Текст книги "Царь Грозный"

– Так чего же не гонят игумены своих нерадивых монахов прочь? Тех же бояр, какие иноки только по одежде?

Артемий вздыхал в ответ:

– Да ведь монастыри на их пожертвования живут. Придет такой боярин, за собой принесет обители земли, деревни да людишек, игумен и рад.

Иван щурил глаза:

– А ежели не станет монастырь брать тех пожертвований, так жить на что? Монахов на что содержать будет?

Артемий в ответ мотал головой:

– В скитах черное духовенство жить должно, в скитах! Только там души от мирских соблазнов оградить можно! А иначе как с того же боярина потребовать, ежели он дар обители большой принес? Обогатит монастырь, вот и чувствует себя хозяином!

Иван надолго задумался, потом все же спросил:

– Неужто нет таких обителей, чтобы сами свое хозяйство держали, чтобы не только на дары надеялись?

– Почему нет? Есть и такие. Вон в Соловецкой обители как Филипп игуменом стал, так и хозяйство на лад пошло…

– Это Федька Колычев, что ли?

– Да, бывший боярин Федор Колычев, что Филиппом крещен в монастыре. Трудом своим живут иноки.

И снова царь не верил:

– Да только ли трудом?

– Нет, конечно. И дары принимают, но ведь и солью торг ведут, и пашню пашут, и многие мастерские завел игумен. Соловецкой братии спать подолгу некогда.

– И на землю людишек работать не пускает, все сами пашут?

– Пускает, вестимо, но не обирает до нитки. Разумно обитель держит игумен Филипп, у него поучиться есть чему.

– А монахи не ропщут? – Глаза Ивана лукаво блеснули. – Куда как легче просто службу нести, чем так-то?

– А кто ропщет, того там не держат! – отрезал Артемий. – Игумену Филиппу бездельники не нужны!

Долго рассказывал царю о Соловецком игумене Филиппе старец Артемий, многое запомнил из его речей Иван. Под конец беседы спросил:

– А если бы ты стал игуменом большой обители, смог бы вот так же?

Тот покачал головой:

– Так только далече от Москвы можно… На Соловки просто так не идут, только по велению души…

За многими делами государь совсем забыл о своей бабке Анне Глинской. Зато она не забыла. Не только внука, как же о нем забудешь, государь ведь, но и заветного ларца. И однажды за невнимание Ивана решила… отомстить необычным способом – подарить ему ларец вместе с Софьей!

Иван сначала даже не понял, о чем идет речь, потом долго смеялся над словами бабки, чем ее окончательно обидел. Но, увидев возникшую ниоткуда Софью, смеяться прекратил, стал серьезен.

– За такое можно и на костер попасть…

Анна поняла, что другого раза не будет и отступать уже некуда.

– Ну так отправь меня на костер! – Глаза Глинской с вызовом уставились в лицо внука.

Тот смутился, но всего на мгновение. В голове мелькнула совсем другая мысль, не касающаяся бабки.

– Ты знаешь тайну моего рождения?! – Его глаза не мигая буравили Софью. Но ту не испугать, да и что мог сделать этот мальчишка с той, что умела появляться и исчезать ниоткуда? Так думала Анна Глинская и ошибалась. Молодой царь истово верил, а потому был под защитой православной церкви. Это позже немало святителей станут даже проклинать его, пролившего столько русской крови, а тогда государь еще не был так грешен…

– Знаю, – спокойно смотрела на государя старуха. В ее руке появился большой ключ. – Хочешь знать?

Несколько мгновений, пока Иван стоял в молчаливом напряжении, принимая решение, показались Анне часами, но Иван вдруг резко повернулся и выбежал вон, бросив на ходу:

– Нет!

Больше разговоров о Софье и ларце у Анны с внуком не было долго. Только через несколько лет он поинтересовался:

– А ларец тот где?

Глинская устало махнула рукой, она была слишком стара, чтобы думать о всяких там ларцах:

– Там…

– А… ключ? – подозрительно сощурил глаза Иван.

– У Софьи.

Государь ничего больше не спросил, он даже не поинтересовался, кто такая Софья, откуда берется и как ее найти.

В первые годы правления Ивана интересовали совсем другие дела.

Долгие беседы с митрополитом Макарием и со старцем Артемием все больше приводили Ивана к мысли о церковном переустройстве. Оказалось, что менять нужно не только царство, но и церковные законы в нем. Царь размышлял и свои размышления старался записывать. Когда таких заметок набралось уже немало, вдруг отправился к митрополиту:

– Собирай Собор, владыка.

Макарий и сам понимал, что пора взяться за церковное устройство, потому согласился.

И вот в феврале 1551 года в Грановитую палату дворца съехались высшие духовные чины. Царь сидел на престоле, слушая, как дьяки зачитывают подготовленные им вопросы, и исподлобья разглядывал епископов. Кроме митрополита Макария, в Москве собрались епископы: Новгородский Феодосий, Ростовский Никандр, Суздальский Трифон, Смоленский Гурий, Рязанский Кассиан, Тверской Акакий, Коломенский Феодосий, Сарский Савва, Пермский Киприан. Напряженно вслушиваясь, сидели и другие священники. Не все были готовы отвечать на заданные от имени царя вопросы, многие осторожно косились на митрополита, пытаясь понять, что же тот задумал.

В сто глав уместились решения Собора, потому и назвали его «Стоглавым». Много вопросов поднял перед святыми отцами Иван, на многие уже были у митрополита Макария готовы ответы. Особенно ратовал митрополит о грамотности людской. Многие владыки поддержали своего главу. Возмущался, что невежи, став священниками, плохо учат детей, а берут за то с их родителей непомерную плату! Еще владыка выступал против бродячих мастеров, которые учили грамоте по деревням и весям, а то и многим городам. Учили худо, брали дорого. Было решено организовать училища книжные, куда все люди могли бы отдавать своих детей для обучения грамоте. Кроме того, много говорилось и о переписке духовных книг, и об иконописи. Но на все решения нужны были деньги.

Особенно досталось от царя и членов Собора белому духовенству – городским и сельским священникам!

– В церкви часто пьяны! Бранятся без страха, речи непотребные друг на дружку говорят! Лаются меж собой и с прихожанами! – ярился Иван.

Епископы соглашались: мол, и устава не знают, и ленивы не в меру, и безграмотны, и многими непотребствами занимаются…

Хулили белое духовенство, бесноватых и трясунов, которые на площадях милостыню просят, в отличие от блаженных, которых сразу видно, ругали празднества и скоморошьи игры, стрижку бороды, общее мытье в банях мужчин и женщин, разные игры на деньги, а еще шахматы…

Услышав про свою любимую игру, Иван чуть расстроился, ему очень нравилось размышлять за доской, представляя, как станет дальше передвигать фигуры. Но возражать не рискнул, не ко времени. Решил только испросить у митрополита разрешение играть в шахматы хотя бы сам с собой.

Многое из того, что услышал царь от сурового старца Артемия, потом повторил на Стоглавом соборе в укор духовенству, обвиняя его в неблагочинии. Много постановлений принял Собор, определяя жизнь монашескую, очищая ее от накопившейся скверны, много запретов на нем родилось. Митрополит Макарий, и сам чувствуя необходимость в обновлении монастырских уставов и правил, активно поддерживал государя.

Но нашелся вопрос, в котором не согласился наставник со своим учеником.

– Земли дворянские скудеют, а монастырские богатеют. Неправильно то!

Макарий уже понял, что царь готов отобрать земли у монастырей, чтобы раздать их своим людям. Самому Макарию владения не нужны, но он хорошо понимал, что Собор не согласится, не отдадут запросто богатства игумены, сколько бы ни твердили о чистоте монашества. Так и случилось. Собор принял решение, что никто не может у церкви ни отнять, ни похитить…

Иван снова позвал Артемия:

– Во всем согласны игумены, пока у них земли да другие богатства отнимать не начнешь. К чему монастырям земля? И налоги такие, что казна пустеет?

В мае Собор решил все вопросы по царскому приговору. А Артемий стал настоятелем Троице-Сергиевой обители. Максим Грек, освобожденный из заточения в Тверском монастыре, был переведен под опеку старца.

Сильвестр выговаривал Артемию:

– Ты хоть понимаешь, что теперь на тебя обрушится вся сила иосифлян?

– Все под Богом ходим, – возражал тот.

– Так то оно так, да только ходим по-разному, – вздохнул царский наставник.

Все верно предвидел Сильвестр, скоро начались тайные доносы на Артемия самому царю. Недолго он пробыл настоятелем обители. Ивана злили бесконечные жалобы на старца, ну чего бы не принять земли, если жертвуют? Митрополит разводил руками:

– Как может принимать земельные вклады нестяжатель? Сам же обличал за то, что произносят одно, а делают другое.

Иван написал об упреках самому Артемию. Ответ получил более чем открытый, игумен поучал самого царя в правоте своей и божественности жизни. И предлагал: «Вели, государь, тем под присягой сказать, что тайно тебе говорили». Постепенно гневные обличения Артемия надоели Ивану, в котором все больше укреплялась вера в собственное предназначение и непогрешимость. Царь скупо бросил Сильвестру:

– Уходил бы твой Артемий подальше от Троицы… пока дурного не случилось…

Сильвестр увидел в глухой угрозе опасность и для себя, метнулся к старцу:

– Артемий, не твое то игуменство. Может, к простому монашеству вернешься? Господь такое служение больше примет, чем лай с другими и тем паче с царем…

Глаза старца блеснули, в ответ только хмыкнул:

– Думаешь, ежели меня в дальний скит убрать, так порядок на Руси будет? Не видит государь, что вокруг него творится! Не ведает. А от того невежества многие беды и ереси происходят.

– Ты бы язык-то придержал.

– Не могу молчать!

– Не молчи, да только говори по-другому. Вон митрополит сколько лет уж государя учит, и толк есть, и сам жив-здоров, слава богу! И я тоже, где и промолчу, чтобы не злить Ивана Васильевича. Вспыльчивый он, осторожно надо.

– Вот то-то и оно, что вы с Макарием точно овечки на закланье, блеете, а огрызнуться не способны. К чему и учение ваше все, если правды на Руси как не было, так и нет?!

Артемий еще долго обличал самих митрополита и Сильвестра, а тот слушал, обливаясь потом и все больше понимая опасность нахождения рядом с беспокойным старцем, не умеющим вовремя пригнуть голову. Но Артемий все же внял увещеваниям Сильвестра, Троице-Сергиеву обитель оставил, и года игуменом не пробыв. Зато не оставил свои поучения Ивану.

Царь, у которого ничего не получалось из задуманного, и без старца понимал, что живет не так. Наследника все не было, Анастасия родила двух дочерей, но обе умерли. Вокруг уже стали поговаривать, что не способен царь, как и его отец, иметь наследника. Хуже всего, что подняли головы Старицкие. Если у царя не будет сына, то их власть снова. Иван метался по горнице, скрипя зубами, его злили бестолковые уговоры Сильвестра.

– Ты только и можешь, что обещать благополучие в будущем! Мне сейчас сын нужен!

Анастасия говорила другое: на богомолье нужно, поклониться святым местам…

А еще была Казань! И впервые Иван не послушал жену. Как молила его Анастасия, упрашивала не ходить самому, быть осторожным. Но царь уже знал, что должен вести свое войско. И ведь получилось, одолели Казань!

На Казанском престоле правители менялись без конца. Сафа-Гирей снова выгнал Шигалея и уселся сам. Конечно, Шигалея терпеть тяжело, одна его наружность чего стоила… Шигалей был мал ростом, зато необхватен в теле, коротконог, с длинными ступнями, точно взятыми от другого туловища, уши длинные, едва не до плеч… Лицо мясистое, бабье, бабье же и седалище. Великий князь Василий точно специально казанцам такого царя поставил, в насмешку. Эту насмешку то и дело изгоняли из города, либо он сам бежал. Но и те, кто менял Шигалея, тоже долго усидеть не могли.

Сафа-Гирей Русь ненавидел хуже Батыя и разорения ей принес не меньше, его поддерживали крымские татары. Новое воцарение Сафа-Гирея грозило Москве большими бедами. Иван решил, что пора показать, кто сильнее. В декабре 1547 года выехали во Владимир, но пушки следом сумели отправить только к январю. Слякоть стояла такая, что пушки грозили попросту утонуть в грязи, не добравшись не только до Казани, но и до Нижнего Новгорода. Лед на Волге покрылся слоем воды, намыло множество продушин, в которые без счета проваливались и лошади с орудиями, и люди. Отряду князя Дмитрия Бельского с трудом удалось переправиться на другой берег. Он же прислал сказать Ивану, что всем войском рисковать не стоит. Царь и сам раздумывал, не вернуться ли, уж больно плоха погода для зимней войны. Морозов не было совсем, дороги развезло, с неба то лепил мокрый снег, то ледяной ветер косил холодным дождем.

В результате царь со своим войском вернулся в Москву, а к Шигалею в помощь отправился только Бельский. Вместе с некрасивым татарином они сумели дойти до Казани, где побили войско Сафа-Гирея. Отличился князь Семен Микульский. Но осаждать город не стали, пограбили окрестности и вернулись домой.

Весь 1548 год был таким же мокрым, как его начало. Иван ломал голову, как теперь быть с Казанью. Шигалей власть захватить не смог, чтобы снова воевать Сафа-Гирея, надо сначала привести в порядок свое собственное войско. И царь занялся именно этим.

К Ивану торопился вестник из Казани, посланный сторонниками Москвы. Он не знал, что в той грамотке, что зашита глубоко в полу кафтана, но знал другое – в Казани помер грозный Сафа-Гирей! Помер глупо, напился пьяный и расшиб себе голову. Ходили слухи, что ему помогли, но только слухи. Власть взяла царица Сююн-Беки, а царем провозглашен ее сын Утемиш-Гирей. Мальцу всего-то два годика. Одновременно с послом в Москву совсем другие люди из дворца отправились за помощью в Крым.

Вестник к Ивану поспел вовремя и грамоту привез в сохранности, а вот его соперникам не повезло – казаки изловили их и переправили казанский крик о помощи вместо Крыма в ту же Москву. Напрасно ждала Казань подмоги от своих собратьев из-за Перекопа, не пришла помощь. Чтобы оттянуть столкновение с Москвой, решено было кланяться царю Ивану. В июле из Казани от имени младенца Утемиш-Гирея прислали слезную грамоту с просьбой о мире. Царь довольно усмехался:

– Это раньше я был мал, а Сафа-Гирей силен, теперь наоборот! С младенцем переписываться не стану, пусть присылают добрых людей.

Добрых людей не прислали, и московское войско снова выступило в поход на Казань. Только в этот раз подготовились лучше, и зима стояла крепкая, без больших оттепелей. Сначала все шло хорошо, но в феврале постигла та же беда – нежданная слякоть! Иван злился:

– Да что ж это?! По осени от Москвы не выберешься, а пока до Казани дойдешь, так здесь дождями изводит!

Размышления привели к уверенности, что нужно сначала осложнить казанцам жизнь блокадой и построить крепость, из которой потом выступать. Так и сделали. На Круглой горе в устье Свияги вдруг вырос Свияжск, где к приходу царя приготовлен запас всего необходимого. Построили этот город хитро. Понимая, что казанцы не дадут спокойно возводить крепость, русские сначала срубили настоящие крепостные сооружения со стенами, воротами, башнями, пометили все бревна до единого, постройку разобрали и, сложив на плоты, сплавили по Волге. А на месте быстро собрали все заново, заполнив укрепления землей. Получилось настолько быстро, что пока казанцы сообразили, в чем дело, крепость уже стояла, щетинясь полутора сотнями больших орудий. Москва показывала, что она встает с колен и с ней придется считаться!

Все речные подвозы к Казани тоже постарались закрыть. Первыми из города побежали, бросив на произвол судьбы своих жен и детей, крымчане, но попались сторожившему Каму воеводе Бахтияру Зюзину, были биты и потоплены.

Пересилили тогда Казань, снова сел в городе Шигалей. Но главным было не это, вернулись домой тысячи русских пленных! Больше 60 000 тысяч избитых, изувеченных, голодных, обовшивевших людей прибрели, едва передвигая ноги, к своим семьям, уж и не чаявшим когда-нибудь их увидеть. Вот за это и ратовал прежде всего Иван. Первым условием было освобождение русских из полона. Не могли простить в Москве многие тысячи своих загубленных в татарском плену соотечественников.

И поначалу казалось все хорошо, но очень скоро оставленные в Казани для надзора за освобождением пленников бояре сообщили, что казанцы русских не освобождают, держат в ямах закованными в цепи. Пришлось отправляться к городу снова. Дорого далась Казань русским войскам, упорно сопротивлялись татары, прекрасно понимая, что пощады за все их прежние измывательства и притеснения не будет, припомнят убитых и замученных, не поверят больше русские слезным мольбам, которым грош цена.

Это и случилось. Несмотря на все усилия казанцев, постаравшихся испортить мосты и гати, несмотря на проливные дожди, московское войско встало под Казанью. На рассвете 23 августа полки уже заняли свои места вокруг города.

Но Казань сильна, стоять осадой можно хоть до следующей весны. Просто штурмом не взять. Что делать? Бить долго по одному месту, чтобы появилась брешь в стене, не получалось. Пушкари разводили руками: орудия сильны, но татары близко не подпускают, сами палят в ответ, можно орудия погубить. Воеводы вдруг предложили: а если подкопать под стену и заложить порох туда? Небось если рванет, то стена может и обрушиться? А дальше уже доделают…

Так и решили, за подкопы взялись немедля, пока не зарядили осенние нудные дожди.

Стоявшим осадой русским немало досаждали скрывавшиеся в лесах татары и ногайцы под предводительством Япанчи. Когда их удалось разгромить и многих взять в плен, царь приказал привязать пленников к кольям на виду у всего города, чтобы казанцы видели, что с ними будет. Приказание выполнили, поближе к городским стенам в землю врыли высокие колья, к которым привязали татарских пленных, скрутив руки за спиной. Со стен в сторону русских понеслись проклятия.

– Ага, не нравится, собаки?! – кричал в ответ сотник Терентий, у которого казанцы в неволе зверски замучили двух братьев, медленно поджаривая их на огне. Он готов был сам перебить пленников, но царь распорядился не трогать.

Вдруг на стенах показались люди. Сначала подумалось, что это вышли мурзы, посмотреть на своих. Терентий довольно хмыкнул: пусть увидят, что с ними со всеми будет, если не освободят оставшихся в полоне русичей и не перестанут разорять русские города и веси! Но радоваться не пришлось. Стоявшие на стене люди вдруг подняли пищали, один за другим взвились дымки, и в привязанных к кольям их соотечественников… полетели пули!

Терентий даже не сразу поверил – казанцы бьют своих?! Убивают татар, которых никто губить не собирался?! И это вместо того, чтобы попытаться их спасти или на худой конец выкупить?

Со стен доносились какие-то крики. В ответ один из привязанных татар тоже закричал. Русские наконец опомнились и тоже принялись стрелять в ответ, заставив казанцев отступить со стен. Пушкари, подсуетившись, дали залп из трех пушек. На стене остался только один татарин, который все равно что-то кричал своим вниз. Ему отвечали, правда, не очень уверенно и громко.

Терентий пнул привязанного к ближнему столбу пленного:

– Чего он кричит?

И сообразил, что татарин вряд ли поймет русскую речь, но тот оказался понятливым, усмехнулся:

– Кричит, что лучше нам погибнуть от руки своих, чем от ваших нечистых рук, шакалы проклятые!

Терентий изумленно раскрыл на него глаза:

– Это про шакалов он кричал или ты?

– Все мы! – Лицо татарина перекосила злоба, выкрикивая проклятия, он брызгал слюной. Терентий даже незаметно вытер руку, на которую слюна попала, точно та могла оказаться ядовитой.

– Во дурак…

А со стены полетели стрелы, разившие пленных.

В шатер Ивана почти вбежал князь Курбский:

– Государь! Татары своих бьют!

– Что?! – изумился Иван.

– Как есть бьют! – подтвердил возле входа в шатер князь Горбатый-Шуйский. Это он со своими сумел захватить почти четыре сотни пленных. – Кричат, чтоб лучше гибли от своей чистой руки, чем от нечистой христианской!

Зубы Ивана скрипнули от злости.

– Хотят гибели своих?! Пусть видят ее! Всех перебить немедля у них на виду! – Царь обернулся к Курбскому: – Больше с ними не возиться, пленных не брать! И с подкопом поторопитесь!

Казанцы-перебежчики рассказали, что в городе воду берут из подземного ключа у Муралеевых ворот. Под них начали второй подкоп. Работавший с утра до вечера заступом Хотюня с трудом распрямился. Который день на четвереньках или совсем ползком. Шире долбить нельзя, подкоп может обвалиться, да и казанцы услышат, потому крючились, согнувшись в три погибели. В подкопе воздуха мало, дышать тяжело, со лба пот льет ручьями, застилая глаза, но мужики работают, долбят и долбят, проталкивая землю назад ногами. Чем скорее доберутся до их тайника со свежей водой, тем скорее падет Казань. Небось, как пить нечего будет, станут казанцы сговорчивей?

Орудуя заступом, Хотюня размышлял, тихо разговаривая сам с собой. Кто бы эту Казань трогал, если бы они не налезали всякий год на русские города, что ближе к Москве! Царь Иван Васильевич хотя и молод, а, говорят, разумен. Сколько раз казанцам предлагал своего Шигалея, чтоб только жили тихо и русских не убивали, не полонили. Так нет ведь, басурманы проклятые, ни единого годка покоя от них не было! У Хотюня жену с малыми детками увели, пока он сам на торг во Владимир ездил. Сгинули, видать, в полоне Зорюшка и лапушки дочки-погодки. И сынок пропал тоже… От воспоминаний о погибшей из-за насильников семье заступ в руках русича застучал злее.

Таких, как он, много, почти у всех, пришедших к Казани, родные погибли от рук басурманов, у каждого есть свой спрос с проклятых. Оттого и злы русские, оттого и не миновать расправы казанцам. Зря они не согласились встать под руку молодого царя Ивана, решилось бы все добром. Нет, не захотели колени преклонить, прощения за все свои злодеяния попросить. Русские хотя и страшный счет к казанцам имеют, но повинную голову меч не сечет, простили бы небось. Так нет ведь! Закрылись, проклятые, в своем городе за стенами, даже оттуда пакостят, как могут. Вот потому и не ждать им пощады, когда русские все же возьмут Казань! И чтобы это случилось скорее, Хотюня и такие же, как он, долбят и долбят сырую землю, задыхаясь в подкопах, мечтая только об одном: расквитаться с обидчиками.

Выбравшись на поверхность, Хотюня долго сидел, глядя на крепкие стены Казани. Рядом тяжело опустился наземь такой же, как он, копатель Михей. Тоже посидел, вглядываясь в даль, потом вздохнул:

– Слышь, Хотюня, я чего думаю…

– А? – устало отозвался тот.

– Мы колодезь нарушим, а там ведь тоже бабы с детьми…

– Ну? – подивился Хотюня. Чего это Михей? Ясно, что в городе баб с детишками полно.

– Жалко их… А как на приступ пойдем, всех без разбору бить станем?

Хотюня ответил, не раздумывая:

– Я баб бить не стану. Хотя они наших не жалели!

– Так они басурманы, а мы русские!

– Ага, потому им можно моих было в полон угнать с веревкой на шее?! Любого казанца, какого увижу, задушу своими руками! И баб бы их всех перебить, чтоб татей не рожали!

– Бабы не виноваты, – почему-то смущенно возразил Михей. Хотюня вздохнул:

– Бабы нет. И детишки тоже. Да только старше станут, нам мстить начнут. А наши дети им…

– Будет ли конец этой мести?

– Нет. Пока род людской будет жив, не будет.

– А священник говорит, что прощать надобно уметь даже заклятому врагу…

– Вот пусть он и прощает! А я как своих детишек и женку вспомню, так никому простить не могу! Потому, как в город попаду, так не пощажу ни единого татя! – Кулаки Хотюни сжались так, что ногти впились в ладонь, оставив красные следы. Покосившись на пудовые кулаки товарища, Михей понял, что многим казанцам несдобровать при штурме, у многих русских кулаки вот так сжимались при мысли о мести насильникам.

Через пять суток князь Серебряный услышал в подкопе над головами голоса людей, пришедших за водой. Когда в подкопе взорвали 11 бочек пороху и вместе с тайником взлетела часть стены, особо горячие русские полки бросились в город. Царь едва удержал от немедленного штурма остальных.

– Царь Иван Васильевич, пошто не даешь побить поганых? Многих уложили уже, чего же оставлять других?

– Подождать надобно, в малый пролом многими силами не войдешь, только людей погубим.

Не знавшие о втором большом подкопе разводили руками: и чего ждать?

Тем временем на городские стены выходили местные колдуны и ворожеи, мерзко ругались, срамно показывали голые зады, размахивали тряпьем в сторону русских, выкрикивая какие-то заклинания. Сначала московитов такое чудачество смешило. Но однажды к князю Андрею Курбскому подошел пушкарь и, кивнув в сторону изгалявшихся на стене казанцев, мрачно пробасил:

– Ныне кривляются, значит, к вечеру либо ветер, либо ливнем польет…

Князь Андрей Курбский живо обернулся к пушкарю:

– Ты заметил?

Тот кивнул:

– Всякий раз так, княже. Проклятые ведьмаки они, чары поганые на нас насылают. Сколь раз уж было, сколь нас эти бесконечные дожди губили, что зимой, что, вон, летом.

Курбский метнулся к Ивану:

– Государь, вели молебны служить! И впрямь поганые свои чары на нас насылают!

Подумали вместе, действительно так получалось, никто из местных таких мерзких ливней не мог припомнить, какие всякий раз начинались, стоило русским подойти к Казани.

Тут же совершили первый крестный ход, неся крест с частицей Животворящего Древа, провели молебны. Помогло! С того дня сколько ни выходили проклятые колдуны на стены, стоило вынести крест, их как ветром со стены сдувало. Дожди прекратились. Зато многим стали приходить вещие сны о победе над Казанью.

Осада Казани шла уже пятую неделю, и конца ей не было видно. Сделали подкопы под воротами города, взорвали несколько башен. Кроме того, заложены несколько больших подкопов. Оставался последний, решающий штурм города.

И все же царь отправил к городу с предложением сдаться, на что казанцы ответили:

– Не бьем челом! На стенах Русь, на башне Русь – ничего, все помрем или отсидимся за новой стеной, какую поставим!

И снова царь скрипел зубами:

– Сами свою судьбу решили! В плен никого не брать! При штурме живыми оставить только женщин и детей!

Казанцы заметили приготовления на стороне русских и тоже принялись готовиться.

Пушкарь Данила проснулся и рывком сел, ошалело оглядываясь. Но все было спокойно, вокруг тихо сопели, с присвистом храпели, постанывали или бормотали во сне такие же, как он, воины. Рядом спал, сладко разметавшись на подстеленной попоне, Семен, за светлые волосы прозванный Белашом. Ему, видно, снилась любушка, все звал подойти поближе…

Данила усмехнулся и постарался снова устроиться поудобней, завтра штурм, потому надо поспать. Где-то вдали перекликались между собой дозорные, вдруг всхрапнула лошадь, из осажденного города донесся собачий лай. Пушкарь повернулся в сторону крепостных стен, вглядываясь в темноту. Эти татары хитрые, могут напасть и среди ночи. Понятно, что не пересилят, но урон нанесут. Он заметил, что и дозорный у костра тоже прислушивается к лаю. Не выдержав, Данила поднялся и подошел к воину. Сторожил бывалый стрелец Гордей, этот и мухи вражеской не пропустит, усмехнулся:

– Чего не спится, боишься?

– Не… – помотал головой Данила. – Просто проснулся, теперь не заснуть.

– Ты ж не старый дед, которому спать не хочется. Иди ложись, до утра еще далеко…

Но Данила возвращаться не стал, все же присел у огня, зябко поеживаясь. Как ни тепла одежка, а все же осень, от земли холодом тянет. Долго сидели молча, потом Данила решил поспать, пристроился тут же у костра. Но стоило закрыть глаза, как приснился давно знакомый сон. И не поймешь, сон это или давешняя явь: татары уводили в полон женщин и детей из их маленького городка. Слышны вопли, плач, конское ржание, щелканье кнутов, окрик татарина и умоляющий женский голос:

– Данила, беги! Беги, сынок!

Он бежал. Понимал, что надо быстро, очень быстро, но во сне ноги не слушались и двигались безумно медленно. Пытался бежать и не мог… А еще из темного сна выплывало лицо басурмана, волочившего за волосы его мать. Чтобы отвлечь проклятого от мальчика, она билась и пинала обидчика ногами. В ответ татарин стегал женщину кнутом, на ее теле оставались страшные кровавые полосы. Зато Данилу басурман не заметил, мальчику удалось спрятаться. Данила навсегда запомнил шрам через левые глаз и щеку и смог бы узнать эту рожу среди тысяч других даже сейчас, после полутора десятков прошедших лет. Татары тогда истребили или увели в полон всех жителей городка, никто не вернулся. Был городок – и не стало его.

Потому, когда Данила узнал, что государь Иван Васильевич идет воевать Казань, напросился в войско. Острый глаз и толковая голова быстро помогли стать хорошим пушкарем. Данила мечтал отомстить за жизни своих родных, за свое сиротство, за поруганную честь своего рода. Таких, как он, в войске Ивана Васильевича много, редко кого татарские набеги не задели за живое, все порубежье страдает. Всем казалось: вот побьют татар, возьмут Казань и кончатся их беды. Кабы не ежегодные набеги да проклятый полон, как жить хорошо можно! Даже неурожаи мало пугали, все осилить можно, если знать, что нет угрозы со стороны разорителей.

Постепенно сон все же сморил пушкаря. Но на сей раз снился ему не набег, а совсем уж детство. Мать, почему-то простоволосая, юная, бежала навстречу отцу по ромашковому косогору. Следом за ней сестра Уля, тоже босая и веселая. Все смеялись, кричали что-то… И он сорвался туда, к ним, но добежать никак не мог, видел родных, а они его нет.

Сон Данилы грубо прервали голоса дозорных, будивших войско. Занимался рассвет, пора было подниматься, чтобы готовиться к бою с давешним врагом-обидчиком. Для кого-то этот день станет последним, каждый надеялся, что не для него, что минет его сия чаша. Семен окликнул приятеля:

– Слышь, Данила, говорят, город-то богатый…

– Ну?..

– Так все грабить побегут, а мы что же, с пушками внизу стоять останемся?

Данила с недоумением смотрел на Семена:

– Ты сначала ее возьми, Казань-то, потом грабить станешь.

Но Семен остался при своем:

– Не, как только на штурм пойдут, так я тоже побегу, мне свое взять надо… Я Параше колечко обещал, должен раздобыть.

– Дурак ты, Семен! – выругался пушкарь. – Нашел о чем думать!

Тот огрызнулся:

– Сам больно умный!

На том и разошлись, размышляя каждый о своем. Позже разговаривать было уже некогда.

Наступило утро, небо было чистое, ясное, никакого дождя, который изводил все дни по воле казанских ведьмаков. Сумели русские справиться с их поганой колдовской силой крестными ходами да молебнами, осилили проклятых колдунов.

Иван размашисто перекрестился и кивнул:

– С Богом!

К центру поля побежали воины устанавливать его знамя. Развернувшееся на ветру полотнище заставило возликовать всех русских: на нем был изображен Нерукотворный образ Спаса, а на конце древка крест, который был с Дмитрием Донским на поле Куликовом.