хозяйственное мыло кипяченое. Я все приготовила, она пришла, влила это мыло и сказала: „Воздух попал, будет знобить“ так и вышло: пришел Саша и сразу все понял, что я уже готова. Знобило, поднялась температура 40, плод не идет, и на другой день тоже. Вызвали скорую. Саша убежал – за аборт очень строго судили. В больнице сказала, что сделала аборт сама, внимания никакого, только при обходе спрашивали – не родила? Нет, пусть рожает – и все. Лежу уже три дня, температура 40, стала уже разлагаться, пошла вонь от меня, в палате стали жаловаться – не могут есть. Запах по палате. И никто ничего. Сделала сама – и выкарабкивайся как можешь. Я просила сестричку, чтобы меня перенесли в коридор. Зима, холодно, но хоть я мешать никому не буду. Сестры перенесли меня в коридор. Одна в большом холодном коридоре, зима, одеяла тонкие. На меня наложили матрас, чтобы не замерзла. Я лежала так уже три дня, вся разлагалась. Никто не подходил. Плод давно не бился, понимала, что это конец. Утром подошла ко мне медсестра… И она сжалилась надо мной, сделал два укола в ноги, и я стала тужиться, развернулась, ухватилась за стенку кровати и родила. Потом спросила, кто там, она ответила, кусок мяса, ничего понять нельзя. Так закончились вроде мои мучения. Но это только казалось, еще две чистки, и вышла я из больницы, как говорится, тонкая, звонкая и прозрачная» (Роткирх 2011: 118–119).

В начале 1950-х годов количество искусственных выкидышей неуклонно росло даже в условиях уголовной ответственности за их осуществление. В 1950 году в Ленинграде, например, медики зафиксировали 44 600 абортов, а в 1954 году – уже 60 100. В это время произошло 43 100 и 48 400 родов соответственно. Еще более впечатляющими кажутся следующие данные: из 243 500 прерванных в 1950–1954 годах беременностей лишь 20,7 % были сделаны по медицинским показаниям. Остальные 190 000 произошли вне больничных условий, то есть путем самоабортирования. Правда, криминальными считались 16 900 абортов, то есть чуть более 6 % от общего числа. В это же время было официально зарегистрировано 533 факта смерти от искусственных выкидышей (ЦГА СПб 7380, 36: 8). 81,5 % женщин, решившихся прервать свою беременность, по данным 1954 года, состояли в браке, при этом многодетность не являлась причиной отказа от рождения ребенка. Напротив, у 28 % сделавших аборты вообще не было детей, а 44 % имели всего одного ребенка. Нежелание стать матерью регламентирующие инстанции объясняли недостатком яслей и детсадов, так как большинство женщин «хочет участвовать в общественном производстве и воспитывать детей, не отрываясь от работы» (там же: 9).

После войны женщины стали явно стремиться к смене кодов своей идентичности, ранее ориентированной в основном на выполнение репродуктивной функции. Назревала потребность и в изменении форм женской сексуальности, которая в условиях запрета на аборты была лишена составляющей физиологического удовлетворения. Перемены в правовой сфере, начавшиеся после смерти Сталина, коснулись и телесно-дисциплинирующих практик, имевших юридическое выражение. Так, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 5 августа 1954 года была отменена «уголовная ответственность в отношении беременных женщин, производящих себе аборт» (Ведомости Верховного Совета СССР 1954: 334).

В ноябре 1955 года Указ Президиума Верховного Совета СССР отменил положение постановления ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 года о запрещении абортов. Основополагающими причинами такого решения было стремление власти предоставить женщине «возможность самой решать вопрос о материнстве», а также намерение «уменьшения вреда, наносимого здоровью женщины внебольничными абортами» (Постановления КПСС и Советского правительства об охране здоровья народа 1958: 333; Ведомости Верховного Совета СССР 1955: 425).

Во властном дискурсе произошло разделение медицинского и социального аспектов оценки операции по предотвращению беременности. Свидетельством того могут являться материалы популярных медицинских журналов второй половины 1950-х годов. В марте 1956 года журнал «Здоровье» разместил на своих страницах статью кандидата медицинских наук, известного врача-гинеколога О.К. Никончика. Автор писал: «Недавно был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене запрещения абортов. Значит ли это, что изменилась точка зрения на аборты как на операцию нежелательную? Нет. Но что же изменилось? Изменилась, резко возросла сознательность и культурность советских женщин, улучшилось благосостояние каждой семьи. И, безусловно, обдумывая и решая этот важнейший жизненный вопрос, женщина пойдет на прерывание беременности лишь в случае безусловной, крайней необходимости. В женской консультации ей дадут направление в лечебное учреждение, где операция производится квалифицированными специалистами, в соответствующей обстановке. Это имеет огромное значение для охраны здоровья женщины, ибо известно, что именно так называемые криминальные аборты, производимые на дому невежественными лицами, и дают наибольшее число осложнений, часто очень серьезных… Предоставляя женщине возможность самой решать вопрос о материнстве, Указ Президиума Верховного Совета СССР предусматривает, что дальнейшее уменьшение числа абортов должно быть обеспечено расширением государственных мер поощрения материнства, а также воспитательных и разъяснительных мер. В этой разъяснительной работе должны принять участие не только врачи, акушерки, медицинские сестры, но и педагоги, профсоюзные работники, представители общественности. Надо, чтобы руководители предприятий, партийные организации, местные комитеты профсоюзов окружили женщину-мать еще большим вниманием, чтобы она всегда могла получить дружеский совет и помощь в почетном, трудном, благородном деле воспитания детей» (Здоровье 1956: 10, 11). Автор статьи пока не осмелился затронуть тему женской сексуальности, на которую легализация абортов должна была возыметь положительное воздействие, однако в статье уже фигурировала свобода выбора, правда, пока только женщины, в решении вопроса о форме своего репродуктивного поведении.

После официальной отмены запрета на искусственные выкидыши их число стало увеличиваться. По данным Ленинградского городского статистического управления, в 1954 году в городе на Неве было сделано 60 100 подобных операций; через год – 76 800; а в 1957 году – уже 138 900 (ЦГА СПб 7384, 37б: 6). Легализация абортов, конечно, не лучшим образом сказывалась на естественном приросте населения. Но для медиков важнее было постепенное снижение женской смертности и увечий в результате криминальных искусственных выкидышей. В целом за десять лет, с 1950 по 1959 год, число абортов, совершаемых вне больниц, уменьшилось в городе в четыре раза именно благодаря легализации искусственных выкидышей (Баженова 1963). К концу 1950-х годов летальность при прерывании беременности снизилась в пять раз по сравнению с периодом середины 1930-х – первой половины 1950-х годов (Работница 1961в: 30).

Либерализация политики в сфере репродуктивности выразилась и в постепенном переходе к бесплатности операций по производству абортов. Если до 1955 года криминальный аборт стоил около 700 рублей (эта сумма фигурирует в устных воспоминаниях), то в конце 1950-х годов за прерывание беременности женщины вносили плату на текущий счет конкретного медицинского учреждения. На эти средства должно было приобретаться медицинское оборудование, медикаменты, белье и т.д. Плата за аборт носила дифференцированный характер: 50 рублей (в ценах 1947 года) для лиц, имеющих в семье доход до 800 рублей на одного человека. Остальные категории, так же как и женщины, не желавшие представлять справки о достатке семьи, платили по 100 рублей (Зарницкий 1956: 20). Для понимания ситуации – буханка черного хлеба в то время стоила 1 рубль 20 копеек. С января 1962 года согласно постановлению Совета министров «Об упорядочении выплаты пособий по временной нетрудоспособности и выдачи больничных листков» прерывание беременности в больничных условиях стали производить бесплатно (Бюллетень Исполнительного комитета 1962б: 14). Одновременно вводилась и оплата больничного листа при абортах по медицинским показаниям с первого дня пребывания в стационаре. При искусственном выкидыше по собственному желанию компенсацию временной нетрудоспособности могли получать лица, чьи доходы не превышали 60 рублей (в ценах 1961 года) в месяц (Садвокасова 1969: 129). Важным демократическим шагом можно назвать и попытки внедрения обезболивания при операциях по искусственному прерыванию беременности. Правда, об этом писали в первую очередь медики-исследователи, а не практикующие врачи (Довженко 1967: 22).

До середины 1960-х годов количество совершаемых абортов продолжало расти (Садвокасова 1969: 117). Нормализация женской интимной жизни после двадцати лет террора происходила медленно. Искусственный выкидыш, совершаемый, правда, в условиях медицинского учреждения, был основным способом контроля репродуктивности. При этом так называемых «абортных коек» в больницах хронически не хватало. И все же закон об отмене запрета на совершение абортов способствовал расширению сферы приватности жизни. Примерно в это же время, во всяком случае на уровне нормативных суждений власти, произошло отделение сексуально-эротических практик от функции деторождения, что косвенно нашло отражение в расширении производства и внедрения в обыденную жизнь средств предохранения.

В литературе специального характера уже в конце 1950-х годов стали подниматься темы взаимосвязи здоровья женщины, планирования деторождения и наличия в стране контрацептивных препаратов. Осенью 1956 года на Всесоюзном совещании актива медицинских работников тогдашний министр здравоохранения СССР, главный инициатор отмены запрета на аборты, М.Д. Ковригина обратила особое внимание на медико-гигиеническую пропаганду противозачаточных средств как способ борьбы с абортами (подробнее см.: Ковригина 1956).

Проблему воспитания культуры контрацепции стали активно обсуждать и практикующие врачи-гинекологи. В 1957 году ленинградские медики П.А. Белошапко и С.М. Беккер в популярной брошюре, посвященной охране материнства в СССР, осмелились напрямую связать уровень здоровья женщин с «усилением разъяснительной работы среди населения, направленной на предупреждение абортов, и обеспечением противозачаточными средствами» (Белошапко, Беккер 1957: 19). Действительно, легитимизация искусственного прерывания беременности не могла не поставить вопрос о средствах предохранения как об альтернативе аборта. Однако интимно-бытовая проблема контрацепции в условиях советской повседневности неизбежно приобретала социально-политический оттенок. Еще в ходе острых дискуссий 1920-х годов высказывались мысли о том, что контрацептивы представляют собой элементы буржуазного разложения. В массовой литературе по половому воспитанию не часто писали о предохранении от нежелательной беременности. Фармацевтическая промышленность СССР в 1920-е годы не уделяла должного внимания производству предохранительных средств, а в 1930-е годы они стали острейшим дефицитом. И.И. Шитц не без горькой иронии записал в своем дневнике летом 1930 года: «Даже презервативы (58 коп. за полдюжины, очень грубые и больше не дают) в очередь, правда, пока в пределах магазинов. Но что будет, когда хвост окажется на улице и домашние хозяйки начнут подходить с вопросом „А что дают?“» (Шитц 1991: 185).

Отсутствие контрацептивов побуждало женщин систематически прибегать к абортам. 6–8 операций подобного характера – это норма для горожанки 30–35 лет в 1920–1930-х годах. Закон о запрете абортов, принятый в 1936 году, поставил власть в сложное положение. В условиях введения уголовной ответственности за совершение искусственного прерывания беременности необходимо было обеспечить население средствами предохранения. В конце 1930-х годов на выпуске презервативов стал специализироваться Баковский завод резиновых изделий, расположенный и поныне в Подмосковье. Он превратился в монополиста в этой области производства медицинских товаров, отняв пальму первенства у ленинградского завода «Красный треугольник», который изготавливал кондомы еще в царской России. Одновременно в советской прессе конца 1930-х годов начали рекламировать контрацептивы. Журнал «Красная деревня», например, поместил в одном из своих выпусков за 1936 год на задней обложке под рубрикой «Спрашивайте во всех аптеках и магазинах „Санитарии и гигиены“ Ленинградской области» информацию об имеющихся в продаже «предохранительных средствах от беременности»: «Контрацептине», «Преконсоле» и «Вагилене», а также о презервативах (Красная деревня 1936).

Однако принципиальное отношение власти к проблеме контрацепции не изменилось. В доказательство достаточно привести образец текстового плаката 1939 года «Противозачаточные средства», предназначенного для женских консультаций. Содержание его было следующим: «В Советском Союзе применение противозачаточных средств рекомендуется исключительно как одна из мер борьбы с остатками подпольных абортов и как мера предупреждения беременности для тех женщин, для которых беременность и роды являются вредными для их здоровья и даже могут угрожать их жизни, а не как мера регулирования деторождения» (ЦГА СПб 9156, 4: 57). Это соответствовало основному постулату гендерного порядка эпохи сталинизма, по которому сексуальность могла быть реализована только посредством деторождения, а интимная жизнь должна была протекать лишь в подконтрольных государству формах.