Текст книги "Критическая масса (сборник)"

Второй неприятностью стало хождение «в гости». Задвинув в самый темный и пыльный уголок памяти свое единственное нетрезвое приключение двадцатилетней давности, Катя все еще оставалась психологической девственницей. Будучи врачом, она, разумеется, прекрасно разбиралась в медицинской стороне любви, а как женщина периодически почитывала соответствующие журналы с лицами роковых соблазнительниц на глянцевых обложках, да и от подруг в комнате отдыха врачей слышать приходилось порой такие неожиданные откровения, что нескоро удалось ей научиться не заливаться яркой краской, а сохранять непроницаемую невозмутимость опытной женщины, которой давно осточертели «все эти глупости». Только никто никогда ей не рассказывал, и нигде она не читала о том, что внешне очень приличный, начитанный и талантливый человек, «занимаясь любовью» вдруг может превратиться в грязного морального урода, способного получить удовлетворение, только если параллельно с этим изрыгает нецензурную брань, причем даже не изощренную, а заборную, самого низкого пошиба, да и сам акт совершать исключительно по-собачьи, исключив из любовной игры даже подобие человеческой ласки. Семен просто молча разворачивал не успевшую ничего толком понять Катю спиной к себе, одним сильным движением пригибал к дивану, грубо задирал ей юбку на голову и немедленно пристраивался сзади, сразу же начиная терзать ее уши все нарастающим мужицким матом. Через месяц, когда новизна ощущений у него притупилась, Семен приспособился запускать на видеомагнитофоне тяжелое порно, и облегчался, не отрываясь от экрана и никогда не тратя на это более пяти минут. У Кати создавалось полное впечатление, что ее используют в качестве недорогой резиновой куклы, потому что, промаявшись эти минуты в унизительной позе, с зажмуренными глазами – она ни разу не получила за это не только благодарного поцелуя, но и даже теплого взгляда. Завершив свою оздоровительную пятиминутку, Семен сразу же подтягивал джинсы, выключал видик и, оставив Катю с юбкой на голове, удалялся в ванную, мылся и терся там не менее четверти часа, а потом возвращался – но не в свой кабинет, а в гостиную, где с банкой безалкогольного пива плюхался в кресло перед телевизором. Время спустя он начинал непринужденный разговор с женой о посторонних вещах…

Первая же деликатнейшая попытка поговорить с мужем об этой стороне их новобрачной жизни наткнулась на решительный отпор:

– Я вовсе не намерен тебя мучить. Если тебе что-то во мне не нравится, я немедленно отсюда съезжаю.

Точно так же Семен отвечал с тех пор на любое Катино маленькое замечание относительно ничтожнейшего – или важнейшего – предмета, поэтому окончательный выбор был бесповоротно предоставлен ей: либо жизнь всей семьи следовало до последних мелочей подчинить вкусам и желаниям Семена, либо ослушаться – и тогда тотчас же скатиться в прежнее безмужнее состояние.

А вот этого Катя допустить не хотела ни при каких печальных обстоятельствах, потому что такой исход дела означал бы во всех завистливых глазах ее полное крушение, окончательную несостоятельность, необратимое женское и человеческое фиаско. И сама себя она бы перестала уважать… Выход был найден достаточно скоро и единственно возможный: нужно было научиться радоваться. Например, известно же, что потребность унижать женщину возникает только у мужчины, измученного сильнейшим комплексом неполноценности. Не счастье ли, что она может ему помочь постепенно почувствовать себя не вечным отверженным, а торжествующим победителем? И не только в этом, малом деле, но и в том, что с юности стало смыслом всей его жизни? Она обязана помочь ему раскрыть свой редкий и благородный талант, а недоумков заставить признать, оценить, воздать – и заплатить – по заслугам.

– Что проку в этой компьютерной переписке с издательствами… – обронил раз Семен, видя, как она неутомимо пишет письмо за письмом во все концы страны. – Там в большинстве случаев «самотек» механически отсеивается в корзину без прочтения. Только личным общением можно чего-то добиться.

И Катя обошла и объездила все большие и малые редакции Петербурга, побывала даже в Москве, специально продлив для этого командировку – и везде доказывала, иногда даже со слезами, что ее муж – это надежда отечественной литературы, и если бы хоть кто-нибудь однажды взял на себя труд просто прочитать… От нее отмахивались и нагло врали, что прочли – и не понравилось: дескать, грамотно, красиво, но затянуто, динамика отсутствует, герои настолько нетипичны, что им невозможно сопереживать, темы несовременные, места действия слишком экзотические… Катя не сдавалась и продолжала строчить электронные письма, а по выходным зачитывалась в своей «светелке» историей средневековой девушки Магды, однажды некстати отправившейся на прогулку вдоль Вислы, и проницательного латышского сыщика Гунара, сумевшего в тридцатых годах двадцатого века раскрыть убийство, совершенное за четыреста лет до того, и безумного виолончелиста, влюбившегося в Мадонну из Домского собора… Все это казалось Кате не превзойденным до сих пор ни в каких весях – и разрасталось, заполоняло ее существо возмущение тупостью зажравшейся толпы, готовой жадно глотать скверные воспоминания турецкой проститутки, но не желающей видеть, какой дивный цветок растет прямо под ногами… И она планировала новые дальние поездки, хотя времени вскоре стало трагически не хватать даже на сон.

В прежнее время, обеспечивая только себя и Сашку, Катя вполне могла ограничиться работой в отделении да частными визитами, всегда набиравшимися в избытке, но теперь больше, чем на треть возросли потребности увеличившейся семьи. Пришлось подрядиться еще и на вечерний прием – а он отнимал последние стремительно убывающие силы, и порой после этого в полночь стояла она на коленях с юбкой на голове настолько отупевшая, что мерзкое действо сзади понемногу перестало казаться чем-то неприемлемым, и в голове мерцала лишь одна мысль: «Сколько он сегодня написал? Успею перепечатать или раньше вырублюсь?». Уже странно было и вспомнить про некогда мучившую бессонницу…

Через пару лет после начала совместной жизни стало немного полегче относительно пошатнувшегося поначалу благосостояния: у Семена скоропостижно скончалась его старая болезненная мать, и унаследованную двухкомнатную квартирку в Гатчине Катя сдала, получив возможность вырученную сумму отдавать мужу на карманные расходы, что раньше приходилось делать в ущерб собственной квартплате, и ненавистные розовые бланки перестали зловеще копиться в гостиной на подоконнике под малахитовым пресс-папье.

Что касалось дочери, то в глубине души Катя уже знала, что сдастся: еще не сейчас, но позднее – обязательно. Если поначалу Семен лишь настаивал, чтобы «девочка» и «животное» не путались у него под ногами, то на исходе четвертого года брака он начал переходить уже почти к категорическому требованию по возможности скорее избавиться от обоих – от животного, правда, в первую очередь: он уверял, что страдает аллергией на кошачью шерсть и вот уже четыре года из-за Катиного непонятного потакания прихотям ребенка находится на гране приступа удушья. Сашкину Незабудку решено было безболезненно усыпить, тем более что и возраст у нее подходил критический, но Катя все медлила – Бог весть почему – никак не могла собраться с духом сообщить о предстоящей гуманной акции Сашке, боясь непредвиденной реакции. С Семеном на эту тему советоваться смысла не имело: он никакой неразрешимой проблемы не видел, считая, что блажь всякого рода должна лечиться радикально.

– Не понимаю, что я до сих пор делаю в доме, где не могу даже свободно вздохнуть… – однажды пробормотал он как-то будто про себя, смертельно испугав Катю.

У той уже зрел в голове компромиссный вариант: если Сашку все равно предстоит рано или поздно отправить в родную деревню, то, может, лучше вдвоем с кошкой, чтоб не наносить ребенку дополнительной травмы? Она просила мужа уже только об одном: позволить подождать с выдворением приемыша до лета, чтобы каникулы у бабушки в деревне сами собой, без напряжения, переросли в постоянную жизнь – и она, Катя, меньше бы мучилась совестью. Одна была беда: пятый Сашкин учебный год только начинался, и до лета могло – и грозило – произойти все, что угодно. Катя начала метаться на разрыв…

– А если до лета я умру? – провокационно спрашивал Семен. – В этом случае тебя совесть мучить не будет?

– А до лета… А до лета… – отчаянно искала Катя, чем его соблазнить. – До лета мы займемся изданием твоего последнего романа!

– Угу. Ты, что ли, его издашь? – хмыкнул он. – Это ведь опять не ширпотреб, как ты понимаешь…

– Я! – загорелась вдруг Катя. – Найду деньги и издам. И еще как шикарно. Вот увидишь! Действительно, хватит ждать милостей от природы!

И в течение одной минуты у Кати созрел гениальный план – такой простой, что она даже невинно удивилась, как раньше до такой элементарной мысли не додумалась. На подоконнике у Сашки давным-давно бессмысленно сидела старинная елочная кукла, которую еще Катина мама носила однажды к приятелю-коллекционеру, где и выяснила, что стоит эта уникальная и почти в первозданном виде сохранившаяся вещица ровно столько, сколько ее, Катина, подержанная «десятка». Тогда одиноким, вполне обеспеченным женщинам и в голову не пришло ее продать – и вот, похоже, теперь эта мелкая старая рухлядь могла обеспечить Кате почти целых девять месяцев покоя и радости! А там видно будет…

Наутро Катя позвонила на работу, вынужденно солгала, что заболела, но пообещала «через силу» на вечерний прием приплестись, и, спровадив Сашку в ее дурацкую школу, схватила куклу и понеслась к знакомому коллекционеру.

Но предвкушающее-радостное выражение, засиявшее было на его лице, вмиг потухло, стоило лишь ему подержать крылатую девку в руках.

– Вы… Вы что с ней сделали?! – горестно вопросил он, и столько искреннего разочарования сквозило в его скорбном вопле, что сердце у Кати оледенело.

– Я… Ничего… – выдавила она.

– Неправда! – с неподражаемой обличительной интонацией крикнул коллекционер. – Вы ее просто – убили! Смотрите сюда! Здесь – была – петля! Из мелких серебряных шариков! Вот отсюда она выходила – из затылка! И она… она… Об-ре-за-на! И теперь я вам за эту фею ни копейки не дам, потому что все дело было как раз в той петле!

– Что?! – ахнула Катя. – Из-за какой-то петельки…

– Да не какой-то, мадам, не какой-то! – напирал коллекционер, махая руками. – А самой важной! Потому что куклы такие изготовлялись вообще-то не для елок. А просто как детские игрушки. Было их пруд пруди, гроши они теперь стоят. И только одна партия из пятидесяти штук – пятидесяти штук, слышите ли! – была снабжена перед Рождеством специальными серебряными петлями, чтоб вешать на елку! У вас имелся именно такой раритет в доме, и цены ему не было. А теперь идите вон отсюда, мадам, вон, слышите ли, потому что с этой копеечной безделушкой вам здесь у меня делать нечего!

Катя вышла совершенно уничтоженная. Денег на издание книги взять теперь было решительно негде. У нее появилось вдруг слепое желание вот прямо сегодня объявить негодной разрушительнице-Сашке, что та отправляется в деревню завтра же – со своей драной кошкой в обнимку. Надо же – такую свинью подложить! И ведь даже ругать бесполезно – отопрется: не знаю, скажет, видеть не видела никакой петельки… Правильно говорит Семен – испорченная… Сразу раскусил ее, как увидел. Тогда еще, четыре года назад, про семилетнюю сказал: «Да за версту видно, кто она такая есть – плоть от плоти своих предков, которых ты ее так бездумно лишила. Угрюмая, недоразвитая дегенератка… Вечно уставится с тупым выражением в одну точку и молчит… Ты ведь знаешь, что такое гены? Ты что, надеялась их перешибить воспитанием? Черта с два! Только измучила всех не по делу: меня, ее, себя, наконец… Отправь ты девочку к ее родным и забудь. Подвигу всегда место в жизни найдется. Только брать его на себя надо по силам…». А она упиралась, дурочка, сиротку жалела. А сиротка чирк ножницами – и небольшого состояница как не бывало… И смотрит голодным волчонком. Точно – волчонок… Вот и пусть отправляется в свои леса…

Но уже этим вечером Кате стало не до отправки волчонка в родные леса и даже не до утраченной драгоценной петельки – потому что в доме у них появилась неожиданная гостья. И привел ее именно Семен, на одной из своих вечных многочасовых прогулок отчего-то решивший завернуть в небольшое частное издательство и там представиться дежурному редактору по имени Зинаида Михайловна.

Бывают на свете счастливые люди, обладающие волшебным обаянием, что обеспечивает им немеркнущую привлекательность среди восхищенных представителей обоего пола. Не нужна в таких случаях ни красота, ни грация, ни даже особенный ум. Достаточно поверхностного интеллекта и некоего негасимого внутреннего огонька, под ласковый свет которого каждый инстинктивно стремится подставиться. А если самым несправедливым образом, по принципу «одному – все, другим ничего» еще и подарена свыше такому избраннику фортуны победительная миловидность – то и вовсе спасения нет никому вокруг…

Именно таким человеком и оказалась приглашенная Семеном в гости Зинаида Михайловна – литературовед, рецензент и редактор хозрасчетного издательства, непринужденно заглянувшая однажды на чашку кофе в их серый дом с башенками… В присутствии мужчин научившаяся не теряться благодаря врачебному статусу, Катя была абсолютно беззащитна перед женщинами такого типа – даже если волею немилосердной судьбы они оказывались в плачевном положении на больничной койке. А уж если во всем блеске своего дружелюбия и доброжелательности такая дама располагается на твоем собственном диване… Катя некрасиво засуетилась, стесняясь своего ничтожного роста, торчащих отовсюду костей, ненакрашенного маленького лица и неуложенных жидких волос. Ей сразу показалось, что кофе, ею сваренный, обязательно должен показаться гостье противным, обстановка – убогой, картина на стене – безвкусной, а сама она – пустой, глупой и старообразной… Тем не менее, мгновенно оценив расстановку сил в семье, а главное, безошибочно определив кормильца, Зинаида после первых же вежливых слов общего приветствия стала обращаться исключительно к Кате, лишь иногда с непонятным выражением косясь на Семена – лишь как на свидетеля важного разговора, никак не полноправного участника.

…Разумеется, проза господина Суворова гениальна… Она, как специалист, обладает ни разу не обманувшим чутьем… Нужно немедленно издавать за свой счет, раз всякие недотепы так не берут, – но не как-нибудь, а по высшему разряду… С грамотной вступительной статьей – ну, это уж она обеспечит… С классным дизайном обложки, она как раз знает подходящего художника… Иллюстрации, конечно, тоже желательны, причем, цветные – а как же иначе… Редактуру она также сама сделает… Начать стоит вот с этого последнего великолепного романа, и под одну обложку с ним поместить несколько впечатляющих рассказов… Конечно, она сама поможет подобрать… Разумеется, господина Суворова никто не будет утруждать походами в издательство – она лично станет приходить на дом и обговаривать каждый шаг с уважаемым автором… А потом, имея в руках такую достойную книгу, Семен Евгеньевич сам сможет выбирать себе Союз Писателей по вкусу… Она, кстати, во все вхожа, и везде к ее мнению прислушиваются… А следующие книги будет издать уже гораздо легче, потому что автор приобретет известность – для начала в своих кругах… Да что там говорить – с таким дарованием ему и всемирная слава гарантирована – дайте лишь срок… Кстати, как Катя себя чувствует в роли жены гения? Наверное, счастлива – ведь в историю они теперь войдут рука об руку… Что, деньги на издание? Чушь какая, это же сущая безделица… Конечно, она одолжит, и пусть Катя ни о чем не думает, отдаст, когда сможет… Скажем, с Нобелевской премии мужа, ха-ха… Ну, а если серьезно – то свои люди, сочтемся… Она, Зинаида, считает, что талантам нужно помогать изо всех сил, потому что они – штучный товар…

И действительно, работа закипела. Два-три раза в неделю, чуть только Катя и Саша отбывали каждая в своем направлении, Зинаида приходила к Семену, и вдвоем они посвящали несколько часов чтению, правке, отбору произведений – да и просто высоким литературным спорам…

Поначалу Катя самым непостижимым образом ни о чем не беспокоилась – только радовалась, что муж нашел достойное применение своим рукописям, и труд его, наконец, заслуженно высоко оценен профессионалом своего дела. Мысль о том, что муж может вульгарно изменить ей с новой знакомой, пришла Кате только раз и мельком – из-за уверенности как раз не в Семене, а именно в Зинаиде: зачем ей, такой благополучной и равных себе не знающей, ежеминутно имеющей любых мужчин на выбор у своих ног, мимолетно путаться с неудачливым и совершенно нищим неврастеником – пусть даже и обладателем голливудской красоты и умопомрачительного таланта? Кроме того, открытый взгляд женщины, ее доверительные интонации, естественная манера держаться – все это, казалось, полностью исключало возможность пошлой интрижки, обывательской низости и любой примитивной фальши с ее стороны. Кроме того, Катя уже давно старалась не допускать себя до размышлений о неизбежной конечности их с Семеном сомнительного брака, о том, что, найдя женщину более удобную и сговорчивую (например, без умственно отсталых приемных детей и злобных кошек, путающихся под ногами), он соберется и покинет временную жену в один день, причем в ее сторону ни разу не обернется – ни взглядом, ни воспоминанием… «Он слишком многим мне обязан. Не посмеет… – убеждала себя Катя, когда мысль такая все-таки подло просачивалась в сознание. – Да и где такую вторую найдет, как я – чтоб все терпела и ни на что не жаловалась? Нет, нет, я слишком много для него значу…».

Первый гром грянул, когда на чистейшей и белейшей подушке Семенова дивана Катя вдруг увидела жирный черный волос необыкновенной длины и курчавости. Словно живое омерзительное существо, он свернулся тремя правильными кольцами, как бы спрятав куда-то внутрь голову с ядовитой пастью. Когда Катя брала его меж двух пальцев, у нее где-то глубоко даже шевельнулся испуг перед ним, как перед змеиным детенышем – и абсолютно непредсказуемо она потеряла контроль над собой, вдруг начав истошно кричать… Потом ей страшно и стыдно было вспомнить, как именно – непристойно, почти непотребно она кричала – будто какая-нибудь дворничиха, застукавшая нетрезвого муженька с товаркой по бригаде… И не слушала, не могла слушать и слышать, что Семен говорит в ответ – так равнодушно, как говорят с непроходимыми и, главное, глубоко безразличными дурами…

Да, да, конечно, могла Зинаида присесть на диван перед мужниной низкой конторкой и, всматриваясь в его рукопись и потряхивая своими божественными волосами, невзначай обронить один из них… Ничего невозможного… Но Кате никак было не остановиться… В душе ее вдруг словно прорвалась какая-то глухая ранее полость, киста, таившая или, вернее, копившая неизвестную до времени, темную паразитическую энергию, теперь хлынувшую неостановимо и сокрушительно. В два прыжка оказалась вдруг Катя ногами на письменном столе мужа, и, отбросив шпингалеты, с ужасающим хрустом распахнула окно над бездной их двора-колодца… Оттуда обдало ее холодом не осени, а самой смерти – вовсе в ту минуту отчего-то не страшной, а непереносимо завлекательной. Стоя на подоконнике, Катя отчетливо произнесла вдруг не своим, а низким звериным голосом, поддев носком стоящую в рамке на столе фотографию покойной матери Семена: «Вот на портрете матери клянись. Клянись, что ничего у вас не было. Пусть она тогда в гробу перевернется и никогда больше покоя не узнает. Иначе…» – и она грозно, как ей показалось, глянула в разверстую у ног пропасть. «Что всегда ненавидел – так это женскую истерику, – без тени беспокойства отозвался Семен. – Да прыгай на здоровье, кому ты нужна…». Он молча вышел из кабинета, и Катя уже знала, куда немедленно отправится – на свою освежительную ночную прогулку, длившуюся у него обычно до утра. Вот спустится во двор – а там лежит Катин исковерканный труп… И сразу поняла, что Семен в этом случае просто пройдет мимо, стараясь не смотреть в ее сторону – и постарается отсутствовать подольше, чтобы гарантированно быть избавленным от последующей суеты и скандала. У него есть железное оправдание – он эпилептик и может всего этого не вынести… Словом, Катя так и осталась стоять на подоконнике при распахнутом окне – именно как дура, какой себя только что так красочно и достоверно изобразила… Когда хлопнула входная дверь, изнутри у Кати толкнулись теплые слезы. Она тихо и неуклюже слезла со стола, закрыла непригодившееся окно и отправилась в ванную… Слезы не останавливались долго, несколько часов…

Только тот, кому пришлось неделями жить в состоянии непрекращающегося кошмара, борясь с ежесекундными наваждениями и отбиваясь от вездесущих навязчивостей, может понять, во что превратилась Катина жизнь с той достопамятной ночи, разделившей ее жизнь на две половины. В одной она была пусть не особо счастливой, но сумевшей обрести неоспоримое личное место в жизни женщиной, а в другой – полусумасшедшим издерганным существом, подглядывающим и боящимся увидеть, гадающим и боящимся догадаться…

Так, чтобы убедиться в своей правоте или трагической ошибке, Катя могла в любой момент, уйдя под благовидным предлогом с работы, подкараулить в собственной машине Зинаидин приход, спустя некоторое время беззвучно войти в квартиру – и либо застать преступников с поличным, насладившись их перепуганными лицами и гадкой суетой одевания, либо успокоиться раз и навсегда. Но сделать так Катя не могла, инстинктивно боясь наткнуться на первый вариант, и тогда… А тогда вся жизнь в одну секунду обрушится, как ветхое здание на голову своим жильцам, и уже не поднимешь, не отстроишь… Так и останется гора битого кирпича и крошево щебня…

Поэтому Катя решительных мер и не предпринимала, ежевечерне и еженощно изводя себя подозрениями, казавшимися с первого взгляда неоспоримыми, но через пару минут вполне поддававшимися старательно отыскиваемым и всегда находимым оправданиям… Например, это ее банное полотенце в ванной – почему оно несколько раз бывало влажным? Ведь Семен подчеркнуто пользуется только своими личными, раз освоенными предметами – полотенцами, столовыми приборами и посудой! Только посторонний мог схватить для интимной нужды первое попавшееся! Сердце падало… Но тут же она спохватывалась и говорила себе, что бестолковая Сашка вполне могла и пол в ванной полотенцем вытереть, не то, что голову… А ведь спроси – отопрется… А вот халат, собственный ее халат, висит не на том крючке, на который она всегда его вешает… Ясно! Та накидывала, когда бежала отмывать свою блудную грязищу! Да нет, может, он просто упал, а Семен механически поднял и повесил не глядя… А почему так стремительно стало вдруг убывать жидкое мыло, которое раньше, бывало, по месяцу не кончалось? Сколько раз можно мыть руки? Ну, хорошо, когда вошла с улицы – раз, потом перед кофе (ведь кофе-то выпить вполне допустимо!) – два, еще после работы с бумагой – три, ну, а потом опять кофе, устанешь же – четыре… Да в туалет сходить – пять, шесть… Может и нормально… Но кто уронил, а потом поставил обратно стопку книг на полке в ее «светелке»? Уж там-то Зинаиде точно делать нечего! Значит, на правах уже почти хозяйки болталась по квартире и все хватала лапами из любопытства… Да нет, почему обязательно она, это, наверное, все та же Сашка-бездельница… И эти волосы, бесконечные волосы на подушке – теперь уже не один, а целые змеиные клубки! Конечно, на кожаном диване облачной мягкости, положив ногу на ногу и откинувшись, удобней читать и болтать, чем за письменным столом да на жестком стуле с прямой спинкой – но почему Семен свою подушку не убирает – с его-то брезгливостью?! Ведь даже если ей, родной жене, случится на ту подушку голову приклонить, то он тотчас наволочку сдерет и с недовольным лицом к стиральной машине тащит! А тут – чужая тетка, и ему хоть бы что! Да вот именно потому и не сдирает, что она голову на подушку никогда не кладет, только волосищами трясет, а что они упали – Семен не замечает… Мужчины вообще мелочей никогда не видят…

Вскоре Катя заметила, что в горле у нее постоянно ощущается твердый комок, словно она недопроглотила пищу – так и ходила, постоянно делая судорожные глотательные движения и хорошо понимая, что пора назначать себе самой транквилизаторы… Потом исчез аппетит – настолько, что стакан томатного сока утром порой казался достаточным питанием до позднего вечера, когда в одиннадцать часов она что-то вяло жевала на кухне – не от голода, а в качестве средства от головокружения. Спать Катя теперь могла только предварительно оглушив себя парой убойных, для параноиков сделанных таблеток. Скулы у нее обтянуло, ключицы над вырезом кофточки выпирали уже неприлично, невольно вызывая в памяти жертв холокоста, а глаза начали гореть темным огнем близко подступающего безумия…

Как врач, она не сомневалась, что, если в ближайшие недели ситуация так или иначе не разрешится, то внутренние резервы неминуемо закончатся, а с ними закончится и еще что-то. Может быть, сама жизнь.

И однажды Катя поняла, что нужно сделать: немедленно достать где-то денег, чтобы вернуть Зинаиде долг за издание книги, через это получив независимость от нее – независимость, невозможную у должника… А потом строго поговорить не с недоступным Семеном, лишь подергивающим плечами в ответ на ее отчаянные взгляды, а с ней, Зинаидой – и пригрозить, если нужно! Потребовать заканчивать поскорей всю эту лирическую возню и передать книгу верстальщику! Сходить к директору издательства, все прояснить, не отдавать ей одной на откуп! Посмотрим, как она завертится, когда поймет, что никто от нее больше ни в чем не зависит! От таких победоносных идей начинали пылать щеки и сжиматься кулаки, но словно в росистый куст бросала ее каждый раз простая мысль: «Где взять столько денег, при этом ни в чем другом не ущемив Семена?».

Катя жила и думала из последних сил, с каждым днем ощущая себя все ближе и ближе к неминуемому конечному краху – потому что, как слепой в своей кромешной тьме чует приближение бесшумного убийцы с ножом, так и она, ничего не зная досконально, тем уникальным чутьем, которым Господь наградил – или покарал – в разной мере каждую женщину, предчувствовала неотвратимую и роковую развязку.