Текст книги "Капитан флагмана"

25

Мост через Вербовую в десяти километрах к востоку от города. Дорога к нему идет по узким живописным улицам пригорода. Она то уходит вниз, то поднимается в гору, то приближается к реке почти вплотную, то отдаляется – петляет. Мост – высокий, двухъярусный. На нижнем ярусе – железнодорожная линия, верхний – для автотранспорта.

На рассвете был туман. Сейчас он рассеялся и только отдельные хлопья его зацепились за верхушки камышей и висят, легкие, готовые оторваться и медленно растаять в розоватом свете восходящего солнца.

Мост тянется почти полтора километра, затем переходит в насыпь. По насыпи железная дорога и автострада идут рядом. Потом железнодорожная колея поворачивает влево, а шоссе вправо. Уходят назад зеленые плавни, потом и кучугуры – огромные песчаные сугробы, поросшие сосняком. Солнце, несмотря на ранний час, как только поднялось, тут же стало слепить глаза. Бунчужный опустил щиток. И сразу же все предстало в ином свете. Аспидно-серое шоссе лежало широкой лентой и походило на переполненный канал. Вода в нем – вровень с берегами. И чудится, что не автомашина, а легкий катер мчится по этой водной глади. Летней порой в степи нередко уже утром возникают миражи: то озеро покажется, забранное вдоль берегов густым лесом, то встанет вдруг перед глазами белый город, который по мере приближения к нему начинает тускнеть, медленно таять и наконец исчезает, уступая место пустынной степи. Вспугнутая машиной поднялась и, тяжело взмахивая крыльями, подалась в сторону большая дрофа. Серый заяц выскочил на дорогу и тут же юркнул в сторону, скрылся в мелком кустарнике на обочине.

Тарас Игнатьевич любил вот так сидеть за рулем, не торопясь вести сильную послушную машину по степной дороге. Яков Михайлович обещал быть к десяти. Значит, останется время, чтобы все посмотреть с Константином Иннокентьевичем, продумать. Жаль, не удалось всю площадь под насаждения подготовить – только там, где коттеджи, не больше двух гектаров. А всего их пятнадцать. И каждый гектар – это ведь семьдесят – восемьдесят тысяч деревьев да кустарников. Много почвы для такого парка нужно. А где ее взять – почву, да еще столько? Правда, есть у меня одна задумка. Если выгорит… Интересно, как пошли тополя, пересаженные зимой? Как выдержала дамба осенние и зимние штормы? Не покажется ли товарищам из министерства и ЦК профсоюзов слишком дорогим весь комплекс дома отдыха? Ничего, уломаем. Мы с Ватажковым ведь все давно согласовали. Яков Михайлович умеет добиваться всего, что задумал. Если б не он, и жилмассива для корабелов не было бы. Как же это получилось у меня тогда в то утро?

А было так.

В то утро мотор его машины закапризничал вдруг. Тарас Игнатьевич решил, что доберется троллейбусом. Вообще-то стоило снять трубку и позвонить, как вороная «Волга» будет здесь, но Тарасу Игнатьевичу захотелось добраться до завода троллейбусом, как добираются все заводские. Молодой рабочий, который сидел впереди, узнал Бунчужного и уступил место, отошел в сторонку. Тарас Игнатьевич поблагодарил его кивком и сел. Троллейбус двигался такими рывками, что даже сидя приходилось держаться за стойку. Тарасу Игнатьевичу хорошо были видны и молодой водитель, видимо ученик, и сидящий рядом его наставник. Тарас Игнатьевич, глядя на водителя, думал, что нехорошо это – учиться на таком переполненном троллейбусе. Потом его внимание привлек к себе разговор сидящих позади.

– В наше время, – рассуждал солидный баритон, – поставить завод – плевое дело. Включили в план, спустили директиву кому следует – и пошла писать губерния.

«Почему «губерния»? – недружелюбно подумал о баритоне Тарас Игнатьевич. – Почему «губерния»?» Он оглянулся. Баритон принадлежал еще молодому, упитанному, розовощекому человеку, до краев наполненному апломбом. В руках у него была развернутая газета. Он уперся в нее небольшими, заплывшими жирком глазами.

– Что лежит в основе нашей экономики? – спросил баритон. «Неужели знает?» – подумал Бунчужный. Баритон выдержал паузу и ответил сам, назидательно вскинув при этом палец: – План. Нужно, чтобы стройка попала в план, а там уже все пойдет как с горки на салазках.

«Обывателю всегда и все понятно, – подумал Тарас Игнатьевич. – Баржу простую не взялся бы построить, а государственные проблемы решает запросто. Такие лезут в экономику и в политику. Ишь ты, построить завод ему – плевое дело. Он даже и представления не имеет, что для этого нужно. А нужно ведь много. И подъездные пути к городу перестраивать, дома ставить, школы, детские садики, ясли, магазины, больницы… Городской транспорт». Он задумался о городском транспорте и тут же позабыл о баритоне с розовыми щечками. Он посмотрел в окно. Справа привокзальный район. Здесь было много новых домов. В том числе и судостроительного. Кажется, совсем недавно тут жили одни корабелы, а сейчас только третья часть наберется. Нет, их уволили не из-за плохой работы, и только единицы оставили завод в связи с выходом на пенсию. Большинство ушло потому, что добираться, особенно в часы «пик», отсюда на Крамольный остров – мука мученическая. Нелепость какая-то: одни уходят потому, что не могут дождаться квартиры, другие потому, что получили ее, но далеко от завода.

Проблема городского транспорта уже давно не давала ему покоя. Приобрели полторы сотни автобусов, чтобы привозить и увозить рабочих, договорились в горисполкоме, чтобы в часы «пик» подавали больше троллейбусов и трамваев, – а воз и ныне там.

Тарас Игнатьевич на завод опоздал и досадовал по этому поводу. Константин Иннокентьевич ждал его. После доклада о своих делах он сообщил, что Николай Романчук ушел с работы. Тарас Игнатьевич нахмурился.

Николай Романчук – такой судосборщик, больше пятнадцати лет на заводе – и ушел? Когда узнал о причине ухода, досада стала еще горче. Долго ожидал квартиру этот Романчук. Наконец получил. Хорошую. Трехкомнатную. Но радость его была омрачена необходимостью каждое утро добираться на работу в переполненном трамвае, а до него минут пятнадцать в тоже забитом автобусе. Полгода он держался. Теперь вот не выдержал, ушел.

– Куда этот Романчук перекантовался?

– На авторемонтный. Это совсем рядом с домом, пять минут ходьбы.

– Правильно сделал, – буркнул Бунчужный и, повернувшись к Ширину, спросил в упор: – А ты на его месте не ушел бы?

– Что вы, Тарас Игнатьевич.

– Маху я дал: нужно мне было на твое место этого Романчука поставить. Толковый мужик. – После короткой паузы спросил: – Как ты полагаешь, если бы он получил квартиру не за тридевять земель, а рядом с заводом, перекантовался бы на авторемонтный?

– Это ему нужно прежде с ума сойти.

– Вот и я так думаю. Давай-ка, что у тебя там. – Он быстро посмотрел бумаги, подписал.

Когда Ширин ушел, Тарас Игнатьевич походил по своему кабинету, потом остановился против карты Крамольного острова, долго смотрел на нее. В полдень его видели неторопливо шагающим вдоль шоссе в сторону моста Космонавтов. Дошел до лодочного причала. Свернул к нему.

Это был хороший причал, неподалеку от завода. На пологом берегу озера Хустынки. Добротный причал получился, на шестьсот лодок. Последний пирс поставлен совсем недавно. Доски еще и потемнеть не успели. И пахнет здесь удивительно хорошо – свежеструганой сосной, осокой и разомлевшими от жары луговыми травами. Тарас Игнатьевич присел на край мостика. Впереди лежало широкое, глубокое в эту пору дня озеро. Противоположный берег – в легкой дымке зноя. Густые заросли там смутно вырисовывались. И осокори за ними стоят будто в тумане. «Сколько же это понадобится песка, чтобы тут намыть строительную площадку?» – думал Тарас Игнатьевич.

Неподалеку пожилой рабочий и рослый парень лет семнадцати ремонтировали дюралевую лодку – поставили ее на ребро и что-то клепали. Один бросил в сторону Бунчужного негромко:

– Там народ вкалывает, а он тут прохлаждается. Попробовал бы, каково сейчас на стапеле.

Тарас Игнатьевич усмехнулся. Пробовал. И не раз. Не сладко. Особенно тем, которым приходится орудовать резаком или вести сварку в отсеках между бортами или под палубой. Металл на солнце так раскаляется – голой рукой не прикоснуться, а рядом пламя горелки или вольтова дуга. Романчук сейчас тоже, наверное, варит какую-нибудь пустяковину. Под навесом. Чтоб солнышко не припекало. Или в цехе, на легком сквознячке. Конечно, от хорошей жизни судостроительный на авторемонтный не променяешь. Щемит, нужно думать, сердце у него, у Романчука. Так щемит – не дай бог никому. Но не было у него другого выбора. Сколько же это понадобится песку намыть, чтобы на этой вот низинке да на месте правого края этого озера город поставить?..

Он долго сидел так и все думал, прикидывая в уме, что и как. Наконец поднялся, подошел к лодочникам. Что они там делают? Ага, накладывают заплату на пробоину. Посмотрел с минуту, посоветовал:

– Молотками поменяйтесь. Тот, что побольше, нужно вниз. А этим вот так надо. – Он отобрал у юноши молоток и, ловко орудуя им, наложил заклепку, потом любовно потрогал пальцем ее ровную головку. Возвращая молоток, сказал: – Вот как надо ее, голубушку, братцы.

На обратном пути шел неторопливо и все поглядывал на густо поросшую ивняком и ветлами низинку. «Тут можно город тысяч этак на семьдесят, восемьдесят отгрохать», – думал он. И ему уже виднелись многоэтажные дома, магазинные витрины, детские садики, больницы, спортивный комплекс, обязательно с бассейном для плавания, и ресторан – большой, с банкетными залами. Если у кого свадьба или другое торжество, чтобы никуда радость свою не уносить. И дорогу от нового города к заводским цехам он тоже видел. Не дорога, а садовые аллеи, увитые виноградной лозой. По такой аллее на работу или с работы идти – одно удовольствие. Особенно весенней и летней порой. Не то что в переполненном трамвае или в набитом до отказа автобусе.

В тот же день переговорил с Ватажковым – он тогда секретарем парткома работал. Пригласили председателя завкома. Потом собрали «комсостав». И на собраниях с рабочими обсудили. Идея понравилась. Еще бы, свой город! И где? Рядом с заводом…

Однако те, от кого зависело это строительство, уперлись. Чтоб такой жилмассив – и рядом с заводом. Ни за что! А вдруг… Но разве мало предприятий прямо в городе. И какое это имеет значение при современном уровне техники? Стоило отвести одно «а вдруг», как тут же возникло другое – «а что, если». Нижневербовская ГЭС всего в семидесяти километрах. Плотина подпирает целое море. «А что, если это море ринется сквозь проран. Крамольный-то под водой окажется. Думать нужно, Тарас Игнатьевич!»

Подумали, подсчитали. Ничего страшного не случится. Вода в реке поднимется до такого-то уровня, зальет всего лишь первые этажи. Дома превратятся в островки спасения.

Больше всех выпало на долю Ватажкова. Он умудрился находить доказательства одно убедительнее другого.

– Не город будет, а санаторий. Воздух круглый год как на курорте. Река рядом. Пляж такой намоем – из Евпатории приедут к нам купаться.

Казалось, все «а вдруг» и «а что, если» были отметены, но разрешения на строительство жилмассива добиться никак не удавалось. Все попытки Ватажкова и Бунчужного наталкивались на сопротивление «отцов города».

Ясность внес Ширин. Однажды он без доклада влетел в кабинет Бунчужного и, пылая возмущением, прямо с порога начал:

– Вот где, оказывается, собака зарыта, Тарас Игнатьевич! Знаете, что они нам предлагают? Заречный район застраивать – не больше, не меньше.

В любом старом городе есть свой «тяжкий крест». Таким «крестом» у исполкома был Заречный район. Одноэтажные домики на немощеных улицах, весной и осенью – грязь непролазная, ни проехать, ни пройти. Вот «отцы города» и решили избавиться от этого «креста» с помощью судостроительного: кому же и подымать такое, как не нашему судостроительному, кому еще под силу снести начисто все Заречье и поставить на этом месте новый, современный жилмассив?

Конечно, Заречный район – место неплохое и не за тридевять земель от Крамольного. Но и не рядом ведь, а значит, снова трамваи, троллейбусы, автобусы, часы «пик», пропади они пропадом.

«Схлестнулись» на партактиве. Ватажков выступил тогда спокойно, убедительно и в то же время горячо, страстно. Собственно говоря, именно его выступление тогда все и решило. «Удивительно, как он умеет словом за живое брать, Яков Михайлович», – подумал Бунчужный.

Тарас Игнатьевич посмотрел на спидометр. Если так, не торопясь, ехать, и опоздать можно. «И откуда это у меня – как только задумаюсь о прошлом, всегда скорость снимаю». Он нажал на акселератор. Машина сразу же набрала скорость. Шоссе казалось теперь эластичным, будто не полоса асфальта, а широкая, упругая резиновая лента мягко пружинит под колесами. Справа и слева до самого горизонта раскинулась неоглядная степь, и эта степь медленно вращается – слева по часовой, а справа против часовой стрелки.

26

Утро выдалось погожее. Небо на рассвете было совсем чистое. Потом его затянуло облаками. Легкие и светлые, похожие на застывшую пену, они тесно жались друг к другу, что-то напоминая Багрию. Он долго силился вспомнить, что именно, и не мог. Потом вспомнил – ледоход. В детстве. Ранний мороз сковал реку, затем потеплело, низовой ветер взломал лед. Короткая оттепель сменилась морозом. Утром отец пошел на реку и взял с собой Андрея. Ярко светило солнце. Припушенные первым снегом льдины едва заметно двигались вниз по течению. Белые, казалось невесомые, они прижимались друг к другу, будто боялись плыть в одиночку.

Сейчас облака напоминали Багрию те льдины. Просветы между ними темнели синевой. Только там, где за облаками стояло солнце, синева светлела, и облака тут были особенно яркие, свет от них шел очень мягкий, спокойный. Казалось, от этого мягкого света все вокруг затихло: деревья, птицы, даже лягушки на озере.

«Хорошо, наверное, сейчас рыба берет, – подумал Багрий. – Жаль, не удалось уговорить Тараса Игнатьевича поехать на рыбалку. А ему надо бы с самим собой побыть наедине. Слабого человека одиночество гнетет, лишает покоя, иногда надолго выбивает из колеи. А сильного успокаивает, делает крепче… На озере, против расщепленного молнией тополя, хорошо берет плотва. И окунь попадается…»

…Приятная это работа – подвязывать виноградную лозу. Есть какое-то волшебство в этой старой, как мир, и всегда молодой работе, что-то неповторимое в прикосновении к свежим молодым побегам.

На винограднике Андрей Григорьевич все делал сам. Высаживал саженцы. На зиму заботливо укрывал кусты. Осторожно, чтоб не повредить, открывал весной. Виноградный куст любит уход. Есть, правда, и неприхотливые сорта – «лидия», например. Но Багрий любил и с ней возиться. Ему нравилась «лидия» – и буйный рост ее, и форма листа, покрытого снизу белым нежным пушком. И плоды со своеобразным вкусом нравились. Тарас Игнатьевич как-то сказал:

– Чудесная у вас «лидия», Андрей Григорьевич. Какой-то удивительный сорт. Обязательно возьму несколько саженцев: напротив нашей заводской поликлиники – глухая стена. Плохо она смотрится на фоне цветников. Вот я и затяну ее виноградом.

И он взял несколько саженцев. Потом рассказал:

– Ну и гонит лозу. Я интереса ради проверил: в жаркую погоду иногда двадцать сантиметров за сутки выгоняет. Шестиметровую стену до верха затянула.

В одном месте проволока провисла. Багрий подтянул ее плоскогубцами и снова стал подвязывать.

Да, нелегко сейчас Тарасу Игнатьевичу. Сколько же это они вместе? Двадцать пять? Нет, больше. Когда столько лет с человеком под одной крышей… Как-то он примет ее смерть? Справится ли?.. Справится, конечно. Это старые и слабые не справляются, часто идут следом. Надо бы давно сказать ему все начистоту, да вот язык не поворачивается. И потом, Яков Михайлович просил.

За долгие годы выработались и навечно закрепились у Багрия твердые правила, нарушить которые он и думать не смел. Больному не скажешь такую правду, а с родственниками нельзя играть в прятки, потому что есть у людей заботы и обязанности, связанные не только с жизнью, но и со смертью. Нелегко бывает порой открывать эту правду. Впрочем, Андрей Григорьевич научился находить нужные слова для каждого. Труднее всего с родными и близкими. С ними ох как трудно. Вот и с Тарасом Игнатьевичем. Как это он спросил вчера, за ужином:

– Ну, чем порадуешь, Андрей Григорьевич?

Багрий промолчал. И в конце ужина Тарас Игнатьевич снова спросил о том же. Багрий опять промолчал. Налил рюмки, как редко наливал, до самых краешков, и произнес тихо:

– Давай еще по одной.

Бунчужный вздохнул:

– Понятно.

«Непостижимая это штука – жизнь, – думал Багрий. – И смерть тоже… Гриша Таранец, например, говорит: «Какое мне дело до смерти? И думать о ней не хочу. Пока я жив, смерти нет. А когда она придет, меня уже не будет». А Таня откровенно признается: «Боюсь. Как вспомню, что и мне умереть суждено, страшно становится».

Да, каждый воспринимает это по-своему. Чехов перед смертью сказал всего два слова: «Их штербе» – «я умираю». Почему он, такой до глубины души русский, произнес эти роковые слова на чужом языке? Может быть, это как усмешка, немного грустная, очень добрая, такая знакомая всем, чеховская усмешка? Может быть.

Каждый встречает смерть по-своему. Один – буйным протестом, другой – с непонятной покорностью, третий – с ужасом. А Валентина Лукинична вот ждет смерти как счастья, как избавительницу. Это и понятно. Она хоть и не знает всей правды, но чувствует ее. И ждет. И все ждут. Даже он, Багрий. Даже родная дочь. Только они – врачи, сестры, санитарки – молчат. Одна тетя Домочка – святая душа – не скрывает своих мыслей.

– И чем только, горемычная, господа прогневила, что он такую муку ей посылает? Хоть бы смилостивился да прибрал скорее.

А Тарас Игнатьевич сказал вчера:

– Не могу себе представить, чтобы она раньше меня ушла: моложе она меня. И крепкая ведь, выносливая. Сколько за войну пережила! И вдруг, чтобы вот так… – помолчал немного и добавил: – Знаю, тяжелая у нее болезнь, но хроническая ведь. Как это сказал Вадим Петрович ваш: «От хронических болезней редко умирают». Ведь понимаю – ваши это слова. Мне Вадим Петрович даже нравится иногда тем, что старается на вас походить. Преданный ученик всегда должен стараться на учителя походить. – Он помолчал, потом сказал глуховато: – Я все обдумал: как только можно будет взять ее домой, ты мне скажи. Я ведь Галину понимаю: она дочь. Она, даже если нужда отпадет, тянуть будет с выпиской. А вы не тяните. Мне важно, чтобы она дома была. Пусть больная, только дома чтоб…

Тихо журчит вода. Багрий прислушался. Это родник у красного камня.

Красная с опаловыми прожилками скала, обглоданная бурями, иссеченная дождями и снегом, подступила к самой воде. Из этой скалы бил родник. Хрустальный ручеек стекал по узкому желобку в ерик. Вода в роднике была на редкость вкусная и такая холодная, что даже в самую жару от нее ломило зубы. Многие считали ее лечебной и приезжали с далеких дачных участков, чтобы набрать для питья.

Багрий опять прислушался. Нет, это не родник. Это вода в ерике журчит, обтекая красный камень. «Течение пошло из озера, – подумал Багрий. – Теперь хорошо удить и на реке, и на самой стремнине, против ерика. Когда течение из озера, там всегда начинается добрый жор».

Облака стали еще светлее. Замолкшие было на некоторое время птицы снова завели – каждая свое. Далеко, за озером, не скупясь, отсчитывала кому-то годы кукушка. Безобразничали воробьи под стрехой, громко кричали, передразнивали кого-то скворцы. Нерешительно, сначала вразнобой, а потом дружно, начали свой концерт лягушки на озере и сразу же замолкли.

«Надо бы все же сказать правду Тарасу Игнатьевичу, – подумал Багрий. – О результатах лабораторных обследований мы ведь ему тоже неправду сказали. Ничего страшного, мол, воспалительный процесс. Обойдется. А надо бы сказать, что рак. И – метастазы. Я бы вчера вечером сказал, да вот Яков Михайлович…»

Багрий закончил ряд и перешел к следующему. Тут тоже одна проволока провисла, и он подтянул ее.

«Далеко шагнула наука, – подумал Багрий. – Помню, в наших местах малярия просто косила, а теперь… Вадим Петрович и Галина вот институт окончили, несколько лет работают, а малярии не видели. А я помню: бывало, приходишь на прием, а вокруг амбулатории десятки больных в лихорадочном ознобе. Или туберкулезный менингит взять… Когда-то такой диагноз поставить было – что смертный приговор вынести. Ни один ведь не выздоравливал… Да, шагнула вперед медицина, далеко шагнула. А вот когда такое, как у Валентины Лукиничны, – худо. Совсем худо. Ватажков прав, хорошо, что Тарас Игнатьевич не знает всей правды. Ни к чему сейчас».

Неподалеку послышался и стал нарастать звук мотора. Кто-то шел на полном ходу по ерику. Мотор вдруг взвыл. «Ну конечно, намотало водоросли на винт, – подумал Багрий. – А теперь, не выключая мотора, поднял хвостовину, чтобы сбить водоросли. Не жалеет машину, бездельник этакий».

С ерика донеслась ругань. «Сам виноват, а на мотор злится, – усмехнулся Багрий и посмотрел на часы, – скоро Вадим Петрович и Романов должны приехать. Чем бы их попотчевать? Надо было мне сегодня на рыбалку съездить, наловить рыбы, уху сварить: все же лучше меня здесь уху никто не приготовит. Батя научил: он заядлый рыбак был, даже на белугу хаживал. Да, надо бы мне на рыбалку съездить, но и подвязку откладывать нельзя. Может быть, у сторожа рыба есть? Он, по-моему, браконьерствует потихоньку, говорят, в потаенных местах ятеря ставит».

Багрий пошел к домику сторожа, но того не было. Жена сказала, что старик должен скоро вернуться с рыбалки.

– Когда вернется, если улов хороший будет, пусть и мне рыбы принесет, – попросил Багрий.

Женщина пообещала, и Андрей Григорьевич вернулся на свой виноградник успокоенный. Снова принялся за подвязку, но мысли его сейчас были уже о соседе – Назаре Каретникове. «Только бы он не набрался и сегодня или не завеялся куда: мне обязательно нужно поговорить с ним сегодня. Впрочем, на второй день он обычно не пьет».

Он снова стал перебирать в памяти подробности пьяной болтовни Каретникова и на лестничной площадке, и дома, перед тем как улечься в постель.

– Здорово, Андрей Григорьевич!

Багрий так ушел в свои мысли, что даже вздрогнул от неожиданности. У яблони стоял сторож – невысокий, коренастый, очень загорелый, с добродушным широким лицом, инвалид Отечественной войны. Он был босой. Серые полотняные брюки закатаны выше колен. Легкая из такой же ткани куртка широко распахнута, рукава тоже подвернуты выше локтей. Багрий подошел, поздоровался, спросил, как рыбалка.

– Рыбалка не дюже, – ответил сторож. – На базар нести нечего. А вот на уху для вас насмыкал. Казала жинка, что вы приходили, вот я и принес.

– Спасибо, – поблагодарил Багрий, принимая садок с трепещущейся рыбой. – У меня сегодня гости. Садок я вам потом принесу и деньги за рыбу.

– Ладно, за вами не пропадет, – сказал сторож и ушел, припадая на правую ногу.

Андрей Григорьевич вымыл руки у ключа, набрал ведерко воды и наточил кухонный нож, стал чистить рыбу. «Да, старик прав, – подумал он, – и впрямь добрая уха будет».

Рыба была уже почищена и вода в котелке звонко булькала, когда Багрий увидел их – Шарыгина и Романова. Они шли не торопясь по мостику через ерик. Багрий поднялся им навстречу. Он и позабыл, что на нем измазанные землей брюки и непомерно большой клеенчатый фартук. Потом, заметив, он махнул рукой. Вытер ладонь о брюки, поздоровался с Романовым, кивнул Шарыгину и, обращаясь к Романову, произнес:

– Вы уж простите меня: собрался переодеться к вашему приходу, да завозился вот на винограднике и не успел.

– Ну что вы, Андрей Григорьевич, – успокоил его Шарыгин, – на даче как на даче.

Иван Семенович рассмеялся. Действительно, какие могут быть церемонии: дача – она дача и есть.

– Давненько я у вас не был тут, дорогой Андрей Григорьевич. Почти год.

– Меньше, – сказал Багрий. – С августа прошлого года. – Он повернулся к Шарыгину и попросил: – Будьте за хозяина, Вадим Петрович: вы у нас ведь свой человек. Покажите Ивану Семеновичу усадьбу, а я тем временем уху заправлю. За междурядья на винограднике извинитесь – не успел граблями пройтись.

– А мы их сейчас поскородим с Вадимом Петровичем. Надо же перед завтраком поработать, аппетит нагнать.

– Ну, поскородьте, поскородьте, – улыбнулся Багрий. – Грабли в кладовой лежат. Вадим Петрович знает.