Текст книги "Алая буква"

Глава 18
В потоках солнечного света

Артур Димсдейл не сводил с Эстер взгляда, в котором искренняя надежда и радость мешались с неким ужасом перед ее отчаянной смелостью, когда она выговорила то, на что он намекал, но произнести не осмеливался.

Однако Эстер Принн, обладавшая характером отважным и деятельным, так долго остававшаяся отверженной, отринутой обществом, выработала в себе широту воззрений, совершенно недоступную священнику. Мысль ее, никем не направленная, бродила по вольным просторам, по запутанным нехоженым тропам в дебрях угрюмых лесов, блуждала во мраке, из которого она сейчас выбралась для этого важного разговора.

Ее разум и чувства сделали обиталищем своим пустынные места, где она гуляла, вольная, как дикарь-индеец в своих лесах. За прошедшие годы она научилась глядеть отстраненно, словно издалека, на признанные законниками и священниками правила и установления, почитая их не больше, чем почитает индеец облачение священника, мантию судьи, церковь, домашний очаг, не испытывая ни малейшего трепета ни перед виселицей, ни перед позорным столбом. Судьба и ход ее жизни подарили ей свободу. Алая буква служила ей пропуском туда, куда другие женщины не решались ступить. Стыд, отчаяние, одиночество – вот ее наставники; строгие, подчас неумолимые, они учили ее быть сильной, но заставляли и ошибаться.

Священнику же не пришлось изведать опыта вне пределов общепринятых законов, хотя однажды ему и случилось преступить священнейшее из их требований. Но грех его был невольным, совершенным не из принципа, а в порыве страсти. С тех пор он с болезненным рвением внимательнейшим образом следил – не за поступками своими, ибо сдерживать их было легко, но за малейшим душевным движением, за каждой мыслью своей. Находясь на самом верху социальной лестницы, занимая то место, которое эпоха тогда отводила священнику, он тем более был скован путами правил, установлений и законов своего времени вкупе с тогдашними предрассудками. К этому неизбежно принуждал его сан. Как человек, однажды согрешивший, но не утративший совести и потому терзаемый ее муками и болью все еще саднящей раны, он должен был строже блюсти собственную добродетель, чем тот, кто никогда не знал греха.

Таким образом, согласимся, что для Эстер Принн прошедшие семь лет позора и отверженности явились подготовкой к этому часу. Ну а что Артур Димсдейл? Суждено ли ему вновь пасть, и чем можно было бы тогда оправдать подобное преступление? Ничем, только сломленностью его под гнетом непреходящих и жестоких страданий, помрачением рассудка, затемнением сознания, истощенного угрызениями совести; невозможностью сделать выбор между бегством, а значит, и признанием себя преступником и жизнью, полной лжи и лицемерия. Некоторым оправданием может послужить и чисто человеческая слабость – желание избежать смерти и позора, уйти от запутанных и темных устремлений врага, когда, наконец, на унылом и сумрачном пути несчастного одинокого странника забрезжил вдруг огонек искреннего сочувствия, симпатии, возникла возможность начать новую, истинную жизнь, сбросив с себя тяжкий груз, посланный судьбой во искупление греха. Но суровая и печальная правда состоит в том, что брешь, раз пробитую в душе, в земной нашей жизни заделать невозможно. И остается только быть настороже, охраняя твердыню души своей, дабы враг вновь не проник туда силой или же не предпринял новых атак, отыскав другой, обходной путь, более хитрый, чем тот, что был так успешно выбран им ранее. И вечно будет стоять порушенная стена, и вечно будут слышны возле нее крадущиеся шаги врага, который не забыл своего триумфа и жаждет его закрепить.

Борьбы этой не описать. Довольно будет сообщить принятое священником решение – бежать.

«Если б за все эти семь лет, – думал он, – в памяти моей осталась хоть минута покоя и надежды, я бы устоял ради возможности уповать на милость Господа. Но теперь, когда рок мой доказал свою неизбежность, почему мне, приговоренному преступнику, не вырвать из рук судьбы предложенное ею перед казнью утешение? Ну а если и вправду передо мной лежит путь к лучшей жизни, как уверяет Эстер, то какие блага я теряю, встав на этот путь? И разве смогу я и дальше жить теперь без ее участия, без сильной ее поддержки, без нежности, которую она дарит мне, успокаивая боль! О Ты, на кого я не смею поднять взор! Можешь ли Ты теперь простить меня?

– Ты должен уйти! – со спокойной уверенностью произнесла Эстер, встретив его взгляд.

И едва было принято это решение, как странная, удивительная радость озарила мерцающим светом измученную, согбенную фигуру священника. Он возрадовался – так чувствует себя тот, кто, выбравшись из темницы души своей, может наконец вдохнуть полной грудью вольный воздух первобытных просторов, не ведающих ни раскаяния, ни уз, налагаемых христианским законом. Дух воспрянул в нем словно в мощном, почти до небес, прыжке, оставив внизу, на земле, все то горе, что не давало ему воспарить все предыдущие годы. Присущая священнику глубокая религиозность заставляла его воспринимать это радостное чувство с неким благоговением.

– Неужели я вновь чувствую радость! – с изумлением воскликнул он. – А я ведь думал, что даже малейший росток радости обречен погибнуть во мне. Теперь же мне кажется, что я, измученный болью, испачканный грехом, полный беспросветной горечи, упал на сухие листья в лесу и поднялся обновленный, полный сил и готовый вновь славить Господа за неизбывное его милосердие!

– Зачем оглядываться в прошлое? – отозвалась Эстер Принн. – Прошлое исчезло! Зачем вспоминать о нем сейчас? Видишь этот знак? Я снимаю его с себя, как будто его и не было никогда на моей груди!

И с этими словами она расстегнула застежку, сняла знак с груди и отшвырнула его в сухие листья. Таинственный знак упал возле ручья у самой кромки воды. Размахнись она сильнее, и буква упала бы в воду, а ручеек понес бы ее дальше, вплетя в невнятное свое бормотание еще одну печальную повесть. Но расшитая золотом буква осталась лежать на берегу, сверкая, подобно оброненному кем-то бриллианту, маня незадачливого путника поднять его, приняв на себя вместе с ним смутное чувство вины, сердечные треволнения и неизъяснимое, неизвестно откуда взявшееся горе.

Скинув с себя позорную отметину, Эстер вздохнула всей грудью, и со вздохом этим душа ее скинула с себя груз стыда и тоски. О, какое восхитительное облегчение! А она и не чувствовала всей тяжести груза, пока не освободилась от него! Следующим же невольным порывом она сорвала с себя строгий чепец, и роскошные волосы, тяжелые, густые, упали ей на плечи, накрыв волной – темной и в то же время как бы светящейся в своем изобилии, сразу же смягчив черты ее лица и придав им очарование. Щеки ее, прежде бледные, запылали румянцем, и победная красота вернулась словно из безвозвратного прошлого, принеся с собой и девичьи мечты, и надежды, и радостную веру в будущее, пока еще неведомое, и счастье – все это вернулось, очертив этот час волшебным своим кругом. А царивший на земле и в небе сумрак, словно порожденный лишь горестями этих двух смертных сердец, тоже рассеялся, исчез вместе с горестями. Внезапно небо, будто улыбнувшись, пролило в сумрачный лес целый поток солнечного света, озарив радостью каждый зеленый листок и каждую зеленую травинку, обратив в золото желтизну опавших листьев и придав яркий блеск серым великанским стволам деревьев. Все, что раньше было погружено в тень, засияло светом. И свет этот высветил ручей, убегавший теперь не в таинственный лесной мрак, а в таящуюся неподалеку радость.

Так созвучна оказалась природа, эта дикая языческая сила, не ведающая человеческого закона, не просветленная истиной высшего знания, простому счастью двух душ людских! Любовь новорожденная, равно как и воскресшая, очнувшаяся от глубокого сна, должно быть, всегда несет в себе солнце и переполняет душу таким сиянием, что оно, хлынув через край, озаряет весь мир вокруг. А если б лес и сохранил свою мрачность, ее уничтожили бы синие глаза Эстер и такое же сияние глаз Артура Димсдейла.

Эстер взглянула на него, охваченная новой радостной мыслью:

– Ты должен познакомиться с Перл! – воскликнула она. – С нашей маленькой Перл! Ты ведь видел ее – да, я знаю, – видел! – но сейчас ты посмотришь на нее другими глазами. Она странный ребенок. Мне трудно ее понять. Но ты полюбишь ее всей душой, так же как люблю ее я, и посоветуешь мне, как ее воспитывать.

– Думаешь, ребенок будет рад знакомству со мной? – спросил священник с некоторым смущением. – Я привык избегать детей, потому что часто встречал их недоверчивое ко мне отношение. Они словно чураются меня. А маленькая Перл вызывает во мне даже какой-то страх.

– Ах, как жаль! – воскликнула ее мать. – Но она полюбит тебя всем сердцем, как и ты ее. Она тут, рядом. Я позову ее. Перл! Перл!

– Я вижу девочку, – заметил священник. – Вон она – в луче света, на том берегу, подальше. Так, думаешь, девочка меня полюбит?

Эстер улыбнулась и вновь позвала Перл, стоявшую, как и говорил священник, чуть подальше, на том берегу. Освещенная солнечным лучом, пробившимся сквозь сплетенные ветви, она казалась каким-то солнечным светлым призраком. Луч чуть подрагивал, колебля свет и слегка туманя фигуру девочки, делал ее то реальной, то призрачной: то это был ребенок, а в следующую секунду – призрак в облике ребенка. Услышав голос матери, Перл не спеша двинулась по лесу в ее сторону.

Весь тот час, который мать провела, беседуя со священником, Перл не скучала. Огромный темный лес, пугавший своей торжественной угрюмостью тех, кто входил под его сень отягощенный чувством вины, неся в душе всю скорбь этого мира, стал добрым и веселым товарищем одинокому ребенку. Хмурый с другими, ее он встретил со всей приветливостью. Он угощал ее ягодами зимолюбки-митчеллы, появляющимися осенью, чтобы созреть к весне; сейчас ягоды эти краснели в сухой траве подобно алым капелькам крови. Перл собирала эти ягоды, не смущаясь их горько-кислым вкусом. Малые обитатели лесных дебрей, завидев ее на тропинке, не спешили скрыться. Правда, куропатка в сопровождении десятка своих птенцов, попыталась угрожающе двинуться ей навстречу, но тут же устыдилась своей тревоги и прокудахтала птенцам не бояться. Одинокий голубь, сидевший низко на ветке, позволил Перл подойти к нему поближе, но издал при этом гортанный звук – не то приветственный, не то опасливый. Белка с верхушки родного своего дерева проверещала что-то, был ли то гнев или так выражалось веселье, сказать трудно, ибо разобраться в настроениях этого вздорного, хоть и милого зверька нам не дано. Впрочем, что-то она произнесла и сбросила на голову Перл орех – прошлогодний и со следами острых ее зубок. Лисица, пробудившаяся от сна при звуках легких шагов Перл по мягкой листве, вопросительно взглянула на девочку, как бы сомневаясь, как лучше поступить – скрыться или продолжить прерванный сон на том же месте. Как говорили, к девочке приблизился даже волк, впрочем, этот слух, по-моему, несколько вышел за грань реальности: подойдя к Перл, он понюхал ее платьице и подставил ей страшную свою голову – чтоб погладила. Так или иначе, но не подлежит сомнению, что старая лесная чащоба и дикие существа, ею вскормленные, ощущали как родственную дикую природу этого человеческого детеныша.

А девочка здесь словно подобрела и стала мягче, чем казалась, когда шла по окаймленным травой улицам или когда пребывала дома с матерью. Цветы словно догадывались об этом, и каждый из них шептал проходившей мимо Перл: «Возьми меня, о прекрасное дитя! Возьми!» – и чтобы не обижать их, Перл собирала фиалки, и анемоны, и водосбор, и срывала яркие свежие зеленые ветки, которые старые деревья тянули к самым ее глазам. Цветы и зелень она вплетала в волосы, цепляла за пояс, становясь маленькой нимфой, или же маленькой дриадой, или еще каким-нибудь лесным существом из тех, что обитали в лесах в далекие времена. Украшенная так живописным нарядом, Перл услышала голос матери и направилась к ней медленным шагом. Медленным, потому что заметила священника.

Глава 19
Дитя у ручья

– Ты полюбишь ее всей душой, – повторяла Эстер Принн, сидя рядом со священником и глядя вместе с ним на приближавшуюся Перл. – Ну разве она не красавица! Только посмотри, как она украсила себя цветами! Набери она в лесу жемчугов, бриллиантов и рубинов, даже и они не смогли бы сделать ее прекраснее! Чудесный ребенок! И знаешь, лоб у нее твой!

– Да знаешь ли ты, Эстер, – сказал Артур Димсдейл со смущенной улыбкой, – сколько тревог доставил мне этот ребенок, что вечно семенил рядом с тобой! Я думал – о, Эстер, столь постыдна была эта мысль, и как чудовищно этого опасаться! – что мои черты частично повторились в ее личике и повторение это люди не могут не заметить! Но больше она похожа на тебя!

– Нет, нет! Не больше! – возразила мать и нежно улыбнулась ему. – Еще немного, и тебе не придется страшиться того, что мир узнает, чей это ребенок. Но до чего же она красива с этими цветами в волосах! Как будто кто-то из фей, оставленных в нашей милой старой Англии, нарядил ее и выслал сюда для встречи с нами.

Глядя на медленно приближавшуюся Перл, оба испытывали чувство, ранее им неведомое. В девочке воплотилась их связь. Все эти прошедшие семь лет Перл была явлена миру как знак, как иероглиф, несущий в себе тайну, которую они так некрасиво пытались скрыть, – все было выражено ясно, найдись пророк или умелый расшифровщик, способный постигнуть пламенную натуру девочки! Перл объединила собой их жизни. И пускай она плод греха, разве могли они сомневаться, что земные их жизни, как и последующие судьбы, крепко связаны и, образуя единство как материальное, так и духовное, пребудут вместе и в вечности? Подобные мысли, как и другие, нежные, заставляли их взирать на приближавшегося ребенка с трепетным благоговением.

– Когда заговоришь с ней, сделай это как обычно – пусть она не почувствует ни волнения твоего, ни тревоги, – шепнула Эстер. – Наша Перл своенравна, как маленький эльф, и порою ведет себя странно. Особенно не любит она проявлений чувств, которых не понимает, и разобраться, откуда они взялись и какой в них толк, не может. Но она ребенок любящий. Меня она любит и тебя тоже полюбит!

– Ты даже представить себе не можешь, – сказал священник, искоса глядя на Эстер Принн, – как я боюсь этой встречи и как желаю ее! Но ведь я уже признался тебе в том, что дети неохотно дарят меня своим доверием – они не готовы карабкаться ко мне на колени, шепча на ухо свои секреты. А младенцы, когда я беру их на руки, начинают плакать. Правда, Перл дважды была добра ко мне. В первый раз – ты это отлично помнишь. А во второй – когда ты привела ее в дом сурового старого губернатора.

– И когда ты так храбро выступил в нашу с ней защиту! – подхватила Эстер. – Я это помню, да и Перл тоже. Ничего не бойся! Поначалу она может дичиться и стесняться, но очень скоро полюбит тебя!

Перл уже подошла к самому ручью и стояла на противоположном берегу, молча и пристально глядя на Эстер и священника, по-прежнему сидевших на замшелом стволе дерева. В том месте, где она остановилась, ручей образовывал небольшую заводь, в спокойной воде которой отлично отражалась маленькая фигурка в ее живописном цветочно-лиственном убранстве, и отражение это казалось тоньше и одухотвореннее реальной девочки. При этом образ, столь схожий с живой Перл, казалось, наделял и ее некоторой призрачностью, передавая ей часть своей зыбкой неопределенности. Было что-то странное в том, как Перл не сводила с них взгляда, как стояла на фоне мрачной лесной стены, но освещенная солнечным лучом, ласково потянувшимся к ней. Внизу в ручье отражалось другое дитя – другое, хоть и то же самое, и тоже омытое золотистым солнечным светом. Эстер охватило неясное, но мучительное чувство какой-то отстраненности от Перл, как будто девочка во время своей прогулки по лесу удалилась из сферы их совместного обитания, а сейчас тщетно пытается вернуться.

Впечатление это было и верным, и неверным: мать и дочка и вправду отдалились друг от друга, но виновницей тут была не Перл, а Эстер. Когда девочка отправилась на прогулку, в круг чувств Эстер был допущен еще один человек, и это изменило все, а вернувшаяся странница Перл не могла найти там для себя привычного и желаемого места и не могла понять, что произошло и что ей теперь делать.

– Мной овладела странная фантазия, – заметил чуткий Димсдейл, – мне привиделось, будто этот ручей является границей двух миров и что вновь соединиться со своей Перл отныне ты не сможешь. Неужто она и вправду проказливый эльфенок, дух, которому, как учат нас легенды нашего детства, запрещено ступать в текучую воду? Поторопи ее, пожалуйста, прошу тебя, ибо ожидание нестерпимо.

– Иди сюда, деточка милая! – ободрила девочку Эстер и протянула к ней руки. – Как же медленно ты подходишь! Не знала я раньше за тобой такой медлительности. Это мой друг, который и тебе станет другом. Отныне у тебя будет любви вдвое больше! Перепрыгни ручей и иди к нам! Ты же прыгаешь ловко, как олененок!

Но Перл никак не отзывалась на эти ласковые призывы и все стояла на том берегу. Блестя глазами, она переводила упрямый взгляд с матери на священника или устремляла его на обоих сразу, словно силясь рассмотреть и уяснить себе отношение их друг к другу. Непонятно почему, но, почувствовав на себе взгляд этого ребенка, священник невольно сделал ставший уже привычным жест – схватился рукой за сердце. Перл же, наконец проявив решительность, протянула руку, направив маленький указующий пальчик на грудь матери. А внизу, отраженный зеркалом ручья, солнечный опоясанный цветами образ Перл тоже вытянул пальчик в том же направлении.

– Почему же ты не идешь ко мне, странный ты ребенок! – вскричала Эстер.

Пальчик Перл все еще указывал ей на грудь, девочка насупилась, и хмурый взгляд ее казался тем выразительнее, что контрастировал с детской, почти младенческой мягкостью черт. И так как мать все кивала ей и улыбалась с какой-то необычной праздничной щедростью, ребенок решительно и властно топнул ножкой и еще больше нахмурился. А прекрасное ее отражение в ручье тоже указывало пальцем и, хмурясь, как бы повторило этот жест, усиливая его выразительность.

– Скорее, Перл, или я рассержусь! – прикрикнула Эстер Принн. Привычная к своеволию и капризам дочери в других случаях, теперь она, естественно, хотела, чтоб девочка вела себя лучше. – Прыгай через ручей, непослушная девчонка, и бегом ко мне! Не заставляй меня прыгать тебе навстречу!

Однако Перл, ничуть не пугаясь материнских угроз и не вняв ее мольбам, вдруг впала в какой-то безумный гнев. Яростно размахивая руками и судорожно дергаясь, она сопровождала этот припадок громкими злобными криками, и лес отвечал ей многоголосым эхом, словно детской беспричинной ярости одинокого ребенка выражала сочувствие сама природа и сонм лесных обитателей, таящихся в дебрях, пытался ее ободрить. По-видимому, гнев Перл отразился и в призрачном, увенчанном и опоясанном цветами ее образе. Он тоже размахивал руками и тыкал пальцем, указывая на грудь Эстер!

– Я понимаю, что ее тревожит, – шепнула священнику Эстер. Она побледнела, хоть и старалась скрыть свое смятение и боль. – Дети не выносят даже малейших изменений в том, к чему привыкли их глаза. Перл не хватает того, что она привыкла видеть на мне!

– Умоляю, – отозвался священник, – если можешь ее угомонить, сделай это! Нет ничего страшнее для меня, чем наблюдать такое буйство у ребенка. Разве что злоба этой старой ведьмы Хиббинс может с этим сравниться, – добавил он с кривой улыбкой. – На прелестном личике ребенка видеть то же выражение, что на морщинистом лице старухи, выше моих сил. Если любишь меня, успокой ее, ради бога!

Вспыхнув, Эстер опять обратила взгляд к Перл, а потом, покосившись на священника, вздохнула, но прежде чем она успела вымолвить хоть слово, щеки ее вдруг покрыла смертельная бледность.

– Перл, – сказала она печальным голосом, – взгляни вниз, себе под ноги! Вон там! Прямо перед тобой! На этом берегу ручья!

Девочка посмотрела, куда ей указывали. Там лежала алая буква. Лежала так близко к кромке ручья, что в воде отражалось даже золото вышивки.

– Принеси ее сюда! – сказала Эстер.

– Сама пойди и принеси! – ответила Перл.

– Что за ребенок! – вздохнула Эстер. – О, сколько всего могла бы я рассказать тебе о ней! – проговорила она негромко, обращаясь к священнику. – Но если откровенно, в том, что касается ненавистного мне знака, тут она права: мне следует помучиться еще немного, потерпеть всего несколько дней, пока мы не выберемся из этих мест и не станем возвращаться к ним лишь в воспоминаниях. В лесу не спрятать этого знака, но океан примет его у меня из рук и, поглотив, навсегда скроет в своих глубинах!

И с этими словами она подошла к ручью и, подобрав алую букву, прикрепила ее вновь к своей груди. Всего лишь минуту назад, мечтая утопить букву в океане, Эстер была полна надежд, но вот судьба протягивает ей опять роковой знак, и Эстер охватывает чувство обреченности. Она выбросила его в никуда и целый час дышала полной грудью, и вот опять эта алая беда пылает на прежнем месте! Выходит, что так или иначе, но зло, однажды сотворенное, будет преследовать тебя с постоянством рока. Затем Эстер подобрала тяжелые волны своих волос и спрятала их под чепец. И словно от порчи, которую наводила на нее эта злополучная буква, вся красота Эстер, теплое сокровище щедрой и изобильной ее женственности, ее покинула – так меркнет солнечный свет за серой тучей.

И едва свершилось это печальное преображение, Эстер протянула руку к Перл.

– Ну а теперь ты узнаешь свою маму, дитя? – с тихим упреком спросила она дочь. – Теперь перейдешь через ручей? Когда мама опять печальна и позор ее опять при ней, ты готова признать ее?

– Теперь – да! – воскликнула девочка и, перепрыгнув через водный поток, обеими руками обняла Эстер. – Теперь ты опять моя мама, а я твоя малышка Перл!

И в столь нечастом у нее порыве нежности она притянула к себе голову матери и покрыла поцелуями ее лоб и щеки. Но тут же, словно повинуясь некоей властной потребности добавлять к радости, которую она дарит, немного горечи, Перл прижалась губами к алой букве, поцеловав и ее тоже.

– Как нехорошо! – воскликнула Эстер. – Вроде хочешь показать, что любишь меня, а выходит, что смеешься надо мной!

– А почему там священник сидит? – спросила Перл.

– Хочет поздороваться с тобой, – отвечала мать. – Подойди к нему, попроси у него благословения! Он любит тебя, девочка, так же как и твою маму. А ты его полюбишь? Он очень хочет познакомиться с тобой!

– Так он нас любит? – спросила Перл, подняв глаза и испытующе вглядываясь в лицо Эстер. – И он пойдет с нами в город? Мы пойдем с ним вместе? Рука об руку? Втроем?

– Прямо сейчас – еще нет, дорогая, – отвечала Эстер. – Но очень скоро он пойдет рука об руку с нами. У нас будут общий с ним дом и очаг, ты будешь сидеть у него на коленях, и он научит тебя очень многим вещам, и будет любить тебя всем сердцем. А ты, ты ведь тоже будешь его любить, не правда ли?

– А он всегда будет хвататься за сердце? – вопросила Перл.

– Глупая девочка, что за вопрос ты задаешь! – воскликнула мать. – Пойди и попроси у него благословения!

Но возможно, из ревности, которую всегда испытывают избалованные дети при появлении опасного соперника, или же повинуясь внезапному капризу взбалмошной своей натуры, Перл не захотела проявить к священнику благосклонности. Мать подвела ее к нему силой, а девочка упиралась и гримасничала как могла, ибо гримас у нее с самого младенчества в запасе было великое множество, но при этом каждая из них, так или иначе, придавала живым чертам Перл выражение строптивое и дерзкое.

Священник, глубоко смущенный и уязвленный таким к себе отношением, понадеялся, что залогом примирения может стать поцелуй. Наклонившись, он поцеловал ребенка в лобик. Но девочка тут же вырвалась из материнских рук и, бросившись к ручью, принялась тереть себе лоб, смывая поцелуй пригоршнями воды, так что спустя немного поцелуй растворился и был унесен потоком, а девочка, стоя поодаль, молча смотрела, как Эстер и священник беседуют, обсуждая, как им теперь быть.

Пока же роковая встреча подошла к концу. Ложбину надлежало оставить в ее одиночестве посреди темных старых деревьев, шепчущих многоголосым своим шумом о том, что было здесь некогда и что давно прошло, но разобрать, о чем она хочет поведать, не в силах был ни один из смертных. А унылому ручью предстояло дополнить новою повестью тайну, и без того переполнявшую маленькое его сердце печалью, о которой он журчал неустанно, и с новой повестью этой журчание ручья будет так же грустно, как было всегда.