Текст книги "Критическая масса (сборник)"

– …почему и нет? Ты не волнуйся, я ведь давно все простила – теперь лишь бы Бог тебя простил. Мы же старики с тобой уже, в сущности, нас эти отношения… всякие там… больше не волнуют. Ну и давай тогда попробуем. Что терять? И так уже все потеряли, что можно… Старость-то одинокими встречать… Сам понимаешь… Мы же не чужие с тобой, столько лет прожили. Как ты считаешь? Эй, ты что – заснул там, что ли? Ответь что-нибудь, я что, зря полчаса распиналась?

Только тут до Скульптора дошло понимание простого факта, что эта честная и щедрая женщина предлагает ему сойтись с ней снова, чтобы жить и умереть вместе. Предлагает вкупе со своим прощением, которого вслух до сих пор никогда не произносила. Предлагает свою заботу и дружбу, взамен прося лишь одного: не покидать ее больше одну. Предлагает то, о чем он уже исподволь задумывался, не решаясь только первым заговорить о будущем, помня о своем пожизненном «непрощенном» состоянии. Предлагает сама… Но сегодняшним утром, с этим светлым лицом перед глазами – выглядя полным кретином, да им, по всей видимости, и будучи, он в ответ мог только промямлить, как мальчишка, застигнутый за воровством яблок в чужом саду:

– Я… не знаю… Слушай, как-то все… неожиданно…

Жена на расстоянии чувствовала его всегда. Он ее – тоже. Поэтому тот вид молчания, которое сразу же установилось на том конце провода, он безошибочно определил как предгрозовое. Миг – и все громы и молнии обрушились ему на голову:

– Ах, во-от оно что… Следовало мне и раньше догадаться… Эти… – издевательски, – от-но-ше-ния… не интересуют только меня. А ты и сейчас еще не нагулялся. И ждет тебя гусарская смерть когда-нибудь… На очередной… – деликатное воспитание не позволило ей уточнить, на ком именно. – Что, права я? Отвечай немедленно! – хорошо знакомый звон близких слез отдался ему в голову.

«Хм. Благодарю покорно. Снова твое нежное сердце носить в трепетных ладонях – это уж извини, милая…».

– Да, – злорадно сознался он, тихонько бурля восторгом. – В моей жизни, кажется, действительно… Во всяком случае, я не готов сейчас обсуждать эту тему…

– Угу, – уже вполне стервозно отозвалась она. – Понимаю. Давай дальше, скачи на белом единороге. Только в зеркало на себя чаще поглядывай, – и трубка часто и оскорблено запищала.

Червонец, мирно проспавший всю ночь на стуле по соседству с Гостьей, проснулся только теперь и мягко прыгнул хозяину на живот, сразу прижавшись щекой к его груди, как удовлетворенная женщина.

– Да знаю я прекрасно, что там в зеркале… Видел сто раз… – горько прошептал Скульптор, теребя котовьи прохладные острые уши. – Права она. Опять права. Из этих она – вечно правых… Потому и сбежал от нее, иначе подох бы… Вот так-то, друг мой… кот.

Жена Скульптора в молодости была идеальна: недостатки в ней словно и не предусматривались. Все, что она когда-либо говорила или делала, а может, даже думала, никогда не подлежало пересмотру, потому что было правильным на полновесные сто процентов – и не согласиться с этим не представлялось возможности. Можно было только считать себя ничтожеством. Ее нравственная высота, небывалая тонкость чувств и восприятий, гибкость типично женского, с юности мудрого ума, хрупкая дымчатая краса скудельного сосуда – все это вместе возводило ее на хрустальный пьедестал обожания. Неизменно дружелюбная, открытая, ласковая, ни минуты не сидевшая без дела и не терпевшая никаких праздных занятий и разговоров, она могла быть и вежливо-твердой, когда дело касалось принципов – а их она имела немало, и все они были безупречны. Работая в школе учителем начальных классов и нежно любя своих многочисленных «деток», Жена уже с обеда появлялась дома, чтобы нести вторую любимую вахту – у семейного очага, где ее заботами царил сверхъестественный уют и порядок. Она относилась к семье, как к великому служению, подходя творчески к каждой, на первой взгляд, рутинной обязанности, проявляла таланты незаурядного художника и дизайнера – и все это незаметно, никогда не выставляя напоказ и не напрашиваясь на похвалу. Потому что художник в доме был один – ее муж Скульптор. Она же, латая порванную им дорогую рубашку или маскируя невыводимое пятно на новом платье дочки, с нестандартным вкусом вышивала на пострадавшем месте замысловатый вензель или авторскую розу – и все признавали, что вещь после починки стала не как новая, а гораздо красивее. Но Жена относилась к этому как к чему-то само собой разумеющемуся, ни разу никто не слышал от нее вполне бы подошедшего к случаю: «Посмотрите, как у меня получилось! Здорово, да?». Но она ничего такого не говорила, поэтому Скульптор просто молча надевал починенную рубашку – ему и в голову не приходило, что на свете бывает иначе – а дочь, наутро хватая обновленное платьице, быстро влезала в него, выдыхала: «Прелесть!» – и летучий чмок в щеку становился для Жены главной наградой.

Скульптор взял ее уже практически старой девой и с тех пор долго и мучительно любил. Любил, как часть самого себя. Хоть и были они почти ровесники, любил, как маленькую девочку, осторожно перебирал ночью хрупкие косточки под ночной рубашкой, целовал острые позвонки на куриной шейке, зарывался лицом в пушистые, травами пахнувшие волосы… Она с готовностью отзывалась на ласку – но ласкалась только как трогательный ребенок или грациозная кошечка – но не как страстная женщина. Первые годы он не торопил события, боясь оскорбить ее проявлениями открытой мужской похоти, зная, что у каждой женщины – свой срок пробуждения. Он даже находил поначалу умилительным этот ее неизменный холодок, ее прохладное смирение в минуты ярких взрывов его страсти, ему даже где-то нравилась сомнительная игра, где он неизменно являлся скверным животным, а она оставалась вечно добродетельной и чистой, как хрусталь, полудевственницей. Перелом в его отношении вызвала она сама, когда однажды, в те неконтролируемые пронзительные секунды, которые так скоротечны, но так хочется продлить их хотя бы на полмига, вдруг с ледяным раздражением отстранилась от мужа и страдальчески пробормотала: «Ну, скоро уже?! Сколько можно…» – лучше б она в него выстрелила… Он оставил ее в ту же секунду – и в течение последующих двух дней смотреть в ее сторону и разговаривать с ней не мог. Самое поразительное, что Жена обиделась: в ее голову просто не помещалось понимание того, как страшно ранила, предала она своего мужа в наисокровеннейший момент…

Потом отлегло, конечно – и настал черед научно-популярной литературы. Скульптор перечитал уйму целомудренных советских брошюрок, посвященных «гигиене брака», пытаясь найти там рекомендации ученых медиков по вытравливанию холодности из любимой женщины. Везде писали, что нужно «проявлять терпение и нежную настойчивость» – Скульптор только усмехался: однажды, когда на пятом году семейной жизни он осмелился после часовых изнуряющее невинных ласк осторожно поцеловать Жену в маленький шелковый животик, она напряглась так, словно он грозил ее зарезать, а когда с рекомендованной «нежной настойчивостью» опустился губами на два сантиметра ниже – она взвилась с супружеского ложа, попутно заехав ему острой коленкой по лицу, и стоя в глухой ночной рубашке на безопасном расстоянии, закрыла горящее лицо ладонями. «Что ты делаешь… Что ты делаешь… Что ты делаешь…» – в самом настоящем ужасе шептала она в угол. Тут Скульптору впервые захотелось ее хорошенько треснуть… Он этого не сделал, но предложил пойти к врачу – должны же быть, черт возьми, и в Советском Союзе какие-нибудь специалисты! «Но я же тебе никогда не отказываю… – прошептала Жена, все так же не поворачиваясь. – Тебе не в чем меня упрекнуть…». Так оно и было: она никогда не прикидывалась смертельно усталой, если муж начинал недвусмысленно тыкаться ей головой в плечо, не жаловалась на внезапную головную, зубную или пяточную боль – нет. Она покорно поворачивалась к нему и закрывала глаза. Она была уверена, что дело жены, находясь на одинокой чистой вершине, – «снисходить» до мужа, «уступать» ему и «допускать до себя», чтобы не вынудить ненароком на какие-нибудь левые похождения. От чего ей лечиться? От собственного целомудрия?

С той ночи Скульптор на святость Жены больше не посягал, а любовь постепенно превратилась в жалость. Она по-прежнему оставалась для него самым близким и родным человеком, советчицей и другом все больше устающей души, но только настоящая, взаимно радостная близость может стать фундаментом будущей неразрывности, когда, познав друг друга до самого донышка, можно уже и отказаться от прискучивших совокуплений, выполнивших полностью свое назначение… Но необходимого этого фундамента они так и не заложили – и семья их потихоньку оседала и крошилась, как дом, не имеющий прочного основания…

«Налево» он, конечно, ходил не раз и не два, и даже не десять. Ни к кому не привязывался, увлекался легко, еще легче – расставался, а Жена никогда ни о чем не спрашивала. Он приписывал это ее закономерному попустительству: семья в сохранности, выходные и отпуск – вместе, гости-друзья – общие, дочка при родителях… Так бы, может, и устоялось, если б однажды не появилась в его жизни Подруга.

Чтобы серьезно влюбиться в женщину, Скульптору необходимо было ее сначала зауважать. Случилось ему встретить у знакомых красивую, как валькирия, художницу, работавшую почти только маслом, причем сурово, по-мужски подвижничая. Пейзажи, например, она писала исключительно с натуры, никогда не позволяя себе халтурить с фотографиями или легкими набросками, и, в прямом смысле пополам согнувшись под здоровенным этюдником и рюкзаком, непреклонно и без малейших жалоб взбиралась едва ли не по альпинистским тропам, чтобы поймать и написать горный рассвет или найти и увековечить поляну загадочных эдельвейсов. В девяносто третьем она оказалась с оружием в руках в рядах защитников Белого Дома, была потом зверски, почти до инвалидности, избита и, возможно, изнасилована победителями – но не посвятила остаток жизни бесплодному саможалению и зализыванию ран, а к лету закончила огромное, шесть на четыре, многофигурное полотно под названием «Победа», где, не убоявшись возможных репрессивных последствий, изобразила расстрел истерзанных спецназовцами женщин – с ликующей толпой освобожденного от чести и совести уже не советского народа на заднем плане…

Преклоняясь перед женственностью, Скульптор ненавидел дамскость – и этого порока в своей валькирии не видел. Он любил ее маленькие жесткие руки без следов маникюра, потрескавшиеся от скипидара; знал, что она может, при случае, запустить лихим матерком в обидчика и не побрезгует стаканом самогона, если предложит друг; любовался блестящими, цвета теплой соломы, волосами, доходящими до копчика; в страсти она кричала, не закрывая глаз, и невидящие зрачки ее расширялись, совершенно похищая обычно прозрачно-голубой раек; и столько желанной ласки непринужденно, как имела право только жена, Подруга дарила ему даже мимолетно, что он все больше и больше уверялся с каждым днем: да вот же она. Все так просто: вот она – навсегда.

Пока он решался на объяснение с Женой – «Давно посторонние… годы спим в разных комнатах… дочь выросла и уехала… чего ради… можем обрести счастье с другими…» – добрые люди, как водится, его опередили, и разговор начала Жена. Такого оборота событий он предположить не мог даже в кошмаре.

– Какой позор… Господи, какой же позор… – страшным шепотом повторяла она, вперив остановившийся взгляд непосредственно в кафельную стенку на кухне. – И ты мог – ты… Какая низость… С блондинкой-профурсеткой… Боже мой… Боже мой… Изменять мне… Гнусно, тайно… И с кем? Да что же это творится… Какая грязь! Как же теперь жить… И это – ты, ты…

Скульптор совершенно растерялся. Чего это она несет? Какие еще измены, если он двадцать лет к ней не прикасался? Ну, почти двадцать… Не могла же она рассчитывать… Он пристально глянул ей в лицо и понял: могла и рассчитывала; более того, была уверена в его лебединой верности. Ему стало жутко: ну и дела…

– Я думала – у нас семья, – продолжала между тем Жена, все так же стеклянно глядя в пространство. – Я думала – я могу на тебя опереться!

– И правильно думала! – горячо воскликнул он, цепляясь за соломинку. – Всегда могла и всегда сможешь! Но тут ведь другое, Господи, ну пойми же ты! Ты мне друг, единомышленник, опора! Ну не получилась у нас семья! Не вытанцевалась! Разные мы, не подходим друг другу! Разные, понимаешь? Ну что теперь – врагами становиться?

– А с той – одинаковые? – угрожающе тихо спросила она.

Он задумался, внимательно оглядел ее – непредставимо тонкую в коричневой водолазке и узких джинсах, красивую даже в слезах до умопомрачения – и такую навсегда потерянную… И вдруг сказал Жене то, чего еще не говорил Подруге:

– Нет. Но я ее, кажется… люблю…

– Потому и изменил мне? – слабым голосом спросила она – и тут началось форменное безобразие.

Внезапная холодная злость подбросила Скульптора с места, он схватил и вывернул, едва не сломав в один прием, хрупкую, словно птичью, лапку – и отшвырнул Жену к стенке с посудными полками, тотчас отзывчиво посыпавшими на пол звонкие цветные чашки.

– Сука!!! – заревел он. – Ты что думаешь – я тебе тут двадцать лет монахом жил?! Что баб не имел, сколько мне надо было?! «Дорогой, я тебе никогда не отказывала…». Да лучше б ты меня по морде била – хоть честнее!!! Хватит, хватит, сыт я по горло твоей добродетелью! Я люблю женщину – грешную, чувственную, человечную – нор-маль-ну-ю!!! Ну, давай, ударь меня, прояви ты хоть напоследок какую-нибудь страсть!!!

– Довольно, – Жена глянула на него с искренней брезгливостью – как на раздавленного червяка – и тихо двинулась в сторону двери. – На этом у нас с тобой всё.

И уж будьте уверены, как она сказала – так и сделала: переехала в дом своего детства и пропала из его жизни на целых пять лет – но там, наверху, поношение непорочной весталки не прошло незамеченным. Безнаказанным его решили не оставлять – и, дав лишь несколько лет походить на длинной привязи по изумрудному лугу и слегка откормиться, отправили на только чуть отодвинутый во времени убой. Валькирия не изменяла Скульптору тайком: для этого она была слишком благородным человеком – поэтому, когда полюбила другого, так и объявила, без лишних мерехлюндий – и ушла, не оглядываясь, не давая липовых обещаний дальнейшей, все равно никогда не возможной в таких случаях дружбы.

Лет через семь приятель открыл для Скульптора ее сайт у себя на компьютере – и с первой же страницы глянуло совершенно незнакомое, вширь раздавшееся грубое лицо много и нехорошо пожившей старообразной женщины, обрамленное стрижеными жесткими патлами неопределенного цвета; разглядел он и узловатые трудовые руки с короткими твердыми ногтями – и что он тут целовал когда-то в таком безумии, скажите на милость… Он не стал рассматривать ее новые работы, не заинтересовался заманчивыми, вероятно, «предложениями»… Этой женщины он не знал и узнавать не собирался, но в тот день окончательно умерла в нем и другая – та, что была когда-то светлой и грозной валькирией его судьбы…

Скульптор понял, что заснуть ему сегодня не предстоит – и решил, чтобы время не уходило впустую, не тратилось на зряшные, но все равно по сей день болезненные воспоминания, заняться чтением Гостьиной статьи. Сел за компьютер чин чином, удачно открыл искомый документ с первого раза – и пропал. Еще читая, понял, что Гостья по сути своей никакая не журналистка-неудачница, а самый настоящий одаренный, если не сказать выдающийся беллетрист. Впрочем, может, он смотрел сквозь призму нового мощного чувства, властно захватывающего все существо – но сладкий морозец бежал у него вниз по хребту, когда он читал не статью – какая там статья, что за неопределенное, плоское слово! – а увлекательный, полный живых подробностей, художественный рассказ о себе самом, увиденном другими, проницательными и сочувствующими глазами. Неужели он успел действительно это все ей рассказать? Например, о школе-интернате на Крестовском, где учились ленинградские сироты, а они, благополучные «домашние» детки из трехэтажных бараков, презрительно называли их «инкубаторскими» и с жестоким детским хохотом швыряли в них куски угля через высокий забор… Или о своем единственном за всю жизнь, близком, почти что кровном друге, обретенном в Академии и обещавшем превратиться со временем в русского Микеланджело – но банально и унизительно погибшем в двадцать три года от рук пьяных хулиганов на неизменно криминальной Лиговке… Несколькими уверенными, сильными мазками Гостья увековечила его память – и на глазах у Скульптора впервые за много лет выступила подозрительная горячая влага… В статье мелькнул, словно быстро глянул из угла, даже Червонец, совершенно справедливо определенный ею не как пошлый домашний любимец, а как почти равный товарищ на жизненном пути художника… Гостья писала, разумеется, о Скульпторе, о его жизни и работе – с традиционными лирическими отступлениями и экскурсами в прошлое – но за четкими компьютерными строчками независимо ни от чего вставал и ее собственный, глубоко индивидуальный, харизматичный образ.

Сердце Скульптора бухало тяжко, часто и мягко, когда он встал из-за стола и пустился вдруг нарезать круги по комнате, как старый неприкаянный пес, чувствующий приближение опасного шторма. На него, нежданная и непрошеная, надвигалась последняя, испепеляющая любовь: это он вдруг понял четко и неотвратимо. Любовь, несущая смерть – это тоже стало почти ясно. К молодой еще, сильной, витальной, как сама природа, жаждущей жизни и властно берущей ее, талантливой женщине. Женщине, которая, не задумываясь, возьмет его себе, если вдруг пожелает, мимоходом присоединит к внушительной коллекции жертв, несомненно, имеющейся в памяти сердца и тела – иначе откуда такая самоуверенная, победительная манера обращения с малознакомым мужчиной и даже с его котом? Она получит от него все то самое последнее мужское, что он с восторгом отдаст ей, самое мощное, острое – наипоследнейшее… И останется от него – оболочка. Катастрофически быстро хиреющая, отягощенная пока игнорируемым, но грозящим вскоре превратиться в ужас геморроем, одолевающей все чаще и чаще всесильной гипертонией, с полным холодильником бесполезных снадобий, призванных продлить все более и более никчемное существование… Потом заведется где-нибудь подлый рачок-убийца – и пожалуйста: омерзительная дырка в боку с подвязанной баночкой для фекалий… А женщина спокойной и плавной своей походкой соблазнительницы пойдет себе дальше, к новой обязательной победе, с гордостью неся на поясе очередной лысоватый скальп…

К вечеру так ни минуты и не поспавший Скульптор уже мог считаться невменяемым. Прижав к себе несколько ошалелого, но, в общем, снисходительно отнесшегося к неожиданным хозяйским антраша кота, он метался по квартире, задевая готовые скульптуры, укоризненно глядевшие со всех сторон. Кому-то не пригодившиеся, а своего создателя неизменно радовавшие. Но не сегодня. «К черту! – повторял он, будто его заклинило. – Ко всем чертям собачьим!» – но отчего-то еще дальше послать Гостью даже мысленно не решался, хотя обычно, да наедине с собой, в выражениях особенно не стеснялся. Проглотит – и не заметит, убеждал он себя в сотый раз. Преимущества – молодость, обаяние, имеющееся в наличии обширное будущее – на ее стороне… На ее! А в нем – на сколько еще хватит мужеского, когда и так одни поскребыши остались? Ведь уже отчетливо холодеет кровь, и он скоро – через пять лет при самом оптимистичном взгляде на вещи! – превратится в старую жабу, противную и никому не нужную… Останется только сдохнуть в гостеприимном хосписе среди других таких же вдоволь намыкавшихся бывших мачо, гремящих баночками в веселеньких, говорят, коридорах… И что она – рядом останется? Возьмет его стынущую руку и прижмет к груди? Отлетающей души коснется теплыми губами? Да ни в жизнь, даже представить смешно, ха-ха… А вот Жена, кстати – возьмет… И коснется, если надо. И глаза ему закроет, и отпоет, как положено, и на вечное поминовение в монастыре разорится… Все такая же худенькая, между прочим, все так же напоминает фигуркой молочного козленочка – ну, а к лицу можно и не приглядываться… А у Гостьи, если подумать, климакс тоже не за горами, и там уж, при ее склонности к полноте, ее разнесет так, что она в дверь станет пролезать боком… Впрочем, этого он все равно не увидит: она бросит раньше… Всё, всё, всё, всё… Похорохорился напоследок – и будет… Что там народ говорит про беса в ребро? Правильно народ говорит, на то он и народ… Дурак тот, кто не прислушивается к вековой мудрости…

Скульптор запил две таблетки снотворного водкой, смутно соображая, что рискует при этом жизнью, но залихватски пойдя на риск, и около полуночи его будто косой скосило прямо на неразобранном диване – и уволокло в черный омут непроглядного беспамятства.

Когда он проснулся – нет, это слово, конечно, не подходило, скорее, очнулся от затяжного обморока – солнце уверенно лупило ему прямо по глазам сквозь незашторенное окно. Значит, снова подморозило… Интересно, там случайно не Восьмое марта сегодня? Или он его благополучно прохлопал и никого из знакомых женщин не поздравил? Да и фиг с ними, переживут как-нибудь… Вчерашняя буря утихла в нем совершенно – и он лежал, как раздавленная виноградная улитка после летнего дождя, с отвращением обоняя собственный кислый запашок стремительно стареющего тела, провалявшегося полсуток в пропотевшей одежде… Надо же, хрен старый, а туда же… Телефон зазвонил, как всегда неожиданно, и Скульптор сразу понял что это она. Кто угодно мог звонить – и родственники какие-то водились на заднем плане, и знакомыми за жизнь оброс, как ракушками корабль – а вот не сомневался: она – и все тут. Но теперь он знал, что делать. Сухо уронил в трубку:

– Слушаю вас, – это вместо обычного своего жизнерадостного «Алло!».

Голос, далекий и теплый, сразу напомнивший капель под солнцем, тотчас отозвался:

– Это я…

Откуда она знала, что может и должна быть для него теперь просто «я», а не по имени-отчеству? Как смела это знать?

– Я звоню поблагодарить вас, – продолжала Гостья своим солнечным голосом. – За весь наш разговор, за эту ночь, которая в чем-то примирила меня с жизнью. Спасибо вам. Вы – настоящий…

Скульптор еле перевел дыхание: вот сейчас… если хоть какую-то слабину… то – сорвется и покатится… стремительно… в бездну… Ну уж нет…

– Пустяки, – ответил сурово. – Не обращайте внимания. А сейчас извините меня, я занят. Очень срочная и сложная работа. Всего хо…

– Постойте! – ее крик ударил почти отчаянным недоумением, голос сразу сорвался. – А моя… статья… Вы еще не… или…

– Читал, – сдержанно сказал он. – Написано грамотно. Можете печатать, а теперь изви…

– Подождите же! – вскрикнула Гостья, будто он ее ударил. – Фотография… У меня фотография ваших родителей… Я ведь должна отдать… привезти… Вы сами сказали…

Да, фотография… Про нее он забыл совершенно – а лишиться не хотелось бы… Конечно, нужно забрать – но только не сейчас, а когда утихнет насовсем… Может, через кого-нибудь, потому что увидеть Гостью еще раз…

– Это не к спеху, когда-нибудь при случае вернете, только не потеряйте, – раздраженный собственной несообразительностью, буркнул он. – У меня руки в глине, можете вы это понять?! Вы сейчас – мешаете. Пр-рошу пр-рощения, – последнее вышло и вовсе оскорбительно – ну да ничего, лучше уж так, чем…

Он тяжело оперся на телефонный столик и перевел дух. Вот и все. Больше она не появится. Слава Богу – пронес. Действительно, надо посмотреть, что там с глиной… Складки Петру Аркадьевичу на пиджаке поправить, что ли… Это уж последние штрихи. Хорошо получилось. Ай да Пушкин, ай да сукин сын…

Гостья приехала на следующий день без всякого звонка – предательски заголосил домофон, и Скульптор опять охнул: она – и сразу засуетились злые мысли. Ну и хватка у бабы, ничего не скажешь… Не так-то просто от нее будет отделаться… Раз палец дал – теперь руку до плеча откусит… Сейчас вот сказать ей: я, мол, вам подъезд открою, так бросьте в почтовый ящик… Или еще лучше: я не один, принять не могу – и пусть кушает… Или это уж совсем хамство? А не хамство приезжать вот так, как снег на голову? Ведь она же ему никто… Нахалка, вот что… – все эти соображения бойко провернулись в нем в нем еще до того, как он ответил на домофон и точно узнал, кто стоит внизу – мог быть и дворник, в конце концов… Но отозвалась Гостья – робко, извиняючись:

– Простите ради Бога, я тут в выставочный зал по работе ездила и захватила фотографию… Вы, может быть, хотите, чтобы я ее в почтовый ящик опустила?

Он не решил для себя – верит ли ей. А может, и правда – она просто щепетильный порядочный человек, возвращает ценную вещь, затерять ее боится, а он, осёл самодовольный, накрутил себе: хватка, наглость… Просто хорошая женщина, жена и мать, одаренная журналистка, никакая не охотница за скальпами… И сейчас он выставит себя полным невежей и сволочью, не заслуживающим не то что такой замечательной статьи, но и вообще доброго отношения…

– Ну что вы, зачем… – пробормотал сконфуженно. – Поднимитесь на минутку.

Но когда увидел ее тревожные глаза на словно осунувшемся за двое суток лице, понял: никакой ошибки не было, эту женщину в нем что-то зацепило, он не получит по физиономии даже если вот прямо сейчас обнимет ее без слов и начнет целовать – но только тогда уже нельзя будет оторваться – ни сегодня, никогда. Он с этим и в гроб ляжет. А она?

– Огромное вам спасибо, – внушительно сказал Скульптор, забирая в дверях из теплой руки белый конвертик от диска. – Очень признателен, что потрудились привезти. Очень. Но я работаю. Прошу меня извинить.

Гостья убито кивнула, отступая в пыльный лестничный свет – и вдруг словно растворилась в нем вместе с голубоватым мехом коротенького пальтеца, кольцами светлых волос, бегущих по воротнику. Скульптор прикрыл дверь, и в тот же миг все оборвалось в нем. Вот теперь она ушла навсегда. Он тут издевался над ней, в мужественного героя играл, а она взяла и ушла. И все.

Червонец боднул его твердой черной головой в ногу – Скульптор вздрогнул, глянул на кота и быстро спросил, будто рассчитывая на ответ:

– Думаешь – …?

Но сам он уже не думал – рванулся в чем был на лестницу, заметался по площадке и, увидев, что красная кнопка лифта горит, поскакал с девятого этажа вниз, ускоряясь с каждым прыжком, так что боялся не затормозить вовремя и врезаться лбом в бетонную стенку… Загадав на лету: «Если догоню, то… то все будет хорошо…», он вырвался из подъезда, будто его там убивали, теряя и кое-как цепляя обратно тапки, пронесся по узкой ледяной дорожке до угла – чтобы как раз успеть увидеть едва заметные на ярком солнце габаритные огни ее безнадежно далеко отъехавшего серенького «оппеля». Визитная карточка Гостьи лежала у него дома вместе с другими в элегантной коробке из-под английского чая – но в этот момент он уже знал, что позвонить ей никогда не посмеет…

Когда осторожно, чтоб не завалиться на бугристом льду – да головой об дом, оглушенно брел к своему близкому подъезду, знакомая серебристая «Самара» вновь оказалась где-то на обочине зрения. Равнодушно отметил: «А все-таки пасут гады какие-то…» – но это было последнее, что могло огорчить его в ту и без того горчайшую минуту…