Текст книги "Царь Грозный"

На стенах стояли наготове казанцы, внизу русские. Ни те ни другие не стреляли. Над полем повисла зловещая, тяжелая тишина. Князь Воротынский уведомил царя, что все 48 бочек пороху в подкопах заложены, нужно срочно взрывать, не то казанцы поймут, в чем дело. Но Иван ушел к заутрене в походную церковь и стоял там на коленях перед образами. Остальным командовали уже его воеводы.

Земля вдруг содрогнулась, башня и часть стены как-то странно разломились и принялись разлетаться в разные стороны. Бревна, камни, людские тела, обломки, поднятые взрывом ввысь, падали на землю. Дым и гарь закрыли солнце. Не успели люди понять, что произошло, как округу потряс второй, еще более сильный взрыв! Части стены казанской крепости попросту не стало.

Уже никого не надо было принуждать к штурму и даже командовать, множество воинов бросилось в город, а царь все молился. Когда Иван наконец подъехал к городским стенам, штурм давно начался. Беда оказалась только в том, что слишком многие принялись вместо битвы с защитниками города его грабить. Зато опомнились сами казанцы и начали теснить русские войска. Страх обуял грабителей, часть из них бросилась бежать. Царь, увидев бегущие толпы своих воинов, бросил им на помощь половину своего полка и сам, взяв святую хоругвь, встал в Царских воротах. Его распоряжение безжалостно убивать и русских грабителей заставило многих опомниться.

Бой на улицах шел очень тяжелый. Спасая свои шкуры, казанцы решили выдать русскому царю своего тогдашнего царя Едигея. Другие спасались сами, бросаясь с разрушенных стен прямо в воду. Так сумели удрать через мелкую Казанку более шести тысяч человек, им было уже не до защиты города, не до оставшихся в нем жен и детей, самим спастись бы… Два неразлучных брата Курбских, князья Андрей и Роман, заметившие такое бегство, показали чудеса храбрости. Жизнь Андрею Курбскому спасла прочная броня, а вот Романа полученные раны за год потом свели в могилу.

Когда рвануло во второй раз, Данила едва не оглох. Какое-то время в ушах страшно гудело, потом наступила полная тишина, он долго мотал головой, прежде чем звуки вернулись. Картина была невиданная, когда земля дрогнула и от стен вверх полетели огромные камни, бревна, части людских тел… В образовавшийся проем рванули сотни русских воинов, подбадривая себя криками. Семен в числе первых, как и обещал.

Даниле было не до того, он еще долго возился возле своей пушки, стрелял, пока не стало ясно, что в городе уже слишком много русских, чтобы палить без оглядки. Тогда вперед бросились и пушкари. Пролом в стене получился огромным, взрывы разнесли большую часть башни и Муралеевых ворот, но проходы оказались завалены обломками, трупами и татар, и русских. Даже после таких разрушений казанцы отчаянно сопротивлялись.

Через пролом рядом с пушкарем перелезал рыжий детина, страшно ругаясь на проклятых басурман. Попавшегося навстречу татарина он посек, даже не обернувшись на того, просто как ненужную вещь на дороге. Даниле отчего-то стало жутковато. Но жалеть никто никого не собирался, если б не тот же рыжеволосый, самому пушкарю несдобровать, на него нацелился рослый татарин, и только твердая рука неожиданного помощника, остановившего саблю, позволила Даниле уцелеть.

– Ты того… ты смотри… – посоветовал ему детина.

– Ага, – откликнулся Данила.

– Саблю возьми, они удобнее наших.

Этот совет был уже толковым, сабля действительно пригодилась, от ее удара полетела наземь голова татарина, неожиданно выскочившего навстречу из ближайших ворот. Конечно, казанцы знали в своем городе каждый двор, потому им биться было легче, с плоских крыш на головы русских отовсюду летели камни, тяжелые вещи, лилась смола и даже просто горячая вода. Но все равно видно, что наступающие пересиливают.

Проскочив одну улицу, Данила на другой вдруг оказался в одиночку против троих вооруженных татар. Страха почему-то не было, только появилась мысль, что мало успел уложить проклятых… От скрестившихся клинков в сторону полетели искры. Орудовать чужой саблей было не так-то удобно, но другого оружия у него не оказалось. После третьего удара выбили и саблю. Понимая, что это его последний бой, Данила постарался отдать свою жизнь как можно дороже. Выброшенное взрывом бревно показалось ему достаточно подходящим, чтобы крошить татарские головы. Такого противники русича не ожидали. Саблей супротив бревна не помашешь, одного свалил быстро. Двое других оказались более изворотливыми, да и развернуться с лесиной негде.

Помощь пришла неожиданно, среди общего гвалта и шума Данила даже не услышал, как за его спиной появились товарищи. Окрик: «Эй, своих побьешь!» застал его врасплох. Опустив бревно, которым размахивал, Данила едва не поплатился жизнью за свою неповоротливость. Татарин, что оказался поближе, своего не пропустил, так махнул саблей, что у пушкаря кафтан повис располосованным. К счастью Данилы, сам татарин споткнулся на каком-то обломке и потому промахнулся. Ударить второй раз ему не дали. Глядя на лужу, быстро растекающуюся из разрубленной шеи противника, Данила подивился: даже не страшно…

Бояться оказалось попросту некогда. Вокруг не боялись. Кто-то старался лишить жизни как можно большее количество басурманов, а кто-то тащил из их домов все, что попадалось под руку. Немного погодя Данила и счет убитым потерял, только рубил и рубил налево и направо, хорошо понимая, что выбора нет – либо он, либо его.

Уши резанул истошный женский крик. Из ближайших ворот навстречу пушкарю выскочил Семен. Весь его кафтан, руки и даже лицо были залиты кровью. Это неудивительно, Данила тоже весь в крови, своей и вражеской вперемешку, но Семен держал… чью-то отрубленную руку! Завидев приятеля, довольно показал:

– Во! Нашел колечко, какое обещал!

На окровавленном женском пальце действительно красовалось золотое кольцо с огромным красным камнем. Хотя камень, может, и не был красным, просто таким было все вокруг. Данила сначала оторопел, потом с силой оттолкнул Семена так, что страшная добыча выпала из рук. Тот разъярился:

– Ты что?! Я еле с бабой справился!

Договорить им не дали. Из тех же ворот выскочил татарин, размахивая саблей, видно, пытался защитить свою родственницу. Тут же Семен, корчась, упал в пыль рядом со своей добычей. За ним последовал и татарин, теперь уже от руки Данилы. Из горла Семена толчками вырывалась кровь, он пытался что-то сказать, но донеслось только бульканье. Наконец глаза его остановились, побелев, так и оставшись открытыми. Данила с трудом заставил себя закрыть веки погибшему приятелю. Но раздумывать дольше было некогда, на улицах шел ожесточенный бой.

Потом Данила и не помнил, что делал. Он отбивался от чьих-то нападок, рубил и колол сам… А потом…

Это лицо он мог бы узнать даже в полной темноте! Шрам пересекал левую бровь и щеку, уползая к подбородку… Татарин не успел даже замахнуться, те, кто оказались рядом, рассказывали, что смирный Данила издал такое рычание, что у многих волосы встали дыбом. Даже если бы в его руке не было сабли, пушкарь разорвал бы проклятого татарина голыми руками, перегрыз ему глотку собственными зубами, мстя за своих родных. Он действительно растерзал казанца, продолжая кромсать уже бездыханное тело, пока за плечо не тронул кто-то из своих:

– Опомнись, он мертв.

– А? – вскинулся Данила.

– Другие еще есть, – укорил его русич.

Не один Данила в этот страшный день мстил за гибель родных. Тысячи русских людей пришли к Казани поквитаться за многие годы бед и несчастий, принесенных нападками на их земли, за гибель и унижения в плену близких, за погубленную, порушенную счастливую жизнь… Месть их была страшной. Оправдывает ли жестокость злодеяний жестокость мести? Бог весть, только тогда многим тысячам такая месть казалась единственно возможной. Казанское ханство должно было быть уничтожено, иначе не видать русским покоя, пока живы те, для кого чужой полон – это доход, для кого чужая смерть легка и незначительна, будь то смерть безоружной женщины, старика или ребенка. Реки крови, пролитые казанцами на русской земле прежде, теперь превратились в такие же реки на улицах самой Казани! Горы убитых при налетах на русские города или умерших в рабстве русских людей обернулись такими же горами в их собственном городе! Мало кто из русских расчетливо убивал, все мстили! Мстили жестоко, страшно, но по праву мстителей. Осудил ли их Господь за это право? Им ответ держать перед Богом.

Казанские женщины и дети расплачивались собственными жизнями и свободой за злодеяния своих мужей и отцов. Царь приказал не брать в полон мужчин, оставить только женщин и детей.

В Казани оказалось такое количество трупов и нападавших, и защитников, что даже улицу, ведущую от Муралеевых ворот к ханскому дворцу, для проезда царя Ивана Васильевича удалось расчистить с трудом. К государю с криками благодарности бросились несколько тысяч освобожденных русских пленников.

У приехавшего в Казань Шигалея царь вдруг… попросил прощения:

– Тебе ведомо, сколько раз посылал я к ним с предложением покоя. Не захотели! Сколько раз лгали, сколько злых ухищрений от них видел!

В походной церкви Иван долго стоял на коленях перед образами, потом также долго пытал своего духовника протопопа Андрея:

– Прав ли, отче, подскажи! Прав ли? Ведь хотел миром, просил мира, не ответили. Напротив, обещав, тут же нарушали свои слова! Столько бед принесли Земле Русской, что и Батый проклятый не принес. Батый единожды земли наши разорил, в полон русских брал. А эти много раз, и полонили, и как скот в ярме держали… Предатели!

Протопоп не мог понять своего царственного ученика, в чем сомнения?

– Твоей рукой покарал Господь поганых! Твоей рукой явил им свою волю.

Немало лет пройдет, перестанет Иван Васильевич спрашивать, прав ли, перестанет задумываться, имеет ли право казнить по своей воле, но это будет позже. Тогда царь еще страшился казней, будь то свои или чужие, но уже всей душой возненавидел предательство.

Данила сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ты чего? – осторожно тронул его Гордей. – Ранен?

Пушкарь поднял на него глаза. И столько было в них боли и страдания, что вопрошавший вздохнул:

– Не казни себя… Они бы тебя или твоих родных не пожалели…

Данила усмехнулся:

– А они и не пожалели… Сирота я, все погибли после набега казанского. Я отомстил. – Он почему-то развел руками, точно вся резня в городе была его рук делом.

– Все мы отомстили, – согласился кто-то рядом.

– Не-ет, – упрямо возразил Данила. – Я нашел того самого татарина, который мать тащил в полон за волосы.

– Да ты что?! – ахнули сразу несколько человек. – И впрямь нашел?! Это как же?

– Шрам у него был приметный, через все лицо. По шраму узнал и зарубил! – Голос пушкаря вдруг стал жестким. Сейчас он уже был рад, что смог, пусть через много лет, отомстить за гибель родных.

Молодой парень, старательно оттиравший рукав от крови, вдруг сообщил:

– А я мамку в полоне нашел!

– Ты?! – теперь уже внимание всех переключилось на него.

– Ага… У мурзы на дворе в рабах была. Она у меня красавица, вот и взял себе.

– А где ж она? – Кажется, в лицо парня заглядывали все, кто только слышал его слова. Не терпелось узнать подробности такого счастливого случая. Рыжий парнишка сокрушенно закрутил головой:

– Недужная очень была… Только меня перекрестила и померла…

– И ничего не сказала?

Тот вздохнул:

– Сказала… чтоб счастливо жил…

Сидевший рядом с Данилой русич тихо вздохнул:

– Не его то матушка. Она его Данюшкой называла, а он Микула.

– Как звала?! – встрепенулся пушкарь.

Парень пристально посмотрел на Данилу, ревниво поинтересовался:

– А тебе пошто? Как бы ни звала, то моя мать. Ее татары в полон угнали.

Пушкарь подсел к нему ближе:

– Не обижайся, брат. У меня тоже матушка в полоне, только меня Данилой кличут, а мать в детстве Данюшкой звала. Может, то моя была?

– Нет! Моя! – резко возразил Микула.

– А волосы у нее какие?

Тот вздохнул в ответ:

– Седые все. – Чуть помолчал и все же добавил: – Родинка была…

– Над губой слева?! – не удержавшись, ахнул еще один из слышавших. – Как у моей?

– Не-е…

– На щеке! Ближе к уху, – почему-то уверенно заявил Данила. Теперь он не сомневался, что это была именно его мать.

– Да, – шепотом отозвался парень.

– Ты где ее схоронил?

– Пойдем покажу…

Сидя у холмика, Данила думал, что немного погодя холмик затопчут кони и люди, и останется мать только в его памяти… Он вдруг повернулся к Микуле:

– А мы с тобой теперь братья. Здесь и моя, и твоя мать.

Тот сокрушенно помотал головой:

– Да нет, моя сразу погибла, я видел. Просто надеялся, что жива… А когда твою увидел, то подумал, вдруг это она?

– Все равно братья! – твердо заявил Данила. Микула согласился:

– Все мы братья, кто Казань брал. Навеки поганые нас запомнят, с землей бы сровнять их логово, чтоб больше не налезали на наши города, не сиротили людей русских!

Страшным уроком стала Казань для всех: и тех, кто ее защищал, и тех, кто ее брал. Русские доказали, что они не беззащитны, что нельзя год за годом безнаказанно убивать людей, уводить в плен женщин и детей, грабить города. Русский кулак медленно замахивается, но бьет больно, казанцы это запомнили.

Жестокий штурм и бои на улицах города точно разом выплеснули всю злость и тех и других. И хотя потом еще несколько лет продолжались мелкие стычки, но главное решилось тогда – со взятием Казани! Резня словно примирила вековую вражду, хотя славяне долго помнили вековые обиды и беды, но приняли раскаявшихся, признали крестившихся своими, если не братьями, до этого было пока далеко, но соседями. Русская душа широка и способна прощать, она будет болеть по потерям, скорбеть по погибшим, но укора на раскаявшегося виноватого не держит. Приди с добром – добро в ответ получишь, живи мирно – никогда не узнаешь силу русского меча и страсть русской ярости. А не хочешь, так получи, что заслужил! Прав князь Александр Невский, сказавший: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет!»

На обратном пути царю принесли замечательную весть – царица родила наследника! Иван поторопился в Москву. Царевича назвали Дмитрием в честь Дмитрия Донского, потому как победа над Казанью для Руси была сродни победе, одержанной князем Донским на Куликовом поле.

К поверженным казанским правителем Иван отнесся вполне миролюбиво, маленький царевич Утемиш-Гирей был крещен в Чудовом монастыре и назван Александром. Его Иван даже забрал к себе на воспитание, хорошо помня самого себя, оставленного малолетним на царстве. Но и казанского царя Едигера тоже не погубили, тот вызвался креститься сам, был наречен Симеоном. Ему оставили царский титул, дали в почет ближнего боярина, чиновников, множество слуг и даже женили на дочери знатного сановника. Иван очень хотел показать, что не держит зла на побежденных. Множество казанских князей также крестилось в Москве и перешло на службу к русскому царю.

А в Казань отправился архиепископ Гурий, которому строжайше велено никого не крестить силою, к вере христианской приводить только добром и любовью. За несколько лет Казань была превращена в русский город, уже через пять лет в ней жили 7000 русских и всего 6000 татар, причем татары в посаде без права селиться в самом городе.

Митрополит Макарий говорил молодому царю:

– Иван Васильевич, ты свершил то, о чем столько лет мечтал весь люд русский! Царство татарское завоевано! Могли ли мы мечтать о таком?! Столько русских жизней погублено проклятыми! Столько лет терзали они наши земли, полонили и убивали наших людей!

Иван смущался таким именованием: Иван Васильевич! Но по всему телу разливалась приятная волна радости. Никто не осуждал даже за жестокости, творимые над басурманами, слишком много бед принесли они русским, слишком много лет терпели от проклятых унижения, чтобы теперь жалеть побежденных. Жестокость порождает жестокость, а беды требуют отмщения.

Иван Васильевич для своего народа был героем, избавителем от тяжелого ига, от постоянной угрозы жизни и воли! В честь молодого, но такого успешного царя служились молебны, его воспевали в больших и малых городах. И никто не ожидал его последующих расправ над своим собственным народом.

Пожалуй, только Сильвестр почему-то не очень радовался успехам своего ученика. Иван, которого захватила волна всеобщей любви и поклонения, сначала и не заметил охлаждения к наставнику, а оно было. Между царем и священником впервые пробежал холодок, слишком далек оказался Сильвестр со своими мелочными наставлениями от того великого и тяжелого дела, которым столько месяцев занимался Иван. Даже Адашев и тот показался царю мелковатым в своих заботах. Однажды в сердцах Иван бросил наставникам жестокие слова: «Бог избавил меня от вас там!» Умный Адашев понял, что это начала конца их с царем дружбы.

Но все довольно быстро вернулось на круги своя…

Молодая царица снова на сносях, переносит свое положение тяжело, устала уже, в молодые годы стольких выносила и родила… Но для нее хуже другое – хотя и любит жену царь без памяти, только уж слишком подчиняется любым измышлениям своего наставника Сильвестра. Сильвестр переписывает Домострой, Анастасия не против, в нем много нужного: и как дом вести сказано, и как лад в семье строить… Но когда поп принялся требовать, чтобы Иван и к жене приходил чуть не с его разрешения, царица возмутилась. Знал бы поп свое место!

Еще хуже стало, когда Иван страшно занедужил, слег в предсмертном жаре. Ужаснулась Москва – у царя сын Дмитрий младенец совсем, кому власть останется? Сразу подняли голову Старицкие, князь Владимир Андреевич уже гоголем по Кремлю ходил, куда ж младенцу со смиренной царицей против него и его матушки выстоять! Именно так: супротив его матушки княгини Ефросиньи Старицкой, вдовы князя Андрея Ивановича.

Царь метался в бреду, а царица – в отчаянии за его жизнь и за жизнь маленького царевича. О себе и забывалось за мыслями о самых дорогих людях. Чуть очнувшись, Иван призвал на совет своего наставника Сильвестра, спрашивал, кого в духовной назвать наследником – маленького царевича Дмитрия или отдать все брату своему двоюродному Владимиру Андреевичу Старицкому? Анастасия ужаснулась: если Старицкие придут к власти, им с сыном света белого не видеть, сгноят в тюрьме младенца, припомнив вину матери царя Ивана Елены Глинской перед князем Андреем Ивановичем Старицким.

Она метнулась за помощью и поддержкой к Сильвестру и что же услышала?! Сильвестр посоветовал Ивану оставить престол Владимиру Старицкому!

– Ты что, поп, рехнулся от страха?! – негодовала царица. – Царевича бы поддерживать, а ты его врагов привечаешь!

Сильвестр затянул привычную песню о примирении, прощении и непротивлении… К ужасу Анастасии, за Старицких выступил и Алексей Адашев. Но тот не стал говорить пустые словеса, позвал царицу с собой в дальнюю горницу, плотно закрыл дверь и вполголоса объяснил, что, дескать, Иван хотя и венчан на царство, да многие не верят, что он сын великого князя Василия, думают, что Ивана Телепнева. Потому и прав на престол имел меньше того же князя Владимира Старицкого. После кончины князя Василия Шуйские да Глинские сумели его князем удержать, а сейчас кому то же сделать с Дмитрием? Некому, Захарьины такой силы не имеют, оттого и вернется власть к законнорожденным наследникам рода Ивана Калиты.

Анастасия, раньше слышавшая шепоток про рождение Ивана от Телепнева-Оболенского, а не от князя Василия, никогда не придавала этому значения, потому оттолкнула Адашева:

– Ополоумел?! Иван на царство венчан, его власть!

Алексей вздохнул:

– Иван-то венчан, а вот Дмитрий твой нет. Потому если царь отдаст Богу душу, то Владимир Старицкий законно может престол себе потребовать.

Несколько мгновений Анастасия стояла, глядя на боярина широко раскрытыми глазами, взволнованно дыша, потом губы ее презрительно скривились:

– Бежите, как крысы из погреба в половодье? Предатели!

Не слушая больше царского помощника, она бросилась к ложу мужа, взяла за руки жарко дышащего в беспамятстве Ивана, покрыла поцелуями, шепча:

– Ваня… Ванечка… только не умирай, любый мой! Не бросай нас с сыном… Не оставляй!

Бояре принесли присягу маленькому царевичу Дмитрию, но всем было ясно, что про нее забудут, как только царь умрет. Недаром та же княгиня Ефросинья Старицкая всем говорила, что присяга, принесенная под угрозой, ничего не значит. Кроме того, все открыто объявляли, что если и будут служить маленькому Дмитрию, то никак не Захарьиным.

Царица смотрела сухими блестящими глазами на бояр, толпившихся в горнице, где лежал Иван, на снующего туда-сюда Сильвестра, на других прихвостней, вынюхивающих, не пора ли перебегать к Старицким или пока еще рано. На их лицах была озабоченность не здоровьем государя, а тем, как бы не упустить момент, как бы не опоздать, но и не прогадать, перебежав до срока. Охваченная мерзостью, Анастасия ушла к себе, встала на колени перед образами и взмолилась:

– Господи! Услышь мольбы мои! Не допусти смерти мужа! Не ради власти молю, а ради жизни дитя моего малого! Спаси Ивана!

Так горяча, так сильна была ее мольба, так долго стояла на коленях, обращаясь к Господу, молодая царица, что даже о времени забыла. Сколько часов прошло, и не ведала…

Вдруг дверь в горницу приоткрылась, в нее заглянул брат Никита. Подивился:

– Ты не спишь, Настенька?

Царица оглянулась, брат поразился огромным сухим глазам Анастасии, казалось, в них уместилась вся боль человеческая разом.

– Иван очнулся! Тебя зовет!

Анастасия рванулась к двери:

– Где? Когда?

Но слушать ответ не стала, уже бежала к своему любимому мужу. Упала перед ним на колени, вглядывалась в лицо, шептала бессвязно:

– Ваня… Ванечка! Любимый…

И… увидела его улыбку! Царь не просто пришел в себя, он уже не бредил, хотя и был совсем слаб!

Может, духовная помощь любящего сердца помогла царю преодолеть смертельную болезнь? Мольбы его верной жены оказались сильнее недуга? Кто знает… Только с той минуты царь пошел на поправку.

Иван выздоровел, но внутренне заметно изменился, это почувствовали прежде всего ближние. Анастасия откровенно пересказала ему опасения, которые услышала от Алексея Адашева. Ее поразило, что муж никак не ответил, только задумался.

– Ты оставишь их при себе?

Царь вздохнул:

– У меня нет других… Но все запомню.

– Как можно верить тем, кто в трудную минуту оказался предателем?! – Царица не могла понять спокойствия мужа.

А тот вдруг предложил:

– Поехали на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь!

– Да ты слаб еще, Ванечка. И Дмитрий слишком мал для таких поездок.

Иван приобнял жену:

– Ничего, если Господь не дал умереть от такого недуга, то к другим не приведет!

Почему-то решение поехать на богомолье вызвало сильнейший отпор у Адашева. Анастасия не хотела и видеть царского помощника, а сам Иван все же пытался вызнать, к чему такое противление? Не получилось. Стольник заученно твердил об опасностях дальнего пути для неокрепшего после болезни царя и его маленького сына. Переубедить не удалось, в путь отправились.

Откуда Ивану было знать, что больше самой поездки Адашева и Сильвестра пугала встреча Ивана с давно изгнанным в Песношский монастырь бывшим Коломенским епископом Вассианом Топорковым, знаменитым иосифлянином. Вассиан был духовным наставником еще у великого князя Василия Ивановича, твердо стоял за сильную государеву власть, но против разумных советчиков рядом с государем. Встреча с ним Ивана могла плохо кончиться и для Сильвестра, и для самого Адашева. Но если Сильвестр только сокрушенно охал и ахал, то стольник решил действовать. Хорошо понимая, что проехать мимо Троице-Сергиевой обители и не поговорить с Максимом Греком царь не сможет, Алексей спешно отправил туда нужного человека. Максим Грек не жаловал в своих речах иосифлян.

Так и произошло, первой царь посетил Троице-Сергиеву обитель и долго говорил с возвращенным из ссылки монахом. К его изумлению, Максим Грек не только не благословил его на поездку по святым местам, но и подверг осуждению такое благое намерение! И доводы приводил совсем несуразные! Иван вернулся от старца в недоумении, но, подумав, решил, что тот попросту слишком стар летами, чтобы понимать, что говорит.

Однако стоило выехать из обители, как к Ивану напросился сначала Адашев, потом Андрей Курбский, а потом и князь Иван Мстиславский. Они все твердили одно и то же: монах предрек, что если царь ослушается его советов, то царевич умрет в дороге! Анастасия ужаснулась: что за страшные предсказания?! Но Иван почему-то не поверил этим словам.

– Настя, не того они хотят. Им почему-то нужно, чтобы я не ехал. Только вот почему, понять не могу…

– А… а если они правы?

– Не может такого быть! На благое же дело едем, не развлекаться. Впервые слышу, чтобы Господь наказывал за коленопреклонения в святых местах.

– Я тоже так мыслю, – согласилась царица. – Да только страшно от тех предсказаний.

– Значит, пуще ока своего беречь станем царевича Дмитрия!

Возок покачивается на ухабах, ныряет с холма в овражек, снова поднимается вверх или осторожно сползает вниз. Царем приказано не спешить, ехать пусть медленно, но мягко. И то верно, не один Иван Васильевич, с ним царица с младенцем по монастырям на богомолье отправились.

Леса, луга, болота… Небольшие, богом забытые деревушки, в которых люди ничего не видели, кроме своего каждодневного тяжелого труда, где и знать не знали, слыхом не слыхивали о московских делах. Кто там правит – великий князь ли или царь, – им все равно. Весь мир скрыт лесами, болотами, заросшими сорной травой проселками.

От села до села, от одной убогой деревеньки до другой ехать и ехать… Иван крутил головой, оглядывая подвластные ему земли, и все больше ужасался. Ужасался расстояниям и безлюдности, убогости жилья и самих жителей. Навстречу выходили согбенные от немалых лет старики, замученные тяжелой работой мужики и невеселые бабы. Смотрели, не понимая, откуда в их краях такое явление, кланялись поясно, не выказывая, однако, большой радости. Радости не выказывал никто, всем было попросту не до проезжавших царя с царицей и их свиты, в поле да огородах работы невпроворот. Вслед бежали только вездесущие мальчишки, мелькая голыми пятками по клубящейся за колесами и копытами коней пыли. Окликнутые матерями или строгими бабками, чтоб не бездельничали, они еще какое-то время смотрели вслед невиданному поезду, потом нехотя возвращались к своим гусям и овцам… Не до царя весной или летом земледельцу.

Анастасию удивляло раздражение, которое вызывал у Ивана дорожный вид. Что ж делать, если от монастыря до монастыря далеко, что от села до села ехать и ехать?.. А царь ворчал себе под нос:

– Сонное царство… точно в полудреме живут.

– О чем ты, Ваня?

Муж резко обернулся к ней, схватил за руки, сжал:

– Ты только посмотри! Угораздило же родиться царем в этом болоте! Как их разбудить?! Как разогнать эту сонную одурь?! Как вздрючить, чтоб очнулись?!

Глаза горели, на щеках даже выступил румянец. Что могла ответить Анастасия? Ничего. Честно говоря, она не совсем понимала, кого собирается вздрючивать ее царственный супруг, а потому лишь кивала. Это тоже разозлило царя. Отвернулся, снова уставившись в окошко возка, раздумывал, потом принялся говорить, точно продолжая беседу с самим собой:

– Адашев твердит про новшества… Сколько времени пройдет, пока они из Москвы сюда дойдут?! Да и дойдут ли? Не один год все меняем и меняем, а где те перемены? И в Москве-то не особо заметны, а здесь, далеко от Кремля, небось как до татар жили, так и после меня жить будут…

Анастасия рискнула вставить слово:

– Да что же в том плохого? Было бы спокойно, чтоб вражины не нападали, люди и радовались бы…

– Спокойно?! Нет, не то! Не ради сонного спокойствия я царем венчан! – Рука Ивана сжалась в кулак, жена просто видела, как ему хочется огреть плетью кого-нибудь.

Продолжить не пришлось, передний возок остановился, встали и остальные. Колесо, видно, попало в большую выбоину, вильнуло, чуть не соскочив. Пока меняли, все вышли размять ноги. Невдалеке, видно, была такая же, как и встречавшиеся по пути, весь. На краю большой поляны с первым укосом возились мужики и бабы. Завидев непонятное, прекратили работу, встали, глядя на царский поезд из-под рук и опираясь на косы и грабли, постояли, но, решив, что это не про них, снова принялись за свое дело. Иван схватил жену за руку:

– Смотри, смотри! Какой же я царь, если на меня даже мужики внимания не обращают?!

– Полно тебе, – усмехнулась царица. – Откуда им знать, что это царский поезд? Отродясь никого в своей глуши не видали, вот и неинтересно им…

Царь руку отпустил, но все же пробормотал:

– Сам себя государем не чувствую… Все время под чьим-то приглядом хожу, то бояре смотрели, то теперь вон… эти… А толку-то?

Колесо поставили на место, поезд двинулся дальше. Больше Иван разговоров про глушь и невнимание к своей персоне не заводил, но, видно, упорно о том думал. По его лицу пробегали какие-то тени потаенных мыслей, чело то хмурилось, то вдруг расправлялось, словно от пришедшей нужной мысли. Анастасия наблюдала за мужем с опаской. И чего ему не хватает? На царство венчан, сын есть, делами за него все больше занимается Алексей Адашев… Хотя ее саму начинала тяготить опека Сильвестра, да и не доверяла она больше советчикам царским после той памятной ночи, когда предали все и ее, и младенца Дмитрия, не верила им больше… Но одно дело недолюбливать благовещенского попа или того же Адашева, и совсем другое злиться на всю Русь. Она-то тут при чем?

И царица, и сам Иван очень надеялись, что умное посоветует старец Вассиан, недаром же ему так доверял великий князь Василий.

Песношский монастырь мал и неухожен. А уж о келье Вассиана и подумать страшно. То, чего так боялся Адашев, случилось. Иван добрался и до обители, и до самого старца.

Вассиан был не просто в чести у великого князя Василия, на его коленях часто сиживал сам Иван, не понимая еще ничего, слушал наставления, которые епископ давал княгине Елене. Неудобного старца усилиями бояр упекли в дальний монастырь, но волю его не сломили.

Обитель поразила Ивана строгостью и простотой быта, мозолистыми руками его монахов и каким-то особым светом их лиц и глаз. Сам Вассиан давно уж из кельи не выходил, немощь старческая одолела, но навстречу царю попробовал приподняться. Тот остановил:

– Не вставай, отче. Благослови, святой отец.

Приложился к руке. Монах перекрестил слабой высохшей кистью, но молчал. Пришлось Ивану снова первым говорить:

– Наставление мне твое нужно, святой отец, как дальше жить…

Узкие сухие губы с трудом разлепились:

– У тебя советчиков вон сколько!