Текст книги "Игра по чужому сценарию"

Потом он опять постучал Ларисе, которая уже не рыдала, но судорожно всхлипывала.

– Лара, – почти прошептал Таранов в замочную скважину. – Лар! Васька сейчас приедет, он на дежурстве. Так что скоро мы будем вместе. Ты рада?

– Рада, – икнула Лариса.

– Лар, – снова забубнил Таранов. – Хочешь, я что-то скажу тебе?

– Хорошее? – спросила Лариса.

– Ну, для меня – хорошее. Надеюсь, что и для тебя – тоже. Только я кричать на весь дом об этом не могу, поэтому двигай ухо ближе!

– Ну, говори. – Лариса прижалась ухом к замочной скважине.

– Лар! Я в тебя влюбился...

Лариса чуть не задохнулась. Такого у нее еще никогда не было – ей не признавались в любви через запертую на замок дверь. Она снова заплакала от бессилия.

– Лар! Ты слышишь меня?

– Слышу...

– А я слышу, как ты плачешь. Почему?

– От радости. И от обиды. – Лариса лягнула дверь и больно стукнулась в нее коленкой.

– Лар, ты не стучись. Сейчас приедет Васька и все сделает. А я пока буду с тобой разговаривать. Хорошо?

– Хорошо, – проскулила под дверью Лариса. – Скажи мне еще что-нибудь хорошее...

– Я хочу к тебе. – Таранов помолчал, посопел и совсем тихо сказал в замочную скважину: – Я хочу тебя...

Лариса молчала. Она прикусила губу, чтобы не расхохотаться.

– Эй! – позвал тихонько Таранов. – Лар! Ты тут?

– Тут.

– А почему ты молчишь? Ты обиделась за то, что я сказал? Лар, ты не обижайся. Я ж мужик. Это у вас, женщин, ля-ля-ля да сюси-пуси, а у нас все просто: хочу – не хочу. Я понимаю, что это грубо и не по-европейски, но я вот такой. Мент я неуклюжий, Лар!

Таранов помолчал. За дверью была тишина.

– Лар! – снова просвистел он в скважину. – Ларис, ты не обиделась?

– Нет, не обиделась! А скоро твой Васька приедет? Я боюсь тут одна сидеть!

– Ты не боись! Я ж как пес, на посту у двери! А Васька... Васька скоро! Это ж МЧС!

Потом приехал Васька и на раз-два сковырнул замок на Ларискиной хлипкой дверце. Ввалившийся в квартиру Таранов подхватил Ларису на руки, и она прижалась к нему, будто сто лет знала его. А он целовал ее, ощущая на губах соль от пролившихся слез.

– Долго рыдала, да? – спросил Таранов, разглядывая опухшее Ларкино лицо. Потом принюхался, как пес. – Ба, девушка! Учительница ты моя школьная, да ты ж неприлично пьяна! Васька, она, кажется, вылакала наш коньяк!

– Не весь вылакала, – пискнула Лариса.

Она прошлепала в кухню, стыдливо пряча глаза от незнакомца по имени Васька, который служит в МЧС и легко открывает замки.

– Вы проходите, раздевайтесь, я сейчас все приготовлю, – кивнула спасателю Лариса.

– Не, ребята! Я на службе, как-нибудь в другой раз, – отказался Васька. – Олежка, созвонимся! Пока! Да, дверь вам как-то сегодня надо закрыть, а с рассветом вызывайте мастера – новый замок надо ставить. А лучше – новую дверь. И желательно – не картонную. А пока уж как-нибудь переночуйте!

– Ничего, у нас пес есть, свирепый. – Лариса кивнула на Таранова. – Всю ночь готов на коврике службу нести.

Когда за Васькой закрылась дверь, Таранов перешагнул через спортивную сумку, с которой пришел, заграбастал в охапку Ларису и сильно прижал ее к себе.

– Прости меня, ладно? Лар, прости! Моя работа – это... это моя работа. Синдром опера! Черт дернул включить мобильный! Как посыпались звонки! На работе не все так, как надо, пришлось заезжать. Вот и опоздал. А тут еще твой замок. Если честно, я за тебя испугался, когда ты не смогла его открыть. Столько всего в голове пронеслось!

– Как спать будем сегодня, не представляю, – вдруг сказала Лариса, высвобождаясь из рук Таранова.

– Как-как! Вместе! Мы ж уже спали вместе...

– Да я не о том! У нас же двери-то нет фактически!

– А-а, ты про это... Это я исправлю. Нужна какая-то палка, швабра. Есть?

Таранов ловко соорудил из швабры запор, подергал дверь. Она, конечно, шевелилась и вообще пугала дырой от замка. Но с этим справиться было просто: в дыру забили тряпку, и сразу стало не так страшно. Впрочем, с того момента, как Таранов с Васькой победили закрытую дверь, страх у Ларисы прошел. Ну, глупо чего-то бояться, когда тебя обнимает сам начальник уголовного розыска, подполковник, между прочим.

Таранов тем временем расковырял свою сумку и извлек из нее спортивный костюм и тапки-шлепанцы, а из бокового кармана достал зубную щетку в футляре, тюбик с зубной пастой и какие-то мужские флаконы и тубы, видимо, с пеной для бритья и прочим.

Лариса внимательно наблюдала за ним. «Как просто иногда все бывает, – думала она. – Иной раз от знакомства с человеком до момента его полного приема в свою жизнь проходит целая вечность, а тут... раз – и ближе этого Таранова у меня никого нет! Нет, есть, конечно, Пашка, есть брат Андрей, есть Катя с Лехой. Но Таранов – это Таранов. И я, кажется, его люблю».

– Олег, а то, что ты мне говорил, когда стоял за дверью... Это... правда?

– Правда.

– Но так быстро... Так не бывает!

– Бывает по-разному. Нет тут никаких правил, поняла? Я могу повторить. Но не буду. Я мужик или кто?

...Каждое новое чувство рождает первую мысль: «Это то самое, настоящее. И это – навсегда! А все, что было до – это досадная ошибка». Так происходит почти с каждой женщиной. Лариса – не исключение. Она всякий раз думала точно так же. Потом, правда, понимала, что опять все не то и все не так. Но самая первая мысль всегда была такой. Ровно до тех пор, пока жизнь не открыла ей глаза на Шурика. То, что он сыграл с ней, трудно было объяснить. Ну, понятно было бы, если б он банально грабанул ее или выцыганил обманным путем икону, а потом сменил бы сим-карту в своем телефоне – чего проще! – и прости-прощай!

Но он не остановился после того, как провернул дельце, а продолжал играть, да так, что Лариса верила ему до последнего момента. И когда все открылось и Лариса вынуждена была принять правду, она стала другой. Как сказала она Кате: «Я не знаю, что теперь должно произойти и каким должен быть человек, чтобы я могла снова окунуться в отношения и поверить в любовь!»

Катя ей тогда сказала: «Перешагни!»

– Ну, что случилось, кроме того, что на твоем пути встретился очередной мерзавец?! Мало их в нашей жизни встречается? Ни одной нет, которую бы не шваркнули вот так вот. Обидно, да. А ты возьми и перешагни через обиду.

– Не-е-е-ет! – со злостью протянула Лариса. – Я, кажется, на всю оставшуюся жизнь накушалась любви!

Но прошло совсем немного времени, и она снова в состоянии влюбленности. И самая большая радость у нее оттого, что перед ней не человек-загадка, а нормальный открытый мужик. Не кот в мешке, типа Шурика-«разведчика», а Таранов, подполковник, начальник уголовного розыска. Она знает, где он работает, он уже привел в ее дом приятеля Ваську, который взламывает по ночам замки, и он принес в ее дом свои тапочки и зубную щетку. И все это говорит о серьезном к ней отношении. С его стороны.

А она? Она еще вчера сомневалась во всем. А сейчас, когда он уснул, уткнувшись носом в ее подушку, она опять думает так же, как всякий раз, когда в ней поселяется новое чувство: «Все, что было до, было досадной ошибкой!» И это чистая правда! Особенно Шурик! А вот это – самое настоящее и навсегда».

Лариса провела ладошкой по колючему ежику, который топорщился на голове у Таранова. Он вздрогнул.

– Лар, мне хорошо с тобой, – пробормотал Таранов сквозь сон, пошарил рукой по одеялу, нашел Ларискину руку и положил ее себе под щеку.

– Ты спишь как слон, Таранов, и если кто-то задумает к нам войти – а у нас, если ты помнишь, сломан замок и дверь картонная, – то он сделает это легко, потому что ты ничего не услышишь, – прошептала Лариса ему в самое ухо.

Таранов встрепенулся, потер глаза:

– Я все слышу. И не дай бог кому-то прийти и сломать мое самое вкусное утро за последние годы! Я всех поубиваю. – И спросил без всякого перехода: – Лар, а как ты относишься к... утреннему сексу? Прости меня, пожалуйста, но я все-таки обыкновенный мужик и интересуюсь тем, что мне больше всего интересно!

– Ты нахал, Таранов! Я ему про любовь, а он про секс!

– Лар, любовь без секса – это противоестественно! И еще... Я ведь мент. У меня все просто. И ты не можешь мне ничем возразить, если я тебе скажу, что после секса людям куда проще общаться. Я, конечно, имею в виду людей, между которыми что-то зародилось, а не просто так. Просто так это как раз наоборот: секс без любви. Тоже случается у всех. Но это совсем не то. Ну, скажи одним словом, тебе ведь хорошо было?

– Хорошо...

«Хорошо» – это совсем не то слово. Лариса вообще не смогла бы сейчас подобрать то одно-единственное слово, которое бы описало ее ощущения.

...Вся смелость прошлой ночи улетучилась без следа, когда Таранов вышел из ее ванной комнаты в спортивном костюме и тапочках-шлепанцах в красно-желтую клетку. Он был в этот момент для нее и домашним, и незнакомым одновременно.

Раньше она видела его на работе в джинсах и сером свитере, а потом ночью на кухне – в наряде Аполлона. Первый видок был если не официальным, то полуофициальным. Второй – комичным и смешным, несерьезным – однозначно.

Такой – в домашних тапочках – Таранов был незнаком ей. К этому должен прилагаться ужин, телевизор и разговоры о повышении цен. О-хо-хо! Как-то очень обыденно. Вряд ли Лариса этого хотела от Таранова.

И она не знала, как ей себя вести. Еще час назад было проще. Сначала она рыдала оттого, что оказалась запертой на замок, и он успокаивал ее из-за двери и говорил ей слова такие, от которых у нее голова кружилась, и ей еще больше плакать от этого хотелось. Потом приехал его приятель Васька из МЧС, который ловко сломал замок, и Таранов подхватил плачущую Ларису на руки и успокаивал, как ребенка. И ей было с ним легко и просто.

А стоило ему переодеться во все домашнее, как она вдруг испугалась его. И еще она не знала, как ей его лучше называть: по фамилии – неловко, по имени-отчеству – смешно, просто по имени – как-то не получалось.

И Таранов увидел, что она немного не в своей тарелке.

– Э-э-э, милая моя учительница Лариса Михайловна! Да у вас похмелье и все, что связано с этим не очень-то приятным состоянием! И у меня есть предложение, от которого грех отказываться, потому что все мы переволновались и нашим организмам требуется поддержка! Идем в кухню! Идем-идем! – поторопил он Ларису.

В общем, после второй рюмочки «на брудершафт» они легко перешли окончательно на домашнее «ты», и Лариса даже нашла для Таранова ласково-уменьшительное имя – Олежка. И трясти ее перестало.

И еще она рассказала Таранову про своего сыночка-племянника Пашку. Таранов слушал историю Ларисиной семьи чуть не с открытым ртом и поминутно повторял:

– Ты умница, Лар! Ты – настоящая женщина! Ты больше, чем мама...

И ей от этих его слов было очень тепло. Вот оно, это слово, одно-единственное, которое можно подобрать ко всему тому, что произошло с ней и с подполковником Тарановым, – «тепло».

Нет, конечно, и страсть присутствовала. Не без этого! Но все-таки главным в их отношениях было другое. И от этого «другого» у Таранова будто шелуха прошлой жизни отвалилась с души. Там, в прошлой жизни, много всего было. И случайные женщины были, и дамы в мундирах с работы, те, что имели на него определенные виды, пару раз даже покупать приходилось женщин – хоть и элитных, но продажных.

А тут он влюбился. По традиции надо было повстречаться, походить в кино, подарить цветы и конфеты. А он вдруг испугался того, что если отпустит ее, то сразу потеряет. И еще испугался за то, что наступит новая ночь, и этой ночью к ней снова придут Шуриковы приятели, и уже не уйдут просто так.

Он из-за нее спал вполглазика. Вообще-то он умел вырубаться так, что хоть из пушек стреляй – не проснется. Но тут был другой случай. Он сам в псы охранные напросился, а значит, не мог, не имел права проспать ее.

И коль уж ему доверено было тело охранять, а тело это было красивым и притягательным, да еще «брудершафт» оказался к месту, то Таранов взял и плюнул на все условности – конфеты, свидания и обещания повести девушку в ЗАГС – и воспользовался оказанным ему доверием. И ему тоже было тепло оттого, что в ответ он ощутил какое-то простое родство, как будто Лариса была всегда рядом, знала о его язве и головных болях, и рядом с ней можно было не стесняться заметного дрожания левой руки, а просто сказать: «Это после ранения». И не стыдно было признаться, что дома у него десять лет не было ремонта, и вообще дом его – это тесная хрущевская двушка, холодная и неуютная, и что ни в какой загранице, кроме Афгана, он никогда не был. И не надо было выпендриваться, что читал какого-то Мураками. «Ну, не читал и не надо!» – просто сказала Ларка и принялась обсуждать с ним последнюю серию «Глухаря».

Вот этого ему и не хватало. Понимания и тепла. Это, правда, уже после основного инстинкта. Инстинкт – святое! И ему страшно понравилось, что Лариса оказалась не только хорошей собеседницей, но и понимающей женщиной. Тут Таранов вспомнил свою недавнюю любовницу, которая уважала воспитывать подполковника постоянными отказами. Не то сказал – отлучен от тела, опоздал на свидание – снова наказан. А за Мураками его бы лишили сладкого не меньше чем на месяц! И напрасно Таранов не уставал напоминать: «Этим не наказывают!» Дама сердца мордовала его по поводу и без, а наказание было всегда одно. «Сексолишение» – так он называл это извечное и хитрое бабское наказание.

И он сбежал. И хоть секса от этого не прибавилось, он был счастлив. Хоть обижаться не на кого!

Его Ларка была другой. Такой, о которой мечтает любой нормальный мужик. В ней было понимание. И желание. Понятно, что все это оттого, что между ними возникло притяжение. И Таранова это очень радовало. И Ларкино смущение поутру ему было приятно. И ее переживания на сей счет – «Вот, напилась и совершила скоропалительное грехопадение!» – смешили Таранова и были ему тоже приятны.

На целую неделю они забыли про Шурика. Утром следующего дня Таранов вызвал специалистов из службы установки дверей, и уже к вечеру у них стояла железная дверь, обитая светлой вагонкой, с двумя хорошими замками.

Пришедшие полюбоваться обновкой Катя с Лешкой оценили приобретение, а Куликов предложил поставить третий замок, который он купил для Ларисы накануне.

– Лех, ну, третий – это уже перебор! У меня и на два-то замка в квартире добра не наберется, а уж на три – тем более. Да и чем больше замков, тем привлекательнее для воров. Вы себе его поставьте – не помешает. А то тоже ввалится ночью какой-нибудь Шурик!

– Пусть ввалится. – Лешка зверски скосил глаза к переносице. – Я быстро операцию «Ы» ему сделаю!

Через неделю Лариса вышла на работу, и Таранов скучал без нее. И ходил к школе встречать ее после уроков. Он прятал под курткой цветы – стеснялся открыто их приносить, да и Лара его предупреждала: к школе не стоит приходить с букетами.

Ей очень нравилось, что он выбирал для нее не длинноногие розы, а всякие чудненькие цветочки, коим она порой и названия-то не знала. Да ей и не надо было знать. Она была счастлива оттого, что Таранов не приносит ей помпезные похоронные букеты, как это любил делать Шурик.

А про Шурика Таранов помнил, но скоро на него навалилась работа, и он только успевал разгребать свои уголовные дела, обещая Ларисе что-нибудь придумать с ее Шуриком.

Недельный отпуск его прошел, и он успел уже забыть про свой отдых. А еще через неделю у Таранова снова были красные, как у кролика, глаза, и он приползал домой едва живой. Так что Ларисе даже неудобно было спрашивать его, когда они, наконец, займутся Шуриком.

Корытников же словно забыл о существовании Ларисы. Она и сама бы с удовольствием о нем забыла, если бы не бабушкина икона.

В одну из ночей, после ставших традиционными разговоров «за жизнь», Таранов попытался уговорить Ларису на «исполнение супружеских обязанностей». Она со смехом отклонила предложение: еще пять минут назад Таранов с трудом языком шевелил, рассказывая ей байки из жизни уголовного розыска. Какие уж тут «обязанности»!

Таранов притворно вздохнул, а потом с удовольствием обнял Ларису, и положил ее ладошку себе под колючую щеку, и только поплыл по волне самого первого, робкого и еще не настоящего сна, как в темной тишине квартиры раздался оглушительный телефонный звонок.

Таранов вскочил, как в армии по команде. Пока он соображал, что это за звонок, телефон еще трижды захлебнулся трелью.

– Алло! – резко сказал Таранов в трубку. – Алло! Слушаю вас...

Потом аккуратно положил трубку на место, виновато посмотрел на Ларису:

– Молчат...

– Молчит. Он всегда так делает: звонит и молчит.

– Ты думаешь, это он?

– Я не думаю. Я знаю. – Лариса помолчала. – А ты знаешь, здорово, что он позвонил и нарвался на тебя. Теперь он знает, что я не одна!

Шурик перестал звонить ей. Но однажды ей показалось, что она увидела возле дома человека, похожего на того, что приходил к ней ночью. И хоть она того ночного гостя почти не разглядела, что-то внутри подсказало ей, что это он. И в просвете между домами проехала машина, похожая на хищную рыбу, такая, как была у Шурика.

Лариса быстро проскочила в свою парадную. Ей повезло, что лифт стоял на первом этаже. Когда в нем закрывались дверцы-створки, в парадную вошел тот, который так напугал ее.

Дома она закрыла дверь на замок и большой засов, который по ее просьбе сделали дверных дел мастера, и приникла к глазку. Она напрасно вглядывалась в мутное пространство лестничной клетки, которое открывал ей глазок: незнакомец не появился. А машину, похожую на хищную рыбу, она увидела в окно. Машина стояла у угла дома, и это была машина Шурика – сомнений у нее не осталось.

* * *

Прошло еще два месяца. Лариса не тормошила Таранова по пустякам. Ей было очень тепло с ним. Хотя он не был белым и пушистым. Более того, он порой был невыносимо занудлив. Он уставал на работе, раздражался по пустякам, и Ларисе приходилось подстраиваться под его непростой характер и дурацкий рабочий график с ночными и суточными дежурствами. И он, видя, как она старается понять его, все больше и больше проникался к ней трепетным чувством.

Ему было стыдно за то, что у него не доходят руки до ее дела. И тогда дело само дошло до его рук.

В одной безымянной холмогорской деревне неизвестные воры обнесли местный храм. Был он махоньким, но иконы в нем хранились поистине бесценные, принадлежавшие местным жителям, которые спасали их по своим чердакам с тридцатых годов. Как только приход возродился, сельчане сами к батюшке пошли, и несли они самое дорогое – вещи из убранства довоенного храма.

Стоял храм на отшибе, вдали от дорог и путей, и посторонние люди редко забирались в эту глухомань, поэтому приезд двух питерских мужиков – «из ученых оба!» – представившихся музейными работниками, деревенских жителей удивил немало.

Мужики жили в доме бабки Кирьяновой. Вечерами пили с ней чай, расспрашивали, что почем, как тут в войну жили да какую политику ведет местная власть. Бабке их уважительность очень в жилу была. Она по утрам выползала к колодцу и рассказывала соседкам про постояльцев. Бабки завистливо цокали языками: Кирьяниха у самой дороги на входе в село жила, вот ей и подфартило с жильцами: только вошли в деревню, к ней и завернули – проситься на постой. Пообещали денег дать за приют и кормежку. Да еще ученые беседы с ней вели. Она же в свою очередь докладывала всему селу, чем занимаются питерские постояльцы.

А они в первый же день познакомились с батюшкой Тимофеем и попросились в храм – иконы посмотреть да пофотографировать.

Батюшка добр был без меры. В храм пришлых пустил, сам им рассказывал, как восстанавливали приход. И про иконы поведал. Три дня питерские душу из него вынимали, все расспрашивали, как на интервью. А на четвертый день как испарились. При этом из храма пропали иконы, самые ценные.

Замок на дверях храма поврежден не был, и отец Тимофей даже не сразу понял, что иконы исчезли, пока не увидел на одной из стен пустое место.

А больше всех пострадавшей считала себя бабка Кирьяниха: ей незнакомцы обещали хорошо заплатить в конце командировки и не заплатили, да еще и из ее дома прихватили икону.

Когда стали разбираться в темной истории, выяснилось, что приезжали незнакомцы на машине, которая все три дня стояла в лесу неподалеку от деревни – лесник видел ее. На ней, похоже, и вывезли церковное добро.

Батюшка Тимофей отправился в районный центр, в милицию. Надежд никаких не питал, но заявление написал и подробно обрисовал в заявлении все до одной украденные иконы.

Скорее всего, на этом все и кончилось бы, но следователь местный был не обычным сыщиком, а большим ценителем древнерусской живописи – случаются еще такие в нашей милиции. Гоша Самохин до того, как пришел работать в милицию, окончил два курса художественной школы резьбы по дереву. Вообще-то он мечтал стать искусствоведом, но громыхнул в армию, а после нее прямой дорогой отправился в милицию – жизнь заставила.

Пока Гоша два года в армии глупостями занимался – стенгазеты рисовал да для начальства высокого сувениры армейские мастерил, в его родном поселке какие-то уроды убили учителя рисования, который был для детдомовца Гошки Самохина всем на этом свете.

Гошка в шесть лет остался сиротой – его родители погибли во время ледохода на реке. До этого как-то переходили, и не раз, прыгая с льдины на льдину, а тут... не повезло. Гошка уже все понимал и страшно переживал трагедию. Он даже онемел и полгода не говорил. У него не было родственников, и мальчик прямиком попал в детский дом, где от своей немоты стал еще больше замкнутым и нелюдимым.

А оттаял внезапно в школе, когда на уроке учитель рисования помог изобразить ему зайчика.

Соломон Михеевич Ковель с семи лет опекал Гошку, как отец родной нянчился с ним. Был он одиноким и неприкаянным, неизвестно каким ветром занесенный в глухомань архангельскую из Киева. Их и прибило друг к другу. Два одиночества, две одинокие птицы с перебитыми крыльями.

Гошка, как только пришел в школу, где Соломон Михеевич рисование преподавал, так и приклеился к учителю. Мальчик с трудом высиживал на уроках чтения и математики, а потом бежал в класс к Ковелю, где пропадал с утра до вечера. Первая половина дня – уроки для всех, обязательные по школьной программе натюрморты из геометрических фигур и восковых овощей и фруктов на драпировке. Все остальное время учитель вел кружок для тех, кто хотел научиться писать портреты и пейзажи акварелью и гуашью, кто стремился познать музыку цвета и игру света и теней. Он сопровождал свои уроки рассказами о жизни и творчестве великих художников, и ученики слушали его, открыв рты.

Иногда Ковель брал Гошку домой, и они пили сладкий чай с баранками и разговаривали о жизни. А если было поздно, учитель звонил директору детского дома – Марине Львовне, – и Гошке разрешали переночевать в гостях.

Гошка очень хотел, чтобы Соломон Михеевич усыновил его, что ли. Но это было невозможно! Старик был одинок, жил на крохотную учительскую зарплату, в коммунальной учительской квартире. И как только он заикнулся о том, что желает «взять мальчика на воспитание», так его едва не затоптали.

«Нельзя!» – визжали в РОНО толстые тетки, которые теоретически хорошо знают, как воспитывать детей. Они в ужасе были от мысли, что старый полунищий еврей осмелился принести заявление на усыновление.

– Гоша! Мне не дозволили, – грустно сказал Соломон Михеевич, держа в своих больших, изрезанных бороздками морщин руках ладошки привязавшегося к нему детдомовского ребенка. – Но это ведь все бумажки! Мы ведь с тобой можем и дальше быть вместе, правда? И Марина Львовна не откажет.

Марина Львовна не отказывала. Она погладила Гошку по голове, подмигнула Соломону:

– Гош, ты можешь каждый день бывать у Соломона Михеевича, я разрешаю! А в субботу и воскресенье можешь оставаться ночевать. Хорошо?

Как ему повезло, что директором детского дома была нормальная и умная Марина Львовна! Будь на ее месте расплывшаяся грымза из РОНО, правила были бы другие. И Гошка, и без того тяжело переживавший свое сиротство, был бы ранен еще сильнее.

Потом он понял, что у них с Соломоном связь куда более крепкая, чем у некоторых отцов и детей.

Когда ему исполнилось шестнадцать, Соломон Михеевич начал хлопотать в разных инстанциях, и совместно с Мариной Львовной им удалось выбить для воспитанника Георгия Самохина комнату в общежитии. И все остальное – самое лучшее в жизни – для него сделал учитель рисования: дал ему профессию, ввел в удивительный мир искусства, научил разбираться в древней живописи.

Ковель очень хотел, чтобы Гошка поехал учиться в Ленинград, чтобы стал искусствоведом. А Гошка стал милиционером. Потому что незадолго до его дембеля Соломона убили.

Гошку отпустили на похороны, и он, стоя у сырой глинистой ямы, в которую опустили скромный гроб, обитый красной тканью, решил для себя все однозначно и бесповоротно.

Соломона Ковеля убили из-за кошелька, в котором была его маленькая учительская зарплата. Убийцу нашел Георгий Самохин. И доказал вину преступника. Если бы было можно, Гошка перегрыз бы ему горло, но он с первого дня работы в милиции усвоил, что закон – он не только для граждан закон, но и для него, несмотря на данную ему власть.

Преступник получил по заслугам. А Гоша так и остался в милиции. Только был он не обычным опером, а очень грамотным в области изобразительных искусств.

Вот только знания свои он долго никуда не мог применить. В местном музее картины никто не подделывал, полотна не крал. Но вот с заявлением в милицию приехал батюшка Тимофей, и его тут же направили к Самохину. Гоша, подробно расспросив священника про украденные иконы, сделал вывод: тот, кто решился на эту кражу, хорошо знал истинную ценность икон.

Была одна зацепка: заезжие «специалисты по иконам» были из Питера. Вряд ли они придумали это. Зацепка, конечно, махонькая, но попробовать можно. И Гоша Самохин попробовал.

Был у него в Петербурге хороший знакомый. Не друг, нет. Хотя Гоша многое бы отдал, чтоб такого друга иметь. Олег Таранов был классным специалистом – вдумчивым, грамотным. И человеком нормальным – Гошка это в нем сразу разглядел. Как будто служба в милиции мимо него проходила, не оставляя грязных следов в его жизни.

Они познакомились на совещании оперативников Северо-Западного региона в Петрозаводске. Гошка сразу обратил внимание на Таранова: он притягивал к себе, как магнит. Трудно сказать чем. Вроде не балагурил в перерывах между заседаниями их секции, как некоторые острословы, лишь сдержанно улыбался на их шутки. Не сыпал рассказами о работе, не хвастался раскрываемостью, не удивлял какой-то особенной эрудицией, но в глаза бросался. Был он чем-то неуловимо похож на итальянского актера, который комиссара Катани играл в кино. Только прическа другая – ежик колючий. И как оказалось, характер как у ежика: Таранов никого не подпускал к себе ближе чем на сто метров. А жаль! Гошке он очень понравился, и ему хотелось поближе познакомиться с питерским сыщиком. У него, видимо, с детства это осталось – надо было непременно прислониться к мужику настоящему. Сам уже стал большим-большим мужиком, а в душе остался все тем же пацаном-щенком, у которого сначала отца отняли, потом Соломона. А он еще и не успел надышаться этим общением. Так и жил, будто ему кислород перекрыли. Не до конца. Но и раздышаться не давали.

Да и не было рядом никого, к кому хотелось бы прислониться, с кем хотелось бы быть откровенным, кто мог бы по-родственному стать близким.

В Таранове все это Гоша Самохин увидел, почувствовал нюхом. Но Таранов, хоть и прост был в общении, не был при этом доступным для всех, на расстоянии держал людей. Гоша в этом убедился. И понял, почему так, а не иначе. Тем больше ему хотелось иметь такого друга.

В последний день той напряженной учебной недели они отправились в ресторан. Время было обеденное, не вечернее, поэтому они не гуляли, как на банкете, а обедали. Но от водочки не отказались. Как говорится, «по чуть-чуть».

Неподалеку от большого стола, на котором был накрыт обед для участников совещания, гуляла компания молодых людей. Они заседали уже давно и набрались изрядно, несмотря на скромное время суток. Парни громко гоготали и приставали к официанткам. Потом за столиком их осталось двое, они притихли и мирно беседовали о чем-то своем.

Двоих других Гоша Самохин встретил в туалете, когда отправился проветриться. Парни азартно молотили «лицо кавказской национальности». Лицо у этого «лица» уже имело вид печальный и побитый. Да и не очень кавказский. Это был скорее узбек или таджик, но и они у нас, по большому счету, значатся как «лица кавказской национальности».

У парня не было сил отбиваться от двух бугаев. Он только закрывал голову руками. Из разбитого носа на белую рубашку пролилась яркая кровь. Красное на белом – как это страшно! Но это еще больше раззадорило нетрезвых аборигенов.

– Юшку пустили тебе, баран! Хлебай юшку! – зло шипел в лицо гастарбайтеру подвыпивший парень. Второй здоровенными ручищами, как клещами, сжимал ему шею. У него глаза из орбит вылезали, он хотел что-то сказать, но только хрипел в ответ.

– Э-э, мужики! Отпустили быстро парня! – скомандовал Самохин.

– А ты хто таков будешь? – удивленно спросил Гошу тот, что заставлял парня хлебать «юшку». – Ты, чмо, за кого заступаешься?

– Я не чмо, а заступаюсь за любого, кого обижают, – спокойно ответил Самохин.

– «Обижают»! – передразнил Гошу местный житель. – Да они сами кого хочешь обидят! Да они тут живут, как у себя дома. Не пройти – сплошные евонные соотечественники! Их давить надо!

– Отпусти парня! – уже жестко и непримиримо сказал Самохин.

– Щаз! – гавкнул пьяный и нетвердо шагнул к нему. – Щаз мы и тебя приобщим! Приобщим же, да, Витюха?!

Витюха все так же давил парня за шею. Он радостно оскалился и прорычал:

– А то! Давай, Серега, приобщай! Заколебали эти правозащитнички со своей толерантностью! И слово-то, бля, специально для этого придумали!

Тот, что звался Серегой, ломанулся, как бык, в сторону Гоши Самохина, но он ловко уклонился от удара, и мужик пролетел через все тесное и узкое помещение туалета, вдоль закрытых дверей кабинок, и больно приложился лбом в писсуар. Чуть сильнее, и что-нибудь дало бы трещину: или лоб, или фаянсовый горшок.

Серега зло выматюгался, а Витюха от неожиданности отпустил свою жертву. Парень сполз по стене на пол и посмотрел на Гошу. Глаза их встретились, и в них Самохин прочитал ужас.

Он не успел поставить на место Витюху: дверь в туалет открылась, и вошел Таранов. Он мгновенно оценил обстановку, в одно мгновение подлетел к Витюхе, заломил ему руку за спину, отчего тот крякнул и тихонько осел на пол.

– Ты как? – кивнул Таранов Самохину.