Текст книги "Давай поженимся! (сборник)"

Сумасшедший

– Глядя на вас, легко поверить в реинкарнацию. В прошлой жизни вам досталась Италия четырнадцатого века, и вы частенько позировали Джотто.

Несколько минут назад Марина вошла в кафе-пирожковую, набрала полный поднос еды. Когда у нее неприятности, почему-то просыпается зверский голод. Все подруги в качестве утешительного приза к несчастьям имеют отсутствие аппетита и затем постройневшую фигуру. А она, Марина, лопает и лопает, не может остановиться. Если так дальше пойдет, если она не выбросит из головы бывшего мужа, то придется покупать наряды на два размера больше.

– Ошибаетесь. В прошлой жизни я была гадюкой, ядовитой и злобной.

– Бедный Джотто! Он не подозревал, что возвеличил гадюку. Впрочем, так с нами, с художниками, бывает часто.

Прежде чем сесть за ее столик, мужчина спросил позволения. Марина буркнула что-то нечленораздельное. Голову она не поднимала, видела только его поднос со стаканом чая и двумя пирожками на тарелке. Сотрапезник вздумал клеить Марину. И делал это неуклюже. Роль «я весь из себя загадочный художник» – для наивных простушек. Марине тридцать пять, она знает цену своей внешности, ей не нужны кавалеры, которые пристают на улице. Ей вообще никто не нужен, кроме одного. И с этим одним она сегодня утром развелась в суде.

Марина достала журнал, демонстративно положила рядом с тарелкой и стала читать.

– Я веду себя навязчиво, – констатировал мужчина. – Как невоспитанный, прилипчивый тип. Но у меня есть оправдание, смягчающие обстоятельства.

Марина молча перевернула страницу и взялась за новый пирожок.

– Оправдание следующее, – продолжал он. – Я шел за вами минут сорок. Вы останавливались у витрин шикарных ювелирных магазинов и у лотков, где торгуют китайской дребеденью. Вам одинаково безразличны роскошные бриллианты и дешевые стекляшки. Потом вы решили подкрепиться и зашли сюда. У вас отличный аппетит! Правда, насчет здорового тела и здорового духа – все враки. У дебилов и прочих умственно отсталых отличное здоровье. Говорю вам со знанием дела, в последнее время я с ними много общался.

– Это заметно! – процедила Марина.

– Конечно! – Он нисколько не обиделся. – В нашем сумасшедшем доме подобралась отличная компания.

– Не рано вас выписали? – ехидно спросила Марина, по-прежнему не отрывая взгляд от журнала.

– Меня и не выписывали, я сбежал.

Марина подняла голову. Нормальный с виду мужчина, лет под сорок, одет прилично. Похож на чиновника среднего звена или на преподавателя небогатого вуза.

– Вы не бойтесь, – успокоил он. – Я тихий, не буйный шизофреник. Федор Егорович! – представился он.

– А я и не боюсь, шизофреник Федор Егорович!

– Мне больше нравится, когда меня называют художником. Впрочем, не важно. Так вот, Прекрасная дама! Ради служения вам я истратил последние деньги на эти пирожки и чай. Больше нет ни копейки. И в этом городе я не знаю ни одной души. Вам, наверно, часто дарили цветы и совершали ради вас очаровательные безумства. Но вряд ли кавалеры жертвовали последним. Кавалеры – народ расчетливый. Побуйствуют, побезумствуют, а потом подсчитают, во что им страсть вылилась, и ткнут вас носом в бумажку, где все его траты обозначены.

Сегодня на разводе бывший муж гордо и в тридцатый раз перечислял Марине признаки своего благородства. Квартиру, обстановку – все ей оставляет, дочери будет алименты выплачивать, плюс подарки на дни рождения ребенка и государственные российские праздники. Так и объявил: «государственные российские». Хотелось убить его и одновременно приклеить к себе навеки. Раньше хотелось только убить. Когда заявил, что полюбил другую женщину, что уходит, возникло дикое желание приклеить.

– Мне от вас ничего не нужно, – говорил «шизофреник». – Поэтому примите смиренный дар! – Он переставил на Маринин поднос свои тарелку с пирожками и стакан с чаем. – Кушайте!

– Спасибо! – насмешливо усмехнулась Марина. – Но я не подаю!

– Что? – не понял Федор Егорович.

– Нищим, попрошайкам, типам, сбежавшим из психушки или рассказывающим слезливые истории про украденный на вокзале чемодан и неизлечимо больного ребенка, я милостыню не подаю!

– Напрасно! – попенял Федор Егорович. – Если бы у меня было что, я бы подавал. Милостыня – красивое слово! И потом, это ведь как актеру заплатить, который лично для вас спектакль сыграл.

– Не люблю театр одного актера, особенно когда актер бездарный. Ваш спектакль окончен. Фокус не удался, публика не рукоплещет, гонорара не будет. Заберите свои пирожки и не морочьте мне голову!

– Гадюка.

Он не обругал, а задумчиво произнес, точно вспоминая научную статью в энциклопедии. Подобным тоном он мог сказать «жираф», а потом добавить: «жирафы относятся к семейству парнокопытных, обитают в саванах Африки…» Примерно так он и заговорил, точно сам с собой:

– Гадюка, гюрза, например, никогда не нападает без нужды, только если защищается. Но бывает, что один человек обидит гюрзу, а жалит она другого. Для гадюки люди все на одно лицо. И получается, что погибает хороший, а обидчик спокойно шагает по жизни дальше.

«Он прав, – с досадой на себя подумала Марина. – Чего я взъелась на мужика? Хотел закадрить, не получилось. По стенке размазывать его совсем не обязательно. Это я от нервов. Неужели он настоящий сумасшедший? Или кривляется?»

Дальнейшие слова Федора Егоровича подтвердили, что с головой у него не все в порядке. Точно очнувшись, вспомнив, что не один, а с собеседницей, понес несусветное:

– Зачем я вам рассказываю то, о чем вы прекрасно знаете из своей предыдущей жизни? Вы были подмосковной гадюкой или тропической? – Он смущенно и мило, совсем как нормальный, улыбнулся.

И продолжал улыбаться в лицо оторопевшей Марине, не посмеиваясь над своей шуткой, а из деликатной вежливости, будто спрашивал ее, как отпуск на Кавказе провела.

– Наверное, побывав в шкуре змеи, приятно снова обрести человеческое тело? – нарушил Федор Егорович затянувшееся молчание.

– Э-э-э! – замялась Марина. – В общем-то приятно.

– Я очень рад за вас! Да вы кушайте! Почему вы перестали есть? Знаете, многих мужчин, особенно среди нашего брата, эстетов-художников, вид с аппетитом обедающей женщины отвращает. Но я реалист. Не в творчестве, а в жизни. Прекрасные женщины должны питаться и, простите, посещать места общего пользования. Это естественно! – горячо воскликнул он. – Дуалистическое единство! Вот она в жизни: ест, пьет, спит, похрапывая. А потом ее облик переносится на полотно, живет веками, веками сводит с ума ее улыбка, люди немеют перед ее красотой. Чьей красотой? Той, что в могиле? Которая давно истлела? Превратилась в гадюку или в шакала? Нет! Ее образ! Между реальной женщиной и ее образом лежит то, что называется творчеством…

«Он возбудился, – с опаской подумала Марина. – Как бы не начал буйствовать. Может, под благовидным предлогом отправиться как бы в места общего пользования и попросить работников кафе вызвать „скорую“ психическую?»

Марина осторожно посмотрела по сторонам, наметила пути отступления. Шизофреник Федор Егорович мгновенно отреагировал:

– Простите! Заболтал вас. Я ведь только хотел спросить, помните ли вы Джотто Ди Бондоне? Он говорил с вами об искусстве, о творчестве?

– Помню смутно. Прожив гадючью жизнь, я забыла о многом, в том числе и о прекрасном, – ответила Марина, вкладывая в слова по-своему правдивый смысл.

– Понимаю, – ласково улыбнулся и кивнул Федор Егорович. – Тогда вам, наверное», будет интересно узнать, что ваш, запечатленный кистью Джотто, облик был подлинным прорывом в живописи. Джотто в евангельских сценах изобразил вас земной женщиной. Той, которая…

– Спит, похрапывая?

– Верно! И в то же время в вас было… есть… – запутался Федор Егорович, внимательно посмотрел на Марину и решился: – Есть! Жизненная простота и библейская святость!

– Спасибо! – рассмеялась Марина. – Лучший из комплиментов, мною полученных. Вот только…

– Прозвучал из уст сумасшедшего? Бросьте! Большинство из так называемых душевно здоровых в подметки не годятся нашему брату. Они скучны и пресны как вчерашняя каша на воде.

Однако забавно разговаривать с умалишенным! Как исповедоваться священнику, который не знает твоего языка, но сочувственно кивает и готов отпустить грехи не по делам, а за факт покаяния.

Теперь Марина почти не опасалась, что Федор Егорович проявит агрессию, станет громить все вокруг, биться в судорогах или пускать пену изо рта. За время разговора Марина хорошо его рассмотрела. Худощавый, волосы не по моде длинноваты, на воротник свитера ложатся. Выбрит чисто, ногти подстрижены, ничем не пахнет: ни потом, ни одеколоном. Вот только глаза! Большие карие, в окружении лучиков морщин. У мужчин редко бывают такие морщины, чаще – у женщин. Ну, что глаза? Подумаешь! У ее бывшего мужа тоже были глаза! Черные, без зрачков, с дьявольским поблескиванием. Десять лет назад провалилась в те глаза, как в ад. Мечтала сама выбраться, а ее вышвырнули. Места в аду только для избранных.

– Вернемся к Джотто? – весело предложила Марина. – Вы ведь шли за мной, чтобы расспросить о Джотто?

– Если вас это не обижает, – галантно склонил голову Федор Егорович.

– Не обижает, – заверила Марина. – Кстати, напомните мне, где мои портреты представлены? – насмешливо попросила она. – Забылось за давностью лет.

Федор Егорович с готовностью откликнулся, точно урок выдал:

– Фрески капеллы дель Арена в Падуе и в церкви Санта-Кроче во Флоренции. Совсем не помните Падую, церковь Марии Милосердной? Ну? – подсказывал Федор Егорович. – Небольшой храм, построенный рядом с античным амфитеатром, и поэтому его стали называть капелла дель Арена?

– Вы в самом деле художник? – поразилась Марина. – Рисуете маслом, акварелью?

– Рисуют дети, – поправил ее Федор Егорович. – А художник пишет.

– И что вы написали?

– Кистей в руки не беру, – сообщал Федор Егорович. – Я пишу в своем воображении.

– Ага, в воображении. Понятно. И как выглядят картины, к которым не прикладывали рук?

«Дура! – мысленно обругала себя Марина. – Зачем его злить? Такой славный сумасшедший! Бедненький!»

– Вы иронизируете напрасно, – грустно сказал Федор Егорович. – Глубочайшая трагедия моей жизни в том, что никто не видит моих полотен.

– Трудно, знаете ли, увидеть то, чего не существует в природе.

– Это даже невозможно, к несчастью! – Федор Егорович скривился, чуть не плакал. – Но! – тряхнул головой, отогнал грустные думы. – Я не одинок! Представьте, сколько существовало художников, скульпторов, архитекторов, гончаров, вышивальщиц и прочих творческих людей, которые так ничего и не создали! Вы, например? Никогда не хотели что-то сотворить?

– Я мечтала связать покрывало, – вдруг призналась Марина. – Связать крючком большое-большое покрывало. Как Пенелопа, только не распускать его. Шерсть собирала. У меня полшкафа ею забито, всякие клубочки, остатки, ошметки. Понимаете? Покрывало из остатков шерсти, ниток – того, что не пригодилось, что выбрасывают. Это как букет из полевых цветов собирать. Лучший полевой букет, когда рвешь цветы по дороге. А начнешь их комбинировать, икебану строить – мура выходит. Так и с нитками. Я брала бы их, какие из мешка под руку попадутся, и вязала. Один за другим клубочки кончались бы и превращались в покрывало.

– Вы его видите?

– Нет, правильнее сказать, я его чувствую. Оно удивительно красивое.

– Точно как у меня! – заверил Федор Егорович.

«Кто из нас сумасшедший?» – спросила себя Марина.

– Не пугайтесь! – Он снова легко понял ее настроение и выражение лица. – И вы перестали кушать. Мой подарок? Пожалуйста! – Он протянул Марине пирожок.

Аппетит у нее пропал, давно насытилась. Но Марина взяла пирожок, откусила, стала жевать. Федор Егорович услужливо поднес стакан с остывшим чаем.

– Вкусно? Вы любите с капустой? – спросил он.

– Угу! – ответила Марина с набитым ртом.

«Неужели всем нам не хватает, – думала она, – вот такого сдвига по фазе? Нет, вопрос должен быть поставлен иначе. Требуется ли здоровому человеку, чтобы вернуться к нормальной жизни, поговорить с тем, у кого шарики за ролики заехали? Ответ положительный. Федору Егоровичу более всего хочется услышать про Джотто, а он деликатно кормит меня холодными пирожками. Купленными на последние деньги, кстати!»

– Итак, – проглотив, сказала Марина, – художник итальянского ренессанса Джотто.

– Проторенессанса, – поправил Федор Егорович. – Он был предтечей Возрождения.

– Не знаю я вашей нумерации. – Марина вытерла губы салфеткой. – Конкретно! Что вы хотите о нем узнать?

Федор Егорович в волнении ломал пальцы. Жесты и морщины у него были женственными. Но они не лишали мужественности, а придавали ей трогательную слабинку, которая бывает так мила женскому сердцу.

«В этом сумасшедшем бездна сексуальности, – признала мысленно Марина. – Чур меня! Не хватало еще на пациентов психушки заглядываться!»

– Сформулировать конкретные вопросы сложно, – торопливо говорил Федор Егорович. – Я впервые беседую с моделью, которая позировала великому художнику. Вы были его музой! Понятно, все слова, которые сказал вам Джотто, были словами восхищения и любви. Меня же интересуют его взгляды на творчество, на место художника в толпе обывателей. Как мы зависим от этой толпы! Она нас не понимает, и только она может нас оценить!

– Не волнуйтесь! – попросила Марина. – Что могу сказать я, простая модель и муза? Да и помню плохо… Джотто был…

– Как бы не от мира сего? – робко предположил Федор Егорович.

– Точно, вроде вас. Я ему позировала, а сама думала, что на обед приготовить.

– Ах, как верно! Мои мысли! – Федор Егорович покраснел от волнения. – Женщина! Она думает о какой-то ерунде: обеде, капусте, нарядах. А ее лицо в этот момент озаряется божественным светом.

– Джотто просил меня думать исключительно о новых платьях, – подтвердила Марина. – Ох, поносили бы вы те корсеты! Час одеваешься, час раздеваешься, как теперь на метро до работы добираться. Федор Егорович! Очень вас прошу не нервничать!

– Буду спокоен, – обещал сумасшедший. – Хоть какие-нибудь намеки, фразы Джотто? – взмолился он.

«Чем же тебя, блаженный, порадовать?» – задумалась Марина.

Она крутила в руках стакан, Федор Егорович терпеливо ждал.

– Джотто Ди… Ди…

– Ди Бондоне, – подсказал Федор Егорович.

– Ага, Джотто Ди Бондоне был… был… – Марина решительно не могла вообразить, каким был художник проторенессанса. – Внешне… очень… не очень…

– Не очень! – грустно кивнул Федор Егорович. – Прямо сказать, дурен собой.

– Но у него был замечательный характер! – вступилась Марина за Джотто. – Его любили друзья. Например… как его?

– Данте. Великий Данте был близким другом Джотто. Ах, сколько вечеров они провели за блестящими беседами! Они вдохновляли друг друга. Дружба, как и любовь, дарит вдохновение. А Петрарка, конечно, – смущенно улыбнулся Федор Егорович, – преувеличил, когда сказал: «Перед образами Джотто испытываешь восторг, доходящий до оцепенения!»

– А вы, случайно, не того? – заподозрила Марина. – Не вы ли были Джотто в прошлой жизни?

– Вы заметили? – радостно вспыхнул Федор Егорович. – Нет, нет! – замахал он руками. – Это было бы ужасно нескромно. Вы бы подумали, что я сумасшедший. То есть я и есть сумасшедший, – запутался он, – но должна быть мера. Искусство – это мера в вымысле и безумии. Безумие без меры – есть болезнь.

– А вы здоровы?

– Абсолютно! – заверил Федор Егорович и тут же уточнил: – С медицинской точки зрения у меня целый букет диагнозов. Но кого они волнуют? Вас волнуют?

– Нисколько! – честно сказала Марина.

– Вы помните свое имя? То, которое носили в четырнадцатом веке, в Падуе? Ну? Ма…?

– Марина.

– Нет, Мария. Вас звали Мария. Это самое лучшее, святое женское имя.

– Теперь я Марина.

– Можно, я буду называть вас по-старому?

Марина согласно кивнула. В отличие от нее Джотто-Федор Егорович отлично помнил события шестисотлетней давности. Он принялся в красках описывать свою мастерскую, уличные крики торговцев, доносившиеся в раскрытые окна, запах веток серебристого эвкалипта, которые всегда ставил в вазу, потому что их аромат пьянил его лучше вина. Вино тоже было. Конечно, красное, разбавленное водой. Ленивая служанка клялась, что ходила за водой к источнику на краю города, а сама брала ее у водовоза из бочки. Вода имела привкус железа, он передавался вину. Вино со вкусом железа, запах эвкалипта, масляных красок… Он, Джотто, был влюблен в Марию. Но влюблен чисто, без посягательств на ее тело, принадлежавшее другому.

– Я была замужем, – подтвердила Марина, – у меня росла дочь.

– Ваш муж, Мария, извините, бесчестный человек. Он брал плату за каждый сеанс, когда вы мне позировали. Он торговал вашей удивительной красотой, как сутенер торгует чреслами шлюхи.

– Он такой, – согласилась Марина. – Он мог.

Вспомнила, как однажды они собирались в гости к начальнику мужа. «Будь с ним поласковее, – попросил муж. – Ты ему явно нравишься, а место зама свободно. Усекаешь?»

Федор Егорович говорил о неземной любви Джотто к Марии, о плодах этой любви – гениальных полотнах. Станковых произведений Джотто оставил немного. Лучшее из тех, для которых позировала Мария, – икона «Мадонна со святыми и ангелами». Федор Егорович настолько точно, в деталях, описывал технические трудности, например с передачей цвета широкого плаща, в который закутана фигура Марии, что Марине в какой-то момент показалось, будто все, что говорит сумасшедший, и есть настоящая жизнь. А это кафе, столики, пирожки – чепуха, видимость, театральный антураж.

Марина задавала уточняющие вопросы, без стеснения требовала все новые и новые детали той волшебной вдохновленной любви. К ней? К Марии?

«Нас послушать со стороны, и можно заказывать мне место в соседней с Федором Егоровичем палате», – эта мысль холодным душем окатила Марину, когда рядом с их столиком возникла девушка с подносом:

– Вы заканчиваете? Уходите?

– Что? – хором воскликнули, как вздрогнули, Марина и Федор Егорович.

Марина подумала о том, что по ней плачет койка в психлечебнице. Федор Егорович стал нервно рвать на мелкие кусочки бумажную салфетку.

– Не уходим! – ответила Марина и в доказательство взяла последний пирожок, вонзилась в него зубами.

Будто их могли насильно согнать с места. Девушка пожала плечами, ушла прочь.

Федор Егорович явно устал, выдохся, но лицо его подрагивало от счастливых чувств. У дочери Марины точно так дрожали щечки, когда малышку выбрали Снегурочкой на детсадовском утреннике. «Мамочка, – спросила она тогда, – почему, если очень хорошо, плакать хочется?»

– Я мечтал бы снова написать ваш портрет, – признался Федор Егорович плачущим от волнения голосом. – После многих лет, столетий! Вы позволите?

– Мысленно рис… писать будете? – уточнила Марина.

– Естественно. Кисти я оставил в Проторенессансе.

– Далековато. Пишите! – позволила Марина.

– Мария двадцать первого века. В джинсах и с короткой стрижкой. Мне нужно вас запомнить. Извините, я рассмотрю.

И он действительно принялся ее рассматривать, серьезно и методично. Так ягоды с куста собирают: сорвал одну, положил в лукошко, вторую сорвал, туда же отправил. Федор Егорович стрелял взглядом-щупом Марине то в лоб, то в переносицу, то глаза исследовал, то рот. И все отмеченное будто проглатывалось, валилось в невидимую копилку.

– Федор Егорович, – пристально изучаемая Марина едва шевелила губами, чтобы не мешать художнику, – где вы писать будете? Может, вам лучше вернуться в больницу? Как вы оттуда удрали?

– Очень просто. Нас вывели, – не прекращая «копить наблюдения», ответил Федор Егорович, – на так называемую трудотерапию, листья убирать. Я уважаю физический труд, но принуждение к нему считаю унизительным пережитком рабства. Когда санитар отвернулся, я бросил грабли и направился к выходу из клиники.

– Возьмите у меня деньги, пожалуйста!

– Зачем?

– На такси, чтобы добраться до больницы. Там ведь хорошие условия для… для художника?

– Жаловаться не стану. Да и какая альтернатива? На вокзале ночевать? – спросил он совершенно трезво.

– Вот и прекрасно, – поднялась Марина. – И мне пора, дочь из школы нужно забрать.

Двигался Федор Егорович между столиками, по коридору, по тротуару, когда вышли из кафе, сомнамбулически – ноги от земли не отрывал, шаркал и смотрел прямо перед собой невидящим взглядом.

– Простите мою скованность, – извинился он. – Устал и боюсь впечатление расплескать.

Марина для страховки за локоть его придерживала.

Поймала машину, посадила Федора Егоровича на сиденье рядом с водителем. Федор Егорович четко назвал больницу и адрес. Даже цену сбил: водитель хотел две сотни рублей, Федор Егорович сказал, что отсюда – не более сотни. Сошлись на ста пятидесяти, Марина отдала деньги.

– До свидания, Джотто! – попрощалась она.

– Будет ли у нас новое свидание, Мария? – спросил Федор Егорович.

В его голосе звучала такая надежда, что Марина подумала об оголенных нервах. И она окончательно убедилась: это не шарамыжник, живущий рядом с больницей и решивший растрясти дамочку на плату за такси. Это прекрасный больной человек.

– Мы непременно встретимся! – пообещала она.

– Где, в каких веках и странах?

– Едем или разговоры ведем? – поторопил водитель. – Здесь стоянка запрещена.

Марина захлопнула дверь.

Вечером позвонил муж, с сегодняшнего утра – бывший. Он отлично изучил Марину, видел, как не хочется ей развода, что готова на уступки, большие и малые. Ему нравилась ситуация: новая жена, старая жена – обе послушные марионетки. А он усталый кукловод: хочу – дерну за ниточку, хочу – не дерну, а вы ждите и трепещите. Но так было утром, до встречи с сумасшедшим Федором Егоровичем.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? Я беспокоюсь о тебе.

– С какой стати? – грубо ответила Марина и протяжно зевнула.

– Непросто перечеркнуть годы, которые мы провели вместе. – Бывший муж не почувствовал перемены в ее настроении и приготовился вылить на нее ушат липких и казенных слов.

– Просто! – перебила Марина.

– Что?

– Просто и необходимо перечеркнуть годы, проведенные с тобой!

– Но почему?

– Потому что по твоей милости я превратилась в гадюку! Потому что ты брал деньги с Джотто! Потому что из-за тебя я несколько столетий черт знает где прозябала!

– Ничего не понимаю! Какая гадюка, какой Джотто? Ты сошла с ума?

– Если бы! Я знаю один сумасшедший дом, там отличная компания подобралась. Но меня, боюсь, не примут.

Марина положила трубку. Достала крючок, шерсть и принялась вязать покрывало.

2004 г.