Текст книги "Критическая масса (сборник)"

Это был конец. Не тот, который в образе чудного серебристо-мехового зверя «подкрался на тонких плюшевых ногах», как шутили в ее молодости, а настоящий крах всей прожитой жизни – и всего хорошего, что могло еще когда-либо произойти. Ее блуждающий взгляд задержался на белом ящичке аптечки: только руку протянуть, выдавить из облатки, запить прямо из графина… И все, никаких терзаний и поисков отсутствующего выхода… То есть выход есть, конечно – на нары, к уголовницам… Но таблетки лучше, потому что так быстрее… Семен… Какое там, даже на похороны не придет… Сашка… Бабка с дедом есть… Через полгода забудет… Сделать это прямо сейчас, пока еще не больно, пока еще мысль не включилась полностью… Катя все упорнее глядела на белый ящичек с красным крестом…

В дверном проеме неслышно возникла тощенькая детская фигурка в пижаме и носках – это Сашка, имевшая всю жизнь способность появляться только некстати, в туалет, что ли, потащилась и увидела свет на кухне… Но девочка неожиданно метнулась прямо на колени перед онемевшей матерью и, цепляясь, закричала что-то бессвязное, доходившее до Катиного сознания как через стенку:

– Мама, теперь ты видишь, что я говорила правду, что это из-за Резинки и ее убитого мужа, который теперь лежит в озере, и это ее, то есть, нас с ней сфотографировали на обратном пути, когда его уже утопили, а этот дядька на машине преследовал нас всю ночь, а теперь он думает, что это была ты, потому что ездили на твоей машине…

Это было больше, чем могла вынести сегодня Катя. Мало того, что девка, оказывается, подслушивала под дверью, так она и сейчас не может остановиться и перестать рассказывать тут свои бредни, когда ее, Катю, только что раздавили, измордовали, недобили и оставили!!! И она с наслаждением, поджав губы и прищурив глаза, специально не рассчитывая силы, залепила мерзкой вранливой девчонке две такие смачные, оглушительные пощечины, что у той болтнулась в обе стороны ее подлая хитрая головенка, и она с воем кинулась по коридору к себе, в свое темное волчонково логово… Но Кате стало легче, кризис перевалил, наружу рванулись сотрясающие рыдания, и она забилась на столе, размазывая рукавом бессильные слезы, захлебываясь и выводя длинные тоскливые рулады…

Как ни странно, Сашенька скоро простила маму за то, что та незаслуженно ударила ее по лицу – такое в ее жизни произошло впервые, и было совершенно очевидно, что мама была, как это говорится у взрослых, не в себе. Может быть, она даже попросит завтра прощения – но не в этом дело! А все дело было в том, что в те минуты, когда, задыхаясь от боли и обиды, Сашенька влетела к себе в комнату и рухнула ничком на кровать, она вдруг очень ясно поняла, что мама ее находится в какой-то непонятной, но очевидной беде. И беда эта таинственным образом связана с вероломными действиями Резинки и Семена в ту проклятую ночь, когда они погрузили в машину впоследствии утопленный труп… Сашенька приподняла голову и мучительно заколебалась: а так ли все было на самом деле? Ведь сразу после этого ее постигла тяжелая болезнь, породившая в голове целые толпы самых различных призраков, теперь так перемешавшихся в воспоминаниях, что уже трудно было точно сказать, какой из них принадлежал реальному прошлому, а какой – горячечному сну. Сашенька почти твердо помнила, что ездила в машине под одеялом – но как в действительности развивались события? Может быть, она из-под своего одеяла опять что-то не так увидела и поняла? Ведь это же взрослые, которые всегда имеют самые невероятные тайны – может, там, в ночи происходило что-то другое, имевшее какой-то иной, еще неясный смысл? Как во всем этом разобраться? Как твердо доказать, прежде всего, себе самой, что память ее не подводит – или что самым возмутительным образом обманывает? Всхлипывая и поеживаясь, девочка поплелась к своему любимому окну, где уже провела, по сути, полжизни в раздумьях разного рода.

Так как света в комнате не было, в знакомом провале двора можно было кое-что различить. Небо, хотя еще и абсолютно черное, все же казалось светлее на фоне силуэта противоположного дома, не являвшего ни одного живого окна в этот глухой час – только мертвые лестничные окна выстроились равнодушной желтой шеренгой. Внизу, чуть поблескивая в свете молочного фонаря, спали бок о бок темные мощные машины – а вон и мамина среди них, чуть поизящнее и похрупче – мытая, недавно отремонтированная… Ее сломала Резинка… А может, нет? Вдруг приснилось или пригрезилось под температурой? Сашенька растерянно посмотрела на свой любимый белый подоконник с заветными сокровищами, и внезапно взгляд ее упал на лиловую картонную коробочку, обклеенную серебряными звездами. Там хранились у нее принадлежности для девичьего рукомесла, но под ними, прикрытый слоем золотой фольги, находился самый настоящий тайник. И спрятаны там были деньги: пять красноватых сотенных бумажек, подаренных бабушкой по разным случаям. Подарок всегда сопровождался незамысловатым: «Вот, купи себе куколку, какую знаешь», – но запасливая Сашенька далеко не всегда следовала этому простому совету, и таким образом накопила изрядный, как ей казалось, начальный капитал на черный день. Она открыла коробочку: деньги никуда не делись, лежали смирно и были готовы придти на помощь. Минута – и Сашенька знала, что она завтра, верней, уже сегодня сделает: с самого утра отправится на автовокзал – найти его на карте города не составит труда, а там, как та же бабушка и говаривала, «язык до Киева доведет» – но ей так далеко и не надо. Она поедет на автобусе лишь до Рычалово, и, если отыщет треклятое озеро, то, хотя бы, будет знать, что оно точно существует в природе. И тогда… тогда она заставит маму поверить. Она не станет больше кричать и плакать, а сядет за стол и напишет подробно обо всем, что произошло той ночью и скрепит свое послание какой-нибудь самой страшной клятвой – потом надо будет придумать, какой…

Глава пятая. День Милосердия

На самом деле к десяти годам большинство детей уже испорчено вполне. Сохранить ребенку незамутненный и доверчивый взгляд на мир может только полная его изоляция, фактическое заточение в одном помещении с матерью – и то лишь в том случае, если она принадлежит к почти полностью вымершей породе так называемых «девственных женщин» – психически больных с гормональными нарушениями. В таких случаях ребенок действительно избегает нравственного и физического разврата – зато становится душевно искалеченным, и полноценным членом ни больного, ни здорового общества не станет уже никогда. Порочный этот круг разрывов не имеет, и поэтому, адаптируясь среди себе подобных, человек с раннего возраста вынужден становиться, прежде всего, лгуном.

У взрослых короткая память. Требуя от дитяти кристальной честности, они все до единого самым парадоксальным образом забывают о собственном детстве, когда и для них единственным способом выживания среди «больших» была постоянная ложь – ложь как средство избежать наказания, принуждения или оскорбления. Но взрослых эта детская ложь вполне устраивает, и даже по какой-то таинственной причине ими поощряется. Родителям важно видеть круглые правдивые глаза ребенка и слышать желаемые слова; до так называемого внутреннего мира своего чада родителям обычно есть дело только тогда, когда в этом мире все спокойно или романтично – а если, не дай Бог, там появляются все признаки надвигающейся грозы, то ребенку немедленно предоставят возможность правдоподобно солгать – лишь бы не видеть этой его давно «прохлопанной» испорченности… Дети не имеют права на свою настоящую правду, а лишь на ту, которую придумали для них взрослые, придумали для того, чтобы легче было жить и «правильно» воспитывать детей…

Девочка обязана любить играть в куклы и дочки-матери, а также обожать помогать маме по хозяйству и мечтать, когда вырастет, стать такой же, как она. И попробуй скажи родителям, что куклы тебе безразличны, мать не видится непогрешимым совершенством, а при мысли о раскатывании непокорного теста попросту мутит: тебе сразу объяснят, что у хороших девочек так не бывает, и чтобы стать хорошей, ты должна полюбить все, что тебе ненавистно. В следующий раз за неповиновение тебя накажут – а на третий ты прекрасно поймешь, что вовсе не обязана говорить то, что думаешь, если не хочешь снова постоять в углу или лишиться шоколадки.

Удел мальчика – помогать плотничать и слесарничать неутомимому папе, мечтать о военных подвигах и с трех лет болеть за местную футбольную команду. Расскажи-ка родителям, что больше тебя привлекают бальные танцы или рисование бабочек, а папа представляется безмозглой и бесчувственной машиной! После пары весьма ощутимых оплеух быстро научишься с чистым взглядом душевно благодарить за очередного подаренного робота, которого потом с выгодой обменяешь у боевой девочки на коробку бесполезной для нее акварельки (ее-то обязали рисовать бесконечные букеты для любимой бабушки).

Сашенька давно подспудно чувствовала, что взрослым нужно, в сущности одно: никоим образом не смущаться относительно своего или чужого ребенка, ничуть не подозревать в нем каких-нибудь «недетских» чувств или намерений. Для этого она приспособилась всегда иметь про запас пару-тройку простеньких легенд, вполне удовлетворяющих нехитрым вкусам дядек и тетек, и после нескольких несложных тренировок научилась особому незамутненному «младенческому» взгляду им меж бровей…

Старательно изучив с утра карту Петербурга, она убедилась, что от недалекой площади Восстания до Обводного канала, на котором и стоит искомый автовокзал – всего несколько остановок на автобусе по прямой. Ее мама убежала на работу даже раньше обычного – едва припудрив набрякшие от слез веки и не позавтракав – а отчим с ночной прогулки еще и не возвращался. Следовало поторопиться, чтоб не быть им захваченной врасплох, и Сашенька торопливо накромсала на кухне копченой колбасы и булки, кое-как снарядила пол-литровый термос, вывалила из школьного рюкзака все, что там давно и бесцельно находилось, и, наскоро подумав, уложила туда не только съестное, но и пару шерстяных носков, а также мамин цифровой фотоаппарат и собственное свидетельство о рождении. Через четверть часа, одетая в красную куртку с капюшоном, видавшие виды джинсы и ботинки на меху, она уже неслась по светлеющим улицам в сторону давно проснувшегося, а верней, толком и не спавшего Невского.

До автовокзала она добралась быстро и без приключений, если не считать таковым путешествие в утреннем автобусе, где сонная и злая толпа самых бедных людей, одетых в жалкие китайские одежки, тревожно полуспала, иногда хмуро толкаясь и откровенно зевая неприкрытым ртом… Это было Сашеньке странно – ведь она пока избегала слишком близкого знакомства с общественным транспортом, а так рано, когда на работу едут только самые неудачливые из всех, и вовсе никогда в автобусах и трамваях не ездила.

Автовокзал ей понравился своими малыми размерами: раньше она боялась, что придется в страхе метаться по огромному сверкающему зданию из стекла и бетона, а выяснилось, что проще и быть не может: туалет – налево, кассы – направо, а между ними выход на посадку. Она немедленно пристроилась в хвост за билетами и, когда весьма быстро достигла высокого окошечка, то произнесла независимо и равнодушно:

– Один до Рычалово.

– Направление, – рявкнула сверху в ответ огромная дама.

Сашенька полностью смешалась: направление? Есть какая-то разница? В этом что – особый смысл? Она молчала, озадаченно глядя снизу на суровую даму, а та, подождав лишь секунд пять, раздраженно бросила:

– Девочка, отойди, билет пусть мама покупает… – и следующему: – Говорите!

Сашенька отошла совершенно подавленная и ничего не понимающая: она думала, что это как в электричке – берешь билет до какой-нибудь станции, и все – а оказалось, тут какая-то другая система, совсем непонятная… У кого спросить? Подойдешь к ним, к этим взрослым, а они, пожалуй, тебя в комнату милиции отведут, потому что ты без родителей, а значит, обязательно подозрительна им. Что делать? Она нервно огляделась в поисках союзника, сразу решив, что им может стать только кто-то из «своих», то есть, сверстников, объединенных тем, что вместе противостоят вражеской оккупации всего мира – засилью взрослого диктата. Вскоре она увидела девочку лет двенадцати, маявшуюся у целого склада сумок и рюкзаков, со взглядом, тоскливо устремленным на двери туалета, куда, должно быть, удалилась мать.

– Привет, – независимо поздоровалась Сашенька.

– Ну, привет, – снисходительно глянула незнакомка, и по ее глазам Сашенька определила, что та быстро прикидывает про себя – не позабытая ли перед ней товарка по каким-нибудь давним играм.

– Меня зовут Александра, я спросить хотела, – заторопилась Сашенька, имея в виду опасность явления мамаши собеседницы. – Ты не знаешь случайно, что такое направление? То есть, я хотела взять билет до станции, а у меня спросили, какое направление. Как бы это выяснить? Ты не поможешь?

Чужая девчонка казалась довольной: ее спросила, как взрослую, какая-то ничтожная малявка, и теперь можно будет солидно растолковать ей, что к чему, благо она такая дура, что даже очевидных вещей не понимает.

– Легко! – ответила она важно. – Здесь нельзя взять билет до любой деревеньки, потому что автобусы останавливаются только в городах – всяких маленьких, вроде Луги там или Гатчины… И побольше – Пскова, например, или Новгорода… Поэтому билет можно взять только до них. Это и называется – направление. Не понимаешь? Эх, ты… Ну, ладно, объясню тебе на пальцах… Вот мы с папой едем в деревню Бугрово. Но такой остановки нет. Поэтому мы берем билеты до ближайшего к ней городка. Это Шимск, он за Новгородом. Но там у автобуса не конечная остановка, он вообще-то в Старую Руссу едет. Вот и получается – билет до Шимска, направление – Старая Русса… Все равно не понимаешь? Ну, дурында! Короче, ты должна назвать ближайший к этой своей деревне городок и купить билет до него. Там ты либо выходишь и добираешься как знаешь, либо платишь водителю, и он тебя высаживает в нужном месте… Доперла?

Теперь Сашенька доперла – и повеселела, потому что ближайшим городом к Рычалово была Луга, за которой мамина машина всегда сворачивала с основной трассы и ехала к бабушке уже по меньшей дороге, вскоре минуя и окаянное Рычалово. Значит, нужно добраться до Луги, а там опять найти кого-то из своей касты и расспросить о дальнейшем пути. Девочка уверенно встала в очередь к другому окошечку, чтобы не нарваться на давешнюю несговорчивую кассиршу.

– Один до Луги! – требовательно произнесла она со взрослой интонацией и напустила на себя вальяжно-скучающий вид: мол, обычное дело билет этот покупать. – На ближайший рейс! – (это последнее она подслушала у впередистоящего дядьки).

Кассирша нагнулась и с сомнением спросила:

– Девочка, ты для кого билет покупаешь?

– Для папы, я его провожаю, – не дрогнув, сообщила Сашенька и, понизив голос, словно смущенно-доверительно, сообщила: – Он, ну… в туалет пошел… Сказал, что если не успеет подойти, чтобы я ему купила…

Нельзя врать, нельзя! Но ответь правду: «Для себя» – и посыплются вопросы без ответов…

– А, – успокоилась кассирша, и тотчас умиротворенно застрекотал ее аппарат, исчезли две сотенные купюры с подставки для денег, и вместо них вернулась жалкая беленькая бумажка с несколькими монетками. – Ближайший – на Опочку, бронь продаю. Скажи там своему папе, чтоб поторопился, посадка уже идет вовсю.

Едва пробормотав «спасибо», окрыленная первым успехом девочка рванулась к близкому выходу – и неожиданно была больно схвачена сзади за плечо. Вздрогнув всем своим тщедушным тельцем, она робко обернулась, и увидела над собой высокую накрашенную женщину со строгим гладким лицом. От нее исходила физически ощущаемая опасность, как и от любого взрослого, со своей разрушительной волей встающего на пути многих задуманных благих дел… Сашенька начала молча вырываться, но два огромных строгих карих глаза подавляли ее и лишали воли.

– Девочка, где же твой папа? – прозвучал властный грудной голос. – Я слышала, как ты говорила, будто берешь билет для него.

«Школьная училка! Только у них бывает такой голос… И нюх на всякие такие дела…» – с ужасом безошибочно определила Сашенька, но, собрав последнее мужество, попыталась выкрутиться:

– Он там, у автобусов, курит на улице…

– Да? – спросила женщина. – Очень хорошо. Пойдем к нему.

– Пустите! – шепотом крикнула Сашенька, извиваясь. – Что вам от меня надо?!

– Так я и думала, – ничуть не ослабив свою хватку, с каким-то даже злорадным облегчением произнесла училка. – Никакого папы здесь нет. Верно? А ты отправляешься куда-то одна и без разрешения. Проще говоря, сбежала из дома от родителей, которые будут с ума сходить…

– Да нет же! Не трогайте! Какое вам дело? – отбивалась девочка, но уже обреченнее и слабее, ибо почувствовала неминуемое поражение.

Помощь пришла, как это всегда бывает, с совсем неожиданной стороны: прямо рядом с торжествующей училкой откуда ни возьмись появился тощий жилистый мужичок с карикатурным кадыком под косо срезанным подбородком, согнутый едва не вдвое под бугристым синим рюкзаком:

– Достал! Последние два из брони! – пискнул он. – Прямо сейчас отходит! Бежим!

– Постой! Мы не можем ехать – здесь ребенок семилетний из дома сбежал! – нервно крикнула женщина. – Сначала я ее в милицию отведу!

– Спятила, что ли?!! – Мне не семь, мне одиннадцать!!! – хором возмутились мужичок и Сашенька.

Учительница уже не смотрела на них. Все еще не выпуская жертву, она развернулась в сторону зала ожидания и вдруг громовым, прямо трибунным голосом воззвала к народу:

– Товарищи! Эта девочка убежала из дома! С ней неминуемо произойдет трагедия! Матери! Я к вам обращаюсь! Отведите ребенка в милицию! У меня отходит автобус, а то я сама бы это сделала! Люди! Не пройдите мимо чужой беды!

Муж изо всех сил дернул ораторшу назад, и одновременно она сильно толкнула Сашеньку в сторону опешившей толпы, ожидая, вероятно, что сотни дружественных рук сразу же подхватят заблудшую овечку. Никто не шевельнулся. В один чудесный миг поняв, что травить ее не будут, овечка рванулась в противоположную дверь – прямиком на улицу. Легкой трусцой она обежала здание слева и выскочила на платформы с обратной стороны. Прямо перед ней оказался совсем не впечатляющий, довольно дряхлый и обшарпанный автобус с надписью «Опочка», а боковым зрением она увидела, как костистый мужичок уже без рюкзака запихивает в блестящий двухэтажный дворец на колесах свою трагически порывающуюся в сторону вокзала супругу…

Она проследила, как их громоздкий красавец-автобус, сразу напомнивший уроки английского языка, Биг Бен и старую королеву в дурацкой шляпе, величественно отвалил от тротуара, и обреченно выдохнула, готовясь к новому обязательному сеансу вранья. Потом непринужденно подошла к своему водителю, стоявшему у открытой двери, и с самым невозмутимым выражением лица протянула ему билетик.

– Ты с кем? – вяло буркнул он.

– С мамой… Она там… – на лице Сашеньки появилось очень ясно читавшееся выражение: «Не заставляйте меня говорить всякие неудобные вещи…». – Ну, вы понимаете… Сейчас придет… – и она проскользнула в салон, не провожаемая ни единым любопытным взглядом.

Едва Сашенька успела плюхнуться на свое уютное местечко у окна и примериться к слишком высоким подлокотникам, как непосредственно рядом с ней одышливо взгромоздилась пузатая тетка с неопрятной химией на голове, даже сквозь пухлую дешевую куртку сумев обдать соседку тяжелым запахом редко омываемого тела.

«Вот, значит, кого теперь примут за мою маму…» – грустно подумала девочка, отворачиваясь к окну, и внезапная мысль о настоящей маме, которая теперь в белом халате, с заплаканными глазами, невысокая и хрупкая, идет, наверное, с обходом по отделению – и, такая бесконечно жалкая и любимая, неотступно думает о чем-то неизвестном ее дочери, но ужасном и непреодолимом… Для того и ехала сейчас Сашенька в неизвестность, чтобы мама перестала плакать – и сегодня, и навсегда…

По автобусу прокатилась крупная металлическая дрожь, он начал неторопливо разворачиваться, отползая от своей «пристани», и только тогда секундное замешательство охватило решительную беглянку: двери закрыты, пути назад нет! Было мгновение, когда она готова была вскочить с пронзительным детским криком «Выпустите меня отсюда!» – но тотчас же Сашенька взяла себя в руки и, откинувшись, второй раз в жизни неосознанно обратилась к Кому-то, Кто и теперь не спускал с нее пристальных грустных глаз: «Пожалуйста, пусть все это кончится хорошо! И сегодня и вообще, только хорошо!». Автобус набирал скорость, и мимолетная паника отливала от сердца, уступая место возбужденному любопытству прирожденного бесстрашного искателя приключений.

Сначала потянулись вдоль уже вполне прояснившегося окна утренние улицы, очень редко наблюдаемые Сашенькой в таком ракурсе, мелькнул знакомый блокадный мемориал, памятный ей ужасным мертвым ребенком в центре сурово-трагической скульптурной композиции – и тем не менее прозванный победившим народом цинично – «Стамеской» – а потом вдруг с ревом пролетел поперек Пулковского шоссе целеустремленно идущий на посадку самолет. Как хищный коршун, планируя на добычу, выпускает свои ужасные растопыренные когти, так и он уже выпустил два огромных черных шасси… И постепенно город мельчал, мешался со скелетами обнаженных деревьев, все ниже и треугольнее становились крыши, все плавнее и глаже делался ход старенького автобуса – и Сашенька не заметила, как начала сладко задремывать, откинувшись на пригласительно мягкую спинку сиденья – и, вздрогнув, очнулась лишь тогда, когда в путаные образы ее поверхностных грез и снов врезался вдруг низкий тягучий голос: «Лу-уга! Стоянка пятнадцать мину-ут!».

Пару невнятных секунд она ошалело смотрела в окно на смутно знакомую грязновато-скучную площадь, потом обернулась на зловонную тушу, бодро закопошившуюся рядом, но сразу нетерпеливо вскочила, накидывая капюшон и привычно забрасывая за спину школьный рюкзачок. Пассажиры бойко двинулись по проходу, таща в общем потоке и Сашеньку, на всякий случай пристроившуюся поближе к соседке – и так людская волна благополучно вынесла ее вон. Отбежав подальше от стоянки междугородних автобусов, она деловито осмотрелась, и первым ею замеченным было то странное обстоятельство, что взрослые люди, сновавшие по серому месиву из грязи и подтаявшего вчерашнего снега, выглядели вовсе не опасными. Казалось вполне возможным без страха подойти к любому из них и спросить про злосчастное Рычалово. Она не знала, что в русской провинции отношения между взрослыми и детьми несколько правдивее, чем в мегаполисах – во всяком случае, там вполне допускается наличие у вышедших из детсадовского возраста детей каких-то своих дел, в которые родителям, замученным жизнью намного сильнее, чем в благополучных городах, вмешиваться попросту некогда…

Сашенька инстинктивно выбрала женщину попроще, вряд ли одержимую непреодолимым педагогическим ражем, и вежливо спросила ее, не знает ли она, как проехать в деревню Рычалово. «Ты вот что, – просто ответила та. – Вон туда беги, где – видишь – маленькие такие автобусы стоят. Там водителей спроси, они скажут, кто через него едет».

Так Сашенька и поступила. Она стала подбегать ко всем автобусам на кольце по очереди, деликатно засовываться в открытую переднюю дверь и быстро лепетать: «Здрасьте, скжите-пжалста, вы через Рычалово едете?». Ей повезло уже в четвертом, который даже сыто урчал, заглотнув изрядное количество торопливых пассажиров. Деньги она отдала равнодушному водителю и вскоре тряслась у окна, напряженно глядя вперед, на знакомую раздолбанную дорогу. Сначала она лишь хотела поскорей добраться до намеченной цели, почему-то считая, что, как только это случится, все остальное уладится само собой, но когда вдруг увидела над заплеванным домиком остановки название «Лешие головы», изнутри начала постепенно нарастать мелкая противная дрожь. После «Тараторочки» Сашеньку внезапно замутило, так что пришлось прикрыть глаза и глубоко задышать, а когда автобус начал неуклонно тормозить, ей захотелось съежиться или вовсе раствориться в небытии… «Ну, девочка, которой в Рычалово! Не спи давай, приехали!» – добродушно пробасил водитель. «Спасибо», – заученно выдавила Сашенька и, автоматически поднявшись, не чувствуя собственных ног, двинулась к двери. «Укачало тебя, что ли? – заботливо спросил ее этот добрый дядька. – Вон какая белая вся… Ну, ничего, сейчас воздухом подышишь…».

Оставшись в полном одиночестве на деревенской дороге меж двух стен неприветливого коричневого леса, под слякотным небом, она ощутила неожиданный приступ острой тоски. Следовало пересечь дорогу и пройти дальше пешком около полукилометра – так примерно она ощущала – после чего свернуть в этот вот страшный голый лес, совсем не похожий на хорошо известный и любимый летний – веселый и цветной. Только в эти минуты Сашенька в полной мере постигла совершенную необычайность и почти невозможность того, что она делала, и ей вдруг подумалось, что окажись на ее месте вполне взрослая женщина, всю жизнь прожившая в большом удобном городе, то ей не менее жутко и бесприютно было бы сейчас… Путешествие переставало быть завлекательным приключением, предпринимаемым во благо мифической справедливости, и постепенно обретало все свои законные и лишенные всяческой романтики черты. Одиннадцатилетний ребенок стоял один на пустынной дороге вдалеке от дома, школы, мамы, друзей и книг и собирался свернуть в незнакомый предзимний лес, чтобы искать там в озере человеческий труп. Ребенку впервые захотелось тоскливо и пронзительно завыть в тяжелое мутное небо.

Сашенька зажмурила глаза и изо всех сил замотала головой. «Милый, хороший! – пронеслось у нее в голове. – Ты ведь можешь сделать так, чтобы я не сошла сейчас с ума! Сделай, пожалуйста, сделай! Ты все можешь, я знаю, помоги мне, как-нибудь помоги!!». Никто не отозвался ни сверху, ни сбоку, но дышать и думать стало немножко легче. Девочка перебежала дорогу и помчалась по обочине вперед, стараясь меньше размышлять и производить побольше шума, чтоб не испугаться оглушительной тишины. Дыхания хватило ненадолго, и остро закололо в боку, как бывало на физкультуре, когда жестокий физрук, видя, как она, задыхаясь, плетется в хвосте ровно бегущей колонны, издевательски кричал ей «Быстрей! Быстрей! По-одтянись! Не отставать!». По крайней мере, здесь ее не подгоняли. Минут пять Сашенька шла умеренно быстрым шагом, когда заметила, наконец, поросшую темной травой колею, уводившую в глубь леса.

Свернула, пошла… Думала, что умрет там от страха, но ничего! Удивительным образом даже ноябрьский вовсе не приветливый лес подействовал успокоительно на нее, вечную лесную странницу, и она даже ухитрялась замечать по пути маленькие приветы, словно предназначавшиеся лично ей. Вот два хрупких фиолетовых цветка, смело расцветших поздней осенью среди серебряного мха; вот не подчинившийся всеобщей повинности сбросить листву молодой своевольный дубок, словно накинувший бронзовый кафтан на узкие плечи; вот три крошечные елки-одногодки странно торчат посреди лысой полянки в окружении ровных, как на подбор, плакучих берез… Сашенька не могла не замечать всего этого даже при самых драматических обстоятельствах, потому что привыкла к природе, гостя у бабушки, и ее даже порой тянуло достать из рюкзака фотоаппарат и запечатлеть что-то для будущего – так, на всякий случай.

Но незаметно пробежал уже, наверное, час, а дорога все шла и шла невозмутимо по замершему лесу, и никаких признаков озера или, хотя бы, просвета, так и не намечалось… Сашенька остановилась и призадумалась. Сколько она прошла? Километра три? Четыре? Навряд ли. А сколько ехала машина, свернув с шоссе? Очень недолго – но она ехала! И могла проехать километров пять или… или… семь… Значит, Сашеньке тогда только показалось, что озеро близко – а ей до него вообще не дойти, потому что уже сейчас ослабевшие после недавней болезни ноги начинают подозрительно гудеть, а голова – кружиться… Пусть она на последнем дыхании прошагает еще столько же, пусть потом хоть проползет остаток пути – но ведь тогда уже… – девочка содрогнулась – стемнеет! И домой ей вообще не вернуться – никак, ни при каких обстоятельствах не вернуться! И самое умное, что она сейчас может сделать – это немедленно повернуть назад и, пока не поздно, успеть сесть на обратный автобус!

Очень хорошо поняв, что именно она должна сделать, чтобы не попасть в беду, Сашенька решительно направилась по прежнему пути. Спустя еще четверть часа она вспомнила про термос за спиной – вернее, он сам ей о себе напомнил, когда нестерпимо заныли плечи под лямками легкого рюкзачка. Поваленных берез хватало там и тут, поэтому одна из них сразу превратилась в место привала и перекуса. Булка с колбасой и чай исчезли вдруг так нереально скоро, что Сашенька и сама удивилась, как это она могла так быстро и ловко уплести большое, в сущности, количество калорийной пищи – дома она обычно один бутерброд неохотно жевала минут двадцать… Следовало спешить, потому что часы на мобильнике показали половину третьего – а это означало только одну ужасную вещь: через час – много через полтора – день начнет стремительно гаснуть, и тогда… «Об этом думать нельзя», – строго приказала себе Сашенька, снова пускаясь в путь…

Вскоре усталость начала доминировать над всеми остальными на время притупившимися чувствами. Страх то ли умер, то ли сроднился с душой девочки настолько, что стал почти незаметным, и она теперь могла думать только об одном: скорей бы, скорей… Внезапная мысль пронзила ее насквозь, как пуля: а вдруг это вообще не та дорога?! Вдруг там, на шоссе, был еще один поворот?! Сраженная страшной догадкой, она замерла на месте, дыхание перехватило… Но именно в этот оглушительный момент острый глаз ее уловил далеко впереди намечающийся широкий просвет…

…Это, несомненно, было оно, то самое озеро из ее воспоминаний – или бредовых снов. Те же врезавшиеся в память косые седые мостки среди рыжего камыша, та же заросшая тропа, бегущая кругом… Сашенька мысленно «выключила свет» – ведь тогда была ночь – и вздрогнула от похожести получившейся перед внутренним взором картины. Итак, хотя бы озеро ей не приснилось…

Интуитивно она замедлила шаг и, невесомо ступая, одновременно чутко прислушивалась: ничто не шевелилось кругом. Молчали птицы, трава и ветер. Девочка опасливо двинулась по мосткам, ощупывая каждую досочку ногой – и ни одна не скрипнула. Вода стояла почти вровень с последними перекладинами, и на ее поверхности густо лежала побуревшая от старости ряска. Если он находился там, на дне, то спрятан был надежно… Что это? Может, показалось? Из-под ряски как будто поднимались редкие, но сильные пузырьки… Вот выскочил и лопнул еще один… И еще… Сашеньку начала бить крупная, холодная дрожь…