Текст книги "Драгоценности фрау Элизабет"

Два дня, проведенные мною дома после приезда, мои законные суббота и воскресенье, восполнили потраченные силы. Отоспавшись и отдохнув, я снова была свежа и хороша. За эти дни Франц звонил дважды, и мы говорили подолгу, вроде бы ни о чем, но нам казалось, что важно каждое слово. Его голос и интонации, даже на расстоянии, волновали меня, воспринимались такими родными. Мне казалось, что я отдам все, что угодно, лишь бы снова оказаться рядом с ним, почувствовать тепло его рук, биение сердца, вкус губ. Ощущение влюбленности приподнимало меня над землей. Я была счастлива своим ожиданием!

Но за воскресеньем неизбежно следует понедельник. Ах, этот понедельник! Что только о нем ни говорят в народе. Одно из таких утверждений, проверенных целыми поколениями: понедельник – день тяжелый! Ох, как права народная мудрость! После недели любви и свободы нужно снова возвращаться туда, куда теперь совсем не хотелось идти. Коллеги по работе встретили меня по-разному. Некоторые искренне радовались моему возвращению. В основном же, во взглядах сквозила неприкрытая зависть:

– Мало того, что в Германию слетала, так еще и заболеть там умудрилась. Продлила себе отдых на неделю! – Читала я в их глазах.

– Вот злыдни, – думала я, – а если бы я правда болела? Неужели и этому стоит завидовать? А что было бы, узнай они о моей поездке в Швейцарию? Да еще с кем?! Ой, нет, уж пусть лучше не знают до поры до времени! Я целее буду!

– Лена, ты на месте? Зайди ко мне, – прозвучал в трубке голос шефа, как будто глашатай объявил о начале казни.

Конечно же, я обманывала его, поэтому в душе что-то невольно дрогнуло. А вдруг он уже узнал правду? Что сейчас будет?!

– Все нормально, он ничего не знает, – успокаивала я себя, пока шла до его кабинета.

Перед дверью я набрала побольше воздуху в легкие, а потом резко выдохнула и затаила дыхание. Ритм сердца пришел в норму, и я шагнула в открытую дверь.

– Здравствуйте, Николай Степанович! Можно? – Спросила я, остановившись у входа.

– Ну, здравствуй, болезная, проходи! Как себя чувствуешь? – он смотрел на меня как-то странно. Я не могла понять, то ли он рад меня видеть, но пытается скрыть это, то ли …. Я молча смотрела на него и была готова к самому худшему.

– Нормально, только слабость еще ощущается – ответила я голосом человека, чудом избежавшего смерти. – Еще бы пару дней дома полежать, – добавила я в надежде на то, что он смилостивится, и я еще смогу позволить себе побыть наедине со своими мыслями. – Да, кстати, вот справка из больницы, – добавила я и протянула ему заготовленную бумагу из клиники, в которой я, якобы, находилась на лечении. Франц позаботился и об этом.

– Справку в бухгалтерию отдашь. Оплатить эти дни я уже распорядился, – сказал НиСтеп.

– Значит, все нормально, – подумала я и с облегчением вздохнула. Неминуемая, казалось бы, расплата за мое короткое счастье на этот раз миновала.

– Только отдых дать не могу. Нужно переводить контракт, спецификации на оборудование. Хотя, ты это можешь делать дома. Действительно, побудь дома несколько дней, а то ты какая-то бледная, – сказал НикСтеп, приблизившись ко мне, и погладил меня по щеке.

Это было совершенно неожиданно для меня, поэтому я даже не сумела сразу среагировать и увернуться. Получилось так, будто я позволила ему эту ласку. Он вмиг потеплел лицом и перешел к волосам. Он перебирал мои рыжие кудри, и что-то говорил мне, а я стояла, как загипнотизированная, и даже не могла пошевелиться. Только, когда его лицо уже приблизилось к моему, я вдруг с ужасом осознала, что еще секунда и его синеватые губы вопьются в меня, и пришла в себя. Сделав почти балетное па, я красиво избежала надвигающейся неприятности, отступив к столу и сняв трубку зазвонившего телефона.

– Вас, Николай Степанович, – скромно изрекла я, опустив глазки, чтобы скрыть прыгавших в них чертиков. Я была ужасно довольна собой, тем, что я такая ловкая и сообразительная.

– Черт бы их побрал всех, – выругался НикСтеп и досадливо крякнул. – Да вы что там, совсем без меня думать не хотите или нечем? У вас что, ж… вместо головы?! – через секунду заорал он.

Разнос длился уже несколько минут, а я с сочувствием думала о том, кто, сам того не подозревая, спас меня, и попался под горячую руку.

– Я, пожалуй, пойду, – сказала я, тихонько пятясь к двери.

– Да, ты свободна, – зло буркнул НикСтеп, отчетливо понимая, что момент упущен, что будет совершенно нелепо повторить попытку сближения после такого ора с бранью и угрозами.

Я с облегчением пулей вылетела из кабинета, плотно закрыв за собой дверь. Анечка сидела, испуганно вытаращив глаза, и сдавленным шепотом спросила:

– Лена, что там случилось? Это он на тебя так орал? Уволил?

– Нет-нет, не на меня! С кем-то по телефону общался, – коротко пояснила я и быстренько юркнула в свою норку.

– Спасибо тебе, Господи! Я каждую минуту чувствую, что ты на моей стороне, что ты не позволишь свершиться ничему плохому в моей жизни, – вознесла я короткую, но искреннюю молитву Всевышнему, находясь в безопасности в своем кабинетике.

Чтобы отвлечься от пугающих мыслей, я с головой погрузилась в работу. Мой любимый немецкий язык! Я с самого детства была в него влюблена, чувствовала и понимала его, как живое существо. Сейчас же, после того как перспектива воссоединения с Францем стала казаться реальной, я относилась к нему, как родному языку. Мысли текли легко и свободно, слово цеплялось за слово, как звенья одной цепи. Работа доставляла удовольствие. Незаметно рабочий день подходил к концу.

Звонок телефона вдруг прозвучал, как сигнал опасности. Я вздрогнула и даже, сначала, не хотела снимать трубку. Но я ведь на работе, ничего не поделаешь. Почему-то показалось, что это опять мой стареющий, любвеобильный шеф. Очевидно, попробует взять реванш после первой неудавшейся попытки.

– Слушаю, – почти обреченно произнесла я.

– Лена, скорее сюда, Германия на проводе! – вопила в трубку Анечка, как потерпевшая.

Я пулей вылетела из своего убежища и через секунду уже держала в руках трубку.

– Hello, guten Tag! Ich bin Elen, – затараторила я. Сердце готово было вылететь из груди.

– Фройляйн Элен, это Карл фон Штольц. Вспомнили меня? – Его голос, звучавший в телефонной трубке, был для меня такой неожиданностью, что я стояла и тупо смотрела на телефон, ничего не соображая.

– Вы слышите меня? Прошу Вас передать господину Соколову, что отныне делами корпорации буду заниматься я лично. Документы, удостоверяющие передачу права подписи, передадут по факсу, их уже и почтой выслали. Они заверены нотариусом. Таким образом, дело может быть продолжено, несмотря на отсутствие Франца, – четко и размеренно говорил Карл. В его голосе слышались ледяные официальные нотки.

– Что с Францем? – уже не обращая ни на кого внимания и не маскируя своего волнения и личной причастности к Францу, закричала я.

– Франц умер. И Вы, фройляйн, пусть косвенно, но виноваты в этом. Вам не стоит больше звонить в наш офис. Прошу меня не беспокоить! – сухо говорил он, – Если Вы не послушаете меня, я буду вынужден обратиться к Вашему руководству с ходатайством о Вашем увольнении. Больше мне нечего Вам добавить. До свидания.

Его слова прозвучали, как смертный приговор. Я стояла оглушенная. Известие о смерти Франца уничтожило меня. А еще боль и унижение от слов Карла! Все перемешалось в моей голове. Удушье подступило к горлу и застряло в нем тугим комком, не давая продохнуть. Я медленно сползла по стене, стянув за собой телефон со стола. Еще секунду я слышала отчаянный крик Анечки о помощи. А потом, как будто, выключили свет и звук.

Лежу с закрытыми глазами, но сквозь веки просочился свет. Значит, я не умерла. А жаль…. В груди стало невыносимо больно. Потекла слеза. Слышу, как сквозь вату:

– Доктор, она приходит в себя, у нее слеза течет, – произнес издалека женский голос.

– Не хочу жить, дышать, шевелиться. Нужно замереть! Они примут меня за мертвую и оставят в покое. Чувствую прикосновение к руке. Непроизвольно вздрагиваю. Не хочу, чтобы кто-то прикасался ко мне! Н е х о ч у! Пытаюсь отодвинуть руку. Оказывается, это не так просто. Я лежу, как препарированная лягушка. Привязана к кровати. В венах иголки капельниц.

– Ну что, голубушка моя, давай, открывай глазки, – звучит рядом негромкий мужской голос.

– Нет! Не хочу! Я умерла! Оставьте меня в покое! – твержу про себя, по-прежнему не подавая признаков жизни.

– Лена, открой глаза! Давай возвращайся! Ты и так нас изрядно напугала! Вторые сутки возле тебя крутимся, не приседая ни на минуту, – просит все тот же голос. Мне его почему-то жаль. Я медленно открываю глаза. Возле моей кровати сидит мой старый друг Витька в белом халате. Я начинаю туго соображать, где я и что тут делает Витька. Обвожу взглядом комнату. Наконец, до меня доходит, что я, очевидно, в больнице. Витька здесь тоже не случайно. Я вспоминаю, что он – врач-реаниматолог. Внезапно все совершенно отчетливо всплывает в памяти. Франц! Он умер! Я без него не хочу жить! У меня начинается тихая истерика. Я не рыдаю, не кричу, я даже не шевелюсь. Но из глаз безудержным потоком льются слезы.

– Аленыш, все хорошо, я рядом. Я тебе помогу, – слышу Витькин голос. – Тем более, ты ведь теперь не одна. Подумай о малыше. Не убивай его! Ты не представляешь, как ему сейчас плохо! – убеждает меня его голос, а я с недоумением думаю, о каком малыше он говорит. Может он обращается не ко мне? Опять обвожу глазами комнату. Нет, здесь одна кровать, значит я здесь тоже одна. И Витька сидит возле моей кровати и говорит со мной. Я пристально смотрю на него. В глазах вопрос.

– Да-да, ты беременна, девочка моя, – подтверждает мою догадку Витька, – срок совсем маленький, но сомнений нет.

– Нам не стоит жить, если он умер, – еле слышно говорю я.

– Привет семье! Я тут вторые сутки возле тебя прыгаю, а ты мне все показатели по отделению хочешь испортить! – фальшиво-шутливым тоном произносит Витька.

Но я уже утратила к нему всякий интерес и опять закрыла глаза.

Сон – спасение для больного. Он дарит отдых и исцеление. А еще во сне можно спрятаться от реальной жизни, где больно душе и телу. Главное, ничего не допускать в свои сны, что будит воспоминания, заставляет чувствовать. Но над этим мы зачастую не властны. Какие-то смутные образы беспокоят, пугают, тревожат. Они толпятся вокруг меня, обступают плотным кольцом, отчего становится трудно дышать, пытаются куда-то тащить меня. Время от времени становится так страшно, что я открываю глаза, чтобы убежать от наваждения. И каждый раз вижу рядом с кроватью Витьку. Он обтирает меня чем-то влажным и холодным, пытается напоить меня. На секунду становится легче, но я опять улетаю в бездонную черную яму.

Трудно сказать, сколько времени я пробыла в таком состоянии. Но однажды я открыла глаза и поняла, что больше не хочу спать. Но ни есть, ни пить, ни, тем более, думать или что-то делать я тоже не хотела. Я лежала безмолвно, с застывшим выражением безысходности и полнейшего равнодушия на лице. Мир вокруг меня умер, да и я себя ощущала мертвой, бестелесной куклой, безо всяких желаний и потребностей. Мои глаза были открыты, но я ничего и никого не видела, уставив их в потолок. Я не слышала того, что мне говорили. Я даже не открывала рот, чтобы мне вложили в него пищу или влили питье. Я отказывалась жить. Я медленно умирала.

В палате вокруг меня движение. Пришел незнакомый доктор и придвинул к кровати столик с каким-то оборудованием с экраном, похожим на телевизор. С меня снимают одеяло, поднимают сорочку, оголяя живот, и намазывают его чем-то холодным и скользким. Доктор начинает водить каким-то предметом внизу живота.

– Аленыш, посмотри, это бьется его сердечко, – взволнованным голосом говорит мне Витька, – это твоя первая встреча с твоим малышом. Он почти насильно поворачивает мою голову в сторону экрана. Я вижу черно-белую маленькую картинку. До этого мне казалось совершенно естественным решение, что все, что во мне, должно умереть вместе со мной. Но только до тех пор, пока я этого не видела и не чувствовала. И тут я увидела, что эта картинка проявляет признаки жизни! Она пульсирует! Существо внутри меня живо! И вдруг я со всей ясностью осознала, как плохо и страшно ему сейчас! Оно совсем беззащитно, а я пытаюсь его убить! Оно не может противостоять мне, и вынуждено разделить горькую участь своей матери.

В ту же секунду я почувствовала, что я – самый главный враг моего дитя. Не кто-то чужой и злой, а именно я причиняю ему сейчас страдания и боль. И материнский инстинкт взял верх. Мой ребенок будет жить, во что бы то ни стало! Я смогу защитить его, вырастить и сделать счастливым, потому что я – мать!

– Хочу яблочный сок, кислый, – слабым голосом сказала я.

Мне показалось, что я еще не успела закончить фразу, а Витька уже понесся за соком. Через несколько минут он уже был снова в палате, посадил меня в подушках и поил из поильника соком. Я была настолько слаба, что даже поднять стакан была не в силах.

Медленно, но верно я возвращалась к жизни. Через два дня я смогла самостоятельно сидеть на кровати, а к вечеру этого же дня Витька заново учил меня ходить. Тело было почти невесомым, и плохо слушались ноги, норовя все время разъехаться или подогнуться, но мой верный доктор был начеку. Мы благополучно вернулись в палату. После ужина я попросила телефон. Он, не обсуждая, подвинул ко мне аппарат и вышел из палаты. Я набрала номер телефона Франца.

– Аппарат абонента заблокирован – автоматическим голосом ответила фройляйн по-немецки.

– На том свете телефонной связи нет. Как, впрочем, и никакой связи, – подумала я отстраненно. В душе было пусто и слегка саднило под ложечкой. Я, было, хотела позвонить в офис и все разузнать, но вовремя спохватилась. Наверняка, Карл распорядился, что должны отвечать сотрудники, если вдруг позвонит фройляйн из России, и будет интересоваться Францем. А обратиться к кому-либо по-дружески не могла. Не успела я там завести друзей. И я решила, что если Франц все-таки жив, он найдет возможность разыскать меня. Ну, а уж если нет….

Еще через неделю меня выписали из больницы. В общей сложности я провалялась там почти месяц. Мама и Витька хлопотали надо мной, как над маленьким ребенком. Я обратила внимание, что мама, моя масенька, так сильно сдала за время моей болезни. Лицо осунулось, вся она как-то съежилась. Некогда красивая, даже в свои уже немолодые годы, моя мама вдруг превратилась в сухонькую старушку, которая все смотрит на меня пугливыми глазами. Это моя-то мама, которая столько пережила в своей жизни и никогда не ломалась?! Причину ее столь разительной перемены я поняла, когда увидела себя в зеркале. На меня смотрела совсем незнакомая мне женщина. Худая, с потухшим взглядом и плотно сжатыми губами, она производила впечатление человека, стоящего на грани между жизнью и смертью. И было еще непонятно, в какую сторону сделает шаг эта женщина. Я пристальнее вгляделась в свое отражение и рассмотрела серебристые ниточки в рыжих волосах. Это была не я, а то, что осталось от меня, то, во что я превратилась после этого потрясения. Бабушка в таких случаях говорила: «Краше в гроб кладут». Мама стояла сзади и украдкой поглядывала на меня, смахивая слезы.

В эти минуты я ощутила себя центром нашей домашней вселенной. Жизнь и счастье моей матери и моего ребенка зависели сейчас от меня. И я приняла решение. Я никогда не буду плакать при них и сделаю все, чтобы радость снова вернулась в наш дом, хотя бы для них двоих.

– Мамуля, ты меня кормить думаешь? Я так соскучилась по твоей еде. В наших больницах не зажиреешь, – как можно более бодрым голосом сказала я.

– Деточка моя, все готово, сейчас накрою, и будем обедать. Витюша, и ты мой руки, пообедай с нами, – попросила его мама.

Мне показалось, что она боялась сразу оставаться со мной наедине. Изображая зверский аппетит, я с трудом съела две ложки салата и запихнула в себя полкотлеты. Больше желудок принимать отказывался.

– Мама, налей мне чай, как ты умеешь. Густой, с молочком и горячий, – я видела, что исполнять мои просьбы доставляет ей удовольствие, что она чувствует себя нужной мне. Она суетилась на кухне, что-то убирала, что-то подавала, а я наблюдала за ней и видела, что она вместе с моим возвращением потихоньку оживает сама. Вновь появился смысл жизни. Виктор засобирался домой, почувствовав, что я смертельно устала и нуждаюсь в отдыхе.

– Да, кстати, ты еще две недели на больничном. Если будет все нормально, никуда не ходи, просто отдыхай и набирайся сил. Все документы я сам сделаю, – проинформировал меня он перед тем, как уйти.

– Спасибо тебе. За все, – тихо сказала я, пожимая его руку обеими руками.

В это рукопожатие я вложила всю свою благодарность за все то, что он для меня сделал. Иногда слова не могут выразить все, что мы чувствуем, потому что кажутся слишком напыщенными и неподходящими к случаю. Он понял все, что я хотела ему сказать, смутился, кивнул головой и вышел.

С этого дня, так уж получилось, я была вынуждена вести двойную жизнь: для людей и для себя. Все, что касалось людей, особенно мамы и Витьки, я постаралась вернуть в прежнее русло. Я говорила, слушала, просила сама и исполняла просьбы, куда-то ходила, ела-пила-спала. И внешне все, вроде бы, было нормально. Но я не чувствовала! Ничего! Я была, как мальчик Кай, замороженный Снежной Королевой. Вот что осталось для меня! Полнейшая пустота внутри и равнодушие к себе, к тому, что со мной лично будет дальше. Сейчас меня занимали размышления, как я смогу обеспечить своего ребенка, ведь некоторое время я не буду работать. Из моего сознания разом исчезли такие понятия, как «хочу», «нравится», или «люблю». Вместо них в моем мозгу прочно поселились «должна», «обязана», «ответственна». Я больше не плакала, а все чаще сидела неподвижно, погрузившись в раздумья. Сначала я все оттягивала разговор с мамой о том, что у меня будет ребенок. Но, через некоторое время решила, что его все равно не избежать, и сообщила ей об этом просто и буднично. Мама, к моему удивлению, очень обрадовалась этому известию. Мои опасения относительно того, что будут материальные затруднения, моя масенька рассеяла одним-единственным философским изречением:

– Дал Бог ребенка, даст и на ребенка! Нашла о чем печалиться, – говорила она бодрым голосом. – Неужели мы с тобой вдвоем нашего ребеночка не поднимем?

И она принялась колдовать над своими запасами тканей.

Голгофа.

Две недели, дарованные мне Витькой, тоже пролетели. Раньше я не понимала людей, которые говорили, что ходят на работу, как на каторгу. Я все недоумевала:

– Ну, если уж так не хочется, чего проще, не ходи и все. Найди, в конце концов, другую работу.

Теперь пришел и мой черед узнать, что это такое: идти туда, куда ноги не несут.

Коллеги приняли меня настороженно. Как от чумной не шарахались, но и особой радости по поводу моего появления никто не выражал. Я, видя такое к себе отношение, тоже сама ни к кому в объятия не кидалась. Было такое впечатление, что народ взял паузу в ожидании, куда ветер подует. Я спинным мозгом почувствовала, что в мое отсутствие что-то произошло, Зашла в приемную, но Анечка, сделав круглые глаза, замахала руками, не отрывая их от стола, показывая, что мне лучше удалиться. Я не стала нарываться и ретировалась в свой кабинет. На первый взгляд все в нем было так, как оставила я, но появилось ощущение какого-то запустения, будто хозяйка отсутствовала долго-долго или вообще умерла. Хотя…. Обведя глазами комнату еще раз, я заметила следы чужого присутствия. Письменные принадлежности небрежно разбросаны по столу. На компьютере новая, совершенно сумасшедшая заставка. Я такую никогда бы не поставила. Моя любимая азалия, которую я холила и лелеяла, совсем зачахла. Проверив ящики стола, я обнаружила, что и там кто-то нахально похозяйничал. Все было перерыто. Коробочка с новыми французскими духами, подаренная мне банкирами в последний приезд, была вскрыта. Открыв ее, я увидела, что флакон наполовину пуст.

– Что за черт? Кто посмел копаться в моих вещах? И не только копаться. А еще и попользоваться ими без моего разрешения? – размышляла я, ощущая явную неприязнь к непрошенным гостям. До моей болезни никто и никогда не смел позволить себе такого.

Я встала у открытого балкона и закурила.

– Брось, малышу это вредно, – сказал внутренний голос, – ты ведь теперь не одна, вот и думай не только о себе.

Я послушно раздавила сигарету в пепельнице и присела к столу. После длительного отсутствия я не знала, за что взяться, что сейчас важнее сделать в первую очередь, а что может подождать. Открыла незаконченный перевод, и с удивлением обнаружила, что кто-то попытался его продолжить. Перечитала написанное чужой рукой.

– Бред! Разве может так выражаться нормальный образованный человек? – подумала я в растерянности.

В большинстве своем фразы были такими неуклюжими, можно сказать ходульными. Ни один здравомыслящий человек так по-русски бы не сказал. К этой писанине даже нельзя было применить термин «стилистические ошибки». Многие же предложения вообще не соответствовали оригиналу текста. То есть, были взяты с потолка, так как речь в тексте шла совсем о другом.

– Интересно, какой умник пытался играть в переводчика? Такое впечатление, что переводил школьник, у которого по языку тройка была только по большим праздникам, – размышляла я, а сама машинально сначала правила текст, а потом просто все переписала, так как из-за правки нормальный текст просто не читался.

Время до обеденного перерыва пролетело незаметно. Обычно в обед все наши офисные уходят из здания, кто в кафе, кто домой. Остается только охрана. Я же частенько оставалась, перекусив прямо в своем кабинете. У меня всегда было много работы. Так было и на этот раз. Я осталась, никуда не хотелось идти. Через несколько минут после начала перерыва ко мне заглянула Анечка.

– Ты одна? Я зайду на минутку? – оглядываясь, чтобы убедиться, что никто не видит, как она зашла в мой кабинет, сказала Анечка.

– Входи, конечно. Кофе пить будешь? – предложила я, зная, что Анечка большая любительница выпить со мной кофе, ведь у меня всегда был хороший зерновой, а не растворимая отрава.

Я открыла шкафчик, где стояла кофеварка и посуда. Баночка с молотым кофе была пуста, также как, впрочем, и сахарница. Об оставленной мною плитке шоколада напоминала скомканная обертка.

– Анечка, да что же это такое? Кто здесь без меня хозяйничал? – в недоумении спросила я и посмотрела на нее.

У Анечки вспыхнули щеки, она опустила глаза, нервно стискивая руки.

– Лена, ты только не волнуйся, – начала мямлить она. – Вот увидишь, все утрясется, все образуется.

– Да говори же ты толком, что случилось! – в нетерпении воскликнула я.

– Леночка, ну, в общем, я не знаю, как тебе сказать. Но я думаю, что уж лучше я тебе скажу, чтобы ты готова была, – заикающимся голосом продолжала Анечка.

Весь ее вид говорил о том, что еще минута, и она разрыдается.

– Да в чем же дело-то, Анечка!? Ну, говори же! – я уже готова была к самым худшим новостям. Но то, что мне поведала Анечка, было такой неожиданностью!

– После того, как ты упала в обморок, в приемную сбежались все, – начала рассказывать Анечка. – Николай Степанович был сам не свой. Он стоял рядом с тобой на коленях, держал твою голову и кричал, как ненормальный, чтобы срочно врача звали, брызгал на тебя водой, хлопал по щекам. Ты была, как мертвая. Лена, таким его никто и никогда не видел. Он не обращал ни на кого внимания, он говорил такие слова, что у нас мурашки по коже бежали. Он словно с ума сошел в этот момент. Пока не приехала скорая, пока врач не сказал, что ты жива, только в глубоком обмороке, что тебя срочно нужно везти в больницу, он не отошел от тебя ни на минуту. Он и в больницу с тобой поехал. В этот день он на работу не вернулся. Я так полагаю, что он в больнице все это время провел. А следующий день он начал с допроса, что произошло, почему с тобой такое случилось. Ну, я и сказала, что звонили из Германии, ты разговаривала, а потом тебе стало плохо. А о чем был разговор, никто не знает, ты ведь ничего не успела рассказать. Он был мрачный, как туча, и велел соединить его с немцами. Я дозвонилась и переключила на него, но стало так любопытно, что я сняла трубку в приемной и тоже слушала.

Анечка в этот момент стала пунцовой.

– Интересно, отчего она краснеет? – подумала я, – стыдно, что подслушивала, или что приходится все это говорить мне?

– А дальше в немецком офисе нашли переводчика, и НикСтеп говорил со старым фон Штольцем. Этот старый хрен сказал нашему, что у тебя с молодым роман, из-за чего он умер. Поэтому, управление компанией дед вынужден принять на себя. А потом все о делах. Я еще тогда подумала, сын умер, а он все о делах. Другой бы сидел и выл бы, как белуга, а у него все бизнес на первом месте. Не люди они что ли? Неужели деньги все заменяют? А потом был кошмар! НикСтеп так треснул трубку на базу, что через две двери было слышно. Сначала тишина была, а потом он как заорет:

– Сучка! – кричал, – Проститутка! Я ее своими руками удавлю! Я все для нее сделал, а она этого немчуру мне предпочла. Ну, погоди, птичка, запоешь у меня!

– Вот так, – завершила первую историю Анечка и тяжело вздохнула. – А потом, дня через три, появилась эта стерва и заняла твой кабинет. Все здесь обшарила. Я ей говорила, что нехорошо чужие вещи трогать. А она заржала, как лошадь, и сказала, что теперь здесь все ее будет, даже наш шеф. Вот, сволочь какая! – зло резюмировала секретарша. – Я осмелилась спросить шефа, что мол, Лена и Вика вместе будут в кабинете сидеть? А он мне, знаешь, как ответил:

– Какая Лена? Лена у нас больше не работает. Вот с больничного выйдет и пусть гуляет на все четыре стороны. И если я увижу, что с ней кто-то общается, тот пойдет вслед за ней. Я предателей не прощаю!

– Леночка, ты только не говори никому, что я тебе все рассказала, а то он и меня попрет, а мне эта работа позарез нужна. Тяжело с ним работать, но хоть платят вовремя, а у меня Алешка на руках, – просила Анечка, а сама уже направлялась к двери.

– Анечка, а где он сейчас? И фаворитка новая где? – спросила я. Мне нужно было приготовиться к встрече.

– Он сам в Администрацию поехал, там какие-то гости приехали. И эту корягу с собой взял, – неприязненно сказала Анечка. – Обещал вернуться к трем часам. Наверно, как узнает, что ты здесь, сразу тебя потребует. Так что, ты будь готова, – с сочувствием добавила она.

– Спасибо, друг мой. Ты мне оказала большую поддержку, а это для меня сейчас самое главное, – искренне сказала я.

– Ты уж прости меня, что я не могу за тебя вступиться. Ведь и тебе не помогу, и сама работу потеряю. Ты только знай, что я всегда к тебе хорошо относилась. Дай тебе Бог терпения! – со слезами в голосе сказала Анечка и выскользнула из кабинета.

– Оба-на! Вот так дела! Значит, все уже решено. И не потребовалось ни мое присутствие, ни согласие! – Во мне назревала буря, которую я готова была излить на Ник Степа. – Это мы еще посмотрим, как ты меня выбросишь на улицу! Беременных женщин у нас в стране, слава Богу, защищает закон! Вот буду сидеть на больничном все девять месяцев, а ты мне платить будешь! – распаляла я себя, но на самом деле мне было ужасно неприятно и страшно. Я тогда многое бы отдала, чтобы избежать этого объяснения. Но, как говорят: «Сказал «А», говори и «Я». И я стала ждать часа расплаты. Время уже не бежало, а тянулось медленнее некуда. Наконец, в начале шестого, зазвонил телефон. Я вздрогнула, вся внутренне собралась и взяла трубку:

– Свиридова, слушаю, – напряженным голосом ответила я.

– Леночка, это я, – зашептала в трубку Анечка. – Он приехал уже два часа назад и первым делом спросил, здесь ли ты. Я раньше позвонить не могла, в приемной куча народу была. Он сказал, чтобы я пригласила тебя ровно в шесть. Проверяет, наверно, уйдешь ли раньше домой, чтобы придраться. Так ты сиди, и не вздумай уйти. Может, пронесет. А кобыла эта, приехала вместе с ним, зашла в кабинет к нему, а потом вышла минут через десять. Он, когда до двери ее провожал, сказал, чтобы сегодня ехала домой, но не вздумала к тебе в кабинет заходить. Я услышала, когда дверь была открыта. Так что держись, скоро позвоню.

– Нет, Вы ошиблись номером, Вы попали в приемную компании «Интерстройсервис», – официальным голосом вдруг сказала Анечка, и в трубке раздались короткие гудки.

Я поняла, что в приемной появился кто-то чужой, кому не нужно было слышать наш с ней разговор. Вдруг мне пришла в голову мысль, что за целый день в мой кабинет не вошел ни один человек, никто не позвонил мне, за исключением Анечки. А ведь раньше ко мне частенько забегали наши сотрудники выпить кофейку, покурить у балкона, да и просто поболтать. Я всегда была со всеми приветлива. Никогда не кичилась своей приближенностью к шефу, не важничала и не жадничала. Частенько одаривала всех заморскими сувенирами, сигаретами и прочей, на мой взгляд, дребеденью в виде дареных мне авторучек, ежедневников, календарей и т. д. Я вдруг поняла, что положение мое хуже губернаторского. На поддержку коллектива рассчитывать не приходилось. Все панически боялись НикСтепа. Он был единоначальник, царь и бог! Как командир подводной лодки. Попробуй, сбеги или подними бунт!

Проведя столько времени в ожидании, я сначала пыталась подобрать нужные слова, которые говорят в таких случаях, но все они казались мне совершенно нелепыми и глупыми. Я все никак не могла ответить себе на вопрос:

– В чем я должна перед ним оправдываться? Я его не предавала, коммерческую тайну не разглашала, на конкурентов не работала! В чем я виновата? Неужели только в том, что отказалась спать с ним и посмела полюбить другого человека, без согласования с высоким начальством?! Да я что, в конце концов, рабыня Изаура, что ли? Тоже мне, рабовладелец нашелся! – хорохорилась я.

И от этих длинных рассуждений я совершенно успокоилась и пришла в себя. Я уже перебоялась и настроилась на разговор. Все стало простым и ясным. Никто не смеет давить на меня, заставлять меня делать то, чего я не хочу! Конечно, в этой ситуации, в определенном смысле, он сильнее. Но у меня есть выбор! И я его сделаю! Уж конечно, не во вред себе! На часах ровно шесть, и опять звонит телефон. Это Анечка приглашает меня к директору.

Я, совершенно невозмутимая, вошла в приемную. Анечка, увидев меня, стала мелко крестить меня, и показала глазами на дверь кабинета. Я без стука открыла дверь и вошла.

– Здравствуйте! Можно? – спокойным голосом спросила я.

Он сидел за столом и делал вид, что пишет. Рука его еле заметно тряслась. Увидев, что он волнуется, я стала еще спокойнее.