Текст книги "Королевство белок"

– Мор – это что? Ты не болен, только ранен, – уверенно сказала Ирица.

Болезнь она бы почувствовала.

– А ты почем знаешь? – спросил Берест. – Ты же не лекарь. Или вы все, лесовицы, такие знахарки?

– Я вижу, когда кто-то болен. Дерево, или зверь… – она посмотрела на Береста. – Ты – нет.

Ирица сидела на мху, и низкие еловые лапы касались ее лица – почти детского, встревоженного и удивленного, с широко раскрытыми зелеными глазами.

– А как же ты теперь будешь? – спросил Берест. – Выходит, я тебя с собой связал, потому что дал имя? Бедная ты… Надо нам развязаться, я беглый невольник, и ты со мной наживешь лиха.

– Лиха? Не знаю…

Ирица, еще не привыкшая говорить словами, умолкла. Берест снова услышал ее у себя в голове: «Я тебя очень долго искала. От своей поляны в лесу шла до самых каменоломен. Где ты был? Я каждый день приходила и ждала. Много дней…»

Берест взял лесовицу за руку:

– Лесное ты диво… – и прислонил ее ладонь к своей щеке. – Жила бы ты сейчас спокойно в своем дупле… Ведь вы в дуплах живете, да?

Ирица, когда ее ладонь коснулась его, на миг испуганно замерла. Потом она неуверенно провела рукой по его лицу: так она иногда гладила в лесу небольших зверей.

– А я слыхал, вы прямо в дерево можете спрятаться?

– Нет, не можем, – сказала Ирица. – Мы живые, а не как туман.

Она снова коснулась ладонью его щеки, чтобы он убедился, что она не бесплотный дух.

– Я как ты, такая же живая.

– Колдунья ты лесная… – шепотом сказал Берест. – Вот как оно бывает!

Лето было на исходе, дни стали короче. Берест сказал, что люди в деревнях рано ложатся спать. Надо успеть, пока они еще не закончили работу и не заперли ворота, двери и ставни.

Еще до начала сумерек Ирица спряталась за деревьями на границе леса. Дальше начиналось открытое пространство, выходить на которое лесовице было страшно, хотя любому человеку бы показалось, что околица деревни совсем рядом. Ирице нужно было лишь добежать до калитки дома на самом отшибе. За забором росли деревья, только не дикие, как в лесу, но за ними лесовице снова можно будет спрятаться. Там, среди деревьев, виднелась крыша человеческого дома. В домах, говорил Берест, есть разная утварь, и Ирица сможет раздобыть нож.

– Только не попадись, – остерегал Берест.

Он и сам не знал, что сделают люди, застав во дворе лесовицу.

За околицей было безлюдно. Ирица набралась храбрости и перебежала открытое место от края леса до заросшего кустами забора. Калитка была еще не заперта. Через миг лесовица оказалась в саду. Встав за яблоню, она снова почувствовала себя незаметной.

Ирица осмотрелась. Загремела цепь. Лохматый пес возле будки насторожился, поднялся, принюхался и опять лег. На крыльце босоногая молодая женщина раскладывала на рогоже лук, чтобы его сушить. Ирица впервые видела человеческую женщину: платье с длинным и широким подолом, темные волосы заплетенные в косы и перехваченные лентой. «Красивая лента», – подумала Ирица.

Над головой лесовицы ветви сгибались под тяжестью яблок. До сих пор Ирица знала только дички, она угощалась их кислыми плодами. Вдруг во дворе раздался топот, хлопанье кнута, мычанье и рев. Это шло домой с пастбища стадо.

Женщина бросила лук и пошла встречать корову. Черная с белым корова узнала свою калитку. Лаская и клича, женщина ввела ее во двор. Корова вошла, качая толстыми боками, с раздутым выменем, и женщина повела ее в хлев доить.

Ирица проводила корову взглядом. Она еще не видела домашней скотины. Теперь лесовице оставалось как можно быстрее, пока хозяйка не вернулась, забежать в человеческий дом и найти нож. Ирице было очень страшно и одновременно любопытно. Больше всего ее пугала мысль, что в доме есть еще кто-нибудь из людей.

С опаской оглянувшись, Ирица взбежала на крыльцо и проскользнула в открытую дверь. В доме не оказалось никого. Только в привешенной к потолку люльке спал ребенок. Ирица с любопытством задержала на нем взгляд: детеныш людей…

Дом был перегорожен большой печью (Берест рассказал, что именно в печах бывают угли, хранящие огонь. «А вы огня-то не боитесь? Лесовицы?» – спросил Берест. А она сказала: «Боимся…»). По углам висели связки лука, сушеных грибов и яблок, пучки трав, на полках по стенам стояли горшки и миски. На большом столе красовался разрезанный напополам каравай хлеба и то, ради чего Ирица пришла: нож.

Его она и схватила первым делом. Затем огляделась: здесь столько всего, может быть, взять что-нибудь еще, кроме ножа?

Перед печью на веревке была развешана постиранная одежда: женский передник, еще какие-то тряпки, несколько цветных лент, как были в волосах у хозяйки. Ирица сняла с веревки одну. Бересту, может быть, понравилось бы, если бы она украсила себя лентой, как женщины у людей.

Потом взгляд Ирицы снова упал на половину каравая… Это еда людей. Берест не может есть только ягоды или жить силой леса, как она, лесовица. Ирица взяла половину каравая, а вторую оставила хозяйке. Спеша, чтобы женщина не застала ее в доме, лесовица выскользнула за дверь.

Ирица спрятала Береста в густых зарослях у ручья. Когда она вернулась, было темно. В темноте мерцал огонек костра. Ирица испугалась. Когда она уходила, у Береста не было огня. Лесовица подкралась ближе.

Берест лежал у костра навзничь. Он не спал, только закрыл глаза и вслушивался в ночь. «Вот попадется Ирица в деревне из-за меня, – думал он. – Зачем только я отпустил ее за ножом?» Но боль в плече и жар, который делался все сильнее, напоминали Бересту, что от этого ножа зависит его жизнь. «Я приворожил ее… – думал Берест о лесовице. – А она, как белка: в дупле живет, людей боится…»

Ирица нерешительно подошла к костру, стараясь обойти огонь как можно дальше. Она села на мох рядом с Берестом и, держа перед собой украденный в деревне нож, посмотрела на лезвие. Представив, как она будет накалять его на огне и что станет делать им потом, Ирица зажмурилась.

Берест не расслышал, как опустилась рядом с ним бесшумная лесовица. Она положила около себя хлеб, протянула руку и коснулась его лба. Берест вздрогнул, быстро привстал – и ее рука соскользнула.

– Это ты…

– Тебе стало хуже, – Ирица не спросила, просто сказала.

– К ночи всегда хуже, – отговорился Берест и вдруг добавил. – У тебя глаза светятся! Ты знаешь?

У лесовицы и вправду в темноте блестели глаза, как у совы или кошки.

– У нас у всех так, – Ирица видела, как глаза светятся у ее лесных сестер и братьев.

Берест только качнул головой: с непривычки это было ему жутковато.

– Я принесла нож и человеческую еду… Тебе плохо. Надо резать сейчас, да? – Ирица бросила взгляд на лежащую во мху половину каравая и чуть блестящее от костра лезвие ножа. – Где ты взял огонь?

– Хлеб? – спросил Берест.

Ирица кивнула.

– Я была в человеческом доме, – начала рассказывать она, но, заметив, что ему совсем плохо, замолчала.

От начинавшейся лихорадки Бересту не хотелось есть, но он понимал, что без еды не протянет.

– Хлеб – это хорошо. А огонь… – он показал лесовице камень, который отыскал в ручье. – Вот кремень. А вот и огниво, – Берест поднял руку: запястье охватывал железный браслет, на котором болтался обрывок цепи.

Ожидая возвращения Ирицы, он сделал трут, растеребив клочок от своей рубахи на нитки. Потом Берест долго высекал искру браслетом о кремень, и теперь на разбитом запястье виднелись потеки крови. Ирица потрогала цепь. Как можно добыть этим огонь, она все равно не понимала.

– Придется ждать утра, – сказал Берест. – Как вырежешь наконечник, когда такая темень?

Но он чувствовал, что рана воспаляется. А Берест должен был быть в сознании, чтобы говорить Ирице, что ей предстоит делать с ножом. Костерок был небольшой, тусклый. Пока Ирица ходила в деревню, Берест собрал окрест сухих веток, но у него не было сил много ходить.

– Я вижу. Мне не темно, – сказала Ирица, решительно сжав узкой ладонью деревянную рукоятку ножа.

– Храбрая ты какая, – одобрил Берест.

Он приподнялся и сел поудобнее, прислонившись к стволу дерева.

– Давай, снимай повязку.

Ирица начала осторожно снимать холстину. Повязка снова была в крови:

наконечник стрелы не давал ране закрыться.

– Ничего, еще не больно, смелей, – ободрял ее Берест. – Теперь грей лезвие на огне, чтобы оно покраснело.

Он знал, что говорил: раскаленный металл одновременно прижег бы рану и не дал хлынуть крови. Ирица, стараясь не поддаваться боязни, сунула широкое лезвие в пламя костра, держа нож в вытянутой, насколько было возможно, руке.

– А теперь режь смелее, как если бы не по живому, – велел Берест. – Не бойся, не крикну, стерплю. Железко, я чую, глубоко засело… Как достанешь его, подцепишь ножом. Так что, справишься?

– Да, – обещала лесовица.

– Ты хоть нож-то до сих пор в руках держала? – Берест невольно покривил губы, поддаваясь слабости, но взял себя в руки. – Не беда, Ирица. Бывает хуже. Режь сейчас!

Глаза Ирицы засверкали, как у пойманной дикой кошки. Стараясь, чтобы не дрогнула рука, она полоснула раскаленным лезвием по ране. Берест слабо дернулся и замер, смолчал; он, кажется, даже задержал дыхание… Когда железко стрелы оказалось у Ирицы в испачканных кровью пальцах, Берест стал дышать с хрипом, точно ему не хватало воздуха.

– Все! – Ирица отбросила наконечник в сторону.

Берест ничего не ответил.

Ирица уронила нож.

– Сейчас, сейчас! Скоро уже совсем не будет больно.

Теперь рану можно было исцелить так, как умела лесовица: железко стрелы больше не мешало. Лесовица могла брать силу жизни из любого дерева, травы, из леса вообще, хотя больше ей давала ее собственная трава – белая ирица. Ирица, не вставая с колен, накрыла обеими руками окровавленное плечо Береста.

– Потерпи еще немножко, – уговаривала она.

Теперь Берест чувствовал только тепло ее рук. Казалось это ему или в самом деле боль ослабе ла? Ирица убрала руки. Лицо Береста с плотно сомкнутыми побелевшими губами и закрытыми глазами пугало ее.

– Теперь хорошо… Теперь все заживет.

Берест с трудом разжал зубы и медленно повернул голову, чтобы видеть свое плечо. Ирица обмывала ему кровь: в рожке, свернутом из коры, она принесла воды из ручья. На месте открытой раны кожу стягивал свежий рубец. Берест коснулся его рукой:

– Это ты?!

– Я. Раньше железо мешало, а теперь нет, – ответила лесовица. – Больше не будет больно.

Взошла луна, по траве скользили тени сплетенных веток – их едва качал слабый ветер. Ночь была такой тихой, что слышался даже звон ручья неподалеку. Земля медленно отдавала тепло, стоял запах нагретых за день солнцем трав и хвои. Берест прислонился к стволу сосны, слегка запрокинув голову. Он дышал глубоко, отдыхая от пережитой боли. Рядом с Берестом замерла лесовица – ее волосы при луне казались белыми. Чудилось, что она – неподвижный столбик тумана, вставшего в ночном лесу над травой, только в глазах отражалось неяркое пламя костерка.

– Тебе нужно спать, и ты выздоровеешь, – сказала Ирица. – Я знаю.

Она хотела помочь Бересту лечь, но тот вдруг порывистым движением то ли обнял ее, то ли сам прижался к ней, опустив голову ей на плечо.

– Сколько же у тебя хлопот со мной, милая. Выходит, ты и погоню сбила со следу?

Ирица на миг замерла, а потом сама обняла Береста, провела рукой по влажным от росы волосам.

– И погоню, – подтвердила она. – Я стала на твой след, и свора тебя не почуяла.

Скоро Берест уснул. Ирица никогда не спала всю ночь, как люди. Она сидела около Береста и пыталась понять, чем он, человек, отличается от нее, лесовицы, и от ее братьев-дубровников. Они не дают друг другу имена, а он дал ей имя. И у него самого есть имя. Как это – быть человеком? Она уже научилась говорить словами. Это получилось почти что само собой.

Ирица всматривалась в лицо спящего человека и прислушивалась к его снам. В них все было спокойно. Он выздоровел. Под самое утро Ирица легла рядом с Берестом, положив голову ему на грудь. Он спал так крепко, что ничего не почувствовал.

Вместе с солнцем Ирица проснулась. Она пошла к ручью, у истока которого образовалось небольшое озерцо – скорее, яма, наполненная водой. Прихватив взятую в деревенском доме ленту, она спустилась к яме и заглянула в воду. Платье, которое Ирица сшила себе зимой, было изрядно потрепано, да и подол она разорвала, чтобы перевязать Бересту рану, а ткать и шить новое прямо сейчас было негде. Ирица взяла ленту и обвязала вокруг лба, как делают человеческие женщины. Некоторое время лесовица внимательно смотрела на свое отражение: лучше с лентой, чем без нее, или хуже? И так, и этак было хорошо. Наконец она решила: раз человеческие женщины носят ленты, значит с лентой она будет больше нравиться Бересту. Ирица поспешила обратно к месту ночевки. Возвращаясь, она почувствовала, что тянет дымком. Берест проснулся и раздул костер.

– Вот ты где! – окликнул он, увидав Ирицу. – Ты к ручью ходила?

Берест широко улыбнулся, не в силах скрыть радости от того, что рука его снова слушается, а лихорадка прекратилась. Его радость передалась Ирице. Она поймала себя на том, что улыбается так же широко.

– Ну вот, ты совсем здоров… Тебе ночью не было холодно?

– Не помню. Ничего не помню! – засмеялся Берест. – Спал как убитый.

– Я ходила к озеру посмотреть на себя, – она показала на ленту. – А где хлеб?.. Я еще ягод наберу.

Ирица поискала взглядом завернутую в лопухи половину каравая. Берест постоял молча, как будто в коротком, но глубоком раздумье. Затем он сделал то, чего лесовица никак не ожидала: быстро подошел к ней, взял за руки и сказал:

– Ирица, а пойдешь за меня замуж? Я незлой человек, всегда буду с тобой по-хорошему. А?

Ирица не поняла. Не отнимая рук, спросила:

– Я знаю, что ты не злой. А что значит – «пойти за тебя замуж»?

Берест сперва только приоткрыл рот, а потом рассмеялся снова:

– Что за чудо ты лесное? Не дитё ведь, должна знать.

– Должна знать, а не знаю, – твердо сказала Ирица. Она понимала, что это что-то важное. – Скажи мне.

Берест поднял брови.

– Да как же это объяснить? У людей есть мать и отец. А мать и отец – это и есть жена и муж друг для друга.

– Мать, отец… – повторила Ирица. – Они кто?

– Постой… Ведь ты как-то родилась на свет? – ласково спросил Берест, как спрашивают, пытаясь вразумить, ребенка.

– Я не родилась. Я в чаще из травы появилась, когда был самый длинный день в году. Моя трава – ирица, ты же сам меня так назвал.

– Как это – появилась?

– Как туман над травой.

Берест покачал головой:

– Вот диво! – и в раздумье взялся за свой обросший подбородок. – Ты же не дух… вон, и руки у тебя теплые, и ленту ты себе в волосы вплела, как наши девушки. Травинка ты лесная…

Ирица улыбнулась, потрогала свои почти совсем белые волосы:

– Травинка зеленая, а я… такой трава бывает, когда летом на солнце выгорит.

Берест пошел к ручью умыться, а потом стал помогать Ирице собирать ягоды. Она нашла куст ежевики. После своего мгновенного выздоровления Берест был голоден. Он нетерпеливо срывал ежевику, царапая шипами руки. В его огрубевших пальцах ягоды мялись, пачкая ладони лиловым и красным соком. И когда они с Ирицей сложили свои ягоды вместе, то с первого взгляда было видно, где сорванные им, а где – ей. Ее ежевика была целой, а его – мятой, и она набрала больше.

Берест отрезал по ломтю хлеба, остальное снова завернул в лопухи. Ирица отломила кусочек. Человеческая еда казалась ей теплой и давала силы. Она съела горсть ежевики и стала смотреть, как ест Берест. Тот в мгновение ока покончил со своей долей и нахмурился, оставшись голодным. Лесовица молча протянула ему едва надломленный хлеб.

Берест отвел ее руку:

– Нет, Ирица, я теперь здоров. Хватит уже со мной нянчиться.

– Мне не надо больше есть, – ответила Ирица. – А тебе надо. Потому что ты… – она подыскивала слова, чтобы ему объяснить… – как большой зверь.

– Какой зверь? – улыбнулся Берест.

Ирица ответила:

– Лесной тур, – и улыбнулась в ответ, вспомнив быстрого, грозного и красивого зверя.

После еды Берест до самого полудня упрямо колотил камнем по сочленению кандального браслета на своей руке. Он уже и боли в запястье не чувствовал, рука стала, как чужая. Останавливаясь передохнуть, он говорил:

– Есть одно дело, Ирица… На каменоломнях я своему товарищу слово дал. Надо выполнять. Его зовут Хассем. Может, видела, черный такой?

Ирица сидела рядом и молча смотрела на его усилия. Если бы полным сочувствия взглядом можно было помочь делу, браслет давно бы уже был сбит.

Услышав о Хассеме, она встрепенулась.

– Да, Вороненок…

В очередной раз дав рукам отдохнуть, Берест хмыкнул:

– Вороненок? А, похож!.. Он, может, тебе не понравился? – насторожился Берест. – Это зря. Он только с виду сердитый, твой Вороненок.

– Нет, мне показалось, он грустный. Не сердитый. Ты сказал, «товарищ». Это что?

– Ну… – Берест стиснул зубы и несколько раз успел садануть камнем по браслету, прежде чем придумал, как объяснить. – Как брат, только брата не выбираешь, а товарища, наоборот, ищешь и выбираешь среди всех.

Он сбил, наконец, браслет, поморщился, глядя на ссаженное в кровь запястье, и стал осторожно разминать пальцы.

– Сперва мы с Хассемом работали вместе. Знаешь, когда глыбу базальта выволокут наверх, ее там распиливают, чтобы она стала ровной плитой. Я и другой пильщик вдвоем пилили, а Хассем еще молодой для такой работы, он песок под пилу должен был сыпать. Правда, разговаривать нам было нельзя, а то быстро кнутом полоснут. Но все равно, все-таки вместе. А когда я первый раз пытался бежать, и меня взяли, то мне бы совсем конец, если бы не Хассем.

Берест замолчал и задумался.

– Берест, – окликнула Ирица, до сих внимательно слушавшая пор его рассказ. – Ты знаешь что? Ты мне не словами говори, а покажи. Просто вспомни, что было с тобой и с ним… А я увижу это в твоих мыслях, – попросила она.

…Посреди бараков – хорошо утоптанная площадка и столб. Беглеца подвесили бы к столбу за руки и забили бичами насмерть. На каменоломнях многие рабы – бывшие воины, пленники. Их непросто принудить к повиновению. Вот почему беглецу нечего ждать пощады. Но для буяна-северянина, который уже не раз показывал свой норов, есть еще более страшная расправа. Да и более занятная, что таить. Рабам – и тем светит зрелище: в назидание.

Четверо надсмотрщиков выводят к столбу огромного цепного пса, помесь волка и волкодава. Это чудище называют Демоном. Демон живет на заднем дворе острога возле одной из подсобок. Его не держали бы, если бы не зрелище, на которое начальство каменоломен смотрит сквозь пальцы. Вокруг столба – толпа: рабы с одной стороны, надсмотрщики с другой. Все же в эту минуту они почти единодушны. Каторжная тоска ненадолго забудется за представлением. А северянину все равно конец.

Хассема, маленького и худого, затерли в задние ряды взрослые и более сильные рабы. Береста расковали. Он вошел в круг. Полуволка сдерживали надсмотрщики.

Демон не лаял. О нем говорили, что он, как и волки, не умеет лаять. Берест смотрел поверх толпы… В каждом народе своя храбрость. Северянин готовился к смерти спокойно и, казалось, даже беззлобно. Во всяком случае, со стороны Берест выглядел совсем буднично. Слегка щурясь, он поглядывал на верхушки деревьев и на далекий закат над ними.

Хассем провел на каменоломнях уже два года. Однажды он видел такую травлю беглеца. Лучше не вспоминать, что осталось от невольника после схватки с Демоном. Полуволка-полупса боялись все: он отведал уже человеческого мяса. И вот Демона натравят на Береста, на пильщика камня, которого Хассем хорошо знал. Как говорила мать и повторял за ней всю жизнь Хассем: «Судьба!» Паренек приподнялся на цыпочки, чтобы из-за чужих спин посмотреть в лицо Береста. Потом опустил голову. Демона сейчас спустят, и Хассем не хотел смотреть дальше.

Пса втащили в круг. Надсмотрщики приготовили палки и веревочные петли на случай, если Демон бросится на толпу. Берест поглядел на своего врага с прежним будничным видом, но вдруг тряхнул головой и преобразился. Теперь было видно, что северянин – тоже сильный зверь. Хассем не удержался, опять поднял голову. Он сумел протиснуться поближе к площадке. А в кругу Демон уже прыгнул на Береста. Тот тоже не ждал на месте, не отшатнулся, а кинулся на полуволка.

Пес выиграл эту сшибку: повалил его и вцепился в предплечье, которое Берест успел подставить ему вместо своего горла.

Волкодав сомкнул челюсти, а Берест, захрипев от боли, свободной рукой ударил пса по черным нежным ноздрям. Демон тонко завизжал и разжал пасть. Тогда человек обнял его, изо всех сил прижимая к себе. Могучий пес оступился, рванулся, протащил человека за собой, но не сумел от него избавиться. Берест сжимал руки что было силы. Он сломал бы в пальцах подкову, но Демон мотал его за собой, как хотел. Хассем, закусив губу, протиснулся еще ближе. Рабы были так увлечены зрелищем, что даже не обругали подростка.

Полудикий волкодав разорвал Бересту предплечье, и на утоптанной земле вокруг столба темнели пятна крови. Но Берест знал, что, если ослабит руки и позволит псу вырваться, то уже не убережется от его клыков.

Демону тоже приходилось несладко. Он устал таскать за собой тяжелого человека, который изо всей мочи душил его обеими руками. Наконец Бересту удалось встать на колени, и внезапным толчком он повалил пса на бок, по-прежнему вплотную прижимаясь к нему.

Хассем не замечал тех, кто стоял рядом, и не чувствовал, идет ли время. Изо всех сил сжимая кулаки, он кричал что-то непонятное. Кругом выла толпа, и Хассем с отстраненным удивлением различал свой собственный вой. Может, таков был клич его предков, кочевников пустыни, когда они бросались на врага. Хассем не знал. Он только почувствовал, как в нем поднимается боевая ярость, и рванулся вперед. Рабы тоже толкались, задние прорывались в первые ряды. В толпе зрителей больше не было единодушия, как в начале, когда за победу Береста еще не дали бы и ломаного гроша. Теперь рабы были за своего, а надсмотрщики – за своего, за Демона. Кто-то с силой швырнул Хассема назад, в кучу человеческих тел. Хассем резко обернулся и сквозь зубы бросил ругательство.

Берест изловчился и оказался верхом на Демоне. Он зажал голову волкодава в своих объятиях, а сам уперся ногами в землю. Медленно, хрипя от усилия, стиснув зубы, Берест задирал морду Демона все выше. Полуволк присел на задние лапы. Вдруг толпа затихла, и вместе с хрипом зверя и человека в тишине прозвучал глухой хруст. Оба борца на площадке рухнули друг на друга, полуволк еще дернулся несколько раз, но человек еще крепче сцепил руки, и оба затихли.

Вдруг Хассем с необычной для него решимостью вырвался из толпы на площадку. Он в два прыжка оказался возле Береста, лежавшего на трупе Демона, нагнулся и быстрым движением повернул его лицо к себе. Жив! А Демон – издох.

Хассем выкрикнул:

– Северянин жив! Он победил! Он голыми руками убил Демона!

Чудилось, будто паренек кричит не о Демоне – полуволке-полупсе, мохнатом звере, которым травили рабов, а о настоящем слуге Князя Тьмы, демоне из Подземья.

Судьба Береста еще не была решена. Серая шерсть Демона была вся в крови – в крови человека, который теперь не мог встать. Вернее всего, северянина вместе с телом собаки оттащили бы в отработанную штольню и завалили щебнем, как на каменоломнях обычно хоронили рабов. Его бы прикончили, а может, по небрежению бросили бы так: он потерял слишком много крови и не выбрался бы из штольни сам. Но дикая выходка Хассема была словно искра, попавшая на трут. Хассема считали на каменоломнях чуток помешанным и не обращали на него внимания. Но теперь его крик подхватила толпа рабов. Даже надсмотрщики, простые наемники из Анвардена, которые ради заработка позволили запереть себя на каменоломнях, с одобрением переглядывались друг с другом: северянин – молодец, на Демона нашелся еще более страшный зверь.

Оглушенный воплем толпы, подхватившей его собственный выкрик, Хассем словно выдохся. Он устало посмотрел на лежащего Береста, сел на корточки, потом встал на колени и подтянул его к себе, стаскивая с трупа Демона. Хассем не сразу понял, куда северянин ранен, так была залита кровью его изорванная рубашка. Берест посмотрел на него помутившимся взором. Хассему почудилось – узнал. Но Берест как-то несогласно качнул головой и снова закрыл глаза.

Ирица, почти не дыша, смотрела на Береста. Будь она человеком, наверное, спросила бы: «Это все – правда?» Но лесовица чувствовала, что правда.

– Этот Демон… он мог тебя на клочки разорвать! Я знаю таких зверей, – сказала Ирица, все еще в ужасе и будто не веря, что Берест сидит перед ней живой.

– А ты-то что дрожишь? Не бойся, Ирица: что прошло – то не страшно.

…В бараке темно. Только что унесли очередного покойника. Мор, что свирепствовал на каменоломнях, еще ни одной жертвы не выпустил из своих когтей.

Подростков и стариков, – всех, у кого не хватало сил работать наравне с мужчинами, – надсмотрщики заставили смотреть за больными. В заразных бараках они чувствовали себя на краю гибели, и некоторые уже слегли. Те, кто оставался на ногах, скоро заметили, что худощавый, черноволосый Хассем не боится жутких судорог умирающих и не бледнеет, когда в последние минуты их скрюченные пальцы вцепляются в его рубашку. «От судьбы все равно не спрячешься», – без выражения повторял иногда Хассем.

Внутри барака было два длинных настила, на которых вповалку лежали больные и умирающие. Среди них и Берест, который после побега и схватки с Демоном свалился в горячке.

Хассем присел на доски рядом с северянином, потрогал его лоб рукой. Берест снова чувствовал приближение бреда. Он открыл блестящие от жара глаза. Хассем спросил:

– Еще одного унесли, видел? К утру тоже кое-кто отмучается… Пить хочешь?

Берест кивнул и приподнялся, чтобы взять из рук Хассема кружку. Хассем придерживал ее, пока Берест пил, и продолжал:

– Скоро многих унесут. Я-то вижу. Да, может, им же и лучше. Как отсюда еще выберешься?..

– Ты хочешь выбраться? – возвращая Хассему кружку, тихо спросил Берест.

– А думаешь, нет? Всю жизнь хочу выбраться: сначала от господина, теперь вот отсюда. Только ведь не выберешься. Кому как суждено.

– Ты пробовал? – Берест приподнял брови.

– Вот ты пробовал – и что получилось?

Берест хмыкнул. Получилось плохо. Он не готовил побег: воспользовался случаем, стечением обстоятельств. Жаль было упускать… Авось кривая вывезет. Но удаль его на этот раз пошла прахом.

– Ты сам никогда не пытался бежать? – снова спросил Берест. – Когда был рабом в городе у хозяина?

Хассем помолчал немного, глядя куда-то в сторону:

– Нет… Не знал, куда, как. Я толком не видал ничего, кроме кухни, – уточнил он. – Я о воле совсем ничего не знаю. И идти мне некуда.

Берест глубоко задумался и опустил веки.

Хассем посмотрел на него внимательно: засыпает?

Берест снова открыл глаза. Его исхудавшее лицо по-прежнему было задумчиво.

– Расскажи-ка еще.

– Про что? – не сразу понял Хассем. – А… Моя мать была из Хивары. Кто отец, я не знаю, а мать, пока была жива, все говорила про Хивару, на нашем языке со мной разговаривала. На самом-то деле я кто? Сын рабыни… – Хассем помолчал. – Ничего хорошего. Но я-то ладно, родился так и привык. А был у нас один… Даже не знаю, как его назвать. Старше меня. Чужеземец. Грамотный он, раньше книги читал. Кухонные над ним смеялись, уж больно он был не похож на наших. Говорил, что из миски может сделать модель небесного свода. Он мне много про всякое такое рассказывал, я запомнил. Только если кто-нибудь из миски хочет сделать небесный свод, от того на кухне толку, хоть убей, не дождешься. Я ему помогал, когда мог. Но все равно… – Хассем пожал плечами. – Он не верил в судьбу, говорил: есть причины и следствия. Ну, а я думаю, что никаких причин и следствий на самом деле нет, а есть только судьба. Потом нас распродали, и я вот сюда угодил. Подлая она, наша жизнь…

– Почему распродали-то? – не понял Берест.

– За хозяйские долги, – пояснил Хассем. – Я плохо в этом понимаю, – признался он, – но ребята говорили: за долги.

– Вон что, – проговорил Берест, и вдруг добавил внятным шепотом. – Я опять хочу бежать. И знаю, как.

Хассем вздрогнул и жестом показал: тише! Внимательно посмотрел на Береста.

– А если опять поймают? Или тебе уже все равно?

– Надо, чтоб не поймали, – отвечал Берест. – Мне это не все равно, – он слегка усмехнулся. – Для меня есть разница.

– Ты сказал, знаешь – как? А зачем мне говоришь? – не понял Хассем. – О таких делах вроде никому не рассказывают…

– Одному мне не справиться, – признался Берест. – А ты не закован. Ты ходишь в лес с могильщиками мертвецов наших сжигать. Если хочешь бежать со мной, давай уговор. Хочешь?

Хассем еле заметно кивнул и ответил:

– Хочу уговор. Какой?

– А такой: помогать друг другу.

– Ну вот, Ирица, мы и договорились, – вслух продолжал Берест. – Когда я стал выздоравливать, то сперва тоже в бараке за больными ходил. Тогда ты меня и видела: помнишь, в лесу, с могильщиками? Потом снова отправили вкаменоломни. Мор начался такой, что в день по десятку человек падало. Надсмотрщики боялись бунта, потому и не прекращали работ. Когда бы людей просто по баракам запереть, от страха и от безделья все бы умом тронулись.

Мы с Хассемом сберегли немного сухарей. Он спрятал их в лесу в тайнике. Там и напильник у нас был. Хассем сумел в подсобке стащить. Собирались бежать вдвоем. Но тут из Анвардена прислали войска. Помнишь: окружили каменоломни? Я говорю Хассему: «У нас один выход: спрятаться в телеге, лечь вместе с мертвецами. Пойдешь?» Хассем сказал, что не может. Вера это ему сильно запрещает: если так сделает – осквернится на всю жизнь. «Беги, – говорит, – один». Тогда я дал слово, что буду жив – вернусь за ним на каменоломни. Сам спрятался в телеге под рогожу. Надсмотрщики заметили, что меня на работах нет, стали искать: сбежал. Везде искали, в лесу ловили, только никто не подумал в телеги с мертвыми заглянуть. Да и я бы на их месте не подумал. До сих пор не верю, что это стерпел и ума не лишился. А когда телеги повезли в лес, Хассем нарочно встал с моей стороны, дал мне знак, я потихоньку выбрался – и в кусты. Сбил колодки… Потом все-таки меня выследили. Дальше ты, Ирица, появилась.

Глядя на Береста лесовица все больше замечала, как не похож он на ее лесных братьев, задумчивых дубровников. Его худое, заросшее лицо, которое раньше вызывало у нее чувство жалости, было решительным и бесстрашным. Но голос человека, не похожий на лесные звуки, – голос человека, говорящего словами – удивлял и завораживал Ирицу больше всего.

– Да, такие дела… – Берест рассматривал свое отражение в озере.

Как они с Ирицей ни старались, с его одеждой ничего поделать было нельзя. Стоило Бересту снять рубашку, чтобы ее ополоснуть, как стало ясно: снова нацепить это рванье будет непросто, – разлезетсяна лоскутки.