Текст книги "Игра по чужому сценарию"

Как-то раз Шурик завалился к Ларисе без предупреждения и застал у нее большую уборку. Лариса не просто стирала, убирала, гладила. Она еще и антресоли убирала, и шкафы. И выворачивала ящики, годами хранившие какие-то ненужности, которые жаль было выбросить.

Шурик не горел желанием убирать что-то, но с удовольствием потопал на кухню, где приготовил нехитрый ужин.

– Все! Перекур! – устало сказала Лариса, унюхав просочившийся из кухни приятный запах жареной картошечки с луком. – Шурик, тащи, пожалуйста, сюда еду! Будем есть и кино смотреть. Я больше не в силах что-то делать...

Стол в комнате, к счастью, не был завален, только большая коробка, завернутая в старое покрывало, покоилась на нем.

– Л ар, это что? Это куда? – Шурик подхватил со стола коробку, присматривая место, куда ее можно было бы переложить.

– Тихо-тихо! Аккуратно, не разбей!

– А что тут? – Жених Шурик потряс коробкой.

– Ну я же прошу – осторожно! – Лариса приняла из рук Шурика коробку. – Тут икона бабушкина, моя, вернее, уже. Бабушка, когда умирала, мне передала. Говорят, она очень ценная.

– А можно взглянуть? – Шурик, не дожидаясь разрешения, начал разворачивать коробку.

Икона была особенной. Бабушка рассказывала, что всю войну она молилась перед ней за мужа и брата и им повезло неслыханно: сколько разных ситуаций было страшных, а они выходили из них без единой царапины.

Это была не обычная доска с прописанным на ней ликом, а сложная конструкция, которую Лариса хорошо изучила еще в детстве.

Икона Богоматери с Младенцем была закреплена в деревянном ящичке размерами тридцать на сорок сантиметров – киоте. Икона закрывалась ризой – «одеждой», искусно сработанной мастером из тонкого металлического листа, позолоченного и посеребренного. В «одежде» были сделаны прорези, и взору открывались лишь некоторые детали – аккуратно прописанные на доске-подложке лики и руки.

Ящичек закрывался крышкой со стеклом. На боку ящика был миниатюрный крючочек, который накидывался в петельку. Под «одеждой» бабушка держала «прятку» – там в небольшом углублении она прятала от посторонних глаз записки, которые писала «Боженьке». Датированные сороковыми годами прошлого столетия полуистлевшие бумажки многое могли рассказать про то, как молилась Евдокия Макаровна за раба Божьего Ивана Ивановича Лукерьева – бабушка специально к имени добавляла и отчество и фамилию дедову, чтобы «Боженька» точнее разобрался там наверху, не перепутал ничего и не оставил его без своей милости.

Когда Лариса первый раз добралась до иконы – уж очень привлекал ее крошечный крючочек на боку ящика! – бабка ее от души выдрала крапивой, чтоб не озоровала и не лезла, куда не просят, без разрешения.

Потом бабка усадила внучку, икону со стены сняла, на стол аккуратно водрузила, сама открыла, показала эту необычную красоту Богоматери с Младенцем под «одеждой», записки читать не дала – щелкнула по носу.

– Вот вырастешь – твоя икона будет, – сказала бабка Ларисе. – Она у нас по женской линии передается. Записочки мои не вытряхивай, не выкидывай. Бог, конечное дело, и так все чаяния наши слышит, но с записочкой оно надежнее. И сама не забывай: пиши – проси да благодари.

...Шурик внимательно – со всех сторон – осмотрел икону.

– Можно внутрь заглянуть? – спросил разрешения у Ларисы.

– Загляни! Бабушка мне за это, знаешь, как говорила? Любопытной Варваре на базаре нос оторвали! – Ларисе не хотелось выдавать хоть и не совсем постороннему Шурику семейные тайны, но и отказывать причин не было. Она кивнула согласно.

Шурик откинул заржавевший от времени крючочек на деревянном боку старинного ящика, аккуратно приоткрыл крышку. Стекло на дверце киота тихонько звякнуло.

– Тут надо слегка поджать гвоздики, они разболтались. Да и шляпки у них обломались. Видать, от времени и ржавчины. – Шурик так любовно осматривал Ларисину драгоценность, так аккуратно оттирал изнутри стекло от столетней пыли, что Лариса прониклась большим уважением к нему.

Между тем Шурик подцепил двумя пальцами узорчато-резную ризу, потемневшую от времени. Металлическая пластинка легко поднялась, только еле слышно скрипнули крошечные петли слева, и взору открылась почти черная доска с прописанной на ней иконой Богородицы с Младенцем Иисусом на руках.

Шурик осторожно извлек доску из металлических креплений. Под ней в углублении дна киота лежали бабушкины записки – желтовато-розовая бумага, хрупкая, распадающаяся на мелкие кусочки от времени. Кусочки времени...

Буквы, едва видимые, тоже съеденные беспощадным временем, были плохо различимы.

– Записки только не трогай, ладно? – не дыша, чтобы не вспугнуть эту крохотную стайку бабкиных тревог и надежд, шепнула Лариса Шурику под согнутый локоть. Но его мало интересовали сувениры эпистолярного жанра Ларкиных предков.

– А, вот! Нашел! – Шурик прищурился, поднес доску к свету настольной лампы. – Ох ты, батюшки-светы! Да иконка-то не простая. Вот мастер подпись свою оставил. И дату можно разобрать. 1789 год. Не то чтобы очень-очень древняя, но и не новая. Я-то не спец, но можно ее спецам показать, которые и руку мастера определят, и школу...

– Да мне все это без надобности. Я же продавать ее не собираюсь!

– Но знать-то интересно! – Шурик как-то нервно дернулся. – Слушай, а вот сам ящик укрепить надо. А то развалится. Он совсем рассохся от старости. Видишь, скрипит, и из щелей труха сыплется. Его, кажется, короеды поели.

– Вижу. Но мне тут самой ничего не сделать. Ну, разве что клей какой-нибудь залить в щели...

– «Клей залить»... Не смеши! Испортишь! Нет, давай договоримся: ты не трогаешь ничего, а я для тебя все узнаю, где и как можно отреставрировать твою бесценную реликвию. Есть у меня в этой сфере знакомые. Договорились?

Шурик закрыл икону в киоте, накинул крючок в петлю на боку и нехотя передал в руки Ларисы. Она снова запеленала бабкино сокровище и убрала в ящик с постельным бельем. Шурик следил за ее действиями зорко, будто хотел запомнить каждое движение.

Потом кавалер, он же жених, привычно пропал на две недели. Только эсэмэску прислал, в которой сообщил, что отбыл далеко по делам, но будет скучать по «своему Ларчику».

Тьфу! Лариса терпеть не могла, когда он называл ее этой собачьей кличкой – Ларчик. У Шурика в обиходе было еще одно словцо, не лучше, – «бубус». Что оно значит, Шурик толком объяснить не мог, говорил, что так туземцы в пампасах зовут одного милого зверька из породы сусликов, которых они, туземцы, очень уважают употреблять и в суп, и в жаркое. Вот так, кого люблю – того сожру!

– Откуда знаешь? Про туземцев, пампасы и зверьков? – строго спросила Лариса, услышав эту историю от Шурика.

– От верблюда! В пампасах у меня была работа. Не спрашивай – какая. Меньше знаешь – крепче спишь.

– Так, я не поняла, я на суслика, что ли, похожа? Или на туземку?

– Глупая ты. – Шурик забирался руками ей под свитер. – Я ж любя. Бубус лично мне очень симпатичен. И я б не стал тебе такое имя давать, если бы не обожал тебя...

«Бубус» и «Ларчик». Ну почему не просто и красиво – Лариса?! Ну почему мужчины придумывают женщинам всякие клички и еще удивляются, что женщины не хотят на них откликаться? Или уж совсем банально – пользуются набором кличек, так сказать, универсальным.

На эту тему Лариса не раз говорила с подругой Катей. У той был как-то кавалер, у которого с языка не сходило слово «заинька». «Заинькой» была Катька, и ее мама, совершенно не похожая на косого, с длинными ушами зверька, ее брат и даже пес Мухтар. Тот был настоящим кобелем, и, когда пришлый кавалер его хозяйки обращался к нему так – «заинька», Мухтар презрительно скалился.

И не зря он скалился: кавалер оказался липовым, и все эти «заиньки» служили лишь для одного – чтоб ненароком не запутаться. Позже открылось, что у этого Катькиного кавалера «заинек» было столько, что до Москвы не переставить. Э-э-э... обойдемся без уточнений, что там обычно «переставляют до Москвы».

Такова уж скотская кобелиная порода. Кобель Мухтар тут совсем ни при чем. Нормальный он пес. И «заинькой» – фамильярность экая! – быть не захотел неспроста. Как чувствовал подвох и фальшь. Все-таки собаки – существа чуткие, не обманешь их. Не то что женщин. «Ох и глупыми же коровами становимся мы, когда влюбляемся!» – резюмировала Катя, и Лариса не могла не согласиться с ней. Она сама себя частенько ловила на мысли, что во всем оправдывает Шурика, находит каждому его действию свою отговорку. Как в том анекдоте, где жена сама себе объяснила и найденный на рубашке мужа след губной помады, и запах чужих духов. Осталось только придумать, почему на нем женские трусы. «Ну, придумай что-нибудь сама, ты же у меня умница...»

Нет, конечно, Шурик сразу Ларису предупредил, что не сможет встречаться с ней так часто, как ему хотелось бы. В силу его необычной профессии. Но иногда от его рассказов об этой профессии у Ларисы шла кругом голова, и она мысленно задавала себе вопрос: «А с ним-то самим все в порядке? Не клиент ли он психдиспансера?!!» Она много раз пыталась поговорить с ним начистоту, хотела как-то понять, проверить – не врет ли? Вернее, не сочиняет ли?

Он обижался. Но легко отходил, а в припадке любви и нежности он сграбастывал Ларису в руки-клещи, шептал ей на ухо слова какие-то сумасшедшие, которые не оставляли у нее никаких сомнений: Шурик – настоящий мужчина и любит ее по-настоящему. Ну, нельзя лишнего говорить! И это ей понятно. И обижаться не на что. Такая работа. Он так ей и говорил: «Привыкай. Такая работа».

И Лариса привыкала, врастая по самые уши в эти странные отношения.

Когда Шурик стал для Ларисы не просто приходящим мужчиной, а женихом, которого она не выпирала по сложившейся привычке посреди ночи на улицу, она познакомила его с племянником Пашкой. Целый вечер они по-мужски общались. А на следующий день Пашка сказал Ларисе:

– Мама Лара, какое-то у меня двойственное ощущение. Какой-то он, твой Шурик, неправильный, как... как налим! Нет, все нормально вроде. Мужик в нем виден издалека. Но в том-то и фокус, что, с одной стороны, мужик настоящий, с другой – настоящий налим! И не обижайся! Говорю, что думаю!

– Ты что в виду имеешь с этим налимом? – слегка обиделась на сынка-племянника Лариса.

– Скользкий, – без лишних слов объяснил взрослый мальчик.

– Ну ты даешь: такие выводы делаешь! – Лариса губу прикусила. Она-то ждала, что Пашка в восторге будет.

– Мама Лара, ну, не обижайся! – Пашка прижался к Ларисе, как в детстве, когда был маленький и постоянно подставлял свою коротко стриженную макушку ей под руку. – Просто, Лар, не верю я ему и его славной работе. Уж очень много он о ней треплется. И потом... Это ведь ты в него влюблена, а не я!

Шурик почувствовал, что Пашка принял его настороженно, и в следующий свой приезд завел с Ларисой разговор о том, что дети ревнивы и Пашка – не исключение. А потом, как бы между делом, он сказал Ларисе, что уже звонил знакомому мастеру, который готов посмотреть икону и даже уже дал согласие отреставрировать деревянную коробку, почистить металл и освежить краски.

– Хорошо, я подумаю, – ответила Лариса.

– Да что тут думать, дорогая? Пока берутся, надо делать! – Шурик говорил горячо и порывисто. Как всегда, когда он что-то доказывал, убеждая в своей правоте.

– Саш, реставрация – дело серьезное и очень недешевое. Я это хорошо знаю. Надо сначала поговорить о цене работы. А я сейчас к этому не готова. Давай позже, а?!

– Ну, давай. Только ты не поняла. Это мои друзья. И они для меня все сделают фактически бесплатно. Вернее, для тебя, – уточнил Шурик. – Я сам договорюсь, сам отблагодарю.

Лариса совсем не хотела реставрировать бабкину икону. Ей она нравилась вот такой вот, старенькой. Правда, в таком виде ее нельзя было повесить на стену: ушки на заднике коробки держались на честном слове, и под собственной тяжестью ящик бы рухнул. Но и отдать эту семейную ценность в чужие руки Лариса боялась.

– Ну а как я бабушкины записки сохраню? – Лариса искала повод отложить реставрацию. Вот если бы Шурик по-мужски где-то что-то подколотил, подклеил, не вынося икону из дома...

– Да какие вопросы? Возьми коробочку, аккуратно вытащи записки, пусть лежат, и ничего им не сделается.

Шурик сам, по-хозяйски, достал завернутую в покрывало икону, распеленал ее, открыл, бережно достал из нее записки.

Лариса видела, как от малейшего движения шевелятся, словно живые, полуистлевшие листочки. Она достала из шкафа пустую коробку из-под конфет, и Шурик положил в нее бабкины записки.

– Ну вот. А сейчас я ее заверну, как было. – Он снова спеленал икону. – А большой пакет у меня есть.

Весь этот вечер Лариса не находила себе места. В прихожей на полке для обуви стоял черный пакет, в который Шурик ловко спрятал ее икону, чудотворную семейную реликвию. Бабушка рассказывала, что в мужских руках она не была никогда и чудеса творит только для женщин. И Ларисе было не по себе оттого, что она сама, своими руками, отдала икону в чужие, да еще и мужские руки. Шурик в этот момент был ей неприятен. Он казался каким-то пришлым татарином, который посягнул на святое.

Странно, что она сама согласилась, сама отдала семейную реликвию Шурику, а теперь винит его. Вроде он сильно и не настаивал. Но у него был талант убеждать. Он при этом будто наседал на собеседника, который сдавался без боя. Слишком убедителен был Шурик. Не получалось ему противостоять. И после того, как все уже случилось, после того, как Лариса уступила, и оттого, что она не в состоянии повернуть все вспять из-за неудобства и из опасения нанести смертельную обиду, ей хотелось только одного: чтобы он поскорее ушел.

А Шурика, наоборот, проперло на разговоры. И не на какие-нибудь пустопорожние, а на те, что Ларису очень волновали, – о будущем, их совместном будущем, которое виделось Шурику светлым и безоблачным.

Он взялся развивать мысль о свадьбе.

– Какая свадьба, Саш?!! Мне не восемнадцать, и тебе не двадцать!

– Как «какая»?!! Настоящая! Красивая, с венчанием, с лимузином и свадебным путешествием. Я иначе не согласен! И никто меня не поймет, если мы тихо сойдемся и зарегистрируемся, как кухарка с пастухом!

Лариса слушала его разглагольствования, а мыслями была не в свадебном путешествии, а в собственной прихожей, где в черном пакете, завернутая в тряпку, лежала старинная икона Богоматери с Младенцем.

– Ты, кажется, меня совсем не слушаешь? – с обидой спросил Шурик.

– Слушаю. – Лариса перевела на него взгляд. – Просто... Просто я уверена, что в день, когда нам будет назначено идти в ЗАГС или в церковь, у тебя непременно будет командировка на другой конец Земли и наше мероприятие будет отложено на неопределенный срок...

Она потом много думала об этой своей высказанной вслух мысли и понимала, что это был сигнал свыше, который она пропустила, не заметила. Вернее, заметила, но сделала вид, что ничего не было. Как страус, сунула голову в песок, и страх пропал. Она привыкла во всем оправдывать своего драгоценного Сашу. Так было удобно. Кому? Ему? Не только. И ей тоже. Потому что ежели бы она трезво подумала обо всем, то давно бы осталась без него. А она совсем не хотела этого. Страус! Что с него взять?! Любовь не только зла. Она еще и слепа.

Шурик позвонил Ларисе через неделю, сообщил, что отдал икону мастеру, и успокоил ее:

– Не переживай, Ларчик! Все будет нормально. Это свой человек. Будет твоя Богоматерь как новенькая!

«Опять Ларчик!» – с неприязнью подумала Лариса, и Шурик мгновенно уловил ее настроение по тому, как она вздохнула на другом конце провода. У него было особое природное чутье. Ему он доверял целиком и полностью, и это его не подводило никогда.

– Ну, что я такого страшного сказал?! Да другая бы радовалась, что ее мужик ласкательно-уменьшительными именами называет, а ты все недовольна!

Настроение у Шурика менялось мгновенно. Порой Лариса видела, как раздражение просто захлестывает его с головой. Кажется, еще секунда – и он начнет орать и колотить ботинком по столу.

– Ты тоже мог бы уже усвоить, что есть имена, а есть – клички!

Ларисе было ужасно обидно: она никак не могла простить себе того, что так бездумно отдала Шурику икону, а ему – его бурную деятельность по реставрации иконы, которую он развил стремительно, фактически вопреки ее воле.

Можно сказать, что с этого момента между ними пробежала черная кошка и в отношениях наметилась трещина. Шурик даже завел с Ларисой разговор, в котором заметил ей, не скрывая раздражения:

– В конце концов, ты могла бы и не отдавать свою бесценную вещь, раз так боишься! Ну, хочешь, я заберу ее и верну тебе?!

Ей бы в этот момент сказать: «Давай!», и тут же в машину сесть и по адресу мастера срочно поехать. Но вряд ли это состоялось бы и вряд ли изменило бы ситуацию. Шурик пропал бы гораздо раньше.

Ей было неудобно сказать это «Давай!», но Шурик все равно исчез. Не сразу. Он звонил Ларисе то из Москвы, то из Финляндии, то еще откуда-то. А может, с соседней улицы. Проверить она все равно не могла!

Потом Шурик сообщил, что уезжает по работе в Абхазию. Еще в телефонном разговоре он насыпал столько подробностей о предстоящей работе, что у Ларисы сомнений не осталось: милый в самом деле едет на Кавказ.

– А это опасно? – спросила она.

– Не опасней, чем в Питере. Хотя всякое, конечно, бывает. Но если тут ждут, то ничего не страшно. Ты жди меня, ладно?

У Шурика голос дрогнул. Водился за ним такой грех, как излишняя сентиментальность. Мог и слезу уронить, мужскую и совсем не скупую, чем очень удивлял Ларису.

Она тоже была барышней чуткой и не менее сентиментальной. Как говорил по этому поводу ее брат Андрей, «время поправит».

Надо сказать, оно и в самом деле поправило. К тому моменту, когда Лариса встретила Таранова, она была уже совсем другой барышней. «Не верь, не бойся, не проси» – это она хорошо усвоила.

Из Абхазии Шурик ей не звонил. Да она и не ждала – предупредил, что не будет возможности. И вдруг в один из дней, как гром среди ясного неба, в ее мобильный телефон упало сообщение: «Лариса, Шурик погиб, пришлите свой имейл, мы вам все напишем».

Трясущимися пальцами, еще не понимая, что произошло, Лариса с трудом набрала латинскими буквами свой электронный адрес и отправила эсэмэску на незнакомый номер.

А потом ее прорвало. Слезы текли в три ручья, и в горле застревали рыдания – она кусала кулак, чтобы не напугать соседей. Лариса вдруг поняла, что Шурик, несмотря на его закидоны и завирательство, был для нее любимым и родным. Она и представить не могла, что мир в одну минуту может рухнуть только потому, что не стало Шурика, который порой раздражал и смешил, выводил из себя дурацкими кличками вместо ее красивого имени. Вдруг стало понятно, что ей без него просто жить не хочется. Не хочется, но надо, и от этого ей было еще хуже. Кому надо? Пашке? Он уже большой. Брат тоже живет своей жизнью. Это надо было Шурику, который позволял ей мечтать о чем-то красивом, о будущем, в котором они будут вдвоем. И вдруг в один момент все это рухнуло, да так, как и в страшном сне она не могла представить. Ладно бы расстались. Бывает. Даже при очень большой любви. А тут...

Письмо по «мылу» пришло ночью. Кто-то неизвестный писал Ларисе про Шурика, про то, как он с другом попал в горах под обстрел, был тяжело ранен и умер, не приходя в сознание.

«Лариса, он очень вас любил. Мы суровые мужики и не умеем красиво говорить, но он много рассказывал про вас, с теплом и любовью. Больно писать это все, но примите, как есть. И вспоминайте его добром. Жаль, но ничего нельзя вернуть. Мы, его друзья, не скрываем слез. Держитесь...»

Дальше неизвестный сообщил Ларисе, что похоронить Шурика собираются не в Петербурге, а в псковской деревне, где жила его бабушка.

У Ларисы мысль мелькнула: откуда друзья про бабку знают? И откуда такое решение – хоронить Шурика в далекой бабкиной деревне? Он что, распоряжения на случай своей смерти давал? Странно как-то...

Мысль эта, правда, надолго в голове у Ларисы не задержалась. Не до нее было. Лариса читала письмо и рыдала. Во весь голос. И причитала, как старая бабка, оплакивала свое несостоявшееся счастье.

Потом ответила на письмо и попросила сообщить, когда Шурика привезут в Петербург.

Ответ пришел почти мгновенно, как будто там, в Абхазии, у компьютера ждали ее письма. Теперь неизвестный писал, что похоронят Шурика в Листвянке 10 ноября. «В Петербург тело не привезут».

Оттого, что неизвестный писал Ларисе про ее любимого Шурика – «тело», ей стало совсем не по себе. И надо было думать, как попасть в эту самую Листвянку 10 ноября.

– Надо ехать, мам Лар! – сказал утром Пашка, которого Лариса поймала перед отъездом его в институт.

– Я знаю, что надо. Но как? Поезд не идет туда, я смотрела карту – это в такой глуши. Автобус?

– Лар, на фиг автобус?!! Поедем на машине! Поведем по очереди.

– Да, ты прав. Так и сделаем. Ты со мной?

– Конечно!

Вечер Лариса провела у Кати с Лешей. Все трое были подавлены сообщением о смерти Шурика. Хоть дружба «семьями» у них не получилась из-за вечной Шуриковой занятости, но Ларискино горе их объединило. Катя хлюпала носом и гладила подругу по трясущейся от рыданий спине.

– Лар, ты поплачь, поплачь... Полегче станет. Леш, где у нас водка?

Леша вскочил, пошарил в шкафчике у плиты, нашел початую бутылку водки.

Выпили. Леша тут же снова наполнил рюмки. Лариса смотрела сквозь прозрачную жидкость, словно на дне хотела увидеть ответы на все свои вопросы. Слезы непрекращающимся потоком текли по ее щекам, капали на стол, на дольку огурца, который подвинула ей под руку сердобольная Катя, и в рюмку с горькой водкой.

– Кать, за что, а? Ну почему все шишки на меня? Ну, только вроде все налаживаться стало, и вдруг...

Этой ночью Лариса получила еще одно письмо от неизвестного друга Шурика. Он писал о том, чем занимался в жизни Александр Иванович Корытников. И оттого, что вся жизнь у него была посвящена борьбе с невидимыми врагами, которые кишмя кишели на просторах любимой Родины, ближнего и дальнего зарубежья, Ларисе было невыносимо жалко Шурика. Ну и конечно же себя. Правда, она не очень поняла одного: если его больше нет, то зачем кто-то пытается рассказывать ей, в общем-то посторонней женщине, чуть ли не военные тайны? Как-то это не очень было логично. А если учесть, что логика была Ларисиным коньком, то она призадумалась не на шутку.

И еще что-то ее царапнуло, но она не могла вспомнить – что именно. Она стала медленно перечитывать письма. Что-то было в них не то. Кроме того, что последняя информация была лишена логики, что-то еще тревожило Ларису. Она прочитала оба письма по десять раз. И никак не могла понять, что же ее насторожило. Ну, с одной стороны, слишком уж много подробностей о работе Шурика, про которую сам он упорно молчал, а если и говорил, то лишь намеками. Во-вторых, что-то еще неуловимое... Но вот что?!!

Впрочем, что бы там ни настораживало Ларису, а Шурика больше нет, и ей предстоит страшное – похороны любимого человека.

Утром, чуть свет, к Ларисе пришла Катя.

– Как ты? – спросила с порога, всматриваясь в покрасневшие глаза подруги.

– Плохо. Не спала почти.

– Лар, ты без сил останешься! Спать надо!

– Надо, но не могу. А сегодня еще и голову ломала всю ночь. Что-то меня в письмах этих цепляет, а что – понять не могу.

– Покажи! – попросила Катя.

– Читай, – открыла подруге свой почтовый ящик Лариса и пошла в кухню поставить чайник.

Подруга буквально раскрыла ей глаза.

– Ну, что я могу тебе сказать... – Катя задумчиво раскачивалась на стуле. – Ты ничего не говорила про то, как написаны письма, а сейчас я вижу, что писал их не очень грамотный человек. И вообще, очень много особенностей, я тебе сейчас...

– Стоп! Стоп, Катя! Вот! Ты уловила то, что царапнуло меня, – безграмотность. Причем какая-то особенная. Смотри, вот это эсэмэска Шурика. А вот письма неизвестного человека. Смотри, и тот и другой делают ошибку в слове «сделать» – «з» вместо «с», и в слово «наверное» и тот и другой пишут «новерно». Это совпадение? А еще он, Шурик, всегда пишет букву «е» там, где она нужна. Большинство людей эту букву вообще не замечают и на письме компьютерном или на клавиатуре мобильника набирают «е» там, где слышат «е». А тут, в письме, везде стоит «е». Это может быть еще одним совпадением?

Лариса говорила скороговоркой. Это было невероятно, но все складывалось. Как кубики.

– Лар, ошибки абсолютно одинаковые – это я тоже заметила. И еще одна особенность: человек, который написал тебе письма, так же, как твой Шурик, не признает прописные буквы и обожает многоточия. – Катя пожевала нижнюю губу. – Знаешь, подруга, а ведь одной рукой написано это – и эсэмэска от твоего Шурика, и письма от его друга. И это я тебе говорю как учительница русского языка и литературы. Если хочешь, как филологиня! Вкручивает тебе кто-то. Если не он сам...

Лариса и сама видела, что вкручивает. Знать бы – кто. И вот еще. Было у нее предчувствие какое-то. Нет, когда сообщение о смерти Шурика пришло, она себя не помнила. Чуть рассудка не лишилась. Спасло то, что разрыдалась в голос.

А вот потом как-то резко отпустило. Как-то не скорбно, что ли, на душе было. Лариса это ощущение хорошо уловила, удивилась, но отмела. И вот на тебе! Ощущения-то не на пустом месте были.

– Кать, а что делать-то теперь? – Лариса ждала от подруги ответа.

– А черт его и знает, что теперь делать... – Катерина подумала, пожевала кончик хвостика, в который у нее были завязаны волосы. – Слушай, попробуй этого «писателя» на откровенный разговор вытянуть, напиши ему, что собираешься ехать в эту деревню, в... как ее...

– В Листвянку.

– Да, в Листвянку. Подробности повыкачивай. Может, что-то прояснится...

– Знаешь, Кать, я боюсь об этом думать, настолько все это невероятно, но мне кажется, он жив. Я не могу объяснить свои ощущения, но мне так кажется, понимаешь?

Они сидели в тесной кухне, пили чай. Глаза у Ларисы лихорадочно горели, и Катя даже поймала себя на мысли: не двинулась бы подружка рассудком и в самом деле.

– Лар, ты только аккуратно сейчас со своими этими предположениями, ладно? Боюсь, ты накрутишь сейчас себя, потом страшно будет принять правду. Ты давай начни с письма этому приятелю, ладно?

Лариса так и сделала, но ответа не получила. До 9 ноября ей не было никаких сообщений.

Девятого она отправилась с утра в храм, потом на рынок, где выбрала цветы – розы и белые хризантемы. И опять у нее мелькнула мысль, что это все не по-настоящему.

У лифта столкнулась с дворничихой.

– С праздником, – кивнула та на цветы.

«С каким?!» – подумала про себя Лариса и грустно улыбнулась, а ответить ничего не успела. Створки лифта закрылись, и кабина поползла вверх.

Дома Лариса посмотрела внимательно на свое отражение в зеркале. «Бог мой! – пронеслась мгновенно мысль. – Постарела-то как!»

До вечера Лариса занималась обедом, хотя есть не хотела и вообще на целых два дня собиралась уехать из дома. Потом из школы пришла Катя, доложила, что утрясла все вопросы с их отсутствием на работе. Пашка тоже не задержался в институте. Лариса накормила его. Ребенок отличался завидным аппетитом, и, глядя на него, Лариса искренне радовалась. Пашка с детства в этом вопросе был покладистым, ел, как говорится, с краю, и уговаривать «за маму, за папу, за кошку и собачку» его не приходилось. При этом был он не толстым и даже не упитанным, а самым обычным. А в детстве даже худеньким. Видать, все, что съедал, активно сбрасывал, нарезая круги по двору. Не в коня корм!

– Лар, мы в котором часу выезжать будем? – спросил Пашка.

– Я посчитала, чтобы к утру быть в этой Листвянке, надо не позже четырех часов выехать.

– Ты ложись спать, я разбужу.

– Не могу. Паш, я не усну.

Но к вечеру на Ларису навалилось какое-то тупое безразличие. Она снова была, как в первый день, растоптана и смята. Голова болела, будто в мозгу кто-то поковырялся.

«Нет, чудес не бывает. Не бывает чудес... И Шурика нет. Сейчас я это просто чувствую. Пустота, как в колодце», – думала Лариса, зябко кутаясь в теплый шарф, стоя у окна, за которым сгустилась ноябрьская темень.

В этот момент в прихожей запищал мобильник. Не звонок. Сигнал звонка у Ларисы был настроен другой. А писк – это сигнал СМС-сообщения.

Лариса открыла сообщение и чуть не упала в обморок. Буквы плясали у нее в глазах.

«Похороны состоятся, но в гробу будет не он».

– Паш, Пашка! – Лариса закричала, как ей казалось, во весь голос. На самом деле прошептала сдавленно.

Павел вышел из комнаты:

– Мам Л ар, ты чего хрипишь?

Увидел в руках у Ларисы телефон. Она протянула его племяннику.

Пашка прочитал сообщение и присвистнул:

– Ну, ни фига себе история! Лар, а может, он и правда того... этого?

– Что «того – этого»? – Лариса закашлялась – в горле першило.

– Ну, такой вот весь секретный. Может, и в самом деле работа такая?

– Не знаю. Пашка, я уже ничего не знаю. Позови Катю!

Лариса провалилась в глубокое мягкое кресло. У нее мелко дрожали руки.

Хлопнула входная дверь. Катька, растрепанная, только из ванной, в банном махровом халате, влетела в комнату, плюхнулась у ног Ларисы.

– Ларочка, ты только не нервничай! Погоди, сейчас мозги в кучку соберем. Господи, ну где ж Леха-то, черт бы его побрал!

Катя лихорадочно давила на кнопки телефона, пытаясь дозвониться до Лешки Куликова.

– Куличок! Ну, наконец-то! Лешик, ты скоро приедешь? Уже? Слава богу! Леш, сразу к Ларисе заходи, ладно?! Очень-очень надо!!!

– Ну все, Ларис, Лешка сейчас придет, уже мчится. Сейчас всем колхозом покумекаем. Ларочка, ты как? Сердце как? Не колет?

– Кать, да не суетись ты, не колет. Просто тошнит, и голова кружится. – Лариса выбралась из кресла. – Пошли в кухню. У меня мозги кипят, надо пять капель принять.

– Корвалольчику? – участливо спросила подруга.

– Смеешься? – Лариса достала из шкафчика початую бутылку коньяка, накапала по половинке в две рюмки. – Давай, мать, а то боюсь, что я просто свихнусь.

Не успели закусить яблочком, как в прихожей прозвенел звонок, Пашка метнулся к двери, и через минуту, едва успев скинуть ботинки, в кухню ввалился Леша.

– Девки, что за пьянка? Катерина, что у вас опять такое стряслось?

– Леш, мы тебе сейчас все-все расскажем. Нужен твой совет.

– Пожрать дадите чего-нибудь? Я как волк сегодня...

– Кать, налей волку рассольника, и котлеты в кастрюле. – Лариса достала третью рюмку. – Леш, только по чуть-чуть, кому-то ночью рулить придется!

– Да пейте, я сяду за руль, – подал голос Павлик.

– «Пейте»! Скажешь тоже. – Лариса снова накапала всем троим пахучей, как лекарство, коричнево-золотистой жидкости. – Это средство спасительное, чтоб руки не тряслись.

– Ну что стряслось-то? – Леша одним махом проглотил граммульку в рюмке и покосился на бутылку, которую Лариса предусмотрительно задвинула к стенке. Его красноречивый взгляд дамы равнодушно пропустили.