Текст книги "Критическая масса (сборник)"

Муж ничего – терпел, потому что самым парадоксальным образом любил свою восторженную идиотку с голубиным взглядом, неспособную ни на какие глубокие чувства ни к чему живому и вечно находящуюся в странном экстатическом надрыве по поводу собственной исключительной неповторимости… С молчаливого согласия мужа жена заказывала себе у жадной портнихи самые невероятные наряды с турнюрами, корсетами и кринолинами, изводя невероятное количество шелка, бархата, кружев и перьев, имея гардероб на вкус любой эпохи – не хуже любого эстрадного – и целую коллекцию немыслимых шляп всех цветов и пород. Начисто лишенная способности различать время и место, потребное для каждого туалета, она могла явиться в греческой тунике и высоких сандалиях, расшитых искусственными жемчужинами, или, наоборот, в бархатном платье «а ля Мария Стюарт» – на выставку гобеленов в Союзе художников советского времени и там самой стать центральным экспонатом для почти открыто вертящих пальцем у виска посетителей – но при этом искренне считая себя аристократкой, не снисходящей до презренной толпы «гомо советикус»…

Отец Нельсона сам-то дураком не был, и, случалось, приняв на грудь немалую стопку после утомительного рабочего дня, доверительно говорил на кухне повзрослевшему сыну: «Мозгов-то у матушки твоей – меньше, чем у голубицы… Да чего там – и ни рожи, ни задницы, прости, Господи… А ведь поди ж ты – как припаяла меня к себе, сучка такая…» – наливал еще одну и, махнув рукой, опрокидывал. Сам Нельсон маму любил – но будто не как маму, а как Жар-птицу, волей судьбы поселившуюся в доме, или очень красивую драгоценную вещь, к которой нельзя прикасаться во избежание ущерба, а может, просто как Великую Загадку, не подлежащую разгадыванию никогда.

Когда он от нечего делать приглядывался к привычным картинам мамы, то иногда происходило удивительное: из глубины души поднималось чудесное, волнующее наитие – и через какой-то миг он точно знал, что именно жизненно необходимо привнести на конкретное полотно, чтобы оно превратилось из тусклого и пошлого пятна цветной грязи в одухотворенное произведение, радующее душу. Десяти лет отроду он однажды так и поступил: в одно из маминых многозначительных отсутствий, предназначенных доказать родным и подругам ее востребованность суровым внешним миром, Нельсон, встав на стул, снял со стены над буфетом убогую пастель, изображавшую мутную долину с неубедительными холмами на горизонте. За полчаса вдохновенного труда он насадил в долине поле алых маков, странные темные возвышенности превратил в благородные голубые горы, а на плоском бездушном небе прописал пару-тройку озаренных отсутствующим закатным солнцем облаков…

Отец вернулся раньше матери и застал отпрыска за работой. Нашкодивший отрок втянул голову в плечи, ожидая, что отцовская воспитующая длань вот-вот обрушится на его белобрысый стриженый затылок – но тот только сопел и хмыкал добрых пять минут и, наконец, никаких физических воздействий так и не применив, спросил озабоченно:

– Сам или срисовал откуда-нибудь?

– Сам, – обреченно уронил голову на грудь Нельсон.

– Так, – и отец вдруг грузным маятником прошелся по комнате; остановился и потребовал: – Еще есть что-нибудь? – и, в ответ на виноватый кивок: – Неси.

Сын принес папку и застыл перед отцом, глядя в пол и смертельно боясь, что папа сейчас взорвется своим знаменитым вулканическим гневом, обнаружив в наследнике – крепком спартанского воспитания парне – презренные девчоночьи склонности, и в несколько движений на ленточки пустит все рисунки из заветной папки, а потом как достанет из шкафа ремень… Отец рассматривал лист за листом, сохраняя на пухлом веснушчатом лице, которое никто, тем не менее, не рискнул бы назвать добрым или простодушным, выражение полнейшего бесстрастия. Ущерба никакого не нанес, и, вложив в папку последний рисунок, закрыл ее и крепко погладил мощными ладонями.

– Так, – повторил он неумолимо. – Так. По математике больше тройки у тебя уже и сейчас не бывает. Дальше станет только хуже. Потом начнется физика – и вообще кранты. Думал репетитора тебе брать. Ничего подобного. С осени пойдешь в СХШ. Там твое место. Не мне решать, хоть я и коммунист. Господу Богу. А Он уже решил. Чего стоишь? Забирай эти бумажки и дуй к себе в комнату…

Вечером мама заламывала руки и с пылающими щеками прижимала к груди коллекционный кружевной платок: «Как ты посмел?! Нет, ты мне скажи, как ты посмел?! Неумелой детской рукой! Прикоснуться к работе профессионала! Изуродовать одно из лучших произведений! Нет в тебе совести! Совсем нет совести! И нет высокого страха перед творениями искусства! И это – сын художницы! Боже! Боже! За что Ты меня так сурово наказываешь?!». Пожилой отец с ласковой снисходительностью поглядывал из-за развернутой «Правды» на свою молодую высокую и костлявую жену, принимавшую замечательно красивые балетные позы, и нежно бубнил, кривя суровый рот в не идущей ему улыбке: «Не бери близко к сердцу, Риточка… Не перенапрягайся, девочка моя…».

Она умерла от аппендицита, когда Нельсону только что исполнилось шестнадцать, умерла, собственно, не от болезни, а все от той же непроходимой глупости: несколько дней испытывая мучительную боль в животе, она упорно отказывалась показаться любому врачу, трагически восклицая: «Советская медицина! Ха-ха! Она опасна для жизни! Если не пройдет, я поеду в поликлинику для творческих работников и добьюсь приема у профессора! За меня вся моя жизнь в искусстве! Я не позволю калечить себя какому-нибудь недоучившемуся ветеринару!». Когда аппендикс, наконец, разорвало и гной вылился в беззащитную брюшину, эти бездушные «ветеринары» целую неделю бились за ее никчемную, то потухавшую, то обнадеживающе загоравшуюся жизнь, организовали отдельный сестринский пост у ее постели и перешептывались между собой: «Известная художница… Надо же… Такая молодая…» – но повлиять на роковое решение злодейки-Судьбы уже не смогли.

Отгоревав положенный срок, отец Нельсона не додумался красиво вдоветь всю оставшуюся жизнь, а благополучно женился на бесталанной, но доброжелательной и милой женщине – глубоко равнодушной к почти уже взрослому Нельсону, зато сразу вознамерившейся подарить своему немолодому мужу нового, более перспективного наследника. Нельсон не расстроился, так как и сам переехал в типовую двухкомнатную квартиру к любимой жене и простой, как мать-земля, теще, выдюжившей в качестве презренной «разведенки» с дочкой целых семнадцать непростых лет, все это время промечтав о надежном добром сыне, наконец, обретенным в лице неожиданного зятя. Решения в семье она принимала единолично, и после окончания детьми СХШ, скороспелой свадьбы и несостоявшегося прибавления семейства, постановила безоговорочно:

– Так, двоих студентов мне не потянуть. В Академию пойдет только один из вас. В семье главный – мужик, ему и нужно образование. Он будущий кормилец, а у нас – известно: без бумажки ты какашка. Поэтому ты, Верка, сейчас быстро на курсы какие-нибудь записывайся, чтоб через полгода – уже зарплата. Вдвоем его пока потянем: высшее получит – отработает. А насчет армии батя его через год договорится: как-никак, директор завода…

Но, если Верочка, влюбленная в юного мужа и, вдобавок, наделенная жертвенным характером, даже и не пыталась воспротивиться волюнтаристскому обращению матери с собственной совершенно иначе представляемой судьбой и немедленно отправилась обучаться на чертежницу, то отец Нельсона никаких указаний со стороны сватьи не потерпел – и через год грянул: «Какого черта? Мало было, что я тебя не гнул – позволил в мазилы податься, а не в мужики нормальные? На хилой шлюшке дал жениться, а не на девке порядочной? Так ты теперь требуешь, чтоб я и последней отцовской совести лишился? Хочешь кисточкой махать, чистоплюй? А за автомат пусть другие берутся, которые похуже? Сдур-рел совсем! Иди и служи Р-родине – муки прими, если надо! Иначе ты мне не сын…».

Но, конечно, на те муки, которые сыну его в действительности выпали, отец сгоряча не рассчитывал. С другой стороны, он ведь не предполагал о существовании Мразя на этом свете – вот именно так, в женском роде, но в мужском склонении… Теща рассказывала потом, как отец ревел медведем и бился головой о мебель, катаясь по полу, когда узнал про огненную струю, что спалила от губ доверху лицо и почти дотла выжгла глаза – ярко-синие, в мать – у своего старшенького…

Напрасно Бетховен боялся оглушить нежданной вестью единственного друга: весть эта уже много лет жила в Нельсоне, еще не озвученная, как живет в теле женщины яйцеклетка, которой однажды предстоит быть – одной из тысяч других – оплодотворенной и превратиться в целый мир, неся в себе и жизнь, смерть, и бессмертие. Он верил, хотя и молчал, что Бетховен рано или поздно разыщет того, про которого они одни на всем равнодушном свете знали, что он, не дрогнув, небрежно послал на мучительную смерть пятьдесят человек – и ходит по земле счастливый и безнаказанный. «Однажды из-за горизонта выну, – только раз процедил сквозь зубы глухой слепому. – И к тебе приведу. И тогда мы его – казним».

Глава третья. Скульптор встретился с Гостьей снова

только через месяц. За это время он совершенно закончил Петра Аркадьевича, особенно долго провозившись с его плохо поддававшимися кистями – все хотел, чтоб были они точно такими, как и те, что давно истлели в Киевской земле – для чего увеличил множество фотографий, разглядывал их иногда в лупу, а потом, недовольный собой, вновь размачивал в мокрых компрессах уже вполне готовые, просохшие конечности – и в который раз переделывал, все больше злясь на самого себя. Скульптор знал, что, кроме него, ни одному человеку в мире не придет в голову разбираться в ширине ладоней и форме пальцев век назад почившего великого премьер-министра – а вот не мог с собой ничего поделать: решил так – и баста. О Гостье он совсем – совсем! – совсем, черт побери!!! – не думал. Да пусть она провалится со своей статьей, корреспондентка хренова… Навязалась на его голову – ему что, заняться больше нечем? Лукавил, конечно: она не уходила – не из головы, потому что всякое мимолетное воспоминание о ней сразу выкорчевывал нещадно – а из сердца или чего-то другого, что еще глубже гнездится и ведает самым сокровенным. Не присутствуя в мыслях, она все равно была в нем – вот что странно! Так человек чувствует устремленный на него взгляд другого – которого в этот момент не видит и о нем не помышляет… Она позвонила сама, чтобы вежливо, с оттенком некоторой интимности, на которую, собственно, не имела ровно никакого права, сообщить ему, что статья готова и выслана, ждет его одобрения…

К компьютеру Скульптор бросился с жадным нетерпением – и там ждал его унизительный, лишний раз напомнивший о неумолимом возрасте, облом: он не смог даже открыть электронную почту, не то что уж разыскать там какое-то «письмо с прикрепленным файлом» – Господи, откуда ж ему знать, что это такое! Почту полгода назад соорудил для Скульптора его четырнадцатилетний внук-американец, а вернее, юный и веселый безродный космополит, два раза в год привозимый своей русской матерью на историческую родину пощекотать нервы местной экзотикой. Обещал на эту сомнительную почту писать родному и любимому дедушке регулярные письма и высылать фотографии – на то Скульптор и купился, допустив внучка до святая святых – своего верного компьютера выпуска конца прошлого века. На следующий день в доме появился анемичный молодой человек с чемоданчиком, протянул через всю стенку кабинета жирные белые провода – и выяснилось, что таким образом открыл мгновенный доступ в любую точку мира: подсоединил неведомый Интернет. Пальцы внука со скоростью сороконожки заметались по клавиатуре, и уже через минуту, как показалось шокированному Скульптору, он объявил: «Иди, деда, готово…». Процесс обучения длился примерно столько же:

– Во, смотри, деда: сюда жмешь, сюда, а потом сюда. Допер?

– П-подожди! – засуетился доперший меньше чем наполовину «деда». – Я лучше запишу…

Записал добросовестно, а бумажку потерял. Переписке завязаться было не суждено – дочь по телефону потом сказала, что внучок так ни одного письма написать и не сподобился – все собирался-собирался, да и забыл за ненадобностью – а что ему… Почта не пригодилась – но Интернет так и остался, откусывая от бюджета ежемесячно скромную сумму, вычитавшуюся с пенсии автоматически вместе с коммунальными платежами… Пусть будет на всякий случай, решил Скульптор и выплату эту не аннулировал. Потому и пробился добрых часа три, пытаясь попасть в недостижимый почтовый ящик, все время нарываясь на странные письмена и пугающие картинки – словно в дремучей тайге плутал среди дикого зверья в поисках волшебной зеленой поляны… Но так Гостьину статью и не нашел, в чем пришлось ей на следующий день по телефону сухо признаться – с оправдывающей оговоркой, правда: «Может, вы куда-нибудь не туда послали?».

Она пришла на следующий день – с головы до ног в красном. Червонец прознал про ее приход минут за десять и вдруг аккуратной черной статуэткой, обернувшись толстым хвостом, уселся прямо напротив двери, не спуская с нее янтарного гипнотизирующего взгляда. Скульптор неожиданно разозлился: эта тварь бессловесная словно вытаскивала наружу и бессовестно демонстрировала то, что хозяин сам от себя старательно скрывал – а именно, неодолимое желание встать у двери и слушать урчание медлительного лифта… В раздражении он небольно пихнул Червонца тапком в бок:

– Пшел отсюда, черт черный, расселся на дороге!

– Умр-ру… – пригрозил кот, лишь немного отодвигаясь с пути.

Он вообще иногда разговаривал почти что по-людски: например, когда встречал в прихожей своего припозднившегося друга, неизменно кричал ему в лицо, элегантно танцуя на стиральной машине: «Ур-ра! Ур-ра! Жр-рать, жр-рать… Пор-ра!».

– Я сам тут сейчас умру! – гаркнул вдруг Скульптор в порыве бешенства и швырнул в озадаченное животное рекламным проспектом.

– Дурр-рак… – нежно отругнулся Червонец.

Хозяин поднял его, прижал к груди и прошептал:

– Конечно, дурак, – и в этот момент она позвонила в домофон.

Сняв с Гостьи теплую норковую куртку, Скульптор обнаружил под ней ярко-красное платье со смущающе глубоким вырезом, плотно облегающее все ее то ли отталкивающие, то ли соблазнительные выпуклости. У Жены, а потом и у Подруги их вообще не было, поэтому он и не знал, как к ним относиться. Гостья словно бы чувствовала себя у него как дома или пришла к близкому другу, причем этим близким другом, казалось, считала не его, а Червонца. Женщина подхватила кота и закружилась с ним по комнате, целуя в морду: «Милый ты мой! Друг ты мой, кот! Как же я рада тебя видеть!». А уж как кот-то был рад: он и обычно мурчал для хозяина очень громким мужественным басом, а тут, прижатый к ее полуобнаженной груди, аж загремел весь, пуская сопли и слюни от восторга.

– Осторожно, – ревниво предупредил Скульптор. – Он линяет. У вас сейчас все платье будет в черной шерсти… – и с хмурым злорадством добавил: – И у него острые когти, так что он вам его еще и порвет.

– Наплевать, – небрежно отозвалась она. – Мертвое платье или живой кот – что важнее?

Она именно так и сказала – «мертвое платье». А между тем, платье-то было совсем живое – струилось вдоль крутых бедер, волнилось вокруг полных коленей… Он опять подумал: «Лепить бы…». Гостья остановилась и посмотрела на него, прижавшись щекой к котовьей голове. Он невольно приблизился – такое у нее в этот миг было светлое лицо. И прямой, спокойный и доверчивый взгляд. Интересная, конечно, женщина – и не только в смысле внешности: там, внутри, за этими ясными глазами, угадывалось так много всего, причем такого близкого… Скульптор едва заметно потряс головой:

– Компьютер тут вот… Я уже включил его… – пробормотал он. – У вас статья – на дискете?

Гостья глянула с неподдельным изумлением:

– На какой еще дискете? Их давно уже не бывает. Только диски лазерные. Но нам они зачем? Я со своей почты вам сейчас скачаю.

Он вообще потерялся – можно сказать, и до тайги еще не дойдя: с дисками, ладно, понятно, это блестящие такие, он знает – а вот насчет почты…

– Да, но ведь здесь же – моя почта? В моем компьютере – моя почта, так ведь? – он уже догадывался, что порет, вероятно, какой-нибудь фантастический бред, и готов был провалиться на месте – в нижнюю квартиру к вечно нетрезвым маргиналам.

Вот сейчас она презрительно расхохочется, обзовет ископаемым или еще кем-нибудь в этом роде, а потом снисходительно сообщит что-то продвинуто-интернетное, чтоб уж и вовсе его размазать… Да пошла она… Он заранее ощетинился, готовый к отпору.

– Да нет же, – осторожно поставив Червонца на стул, Гостья по-деловому уселась за компьютер, и руки ее (он заметил, что перстень на этот раз другой, гранатовый, кажется) залетали по клавиатуре не хуже, чем у внука. – Все легче гораздо, – и принялась серьезно и просто, без всякого превосходства пояснять: – Почта находится не в конкретном компьютере, а в таком воображаемом – виртуальном – ящике. Попасть туда можно из любой точки мира, хоть из Австралии. Надо только знать пароль… Вот видите, здесь выскочило: чужой компьютер? Для меня это так – ведь он же ваш – поэтому ставлю галочку и пароль теперь буду вводить вручную… А если б дома у меня, то само бы открылось – только и всего… Теперь смотрите…

Но Скульптор уже не слушал, что она говорит, – до него доходил не смысл ее слов, а непостижимый надсмысл: она, определенно, была, как он определял таких женщин – из его питомника. Вот Жена не была оттуда. Подруга – только хотелось, чтобы была… А Гостья…

– И вот я вам ее выложила на рабочий стол, теперь закрываю Интернет, и – пожалуйста: вордовский документ, называется «Статья», чтоб вам было сразу видно… Сами умеете открывать? – между тем бойко и ровно говорила она.

Скульптор облегченно закивал:

– Да-а! Это-то я умею! Конечно, конечно, умею… – только это он и умел по компьютерной части, если по-честному, но не обо всем же ей докладывать…

Закинув руки за голову, Гостья деликатно потянулась, словно после трудной работы, и глянула на Скульптора смутно-вопросительно. Он подхватился: «Ну, конечно, кофе теперь пить положено – и болван же я, в самом деле!».

За ночь небо затянуло, а к утру началась оттепель. Когда они одновременно ненадолго замолчали, Скульптор отчетливо услышал, как по подоконнику дробно стучат ледяные капли – и сразу представилось, как там, за шторой, уныло просыпается огромный, холодный и мокрый город. Там отвратительное мартовское утро с колючей серой кашей под ногами первых прохожих – бедного рабочего люда, тоскливо тянущегося со всех сторон по Охте к всепожирающему метро. Впервые за последние семь лет Скульптор чувствовал себя безмятежно-счастливым. Он и его Гостья сидели, почти касаясь друг друга коленями, за маленьким кухонным столиком и давно уже не пили кофе, потому что он кончился около четырех часов утра, а потом они еще доели последние сосиски с хлебом, по очереди выдавливая на них горчицу из тюбика, а уж под самый рассвет закусили подсохшим сыром – и оба были очень довольны своей бивуачной трапезой. Скульптор уже считал Гостью совершенной красавицей в русском стиле, к тому же, наделенной изрядным обаянием – качествами, обычно взаимоисключающими, но, при редком соединении, дающими сокрушительный эффект гремучей смеси. Разумеется, он находил в ней редкий недамский ум в сочетании с победительной женственностью – и уже не смущался до полной багровости и не бормотал несуразное в ее присутствии, как это случилось в самом начале разговора, когда он вдруг решился разрядить обстановку и рассказать ей к случаю подвернувшийся бородатый «компьютерный» анекдот. Под ее доброжелательным взглядом, таившим в самой-самой глубине крошечный, но острый огонек насмешки, он вдруг снова заблудился в трех соснах. Анекдот был самый простенький: приносят, дескать, «новому русскому» в офис подписывать счет на заказанную технику; он читает: «Компьютер – семьсот евро, монитор – пятьсот евро, мышь – пятнадцать евро, коврик для мыши – два евро…»; он с возмущением отодвигает счет и выговаривает менеджеру: «Может, вы еще и тапочки для тараканов закупите?». Но Скульптор почему-то сначала запутался в ценах, потом вдруг сделал в самой середине непонятное лирическое отступление на тему «отчего мужик не разбирался в компьютерах», и, наконец, попутно потеряв и едва отловив обратно нить повествования, с трудом, краснея и потея, выгреб на уже совсем несмешную концовку… Он с ужасом ожидал, что сейчас повиснет неловкое молчание – но Гостья сердечно расхохоталась, из глаз ее побежали веселые теплые лучики – и Скульптору легко и хорошо стало на сердце. Он догадался, конечно, что она наделена врожденной деликатностью и не захотела толкнуть падающего – многие женщины на ее месте сделали бы это с мстительным удовольствием – а предпочла ненавязчиво протянуть руку помощи, спасла шаткое положение, заслужив тем самым его уважительную благодарность. Его сердце инстинктивно потянулось навстречу ей – ее глубоким глазам, низкому серьезному голосу, всему ее тяжелому ленивому телу… Он никогда не обнимал крупную женщину, и сейчас ему представилось вдруг – как спокойно и радостно могло быть, если бы… Он даже отодвинулся слегка от греха подальше, но от ненавязчивых чар ее уйти не удалось: его прорвало на откровенность. Опять, как в прошлый раз, понесло в детство – и припомнилось сразу, как однажды, упав на школьном паркете от подлой подножки, он сломал себе руку в двух местах – и ему вправляли смещение без всякого наркоза. Маленький и одинокий, он кричал и рвался из рук почти лежавших на нем двух могучих милосердных сестер, которые и тогда были не юными, а теперь уж наверняка померли; но бесстрастный средних лет врач – ныне точно уже покойник – не обращая никакого внимания на вопли страдальца, долго пытал его, как в гестапо, потом отстранялся, критически оценивал результат и, покачав головой, вновь приступал к истерзанной, тонкой, как ветка, руке, желая, вероятно, довести свою работу до совершенства… Ужас тех нескончаемых минут не покидал Скульптора всю жизнь, иногда преследуя на рубеже сна и яви, а вот рассказал Гостье, увидел в ответ искреннее, так и рвавшееся наружу сочувствие, и вдруг с изумлением понял: все, отпустило. Навсегда. Она тоже рассказала ему о себе, вернее, о двух своих мальчиках-школьниках, разнояйцовых двойняшках, его внуку ровесниках, что, как во все века водилось, не слушаются матери, грубят и своевольничают, из школы носят двойки, а из двора – синяки, а ее опять на неделе вызывают к директору… Ничего особенного не говорила – а Скульптор внимал ее речам, как дельфийскому оракулу, потом сорвался с места и принес старый плюшевый альбом, куда еще мама Таня подклеила всю его детско-юношескую нехитрую историйку… Гостья долго смотрела на групповую фотографию 1963 года, где, лет за пять до ее рождения, сфотографировали его с новыми товарищами, новоиспеченными рядовыми Советской Армии, сразу после принятия Присяги. Сказала очень печально:

– Скажите, а почему… Когда я вижу всяких там солдатиков… Или матросиков… В форме, с оружием, гордых таких, красивых… Почему мне всегда так их жалко, а? Почему плакать хочется?

Он рискнул прикоснуться к ее плечу – так, вскользь, без всяких намеков:

– Может, это оттого, что у вас – сыновья? Были бы дочери – возможно, вы бы так не реагировали? – и почувствовал, что Гостья отчетливо вздрогнула под его рукой; на всякий случай он убрал ее подальше.

Чтоб утешить – осторожно вынул из альбома небольшую серую фотокарточку, на которой его молодая мать, закрывая собой выкушенную осколком часть отцовского тела, стояла рядом с ним в белом беретике на фоне родного барака на Морском – и это было их единственным совместным изображением. Еще одно фото отца сохранилось только в его комсомольском билете – и все…

– Дайте… На время… – Гостья жадно схватила снимок. – Я отсканирую и помещу среди других иллюстраций к статье! Вы, когда прочтете – увидите, я там и про детство ваше немножко… Как кстати! Надо же!

Отказать ей он уже не смел и, внутренне трепеща, кивнул:

– Только смотрите… Это ведь драгоценность… Вы понимаете…

На мгновение она сжала его руку:

– Можете не говорить…

Рука на руке лежала долю секунды, но Скульптор сразу же понял, что это быстрое и теплое дружеское пожатие забыть ему придется нескоро. Он теперь полностью доверял ей – настолько, что поделился очередным своим недоумением:

– Знаете, что я вам хочу сказать? За мной кто-то с месяц уже следит, как мне кажется… «Сейчас она решит, что я параноик», – некстати прошла совсем не безумная мысль.

Гостья посмотрела без всякого недоверия:

– Что, правда, что ли? Вы уверены? Смотрите, сейчас действительно всякое случается: не забывайте, где живем. Почему вы так считаете?

Он постарался рассказать потолковее:

– Видите ли, повадилась тут машина одна – «Самара» серебристая такая, самая затрапезная. Я сначала не обращал особого внимания – мало ли во дворе машин, да и меняют их люди теперь часто. Дом у нас большой, как видите, рядом другие, так что ничего необычного. Потом замечать стал – черт возьми, она мне слишком часто на глаза попадается! Выхожу из магазина – стоит. К заказчику подъезжаю – смотрю, и она паркуется поблизости. Номер посмотрел, думал, похожие просто машины – ничего подобного: одна и та же. Как в кошмаре: где я из моей «Нивы» выйду – там сразу и «Самара» неподалеку, хоть ты что делай… Думаете, я спятил?

– Водителя рассмотрели? – деловито спросила она.

– А как же! – гордо сообщил Скульптор. – Раз, из машины выйдя, я не по своим делам пошел, а прямо к нему: ну, думаю, посмотрим, как ты завертишься, дружок! Подошел, нагнулся – и прямо в рожу ему глянул. Он, правда, отвернулся сразу, аж вниз нырнул, но я успел разглядеть: лет за сорок, чернявый такой, крупный…

– Господи, кавказец, что ли?! – ахнула Гостья.

– Нет, славянин, это факт – я ведь профессионально такие вещи ловлю – ну, там форма черепа, глаз, носа… Русский он, просто темный. Но вот что: я его никогда в жизни раньше не видел! Никогда! Это у меня тоже профессиональное – я бы запомнил! Не знаю его, вот в чем штука! Что ему от меня понадобилось, а? Думал к участковому сходить, пусть бы хоть по номеру эту машину проверили, да стыдно как-то… Кому за мной следить? Что у меня брать? Работы? Да кому они нужны… Их и в подарок-то не всегда принимают – ставить некуда… Деньги? Да я пенсионер вообще-то, концы с концами только заказами свожу – редкими и нерегулярными… Зачем меня пасти? Квартира? Так она на дочь и внука давно отписана, это проверить легко… Скажут про себя – мол, сбрендил старикашка, вежливо выпроводят – и все дела… А может, действительно, сбрендил? – Скульптор глянул на Гостью почти беспомощно.

Она улыбнулась – и улыбка теперь была ласковая; с чего это в прошлый раз она ему хищной показалась?

– Что не сбрендили это точно, но могли ошибиться, – сказала мягко. – Поскольку особые причины за вами охотиться действительно, как будто, отсутствуют (хотя кто знает), то и прямой опасности нет, скорей всего. Вы все же понаблюдайте еще. Убедитесь – ищите концы в милиции, без знакомства не ходите, засмеют. Если что – я буду вашим свидетелем. Заявлю, что вы мне жаловались уже, что я тоже эту машину видела. Интересно, здесь она сейчас, «Самара» эта ваша? – и Гостья потянулась рукой к шторе, желая выглянуть в окно.

Отодвинула – и ахнула на хлынувший ей в ночное еще лицо отчетливый белый свет:

– Боже мой, это что – утро уже?! Господи! Я думала, не больше полуночи!

Он глянул во двор:

– Нет ее сейчас. Хорошо мы с вами посидели… Не было б только теперь у вас дома неприятностей… – и глянул исподлобья: знал ведь досконально, что у нее там не только распрекрасные двойняшки, но и папа их во всей красе – тоже; ревность заворочалась в нем и приоткрыла свой мутный глаз.

– А-а, – женщина презрительно махнула рукой. – Думают, я у родителей ночую, это не впервые… И отлично: дети сейчас уйдут в школу, а… – она запнулась и впервые заметно смутилась.

«…муж на работу», – мысленно досказал за нее Скульптор, жестоко укушенный вполне проснувшейся ревностью.

– …а я приеду домой, завалюсь в постель и без помех высплюсь, – вывернулась Гостья, как ни в чем не бывало.

Он поднялся, не глядя на нее: все очарование минувшей ночи враз померкло от ее маленькой, но такой значительной недоговорки.

– Да, – произнес упавшим голосом, – конечно. Конечно, вам надо собираться…

Он опять смотрел, грустно припав лбом к жесткой оконной раме, как внизу ее скромный «оппель-кадет» (теперь он это знал точно) осторожно маневрировал среди невежливо припаркованных в самых неожиданных местах, еще не разбуженных, покрытых быстро тающим инеем машин, и думал, что она-то, может, и выспится этим утром всласть, но ему заснуть уж точно быстро не придется…

За одну ночь лед на доступном взгляду куске Невы приметно почернел: весна все-таки пробивалась и к Питеру из своего бесконечного далека. Сколько еще таких весен ему предстоит увидеть? Десять… При хорошем раскладе – пятнадцать… Двадцать – это уже из области фантастики… А ей? Все сорок, если без рака обойдется… Он был рад, когда зазвонил телефон.

В такую рань мог возжелать немедленного общения только один человек на свете – тот, кто давно мог позволить себе пренебречь условностями. Жена. Они расстались, не разведясь официально, одиннадцать лет назад, из них вовсе не общались пять, а потом, столкнувшись нос к носу на очередном идиотическом вернисаже, заговорили, как давние друзья – и так продолжалось до самого последнего времени. Темой долгих спокойных бесед всегда была покинувшая их не сильно им любимая дочь, равнодушный американский внук, ничуть не утолявший потребности в ее «бабушкинских» чувствах, потом ее же внезапный, с удивлением встреченный диабет и уже его вечно на ровном месте бунтующая печень. Иногда он Жену обрывал, иногда выслушивал – смотря, как карта выпадала. На этот раз склонен был подчиниться равномерному журчанью ее звонкого, невзирая на шестьдесят пять лет, голоса – и прилег с трубкой на диван, изредка в нее для порядка угукая, – а перед глазами все вставало чудное открытое лицо в обрамлении светлых мягких локонов, мерещился яркий и смелый – не пресловуто «свеженький», как любила Жена! – аромат явно дорогих и непременно французских духов… Они все равно должны хоть раз еще встретиться: фотографию-то она ему обязательно приедет возвращать! И вдруг какое-то пролетевшее мимо и не пойманное вовремя слово Жены заставило его прислушаться к тому, что она говорила: