Текст книги "Критическая масса (сборник)"

Глава шестая. Первая и единственная. Окончание

Катя никогда не могла понять женщин, по нескольку раз выходящих замуж или имеющих бесчисленные «романы». Не то что понять, но даже каким-то образом простить их существование на свете она не могла – будто они наносили ей этим личное оскорбление. Катя не осуждала их за «безнравственность» в общепринятом смысле этого слова – нет, ее чувства к ним были сложней и причудливей. Она словно подсознательно не причисляла их к человеческому роду. А к какому же тогда? К животному? Но даже самая шелудивая сука на свете спаривается пусть и с разными кобелями, но строго два раза в год, во время течки, и делает это, лишь подчиняясь неумолимому инстинкту размножения: почувствовав в себе щенность, она больше не подпускает самцов! Куда же отнести двуногую прямоходящую самку с высшим образованием, думала Катя, способную уже спустя месяц после расставания с одним мужчиной, как ни в чем не бывало, идти под руку с другим, с пугающей естественностью называя его «своим». Ведь он же – другой! Это не то лицо за обедом напротив, не той тональности храп в постели, иные привычки, чуждые вкусы, незнакомые пристрастия – все иное! И вот так запросто принять и вобрать в себя это иное, приспособиться к существованию бок о бок, не сравнивая и не сопоставляя каждую секунду с тем, которое не повторяется… Ведь это же с ума сойти можно, казалось Кате, и, наверное, сходят еще при первой же перемене, а потом, когда уже сумасшедшие, то все равно…

Про себя она знала точно: второго мужчины у нее не будет, и быть не может, потому что ведь это же надо будет полностью на новый лад перекроить всю свою суть, так мучительно настроенную на этот… «Умру, но удержу, – однажды решила она, – пусть хоть весь мир встанет против меня…». Мысль о том, что однажды Семен попросту уйдет от нее к какой-нибудь более молодой и перспективной, посещала Катю не раз, и она вся холодела от одного такого предположения, потому что только начав представлять себе, что будет с ней потом, как сразу хотелось по-дурному кричать от ощущения падения в какую-то сизую тусклую бездну…

Зинаида оказалась первой за четыре года реальной угрозой Катиного низвержения – и, незаметно оказавшись прикованной к ней тяжелой цепью крупного долга, Катя могла долгие недели неотвязно размышлять только об одном: как теперь отдать проклятые деньги, чтобы получить право указать предполагаемой разлучнице на дверь… Она навязчиво бродила взглядом по жалким остаткам антикварных предметов в квартире, но регулярно приглашаемые оценщики предлагали за них неожиданно смехотворные суммы, ссылаясь то на отбитый уголок у чернильного прибора, то на совершенную неизвестность художника начала прошлого века, написавшего фиолетовое озеро с кособокой лодкой… А в разговоре с нею Семен все чаще ронял небрежное: «Вот мы с Зиной…» – и сизая бездна подступала прямо к сердцу, готовому оборваться…

…В тот день на приеме не произошло ничего особенного: только немного странным показалось, что симпатичная тридцатилетняя женщина, честно протянувшая кассовый чек, попросила лишь измерить ей оказавшееся почти нормальным давление и выписать что-нибудь простенькое «от нервов», а на вопросы отвечала незаинтересованно и односложно. Медсестры на таких приемах давно считались излишней роскошью, и в кабинете они уже четверть часа находились вдвоем, занимаясь, строго говоря, ерундой, потому что женщина оказалась практически здоровой и ни в каком лечении, тем более в платном, явно не нуждалась… Катя недоумевала, но помалкивала, потому что деньги в кассу были официально уплачены, и пятнадцать минут времени мнительная пациентка отняла у вечности вполне законно. Но вдруг, бросив несколько испытующе-напряженных взглядов на доктора, она стеснительно произнесла:

– Извините, пожалуйста, а на дому вы больных еще посещаете? Вы, конечно, не помните, но год назад вы очень помогли маме моей подруги, она мне вас и рекомендовала как толкового, знающего врача…

Таких «подруг» и их мам Катя за год посетила не менее полусотни, поэтому вспомнить и не попыталась, но улыбнулась с привычным дружелюбием: это ведь живые деньги в кошелек шли, а деньги ей были ох, как нужны теперь.

– Если вы хотели пригласить меня на частный визит, то не стоило вам тратиться на платный прием, – приветливо сказала она, откладывая в сторону явно ненужный листок назначений. – Могли бы просто подойти ко мне и спокойно договориться…

– Я не знала… Извините… – мялась женщина, которую звали, согласно медкарте, Алиной. – Но это нужно приехать за город к моему дедушке, который болен… Онкологически…

– Тогда почему я, а не онколог? – законно удивилась Катя.

Алина понесла какую-то чушь о скачках давления и болях в позвоночнике, продемонстрировав вопиющую медицинскую неграмотность, но ничуть не поколебав уже принятого Катей решения ехать за этими деньгами, как и за всякими другими.

Договорились, что отправятся на дачу, где дедушка пожелал провести в покое последние недели гаснущей жизни с любимой и балованной внучкой, взвалившей на себя добровольный труд ухода за умирающим одиноким дедом… Много лет назад он водил ее в зоопарк кормить булкой кусачих пони и махал рукой, когда она важно проплывала мимо него на карусельной зебре… А еще он рассказывал ей сказки перед сном, причем, похоже, придумывал их сам и на ходу, потому что были они какие-то необычные, не похожие ни на чей фольклор, а также ни на какие измышления псевдосказочников нового времени – словно придуманные сказочными же героями и рассказанные ими друг-другу внутри самих сказок… Алина в этом вполне разбирается теперь, она ведь закончила филфак, русское отделение…

Болен дедушка, оказывается, подошвенной беспигментной меланомой, перенес две операции, одна из которых полностью искалечила ему ногу, а вторая ее и вовсе отняла – а только метастазы все равно опередили все вмешательства, и последующее терапевтическое лечение на них нисколько не повлияло… О своем состоянии дедушка прекрасно знает, так что лгать ему ни к чему, а вот разобраться с давлением и этими болями в спине… Катя на всю эту лирику размеренно кивала: разберемся – ведь если там рак не менее третьей стадии, то почему бы не разобраться, какая теперь разница…

Стартовать в мир иной дедушка собрался с уютного места на сухой возвышенности среди корабельного леса, и дача его была явно не простая, а, наверное, профессорская, не меньше. Участок Катя видела уже в глубокой темноте, но все равно было очевидно, что вокруг дома раскинулся настоящий небольшой парк в английском стиле, запущенный, но с грамотно посаженными деревьями и прочной островерхой беседкой. Сам домик оказался двухэтажным, с двумя широкими террасами и длинным крытым балконом.

Десятилетия назад здесь бывало, конечно, весело – когда приезжали дружные родственники с детьми, вся семья завтракала на солнечной веранде, летал над площадкой перед домом белый воланчик, звонко стукаясь о сетку деревянных ракеток, седая прабабушка вязала бесконечный шарф в плетеном кресле на балконе, румяные девчонки с пышными бантами на макушках деловито играли фарфоровыми куклами в прохладной беседке, а молодая мать, сидя под розовой сосной и рассеянно качая низкую детскую коляску с крохотными колесами, листала прошлогодний модный журнал…

Мальчик вырос из своей коляски и пересел на трехколесный велосипед, а потом, без промежуточного транспорта – на эвакопоезд или, хуже, ладожскую баржу – и вернулся уже лишь чтобы катать здесь в другой, более импозантной коляске собственного ребенка, через полвека не нашедшего возможности прилететь из близкой Америки к последним дням отца, предоставив ему умирать на руках внучки…

В квадратной комнате с березовой мебелью и паркетным полом стоял несильный, но ощутимый запах мочи и грязного белья – как врач, Катя давно знала, что это не перебивается никакими памперсами и еженедельными стирками: вокруг смертного ложа ракового больного всегда стоит этот ничем не выветриваемый дух. На узком кожаном диване, слегка отвернув голову к стене, лежало бесполое и безвозрастное существо с прозрачной серой кожей и провалившимися глазницами. Оно не прореагировало ни на довольно громкие голоса двух женщин, ни на свет шестирожковой довоенной еще люстры, безжалостно вспыхнувший под потолком. То, что старик упорно и бесцельно борется со смертью, определялось только по слабому, но еще размеренному пульсу в невесомой и сухой, как старая ветка, руке. В любом случае, вопрос о его давлении или больном позвоночнике совершенно точно не стоял уже давно, потому что этот человек находился при смерти и нуждаться мог только в обезболивающем – и то уже явно ненадолго…

Кате стало страшно. Она находилась пусть недалеко, но за городом, поздним ноябрьским вечером, на одинокой даче среди леса, приглашенная незнакомой женщиной, заманившей ее сюда беспардонной ложью и, конечно, имеющей неблаговидную цель… Какую угодно… Трусость органично входила в широкий набор Катиных недостатков – но в такой ситуации задрожал бы и гораздо более смелый человек. А вдруг эта Алина – если вообще Алина – не одна здесь? Ведь Катя никому не позвонила, никто не знает, куда она поехала, и ее не хватятся если не до утра, то до полуночи уж точно… У Кати явно и неприятно затряслись ноги, все тело вдруг ослабело, и голос пропал… Она зачем-то тянула время, не отпуская руку больного, и изо всех сил старалась вернуть себе хотя бы способность говорить, некстати вспомнив вдруг сомнительную истину, что лучшая защита – это нападение. Ага, вот и напади сейчас, давай, попробуй…

Сосчитав про себя до двадцати, Катя обернулась, с переменным успехом сохраняя полуспокойное выражение лица – кто знает, может, Алина примет ее страх за гнев.

– Вы зачем меня сюда пригласили? – коротко спросила она, потому что на более длинную фразу дыхания все равно бы не хватило.

Но вдруг она увидела, что Алина тоже трясется, вернее, что-то трясет ее изнутри, и решилась слегка повысить свой несколько осмелевший голос:

– Сколько он у вас уже на наркотиках? О каком давлении тут может идти речь? Какие боли в позвоночнике? Вы вообще отдаете себе отчет…

– Отдаю… – шепнула Алина. – Вы только выслушайте…

Она подошла к веселенькому светленькому комоду у противоположной стены и достала из нее картонную коробочку с ампулами. Было видно, что говорить ей трудно и страшно, но слушать было настолько трудней и страшней, что Катины ноги все-таки подогнулись, и она невесть как нащупала под собой какой-то стул и косо на него села.

– Две недели… Почти… Каждый понедельник нужно идти за новой коробкой… Я получила разрешение колоть сама, потому что сюда медсестре долго добираться, а нас в университете учили, и у меня даже справка сохранилась… Но при этом нужно сдавать пустые ампулы… Ровно по счету… На той неделе я так и сделала, а на этой… На этой я уколола его только во вторник и сегодня, чтоб спал… пока я к вам ездила… А в остальные дни колола кетанов, хотя, конечно, не фига он не помогает уже… Так вот, если послезавтра… в воскресенье… вколоть все оставшиеся пять ампул… И не внутримышечно, а в вену… То скажите, тогда – что?..

– Все… – шепотом ответила Катя.

– Совсем все?.. Сразу?.. – беззвучно спросила Алина.

Катя кивнула с облегчением: ее, оказывается, заманили сюда не для того, чтобы убить, а чтобы попросить совершить убийство… Ну и гадина эта Алина! За кого она ее принимает! Доктор Екатерина Петровна решительно поднялась, стряхивая с души остатки страха и смятения:

– Мне все ясно, любезнейшая Алина, – придав лицу самое презрительное выражение, какое смогла, сказала она. – Теперь потрудитесь показать мне, где у вас здесь выход.

– Тысяча евро, – тускло произнесла в ответ женщина. – Это все мои сбережения, больше не могу. Я бы и сама сделала, но хочу, чтоб наверняка и грамотно, чтоб никаких лишних следов на руке… Но боюсь в вену не попасть, а знакомых медиков у меня нет. Не случилось.

В душе Кати что-то безболезненно, но отчетливо, как живое, перевернулось.

– Почему именно я? – выдохнула она.

– А можно я вам скажу… потом… если… ну, вы понимаете… – и глаза Алины вдруг непроизвольно забегали.

Катя шагнула к двери, но обернулась и добавила в голос еще толику презрения:

– Ради наследства, конечно, стараетесь?

Алина пожала плечами:

– Ничуть. В городе у него муниципальная каморка, бывшая служебная площадь, не подлежащая приватизации, которая сразу же отойдет нашему бедному государству. А это… поместье… Да, оно действительно его, только завещано моему папаше, который уже двадцать пять лет, после того, как бросил нас с матерью, живет в Америке и приезжать не торопится. Зато, как только дед скончается – будьте уверены, прилетит на следующий день вступать в права. Мне ничего не отломится – разве только мебель, какую получше, в свою квартиру успею вывезти…

– Полагаю, вы не из-за мебели живого человека убивать собираетесь? – жестоко усмехнулась Катя.

– Никакого живого человека я убивать не собираюсь, – уже совершенно твердо сказала Алина, и Катя подивилась, куда девалась трясущаяся полуграмотная дамочка. – Я собираюсь только довести уже состоявшегося мертвеца до той кондиции, когда его можно будет положить в гроб и похоронить.

– Знаете, это и так произойдет уже очень скоро, – уверенно отозвалась Катя. – Вам совсем недолго, поверьте, осталось мучиться. Неделю от силы…

– Мне нельзя неделю, – хрипло проговорила Катя. – Ровно через пять дней меня здесь быть не должно…

Она была классическим аутсайдером, эта Алина. Всю жизнь мечтавшая совершить что-то значительное на ниве публицистики, и, кажется, вполне способная к этому, она все время терпела таинственные поражения по независящим от нее обстоятельствам. То в самый последний момент ее опережал беспардонный блатной коллега, то вдруг историческое издательство, уже заплатившее ей аванс за толковую книгу о белых пятнах Великой Отечественной, отправлялось под суд, обвиненное в невероятных злодеяниях; то очередной не то кризис, не то дефолт перечеркивал уже подписанный договор с толстым цветным журналом на целую серию выдающихся статей, по достоинству оцененных всеми возможными специалистами – перечеркивал вместе с самим журналом… Рок ее был до такой степени неотвязен, что в своих кругах она стала известна как заведомая неудачница, и некоторые редакции и издательства не брались иметь с ней дело отчасти из суеверных соображений: стоило ей «пристроить» куда-нибудь свой оригинальный фоторепортаж с собственными остроумными комментариями или убедить издательство в грядущем шумном успехе сборника статей – как журнал бездарно погибал по одной из многих возможных причин, не успев ее напечатать, а издательство разорялось, и шло чуть ли не с молотка. Алина начала закономерно отчаиваться, отчетливо видя собственный талант и все время едва ли не в последнюю секунду лишаясь возможности насладиться его плодами. Перебивалась она случайными заработками на ниве жалких переводов или унизительных мелких заказных статеек – и так постепенно озлоблялась, превращаясь в обычного российского циника, что еще и трагически усугублялась вечными катастрофами в личной жизни.

В этом смысле она тоже была, как заколдована: самые, казалось, прочные отношения с достойными людьми вдруг рушились на ровном месте, несмотря ни на какие ее самые титанические усилия. Жила девушка одиноко и беспорядочно, после смерти матери имея единственным близким родственником лишь хилого вдового деда, меньше года назад заслушавшего в городском онкодиспансере свой не подлежащий обжалованию приговор… Куча дальних родственников, до того радостно пользовавшихся вместе с чадами и домочадцами вот этой старой добротной дачей, теперь исчезла бесследно, предоставив все прелести ухода за безнадежно больным Алине, справедливо посчитав, что ближе ее у старика все равно никого нет, и она единственная, у кого достаточно для этого свободного времени… Она поначалу не особенно возражала – помнила и про зоопарк с бойкими пони и старой каруселью, и про вдохновенно сочиняемые у ее детской кроватки сказки, да и вообще не особенно представляла себе все масштабы взваленного на себя подвига – совсем как Катя с ее порывистым решением взять опеку над чужой девочкой… После второй операции Алина повеселела: страдания деда явно близились к концу, а подвиг ее готовился засиять в веках – ну, или сколько там ей самой осталось.

И вдруг фортуна повернулась к ней своим золотым боком, ни с того ни с сего решив возместить несчастной женщине все потери, ранее от нее же понесенные. Огромное судно-лаборатория с международным экипажем отправлялось в кругосветное не то плавание, не то экспедицию – с этим гуманитарной Алине предстояло разобраться позже. Ее нынешний любимый человек оказался заместителем руководителя этого годового вояжа с самыми смелыми перспективами – и он же настоял на том, чтобы с его невестой подписало контракт солидное зарубежное издательство. Ей предлагалось осветить в отдельной популярной книге сие славное путешествие, полное научных открытий и профинансированное несколькими уважаемыми фирмами, втихаря предполагавшими наложить унизанную перстнями лапу заодно и на упомянутые открытия. В следующий четверг экспедиции предстояло торжественно отплыть из Санкт-Петербургского морского порта, пока какой-нибудь внезапный ледостав не опередил события – и унести на борту исполненную надежд Алину рука об руку с сияющим от любви избранником…

Все потребное было упаковано и перенесено на борт, грозные бумаги подписаны, и дело оставалось за малым: дедушку следовало успеть тихонько похоронить – а он упорно не собирался предоставить ей такую возможность – хоть живым закапывай… Оставить его было не на кого – дальняя родня давно перестала им интересоваться. Рассматривалась – и была отвергнута – возможность на авансовую тысячу евро приставить к нему сиделку и ее же обязать устроить похороны в положенный срок. Но откуда было знать, сколько еще дней или недель он пролежит в прострации – а ведь у сиделок почасовая оплата, да двадцать четыре часа в сутки платить… Какая там тысяча… Возлюбленного к своей неразрешимой проблеме Алина привлекать дальновидно не стала: уж больно неприятное для него начало отношений выходило – как бы не взбрыкнул… Каждое утро женщина с надеждой заходила в комнату больного – и с каждым разом все больше его ненавидела, потому что становилось все яснее, что выход, словно в насмешку, ей оставлен единственный: контракт расторгнуть, аванс вернуть, да еще при этом заплатив какую-то издевательскую неустойку, а вдобавок, отправить любимого в дальний поход одного и вследствие этого, скорей всего, потерять… Алине порой хотелось попросту бросить подушку на лицо болящего и прижать минут на пять – но она удерживалась, не зная, как результаты такого вмешательства отразятся на внешнем облике покойного. Да и время было еще – вдруг сам соберется…

А он все не собирался и не собирался – только ходил под себя, заставляя Алину выбрасывать фантастические суммы на памперсы и три раза в день кормить его с ложки манной кашей. Онколог ничего определенного, как водится, не говорил: может, сегодня, а может – через месяц… Срок отъезда самым роковым образом приближался, и Алина начала сходить с ума… Ей казалось, что фортуна, на самом деле вовсе не повернулась к ней золотым боком, а в очередной раз – облезлым хвостом, чтоб поднять его и смачно испражниться ей в лицо. Вроде бы все самое обольстительное, что только можно представить, прилетело на блюде – а принять оказывалось невозможным… Наиболее отвратительным обстоятельством была абсолютная, бесповоротная уверенность – нет, она попросту знала, что осужденный будет казнен на следующий день после того, как Алина от всего откажется, и судно покинет порт с ее удачливым соперником-журналистом на борту (он-то и был первоначальной кандидатурой, но Алинин любимый на этот раз пересилил). И вот каким-то одному-двум дням ровно ничего не стоящей и уже практически угасшей жизни теперь предстояло перечеркнуть жизнь молодую, полную сил и надежд – ее, Алинину жизнь… Ради чего?! Когда она получала разрешение вводить больному наркотики самостоятельно, то еще ни о чем таком не думала, идея мелькнула лишь на исходе первой недели, когда она вдруг увидела, что дед перестает стонать и засыпает совсем ненадолго – собственно, можно и не колоть… Или колоть, но через день… А то и через два… А остальные… Он ведь и не поймет ничего… Даже не почувствует… Вскрытия не будет – в таких очевидных случаях его не делают… И решение пришло во всей ясности и полноте.

– Я вас прекрасно понимаю, – строго сказала Катя. – Вы думаете об эвтаназии как о гуманном шаге. Но ведь в тех развитых странах, где она разрешена, она все равно производится только с согласия больного – и даже при его непосредственном участии… А то, что вы предлагаете мне – это не эвтаназия… Это… Это… Давайте называть вещи своими именами… – но назвать она не смогла.

– Вы отказываетесь? – исподлобья глянула Алина.

– Да… Мне вас очень жаль, но – да… Моральная сторона, видите ли… – заблеяла Катя, тряся головой, чтобы прогнать омерзительную мысль, неизвестно как попавшую в сознание: «Если к этой ее тысяче добавить еще мою премию…».

Она быстро встала:

– Все, разговор наш закончен – да и говорить не о чем было. Поищите кого-нибудь другого, – и так стремительно двинулась к выходу, что больно ударилась бедром обо что-то твердое и многоугольное на темной веранде, а потом чуть не сверзилась с высокого крыльца.

Она почти бегом мчалась к своей машине, когда Алина все-таки нагнала ее в пятне света, падавшего из высокого окна.

– Если вдруг вы передумаете… – и она ловко сунула что-то Кате в карман куртки. – То в воскресенье позвоните… Раньше все равно нельзя: ампулы должны быть сданы все семь, значит, умереть раньше вечера воскресенья он не может…

– Не ждите напрасно, – еще больше напустив суровости, отбивалась Катя. – Это тяжелая уголовная статья. И не надейтесь.

– Так за то я вам и деньги предлагаю… – злобно прошипела Алина, бесцеремонно приоткрыв уже закрытую Катей дверцу. – А если нет, то все равно ведь ему дольше не жить: на свой страх и риск сама попытаюсь… Пан или пропал…

Катя рывком захлопнула дверь и рванула с места по грунтовке – подальше от этого змеиного шепота, подлых мыслей и грязных соблазнов. Она выше этого. Она культурный, просвещенный человек. Она не дойдет до гнусного убийства беспомощного больного. Она даже какую-то там Клятву советского врача двадцать с лишним лет назад подписывала…

На выходные ей предстояло важное, давно запланированное дело: с раннего утра в субботу поехать в деревню к бабе Алле и отвезти ей давно обещанное огромное ватное одеяло – здесь, в городе, ненужное, а там, в преддверье холодов совершенно необходимое. Сколько еще раз обещать старухе и не делать? Конечно, можно и в другой день поехать – а ну, как морозы ударят? И Семен будет рад побродить вдоль засыпающей реки, и о Сашкином навечном выдворении пора завести разговор – не с бухты-барахты же в Новый год ее привезти с вещами… Путь неблизкий, и вернутся они нескоро, только под ночь на понедельник – так что никакая Алина до нее не доберется… Когда выносила одеяло в машину, нащупала в кармане куртки плотный кусочек картона и, вытащив, обнаружила визитную карточку. Наглость какая! Думает, она сама позвонит и напросится! Но карточку не выбросила тотчас, а сунула обратно – так просто… Не мусорить же в родном дворе… А дома не до того стало… Да и голова разболелась… Ни с того, ни с сего… Пришлось сказать, что поездка откладывается… И то дело – дома который день уже нормального обеда не было – и Семен все чаще недовольно жевал губами и брезгливо ковырял вилкой венскую сосиску, бормоча что-то о «Зининых» великих кулинарных способностях… Вот когда он был у нее в гостях, она его кормила не сосисками… «Если сложить тысячу евро и премию, можно будет резко сказать ей, что чужих мужей одних в гости не приглашают… Или прямо с ее мужем поговорить в открытую – пусть повертится…». Катя снова потрясла головой и принялась яростно крутить ручку старой чугунной мясорубки, чтобы налепить к воскресному обеду любимых Семеном нежных куриных котлет… Да и борщ не мешало сварить – пожирнее, со свиной грудинкой, как ему нравится…

Семейный обед – нудная Сашка опять бесконечно помешивала суп и задумывалась с ложкой в руке, глядя в даль, так, что приходилось на нее прикрикивать – был прерван телефонным звонком. Катя подлетела в смертном испуге Бог весть отчего – и схватила трубку.

– Екатерина? – послышался ненавистный бархатный голос. – С Семеном Евгеньевичем все в порядке? А то я звоню, звоню ему на трубку, а он недоступен… Знаете, я так заволновалась… Можно его пригласить?..

«Ничего, я тебя завтра уже отучу за чужих мужей волноваться… И на трубку им названивать…» – злорадно подумала Катя, и вдруг ее сердце как-то особенно жгуче подскочило и упало.

– Одну минуточку, – ласково ответила она. – У меня для вас есть приятная новость: завтра я готова отдать вам долг. Когда вам удобно со мной встретиться? Да нет, именно завтра хотелось бы: не люблю, знаете, когда над головой скапливаются неоплаченные долги… как тучи, ха-ха…

…Поздно вечером на некогда светлой даче, что стоит среди соснового леса на песчаном холме, умер тяжело и мучительно страдавший неизлечимым недугом – одним из самых зловещих раков на свете – старик. Вот уже несколько суток, как он непрерывно тоскливо стонал, находясь не то в бреду, не то в агонии. Но после того как ему наложили повыше локтя тугой жгут – процедура еще по разным клиникам привычная – и он почувствовал ничтожный укол, стонать вдруг расхотелось, потому что раковая боль, так долго державшая все его тело в острых клешнях, сразу же отступила… «Надо же, – успел радостно подумать он, – какой хороший укол поставили: еще иглу, кажется, не вынули, а уже помог…». Он даже чуть приоткрыл глаза, чтобы хоть взглядом поблагодарить избавителя – и уловил смутный очерк тонкого и нервного женского лица. Очень несчастного. И так ему стало жалко эту славную бедную женщину, что он решил как-нибудь поднатужиться и ей улыбнуться. Он был почти уверен, что ему это удалось – услышал, как позади внучка задумчиво сказала:

– Смотрите, ему понравилось…

– А что вы думали… – ответила ей несчастная женщина. – Ведь это, наверное, самая сладкая в мире смерть…

Он хотел запротестовать, сказать, что, напротив, ему гораздо лучше, и ничего больше не болит – и вдруг женское лицо начало уменьшаться и таять, дорогой голос внучки превратился в далекую и звонкую барабанную дробь, тьма начала беспощадно заволакивать зрение и слух, зато перед другим, ранее неизвестным, но, оказывается, таким ясным и четким зрением, начали вдруг вставать одна за другой страшные картины детства, волнующие дни первой и единственной любви, лица забытых и милых товарищей и коллег – а потом все смешалось и замелькало…

– Вы тогда не ответили… – внезапно вспомнив, проговорила Катя, стоя над покойником. – Почему именно я? Теперь – скажете?

– Конечно, – кивнула Алина, и на ее лице вдруг появилось выражение, которое нельзя было назвать иначе, как поганым. – Та дама, которая рекомендовала вас мне, между делом сказала: врач она хороший, спору нет, специалист грамотный, да только у ней на роже написано, что за деньги и мать, и Родину продаст…

…Не пересчитывая, затолкав в сумку пачку зеленых и розовых листков, напоминавших не деньги, а несерьезные конфетные фантики, Катя прыгнула в машину и во второй раз принялась спасаться бегством, бессознательно твердя единственное заклинание: «Никто не видел… Конечно, никто не видел…». На трассе ее вдруг замутило от нервного напряжения – так что пришлось сначала сбавить скорость, а потом и вовсе остановиться и ненадолго опустить стекло, потому что стало ясно, что в таком состоянии можно запросто разбиться в темноте на каком-нибудь крутом повороте – но теперь в каждой проезжавшей машине мерещился обо всем знающий преследователь – и она, жадно и тяжело дыша, инстинктивно отворачивала лицо от мелькавших мимо чужих быстрых автомобилей… Когда добралась до дома то, проглотив сразу две таблетки, упала в теплую ванну и долго понуро сидела в воде, боясь начать думать, чтобы не пришли убийственные мысли. Но они так и не дошли до нее, потому что магическое лекарство подействовало, и выбираться из неожиданно высокой ванны пришлось уже в полусознании – так доползти до «светелки» и повалиться поверх колючего шерстяного пледа, который уже не было сил откинуть…

Спустя несколько дней на дежурстве Катя без всякого умысла присела в комнате отдыха с чашкой кофе перед телевизором как раз в тот момент, когда там крутили местные вечерние новости. Рассеянно глянула – и увидела под серым дождем черно-белое судно, похожее на ступившую в лужу штиблету с гамашей, совсем уже готовое отвалить от мокрого причала. Снизу махали радостные вопреки погоде люди, даже прилежно надували щеки ливрейные музыканты, а на борту среди нереально белозубых улыбок мелькнула одна, неприятно знакомая – та, что казалась счастливее всех… У Кати вырвался невольный вздох облегчения: значит, вскрытия, как мерзавка Алина и предполагала, не было, похороны благополучно состоялись вчера на близлежащем сельском кладбище, да и антикварная мебель, пожалуй, уже расторопно вывезена по месту назначения… Концы ушли и в землю – и в воду. Задумываться теперь о гуманности или преступности уже содеянного, в любом случае, не имело смысла: усопшего не вернешь, да и он сам, надо полагать, не особенно обрадовался бы такому возвращению… Кроме того… Катя не сомневалась, что откажись она – и Алина, не дрогнув, пошла бы до конца – и в вену бы попала, как надо, и тысячу евро сэкономила бы… Так почему эти деньги не получить – ей, Кате, которой они нужны были – больше воздуха?! Ведь своим отказом она ровно ничего не изменила бы в ни в судьбе отмучившегося старика, ни в будущем злодейки Алины… Что плохого в том, что она просто – воспользовалась? Как бы там ни было, а совесть подчинилась суровому приказу, и лучшим лекарством, как всегда, оказалось забвение…

Не думать, а радоваться: вот выходит же в следующем месяце долгожданный Семенов роман, и у него улучшится настроение, и возродится его вечернее благодушие, и скоро они останутся одни в их уютном доме – без постоянных раздражителей в лице никчемной девочки и ее линючей кошки… Тогда Семен перестанет хмуриться на шаги в коридоре, исчезнет это его неприятное страдальческое выражение лица, да и она, Катя, постарается загладить все свои настоящие и мнимые вины, чтобы в семье их воцарился покой, и на нем расцвела бы вновь ее такая трудная, такая поздняя, но первая и единственная любовь.