Текст книги "Критическая масса (сборник)"

…Ей часто приходилось по роду занятий сталкиваться с людьми, чья жизнь однажды волей слепого случая разделилась на до и после. Чаще всего это были те, кто получил тяжелые травмы позвоночника: с последующими параличами разных форм и степеней они передавались из рук нейрохирургов, все, что надо, сшивших – или недошивших – к несчастным неврологам, в чью задачу входило теперь восстанавливать невосстановимое… Но представить себе, что хребет однажды окажется перебитым и у нее… Что и ее жизнь однажды разделится так же – и не найдется хирурга, способного собрать ее из обломков?! Таким днем стала ночь.

Еще когда тот незабываемый звонок только прозвучал, и Катя бежала к двери, убеждая себя, что это просто Семен, отправившийся на свою обычную прогулку, захлопнул дверь и забыл ключи – где-то глубоко в недрах ее сознания прозвучала сокрушительная фраза: «Вот оно, возмездие». Какая чушь! Кто должен был ей мстить? Восставший из гроба покойник?! Мужчина, впущенный ею в квартиру после кратких страшных переговоров, протянул ей через стол фотокарточку – ровно ничего не говорящую саму по себе, но несущую фатальный смысл. Она смотрела на нее не более минуты – потом та была отобрана – но прекрасно увидела саму себя в собственном автомобиле, в единственной приличной куртке с поднятым капюшоном, с чуть отвернутой в сторону головой – именно так она делала на шоссе, возвращаясь оттуда – и из какой-то машины ее, значит, сфотографировали… Сфотографировали не для того, чтобы предъявить эту фотографию кому-то, а просто чтобы продемонстрировать свою осведомленность о происшедшем… Катя даже плохо рассмотрела мужчину, разговаривавшего с ней: во-первых, потому, что глаз на него поднять не могла от нахлынувшего изнутри ужаса, а во-вторых, из-за его более чем неброской внешности, определявшейся только словами «обычный» и «средний». Несколько раз мимоходом мелко оскорбив Катю – что, вероятно, так же как и намеренно ночной визит, служило для добавочной деморализации жертвы – он потребовал за свое молчание сумму, которую сам же и подсказал, откуда взять: продать квартиру – единственное по-настоящему ценное ее достояние. Продать квартиру или сесть в тюрьму за убийство. Он даже не стал дожидаться Катиного ответа: гадко ухмыльнулся и вышел, пообещав найти ее возмутительно скоро.

Да тут еще выяснилось, что вездесущая Сашка подслушала разговор и, ничего из него, как и следовало ожидать, не поняв, понесла свою обычную ахинею про каких-то очередных покойников… Тут уж и ангел бы не сдержался – Катя пару раз треснула девку по ее дегенеративной морде! Чудесным образом это помогло ей и самой опомниться – по крайней мере, она перестала с излишней пристальностью смотреть на домашнюю аптечку, хранившую в себе достаточно средств для того, чтобы малодушно бежать с поля боя…

К утру решение было принято: квартиру придется продать, деньги выплатить. Катя понимала, что загнана в худший из углов – в пятый, из которого не вырваться – и не найдет ни выхода, ни советчика. Она размышляла недолго и пришла к неизбежному выводу: шантажист не был и не мог оказаться случайным свидетелем. Он, конечно, являлся тайным сообщником настоящей преступницы – Алины, которая теперь, сбежав с корабля в любом подходящем порту мира, будет ждать его и Катины деньги в условленном месте, чтобы начать на них какую-нибудь заранее задуманную новую беспечальную жизнь. А может быть, она никуда и не уезжала, лишь привидевшись Кате по телевизору, и сейчас с порочным нетерпением ожидает где-нибудь в укромном убежище, пока любовник – а только любовник станет сообщником в убийстве, сделанном чужими руками, и последующем циничном шантаже – принесет ей в дар свою богатую добычу…

На работу Катя в тот день не пошла, в очередной раз сказавшись больной, а вместо этого с раннего утра уехала за город, к заливу, где среди холодных дюн и голубых сосен в одиночестве бродила несколько часов, мучительно думая и безнаказанно рыдая…

…Деньги будут выплачены, и шантажист от нее отстанет, зная, что больше с нее взять нечего ни при каких обстоятельствах. Сашка отправляется в деревню к настоящим родственникам – в сложившихся обстоятельствах это уже не прихоть, а необходимость. Они с Семеном переедут в Гатчину, в его квартирку, и ей придется искать работу поближе к дому. Это сейчас кажется, что произошла катастрофа, а через год уже все уляжется… Но слезы текли неостановимо, потому что она прекрасно знала, что ничего ей не кажется, катастрофа действительно произошла, и как только она скажет о ней Семену – он не предложит ей никакого уютного Гатчинского гнездышка – а попросту вычеркнет ее из своей жизни вместе с ее бедой. И она станет тем, что называют вульгарным словом «бомжиха» – придется пожизненно снимать квартиру без надежды когда-либо обрести снова собственный угол, а под старость, когда сил на работу не останется… Тогда сдохнуть под забором. Или, в лучшем случае, в доме престарелых для бедняков… Катя повалилась прямо на серый песок и долго кричала и стонала без слез, молотя кулаками по жестким пучкам колючей травы и пугая хищных черноголовых чаек, на всякий случай не отлетавших далеко, а зорко ожидавших, не выйдет ли им сытный обед из человечины…

Следующие сутки Катя провела в состоянии странного ступора, прерывавшегося вдруг бурными рыданиями – отчего спрятался в свой кабинет не выносивший женской истерики Семен – и лишь раз была выведена из этого оглушенного состояния вечерним телефонным звонком Сашки, как оказалось, вообще отсутствовавшей дома – чего Катя и не заметила. У Вальки, так у Вальки… Какая теперь разница… Наступающий день был выходным – и это пришлось кстати, потому что силы ее совершенно покинули, и она безмолвно лежала, сломленная, на своей одинокой тахте, ответив на равнодушный вопрос Семена, что больна – и после этого опять заплакала.

Только к вечеру собралась Катя с силами сварить себе кофе, принять таблетки – и надо же! – именно в ту минуту послышался щелчок замка, и вновь намертво позабытая Сашка завозилась в прихожей. Как-то подозрительно громко завозилась. Неужели подружек с собой притащила? Ну, этому-то сегодня не бывать! Катя устремилась в прихожую и остолбенела: прямо перед ней, положив ручищу на острое плечо девчонки, стоял здоровый седой мужик, а рядом с ним – она глазам не поверила! – настоящий живой поп. С бородой и в рясе. Дальше ехать некуда. Ей и так плохо, она умирает, а эта малолетняя дрянь опять с каким-то своим фокусом… Но седой вдруг выпростал вперед другую свою руку, в которой мелькнуло что-то красное, и рявкнул басом: «Милиция!». Катя покачнулась. «Вот оно… Почему?.. Кто?..». Все было кончено, бороться не имело смысла – словно гора в один миг упала с ее поникших плеч… И с каким-то даже смутным удовольствием она вытянула вперед обе руки, словно предлагая немедленно заковать их в кандалы, и почти спокойно сказала: «Ну что ж… Арестовывайте…».

Но седой, по-видимому, принял ее слова за шутку, которую и подхватил:

– Да помилуйте, мадам, за что арестовывать такую очаровательную женщину…

«Издевается… – пронеслось у Кати. – В зеркало я на себя сегодня уже раз глянула…».

– Мы просто привели вам вашу милую дочку, которая хочет сделать вам маленькое признание… Сказать, что ночевала сегодня вовсе не у… не там, где сказала. А у отца Даниила и его дочки Сонечки…

«Что это за бред… Как во сне… Чей еще отец…» – тупо думала Катя и не отвечала.

Они так и толклись вчетвером в коридоре, потому что хозяйка гостей в комнаты не звала, а девочка пришибленно жалась у вешалки и голоса не подавала. Наконец Катя догадалась сделать пригласительный жест в сторону гостиной, и вся компания, не разуваясь и не снимая курток, протопала по новому голубому паласу и самовольно расселась вокруг стола.

Дело понемногу прояснялось и, как оказалось, не имело никакого отношения к тому, что совершила Катя. Это, подумалось ей, бесстыжая Сашка что-то натворила, и теперь с нее будут снимать показания – как положено, в присутствии родителей… Позор-то какой… На время даже ее собственная беда отступила на задний план, уступив место уже привычному раздражению. Придется теперь еще и это пережить… Последнее… Седой заполнил шапку протокола и тихонько подтолкнул Сашку в бок:

– Начинай. Расскажи все, что вчера вечером рассказала Софье. Не волнуйся и ничего не пропускай.

Девчонка напряженно кивнула и впервые раскрыла рот:

– Это произошло в ночь на среду на прошлой неделе… Ночью я долго не могла заснуть…

Сначала Катя ничего не понимала, тем более, Сашка все время сбивалась на какую-то «резинку» и перескакивала с одного неясного эпизода на другой и обратно… Но минут через пять до нее, как и до всех присутствующих, начал доходить дикий и неприличный, можно даже сказать, похабный смысл слов, бойко вылетавших из еще вполне невинных уст ребенка. Ребенок абсолютно не понимал многое из того, что говорил, но взрослым-то все очень быстро стало вполне очевидно – и они, как по команде, потупили глаза. Память у Сашки оказалась совершенной и очень пунктуальной: она едва ли не с выражением передавала подслушанные диалоги, фотографически описывая увиденное… Все молчали, боясь перебить рассказчицу, чтобы не сакцентировать случайно внимания на чем-нибудь уж очень непристойном или слишком ужасном. Даже почти взрослая Софья, подумалось обоим мужчинам, – и та не совсем поняла все, что услышала…

– И вот, когда мне никто не поверил, я тоже засомневалась – а не приснилось ли мне во время болезни… И тогда я, никому не сказав, убежала из дома и поехала в Рычалово… Без спросу… Я долго шла – но пришла на нужное место, и… Я увидела… увидела… – Сашенька впервые запнулась.

– Мы знаем, что ты увидела: очертания человека под водой… – как можно мягче подсказал отец Даниил. – Да?

Она судорожно кивнула:

– И я побежала… И заблудилась… И оказалась у вас в деревне, а Софья, дочка дяди Дани, привела меня к себе домой и накормила… Я потом ей все рассказала и… и уснула… Вот и все…

Взрослые ошеломленно молчали несколько минут – и первая пришла в себя Катя. Она пришла в себя не от рассказа – а по-настоящему, потому что ей вдруг открылась дивная, непреложная и простая истина: на фотографии была не она, а Зинаида! Это ее он выследил от места ее преступления! У шантажиста нет против нее, Кати, ровно ничего – пусть себе бежит в милицию! Расскажет-то он на самом деле про Зинаиду, а про нее и так теперь все известно! Если бы она послушала Сашку с самого начала, то и разговаривать бы с ним не стала! Хотя кому бы пришло в голову отнестись серьезно к ее россказням… А вот оказалось же, что все это – чистая правда… Впервые в жизни… Ай, да Сашка! – и она непроизвольно вздрогнула от восторга.

– А остальное? – вдруг громко и дружелюбно спросил седой. – Насчет того мужчины, который приходил к вам ночью? Забыла?

Катя окаменела: знают. Сейчас зацепят, потянут… Она перестала дышать…

– Какого мужчины? – с непонимающим видом спросила Сашка.

Священник и милиционер переглянулись:

– Ну, как же… – растерялся кто-то из них. – Который Зинаиду Михайловну сфотографировал на трассе, когда сломалась машина… И потом, думая, что это была твоя мама, пришел к вам и вымогал у нее деньги…

– Вы что-то путаете… Я никогда ничего такого не рассказывала… – будто даже обиженно протянула девочка…

– Подожди… Но мне же Софья… – забубнил священник. – Ну, не приснилось же ей…

– Я ей этого не говорила, – твердо и невинно стояла на своем Сашка. – Потому что ничего похожего у нас не происходило… Да, мама?

Катя кивнула, быстро сообразив, что девочка не хочет, чтобы на ее мать обрушились какие-то неведомые неприятности – и, в свою очередь, пожала плечом:

– Понятия не имею, о чем идет речь… – и неожиданно легко рассмеялась, надеясь, что смех ее не звучит слишком уж искусственно: – А-а, мне все ясно… Позвольте вам объяснить… Тут есть один нюанс… Видите ли, моя дочка – непревзойденная фантазерка… У нее фантазии хватит на троих… Она вечно что-то выдумывает… Всегда что-нибудь приукрасит, добавит… Так, из интереса… Вот, наверное, и вчера не удержалась, когда говорила со сверстницей, да, Саша? Приплела что-нибудь, чего на самом деле не было – без всякого злого умысла, просто по привычке… А под протокол Саша лгать, конечно же, не будет: девочка она у нас сознательная… Ну, доченька, признавайся, так дело было?

Саша нервно облизала губы, и глаза быстро-быстро заморгали…

– Ну вот, вы и сами видите, – подытожила Катя…

Воздух в комнате сгустился, как перед грозой – но Катя уже знала, что девочка приняла твердое решение не рассказывать о ночном госте, о совершенно непонятном смятении матери, свидетельствовавшем о том, что ей было, что скрывать…

Протокол подписали, мужчины поднялись и стали холодно прощаться. У двери седой обернулся и глянул на девочку с видимым разочарованием:

– Эх, Сашка… А я-то о тебе лучше думал… Но и на том спасибо, – и строго посмотрел на Катю: – Ваш супруг будет вызван для допроса повесткой.

Она охнула, только в эту секунду сообразив, что то же самое, что сейчас спасло ее, может безвозвратно погубить Семена… Семена, достоверно изменявшего ей… Семена, все равно смертельно любимого…

Священник меж делом быстро отвел Сашеньку в сторону, нагнулся и зашептал ей:

– Зря ты… Надо было все рассказать… И этого шантажиста тоже поймали бы…

Девочка молчала, глядя в пол, и отец Даниил, слегка разозлившись на ее непредвиденное упрямство, неожиданно ляпнул нечто совсем лишнее:

– А может быть, ты знаешь, почему мама твоя так испугалась – и потому молчишь?

Сашенька вскинула глаза и глянула ему в лицо. Не в лицо, почувствовал он – в душу – и сказала тихо и твердо:

– Даже если бы моя мама у меня на глазах убила человека – я все равно бы никогда никому ничего не сказала. Потому что это – моя мама.

Он поднялся, исполненный непонятного уважения:

– Если вдруг тебе будет плохо… Или просто что-нибудь… Или вообще без повода – ты напиши Софье… Дала она тебе адрес?

Сашенька наклонила голову – и тотчас же послышался резкий голос ее матери:

– Я не позволяю в моем доме шептаться по углам неизвестно с кем! – к ней уже успел вернуться ее утраченный было специальный «медицинский» тон…

Когда дверь за незваными гостями закрылась, сразу бесшумно распахнулась другая, с матовым стеклом – и в проеме показалась высокая и стройная фигура Семена Евгеньевича. Он был бледен так, как даже представить себе нельзя: Сашенька попятилась, нутром почуяв, что страшное, оказывается, еще не закончилось, как она было опрометчиво понадеялась. Он сделал несколько неверных шагов в сторону торопливо распахнувшей ему успокаивающие и ограждающие объятия матери и произнес незнакомым прерывистым голосом:

– Я говорил… Я предупреждал… Ты не можешь теперь сказать, что не знала… Кого пригрела на груди… Какую… Какую… Сначала – шпионила, а потом – донесла… Шпионила – и донесла… На меня… Меня!.. И ты теперь мне будешь говорить… Будешь… будешь… – и его затрясло с ног до головы.

На секунду он словно окостенел, а потом повалился плашмя навзничь, громко и жутко стукнувшись кудрявым затылком о паркет, секунду оставался неподвижным – и одним движением вдруг выгнулся дугой, едва касаясь пола головой и ступнями… Все тело его крупно задрожало и конвульсивно забилось, а рот сразу же выпустил целую волну розовой пены… Сашенька сползла по стенке и села на пол, не отводя расширившихся глаз от припадочного, безобразно колотившегося на полу. Ее мать, кружившая над ним, как маленькая серенькая птичка, вдруг обернулась на дочь, и глаза ее показались девочке мертвыми:

– Ты… Ты… – произнесла она. – Убирайся вон… Я никогда… Слышишь, никогда не прощу тебе… И не знаю… Не знаю… Захочу ли вообще тебя когда-нибудь увидеть…

Эпилог. Все счастливы

 
А душа остается одна –
Как всегда, навсегда – как хотела…
 

А.Маничев

Снова стоит лето, и все семейные катаклизмы позади. Екатерина Петровна и Семен Евгеньевич по-прежнему вместе. Он медленно выздоравливает после того невероятного потрясения, которое устроила ему приемная дочь жены. Шутка ли сказать – его допрашивали целых два раза! Счастье, что в присутствии врача – это правдами и неправдами обеспечила Катя, да и диагноз его, что ни говорите, а вызывает почтение. На первом допросе он упал в обморок и пролежал так сорок минут, а на втором с ним случился эпилептический припадок, до полусмерти напугавший молодую женщину-следователя. В самом деле, что он мог сказать? Он лишь обхватил голову руками и без конца мученически повторял: «Я ничего не знаю… Ничего не помню… Зачем вы все так меня терзаете?!». При эпилепсии случается и амнезия – кто ж спорит? В суд Евгения Семеновича не вызывали – потому что он надолго слег в больницу для бедных, в отдельную платную палату, в отделение, где работает верная и незаменимая Катя. Он пролежал целых три месяца – и вышел похудевшим на пятнадцать килограммов. Сейчас он дома – на усиленном высококалорийном питании, но с постели почти не встает. Дорого ему далась эта история. Правда, есть у него одна маленькая радость: несмотря на арест редактора и автора вступительной статьи, издательство его многострадальную книжку все-таки выпустило, и Катя привезла весь тираж на своей серой «десятке» домой. Что с ним делать – они решат позже, после выздоровления Семена Евгеньевича, а пока двадцать аккуратных пачек штабелем лежат в бывшей Сашкиной комнате. Катя счастлива: ее муж все простил, остался с ней – и это уже точно навсегда. Главное, она ему нужна, и теперь он уж никогда без нее не обойдется…

Зинаида Михайловна тоже счастлива по-своему. Во-первых, потому что не сидит в тюрьме – негодяй прокурор просил для нее аж целый год исправительной колонии за неосторожное убийство. Но доказать, что именно она толкнула мужа так, что он упал и раскроил себе череп, оказалось невозможным, поэтому сошлись на том, что он сам поскользнулся. А что она увезла и утопила его тело – то она сделала в состоянии временной невменяемости. Вообще не понимала, что делает. За такое врачебное заключение заплатить пришлось весьма недешево, но Зинаида Михайловна вполне могла себе это позволить, ведь она теперь богатая вдова. Год ей дали условно – и она по-прежнему ездит на своем огненно-красном «Пежо» и рассуждает о литературе с выдающимися авторами, чьи жены готовы выложить за это денежки.

Сашенька тоже счастлива: прежде всего, потому, что и она вышла из больницы, попав туда после того, как в интернате ей устроили «темную». Устроили за то, что она никак не могла привыкнуть делать все вместе со всеми и как все. Даже очередь к компьютеру, чтобы на нем поиграть, не занимала: неинтересно ей это было. Кроме того, она так и не смогла себя заставить, как ни в чем ни бывало, через слово вставлять в свою речь те самые выражения, которые мама раньше запрещала ей и слушать. Она все норовила сбежать то из спальни, где рассматривали порножурналы, то с игровой площадки, где курили и нюхали клей, накрывшись полиэтиленовым пакетом… Вот ее и проучили, чтоб особо не задавалась и не воображала, что самая умная. Только войдя в раж и пиная ее ногами, перестарались: сломали два ребра и устроили сотрясение мозга. «Скорая» увезла девочку без сознания – и она долго провалялась в больнице в райцентре. Ужасно было – ни вздохнуть, ни заплакать: от первого в груди больно, от второго – в голове… Бабушка пообещала Сашеньке, что больше она в тот интернат не вернется, а будет ходить в деревенскую школу – правда, это три километра пешком через поля, но все же лучше, чем чтобы опять избили. Интернатских девчонок никто не ругал, сказали только: «Что делать, городских у нас не любят»… А вот мама ни разу не приехала, но это понятно: у нее теперь дядя Сеня – лежачий больной. По ее, Сашенькиной вине… Не лезла бы не в свое дело, не подглядывала, не подслушивала, не доносила на родителей в милицию… А так – сама виновата… Бабушка сказала, что теперь неизвестно, когда мама ее назад заберет. Да и год в школе пропустила: теперь ведь опять придется идти в пятый.

По маме Сашенька очень скучает и – что греха таить – частенько плачет по ночам: даже однажды сбежала в Петербург (на автобусе, по старой памяти), чтоб хоть издали ее увидеть. Но опоздала: мама уже ушла на работу, и сколько ни стояла Сашенька под мокрым козырьком противоположного подъезда – а так мамы и не увидела. А придет с работы ведь не раньше одиннадцати… Столько было не прождать, домой к бабушке тогда бы Сашенька вернуться не успела… И вот теперь, летом, она все ждет, что вдруг мама выкроит полдня и сама приедет навестить – и ее, Сашеньку, и бабушку с дедушкой… Но мама не едет – наверное, Семену Евгеньевичу совсем плохо…

Целыми днями Сашенька ходит одна по окрестным болотистым лесам и унылым полям – но этим летом представляет рядом не каких-то глупых возлюбленных, а только маму, и неустанно ей все кругом показывает: видишь, это мое любимое дерево с дуплом, а здесь будь осторожней, не споткнись о корень… хочешь бутерброд? И мама отвечает, что очень ее любит и скоро заберет обратно – вот пусть только Семен Евгеньевич выздоровеет.

Еще Сашенька ждет, не вернется ли Незабудка. Бабушка с дедушкой рассказали, что, как только Сашеньку отправили в интернат, она убежала куда-то, и с тех пор ее не видели. Сашенька не знает, что бабушка солгала ей: на самом деле, Незабудку в первый же день растерзали насмерть местные коты – ведь она была кастрирована, не пахла ни котом, ни кошкой и, к тому же, возраста совсем преклонного… Непонятных чужаков не принимают не только люди, но и животные тоже. Сашеньку не захотели травмировать лишний раз: ребенок подождет-подождет – и забудет: у детей ведь память короткая… Пусть девочка будет счастлива.

Сашенька недавно переписывалась с Софьей – так, понемножку. Переписывалась по-настоящему, на бумаге, ведь у той тоже нет компьютера. Софья ненавязчиво рассказывала ей все, что девочка могла понять, о православной вере и учила, как готовиться к исповеди и причастию. Она даже прислала ей заказным письмом тонюсенькую брошюрку под названием: «Исповедь отроковицы». Следовало честно ответить самой себе на все вопросы, задававшиеся там, – а потом рассказать обо всем священнику. «Не случалось ли тебе проводить время в пустых мечтаниях? – строго спрашивалось в книжке. – Не пренебрегала ли ты занятиями рукоделием и другим домашним трудом? Не читала ли каких-нибудь книг и журналов, кроме тех, которые давали тебе родители или учителя? Не думала ли чего-нибудь неподобающего о каком-либо юноше или мужчине? Не подслушивала ли чужих разговоров? Не подглядывала ли за людьми? Всегда ли рассказывала родителям о своих проказах? Не осуждала ли в мыслях поступков матери или отца? Всегда ли точно выполняла то, что они тебе говорили? Не лгала ли ты сверстникам или – еще хуже – взрослым? Не отлучалась ли из дома без их разрешения? Не считала ли себя в чем-то лучше других? Не стремилась ли к гордому уединению, избегая общества других девочек?» – и, отвечая на эти вопросы честно самой себе, Сашенька ощущала, что хуже ее нет на свете никого – ни отроковицы, ни отрока. Оттого и не поехала к отцу Даниилу на исповедь и причастие: слишком уж была уверена, что он и смотреть не станет на такую неисправимую грешницу – тем более, что об одном-то ее грехе он знал достоверно… Потому и Софье отвечать перестала – ведь она же святая, и, конечно, предположить не могла, с кем связалась…

Все свои надежды Сашенька теперь связывает с сентябрем – с новой школой в трех километрах ходу. Но это ей не страшно: она и так в день наматывает по округе не менее восьми. Она даже не уверена, что ей хотелось бы слишком скоро вернуться в Петербург: комната здесь, в деревне, ей гораздо больше нравится: она хотя и меньше в два раза, зато уютнее, а кровать какая мягкая! Все свои драгоценности Сашеньке удалось перевезти сюда – ну, почти все: Аэлиту и бусы розового жемчуга мама взять не позволила. Бабушка и дедушка с ней добры и справедливы – только дедушка теперь все болеет и кашляет, из-за занавески в просторной горнице, где стоит их с бабушкой огромная кровать, выходит редко – и уж больше не говорит афоризмов.

Отец Даниил, Софья и друг их Николай тоже счастливы: все они очень тесно дружат, а Николай, еще, вдобавок, прочит Софью за своего сына. Вот осенью исполнится ей восемнадцать – и сыграют, Бог даст, свадьбу. Николай о той девчонке Сашке вспоминает с некоторой досадой: с гнильцой оказалась мелкая, показаний до конца правдивых дать не захотела – мамашу, пожалела, видите ли… А та… Тьфу, и думать не хочется: топить таких надо.

Софья девочку поначалу жалела – за интернат: «Пропадет там, забьют ее» – а теперь довольна: пусть растет, как Бог даст, может, постепенно и к церкви ее привести удастся. Когда Сашенька перестала отвечать, Софья написала ей еще раза два – но, так и не дождавшись ответа, писать бросила: с кем, в сущности, переписываться-то? Ведь она еще ребенок совсем, даже не подросток – в подруги не годится, да и своих дел хватает… Может, действительно, замуж пойти?

Ее отец дольше всех помнил Сашеньку и больше всех ее жалел, но он ведь чуть не единственный священник на район – то служба, то требы, то в епархии хвост накрутят… Пока до дому доберешься – не то что письмо чужому ребенку писать, сил нет нагнуться и ботинки с ног стащить – Софья снимает… А надо бы, надо бы заняться – девочка-то непростая, с задатками, таких, случается, «Божьими» зовут… Ох, где сил-то взять, прости, Господи…

Сашенька гуляет с первого света до высокой луны, иногда забираясь чуть ли не в медвежьи чащи, без конца думает, корит себя и дает разные страшные клятвы – то кривому дереву над болотом, то мелькнувшему вдалеке испуганному лосю. Не подглядывать. Не подслушивать. Не фантазировать. Не влюбляться. И не врать. Главное, никогда не врать.

2009 г.

д. Букино Псковкской области