Текст книги "Капитан флагмана"

7

В детстве Галина больше всего боялась «неотложки». Когда она видела на улице эту всю устремленную вперед молочно-белого цвета машину с красным крестом над ветровым стеклом, ее охватывал страх.

Он выросла, закончила школу, поступила в медицинский, стала работать врачом, но душевный трепет при виде мчащейся по улице машины неотложной помощи не могла преодолеть. С ужасом представляла себе, как эта машина останавливается у ворот их дома, по вызову отца, или матери, или ее, Галины. И вот…

Это случилось ранней весной. Тополя стояли уже в молодой листве. Зазеленели каштаны. И только акации все еще чернели ветками с набухшими на них буровато-зелеными почками.

Отец позвонил перед вечером, попросил приехать, сказал, что матери неможется, и сразу же положил трубку.

Галина всполошилась. «Матери неможется» – звенело и звенело в ушах.

Не попадая в рукава шерстяной кофточки, она схватила плащ и побежала. Метнулась к остановке. Трамвая не было. И такси не видно. Решила, если бегом – быстрее будет. Что там? В голосе отца была тревога. Не в его характере поднимать панику. Что же могло случиться?

Когда неизвестность, в голову лезут всякие страхи. Галина вспоминала научную конференцию, доклад заведующего хирургическим отделением больницы Остапа Филипповича Чумаченко. Он говорил, что большинство тяжелых заболеваний проявляется внезапно. Это как пьеса в нескольких действиях. Только вначале все идет в темноте, а потом уже, иногда в последнем действии, зажигаются огни. «Верно, верно, – со страхом думала она. – У нас, в медицине, трагедии нередко начинаются исподволь… Где-то что-то тлеет незаметно. А потом вдруг – пожар. И тогда помочь очень трудно, а иногда невозможно».

Трамвай догнал ее вблизи следующей остановки. Галина вскочила в вагон, совсем запыхавшись. Какой-то парень пошутил:

– На свидание опаздывает девушка. – Он хотел еще что-то добавить, но посмотрел на Галину и осекся…

Мать лежала в спальне с грелкой на животе. На лице не столько боль, сколько огорчение.

– Я же говорила, не нужно звонить. Я знала, она прибежит ни жива ни мертва. Оно же всегда проходит. Вот и сейчас – тоже прошло.

Галина стала расспрашивать, что это за таинственное «оно». Мать рассказала неохотно, сбивчиво. Галина пошла к отцу в кабинет. Оказывается, все началось еще в феврале. Боли в животе. Приступы какой-то непонятной слабости. Однажды появилось удушье, но скоро прошло. Кто лечит? Участковый терапевт.

– Как ты посмел скрыть от меня?

– Мать запретила, – как бы оправдываясь, произнес Тарас Игнатьевич. – Она и сегодня не велела, но я решил… Думаю, надо бы пообследовать. Может, в больницу?.. Не проглядеть бы чего. Говорил ей и это. Не соглашается. Хотел Андрея Григорьевича пригласить. Запретила. Говорит, если он проведает, и Галина узнает. Вот я и решил… Поговори ты с ней.

Галина вернулась к матери. Стала осматривать ее. И по мере обследования на душе становилось все спокойнее и спокойнее. Сердце хорошее, в легких незначительные хрипы. В худшем случае – бронхит. Непонятно, отчего отец перепугался. Впрочем, он всегда был мнителен, когда дело касалось домочадцев.

Она сказала матери, что ничего серьезного не находит, но все же нужно стационарное обследование, хотя бы для того, чтобы отца успокоить.

– Завтра же на койку, – закончила она решительно. И, тут же поняв неуместность такого тона, присела на краешек постели, положила свою ладонь на руку матери и продолжала уже спокойно: – Наша больница самая лучшая в городе. И наше отделение тоже самое лучшее. Андрея Григорьевича почти каждый день приглашают на консультации. Даже в областную приглашают. Знаешь, какой он специалист! У нас в отделении, как только непонятно что, Андрея Григорьевича зовут.

Мать согласилась. Улыбнулась даже. На койку так на койку. Зря, что ли, дочка врачом работает, да еще в самой лучшей больнице и в самом лучшем отделении, под руководством самого лучшего доктора.

Галина осталась ночевать. Позвонила Сергею, рассказала все.

– Ты не беспокойся. И, пожалуйста, поесть не забудь. И не смей ночью работать. Ночью спать надо.

Отец не удержался:

– «Поесть не забудь», «Не смей ночью работать». Здоровый мужик, в годах, а с ним как с мальчиком…

Галина пропустила мимо ушей это замечание. Она знала: отцу не по душе, что Сергей намного старше ее, что первая жена оставила его, а Галина, девчонка совсем…

Когда Галина сказала, что выходит замуж за Сергея Гармаша, Тарас Игнатьевич опешил. От нее он мог ожидать чего угодно, только не этого. Он тут же резко отчитал дочь.

Галина смолчала. Она уважала отца, гордилась им. И его довоенной биографией – в ней было много романтического. И фронтовой гордилась – тут было немало по-настоящему героического. И послевоенной – это ведь он вывел свой судостроительный на одно из первых мест в Союзе. А когда завод наградили орденом Ленина, один журналист в центральной газете назвал их завод флагманом отечественного судостроения, а Тараса Бунчужного – капитаном этого флагмана. «Капитан флагмана».

– А что? Это звучит: «капитан флагмана», – сказала она в тот же вечер отцу, но тот лишь потрепал ее волосы.

– У тебя пристрастие к ярким эпитетам и метафорам. Не собираешься ли ты в педагогический или, упаси боже, на факультет журналистики?

– В педагогический? А что, это было бы неплохо. Мама вот работает всю жизнь преподавателем. Факультет журналистики. Это было бы прекрасно, только журналисту, как и писателю, нужен, кроме всего, еще и талант.

Она преклонялась перед писателями. Она считала их людьми особого склада, какими-то волшебниками, которые могут легко создавать своих героев из ничего, распоряжаться судьбами этих людей, заставлять и читателя жить их жизнью, страдать, радоваться, побеждать и умирать вместе с ними. Потом, когда она вышла замуж за Гармаша, она узнала, какой ценой дается литературный образ, сколько требуется для него жизненного опыта и титанического труда. Не было больше никакого волшебства: работа, работа, работа. Но от этого ее преклонение перед писателями и поэтами не уменьшилось, наоборот, стало большим. Ей горько было видеть неприязнь отца к Сергею. И еще она не могла согласиться с тем, что высокое положение «капитана флагмана» создавало привилегии и Галине, его дочери. До девятого класса она ничего не замечала. Потом будто повязка спала с глаз. Произошло это на уроке физики. Она знала материал. Неплохо отвечала. И задачу у доски решила правильно, хотя учителю для этого пришлось помочь ей. А потом вызвали Мишу Богуша. Он, как всегда, отвечал на редкость хорошо. Нет, в этот раз – особенно хорошо, с какой-то увлеченностью и страстью. Преподаватель, скупой на похвалы, не удержался:

– Молодец! – И, обращаясь ко всему классу, добавил: – Вот как надо, друзья! – Наклонился над журналом, вывел отметку. – Пять! Жаль, не существует большего балла.

– И у тебя пятерка, – сказала Галине во время перемены сидевшая на соседней парте русоволосая девушка, большая мастерица по движениям руки преподавателя безошибочно распознавать оценку.

– Не может быть! – вырвалось у Галины.

– Почему не может? – насмешливо спросила девушка. – Ты ведь Бунчужная. Принцесса. Попробовал бы он поставить меньше. Директор его живьем съел бы. С потрошками.

Губы у Галины задеревенели. В горле пересохло. Однако она сдержалась, ничего не сказала. А та продолжала:

– Девочки! Она ничего не знает. Она святая, девочки. Она даже представления не имеет, что ее отец, директор судостроительного, шефствует над нашей школой. Она не знает, что и краску для полов, и линолеум для классных досок, даже мебель для учительской раздобыли на этом заводе милостью ее папаши.

– Ты дура, дура! – бросила Галина и, чтобы не расплакаться, выбежала.

Она знала, что ее любят в классе. Любят искренне. И не за то, что она дочь Бунчужного, а потому, что простая, может быть немного своевольная и гордая, но в общем очень искренняя девушка, готовая за друзей в огонь и воду… Однако она была уже достаточно взрослой, чтобы не понять правды. Ей и Мише Богушу – одинаковая оценка! Гадко, гнусно!

На следующем уроке физики, когда все уселись и слышно было только, как шелестят страницы классного журнала, Галина поднялась и громко, может быть излишне громко, спросила:

– Какую отметку вы поставили мне в прошлый раз?

Преподаватель, подняв свою круглую, начинающую лысеть голову, удивленно посмотрел на Галину и ответил:

– Пятерка у тебя, Галочка. Не беспокойся, пятерка.

– Это нечестно, – произнесла она и, отвечая на удивленный взгляд педагога, добавила: – Я не заслужила.

– Что же надо было тебе поставить? – спросил физик.

– Не знаю. Знаю только, что пятерку не заслужила. И вы переделаете, – добавила она решительно.

– А если нет? – спросил ее преподаватель, стараясь шуткой скрыть охватившую его неловкость.

– Я пойду к директору.

– Вот как? – произнес преподаватель все в том же насмешливом тоне. – Директор у нас очень милый человек, и мне вовсе не хотелось бы огорчать его. Хорошо, уладим дело полюбовно. Двойка тебя устраивает?

В классе засмеялись. Галина поняла, что ставит себя в смешное положение, но от этого чувство протеста только усилилось.

– Двойки я не заслужила. Я знаю материал, но не на «отлично».

Кто-то позади Галины прошептал громко:

– Вот балда!..

– Если на тройку переправлю, не возражаешь?

– Не возражаю, – уже со злостью, еле сдерживая слезы, ответила Галина и села.

Вечером отец спросил:

– Ты что это преподавателям дерзишь?

– Кому я дерзила?

– С физиком на уроке торговлю завела. К чему это? Или забыла, чья дочь?

– Не забыла. Директора судостроительного, благодетеля нашей школы.

У них тогда вышел серьезный разговор. Отец согласился: она поступила правильно. Она не нуждается в поблажках. И это хорошо, когда у человека гордость. Но такие вопросы надо решать иначе. Можно ведь было зайти в учительскую и там поговорить. Или после урока, но не при всем классе. А теперь… Вся школа гудит.

– А мне надо было при всем классе, – сказала Галина. – И что по этому поводу болтают в школе, мне плевать. Не хочу никаких поблажек. И хочу, чтобы об этом знали все. Все! И так будет всегда. Всегда!

Отец посмотрел на нее непривычно суровым взглядом и, не промолвив больше ни слова, ушел к себе.

Нет, она любила отца. Любила и уважала. Прислушивалась к его советам. Но чаще поступала самостоятельно, на свой страх и риск.

Тарас Игнатьевич настаивал, чтобы она пошла в кораблестроительный, стала конструктором. Строить корабли – самое почетное дело. Но ей нравилась медицина. И она подала заявление в медицинский. Не прошла по конкурсу. Отец предложил ей работу оператора в информационно-вычислительном центре. Интересно ведь. Но Галина пошла в больницу. Санитаркой.

– Не передумаешь?

– Не передумаю! – ответила Галина. – Ты ведь тоже корабелом стал не после института. Я же знаю: дедушка хотел, чтобы ты врачом стал, а ты на завод – простым слесарем. Даже из дому ушел. Школу бросил. Перебрался в общежитие, хотя у дедушки такой дом. А ведь тебе тогда было всего пятнадцать лет.

– Четырнадцать, – засмеялся Тарас Игнатьевич. – Ладно. Если решила в медицинский, то и впрямь лучше начинать с больницы. И санитаркой.

Она стала работать санитаркой. Нелегко было. Не ахти какая радость больных перестилать да подсовы таскать. Но Галина добросовестно выполняла все. На следующий год поступила-таки.

Тарасу Игнатьевичу нравилась эта самостоятельность Галины. Только вот замужеством ее был недоволен. Он представлял себе зятя совсем другим – молодым, энергичным, неутомимым, как Лордкипанидзе. Он никак не мог отделаться от ощущения, что Сергей Гармаш «охмурил» Галину. Какая-то вертихвостка не захотела жить с ним, а Галина «подхватила».

– Я его люблю, – сказала она. – Неужели ты не понимаешь, что я люблю его. И это – до смерти.

– До чьей смерти? – спросил он, пытаясь иронией скрыть свою досаду.

– До моей. Даже если это произойдет в девяносто лет. И если с ним случится что-нибудь страшное, непоправимое… После него мне никого не нужно.

– Громкие слова.

– Ты никогда не любил, – сказала она страстно. – Пойми ты, он – во мне. Да, человек может войти в другого и раствориться в нем, оставаясь рядом. Он – только хорошее, доброе, самое лучшее из всего, что вокруг. – Она увидела его глаза. Спокойные, чуть насмешливые. И замолкла. Вот сейчас его губы дрогнут в улыбке, умной, ласковой, но снисходительной и потому нестерпимо обидной. – Нет, ты никогда не знал настоящей любви, – голос ее уже зазвенел. – И мне жаль тебя. До слез. До кома в горле.

Насмешливые огоньки в его глазах погасли.

– Это у тебя из книг, – сказал он жестко. – «Растворенный в себе и находящийся рядом… И жалость – до слез, до кома в горле». Ты меня жалеешь, а я, знаешь, о чем думаю?.. Дай бог тебе такую любовь, какая выпала на мою долю.

Она сразу овладела собой, сказала тихо, спокойно:

– Прости меня, – и добавила: – Свадьба через две недели. Надеюсь, ты будешь?

– Совсем взрослая… – с печальной задумчивостью произнес Бунчужный. – Буду, конечно, – сказал он нерешительно, – если… ничего не помешает.

На свадьбу он не пришел – уехал по срочному вызову в Москву. Галина никак не могла отделаться от мысли, что эта «срочная командировка» была придумана.

Формально отношения отца и Сергея были хорошими. Однако Тарас Игнатьевич так и не выбрался к ним в гости. Нет, после того памятного разговора с дочерью Бунчужный ни разу не обмолвился плохим словом о Сергее. Иногда звонил. Если к телефону подходил Сергей, Тарас Игнатьевич вежливо здоровался, обращаясь к нему на «ты», и просил позвать к телефону Галину. А когда ее не было дома, заканчивал разговор суховатым «извини уж». Встречаясь со своим зятем на улице или на каком-нибудь совещании, Тарас Игнатьевич всегда подходил к Сергею первым, крепко пожимал руку, произносил несколько ничего не значащих слов. Лицо его при этом оставалось деловым, без намека на лицемерную улыбку или родственную привязанность. Чтобы у окружающих создавалось впечатление о добрых, товарищеских отношениях с зятем, вполне достаточно было и этого приветствия, и тех слов, которые он говорил во время рукопожатия… Впрочем, он и к дочери своей, и к жене, да и к другим родственникам никогда не проявлял чрезмерной нежности. Галина давно смирилась с этим. Ничего не поделаешь, отец ее – человек деловой, вечно занят, вечно озабочен. Он мог уехать в командировку на несколько дней бог весть в какую даль, ограничившись коротким звонком кому-нибудь из домочадцев. И в заграничную командировку уезжал без торжественных сборов. Звонил домой, просил собрать чемодан, наспех переодевался и, даже не присев на дорогу, уезжал. Иногда на три-четыре недели. И, возвратившись из такой командировки, переодевался и, поев наспех, уезжал на свой завод. В общем, он хороший. Немного не похожий на других – и только. И его отношение к Сергею тоже связано с этой особенностью. Мама – совсем другое дело. Сергея она приняла сразу будто родного.

Действительно, при малейшей возможности Валентина Лукинична приходила в гости, любила посидеть у них, отдохнуть. Она охотно беседовала с Сергеем о трудностях школьной работы, о программах, которые почти каждый год меняются, о чрезмерной нагрузке, сетовала по поводу того, что в школе больше занимаются обучением и так мало остается времени для воспитания. Сергей любил Валентину Лукиничну за мягкий характер, своеобразную мудрость и еще за то, что она была матерью Галины. Его любовь к Галине распространялась на всех, кто был ей близок. Иногда, поболтав немного, Валентина Лукинична принималась за уборку, беззлобно ворча что-то по адресу дочери, которая и представления не имеет о домашнем хозяйстве, не знает, что такое семейный уют… Галина смеялась. Уют, хозяйство… Какое это хозяйство. Во всех комнатах паркет. Они натирают его раз в месяц. Больше и не нужно. И мебели у них совсем немного. Только самое необходимое. Даже безделушек нет. Сергей терпеть не может безделушек.

Комнаты и в самом деле были просторные, светлые, не загроможденные мебелью. На окнах простые шторы. Но Валентина Лукинична принималась за уборку, наводила свой порядок – тщательно вылизывала каждый уголок и, к удивлению Галины, обнаруживала пыль там, где, казалось, ее быть не могло.

Она никогда не хворала, очень гордилась этим, утверждая, что проживет долго. Бабушке вот уже за семьдесят, а все еще работает в своем колхозе, не уступает молодым. Галина тоже всегда так думала. И потому болезнь матери восприняла с такой тревогой. Но опасного, к счастью, ничего нет.

…Отец, успокоенный Галиной, отправился к себе в кабинет. У него всегда была какая-то неотложная работа. Галина присела возле матери. Она любила поболтать с ней. Валентина Лукинична поинтересовалась, как идет работа у Сергея. Она знала, что он сдал рукопись еще в прошлом году, что его роман получил хороший отзыв, был включен в издательский план. Потом вышла задержка и тянется, тянется.

Галина рассказала, что Сергей взялся за доработку своей книги. Долго не соглашался, потом решился. Многое удалось доказать, убедить редактора, но кое с чем пришлось и согласиться. Теперь надо работать. И он работает. Иногда ночи напролет. Рукопись надо сдать в срок.

Потом они ужинали. Галина с отцом выпили по бокалу вина. И мать пригубила. Когда легли спать, у Галины было легко на сердце. А около полуночи…

Сначала Галина испугалась. Потом успокоилась. Да это же приступ бронхиальной астмы. Обыкновенная бронхиальная астма. Вспрыснуть адреналина с атропином – и все как рукой снимет. Она позвонила на станцию «скорой помощи». Отец вышел встретить машину. Врач «неотложки», молодой, со сходящимися над переносицей широкими бровями, одобряюще улыбнулся. Действительно, приступ бронхиальной астмы.

Сестра с подчеркнутой аккуратностью – так всегда бывает, когда больной сам врач или родственник врача – сделала инъекцию.

Прошло несколько секунд. И вдруг Валентина Лукинична закричала. Казалось, вместо лекарства ей вспрыснули боль, страшную, невыносимую. Она была всюду – в животе, в спине, в сердце, молотом ударяла в голову…

Галина метнулась к столу, схватила пустые ампулы. То ли лекарство? Все правильно. А между тем…

Врач «неотложки» тоже растерялся. С больной действительно творилось что-то непонятное. Пульс напряжен до предела, скачет под пальцами – не сосчитать. Наложили манжетку аппарата для измерения давления. Ртуть в манометре добралась до трехсот, а в трубке фонендоскопа все стучит и стучит. Сознание то исчезает, то появляется. Отец стоял в сторонке, стараясь не мешать. Он понимал: происходит что-то из ряда вон выходящее. Ни Галина, ни этот взъерошенный сейчас, похожий на мальчишку после взбучки молодой доктор не могут понять, что случилось. И надо что-то делать, не откладывая. При любой аварии на судне он знал, что делать, но тут…

– Позвони Андрею Григорьевичу, – предложил он.

– Конечно, надо позвонить Андрею Григорьевичу, – обрадовалась Галина. – Как же это мне сразу не пришло в голову? – Она позвонила Багрию и рассказала все, стараясь быть краткой и ничего не упустить, не перепутать от волнения.

Багрий несколько секунд молчал. Потом сказал:

– Пришлите за мной машину.

Когда он приехал, у дома стояла еще одна машина «скорой помощи», специализированная. Полная женщина протянула ему кардиограмму. Андрей Григорьевич просмотрел ее, неторопливо пропуская меж пальцев. Подошел к больной. Стал обследовать с той тщательностью, которая уже сама по себе успокаивает и больного, и окружающих.

– Пока можно говорить о ненормальной реакции на лекарство. Если не возражаете, мы заберем ее к себе. Откладывать не стоит. – И, не дожидаясь ответа, бросил санитарам: – Несите в машину.

К утру матери стало легче. Боли прошли. Выровнялась сердечная деятельность. Андрей Григорьевич в первый же день подумал об опухоли в области солнечного сплетения. Потом его предположение подтвердилось на рентгене, и во время операции, и в лаборатории.

От Тараса Игнатьевича истинный диагноз решено было скрыть. Воспалительный процесс. Болезнь серьезная, но для жизни не опасная. Однако лечения требует длительного.

8

Мистер Джеггерс – потомственный аристократ, подтянутый, стройный – сочетал в себе конструктора, корабельных дел мастера и капитана дальнего плавания высшего класса. Суда своей конструкции он испытывал сам, тщательно выискивал недостатки, вносил исправления, снова испытывал, опять находил недостатки, исправлял и начинал сначала. Так продолжалось до тех пор, пока он окончательно не убеждался в добротности новой модели. Только после этого давал согласие на серийное производство. Кораблестроительным заводом Бунчужного он заинтересовался после знаменательной встречи в Суэцком заливе. Лордкипанидзе считал Джеггерса своей находкой. Гармаш как-то записал рассказ жизнерадостного грузина об этой встрече.

– Наше судно с большим грузом взрывчатки в трюмах направлялось в Южную Африку к таинственному Берегу Слоновой Кости. Взрывчатка предназначалась якобы для горнорудных работ. Может быть, и для горнорудных, не знаю. Судно строилось у нас по заказу крупной греческой фирмы. Представитель фирмы назвал судно «Пелопоннес». По договору с фирмой группа наших специалистов должна была в течение определенного времени обеспечивать нормальную эксплуатацию сложного оборудования, обучать ее специалистов. На мою долю выпало обслуживание электронной автоматики. Вообще-то я инженер-корпусник. Электроника в то время была моим «хобби».

Я мечтал о таком плавании. Хотелось повидать мир. С капитаном «Пелопоннеса», очень красивым, общительным, немного заносчивым человеком, я быстро сдружился. Звали его Луи Костанакис. С первых же дней нашего знакомства Луи рассказал мне свою романтическую биографию.

Отец его тоже служил капитаном на торговом корабле, а мать – француженка. Отец умыкнул ее во время стоянки в Марселе. И вот, чтобы восстановить добрые отношения со своими французскими родственниками, первенца решено было назвать в честь отца жены – Луи. До того как стать капитаном «Пелопоннеса», Луи служил на легком крейсере. Потому, нужно думать, в нашем корабле ему больше всего нравилась устремленность его вперед и благородные линии, которые очень походили на обводы легкого крейсера. Электронное оборудование сейчас дает возможность даже в самый непроницаемый туман отчетливо видеть любое препятствие задолго до его приближения и управлять всеми двигателями. Сложная электроника насторожила Костанакиса. Он косился даже на простой автомат, который регулирует натяжение причальных тросов. Когда корабль стоит в океанском порту, на его положение у пирса сказываются погрузки и разгрузки, приливы и отливы… Причальные тросы приходится то подтягивать, то попускать. Когда-то это делали вахтенные матросы. Сейчас – автоматические приспособления.

«Автоматика – это хорошо, – говорил Костанакис, – но если она вдруг откажет… Людей-то у нас из-за этой автоматики раз-два и обчелся».

Но вернемся к рейсу. Капитан очень спешил. Фирма была заинтересована доставить груз вовремя, даже немного раньше срока. Это была солидная фирма. Больше всего боялся Луи задержки при переправе через Суэцкий канал. Надеялся поспеть в Порт-Саид к формированию каравана, однако не успел.

«Теперь жди, пока те, что ушли, доберутся до большой воды. После этого встречный пропустят», – ворчал он.

Но что поделаешь, движение по Суэцкому каналу возможно только в одном направлении, и порядки тут строгие, предусмотренные бог весть когда специальной международной конвенцией. Пришлось ждать. Пришвартовались к бочке. Первыми пришвартовались. Подходили другие корабли. Вскоре их много набралось. Каких только не было там – сухогрузы, танкеры, пассажирские лайнеры. Даже две спортивные яхты затесались. Чистенькие, стройненькие, как девушки семнадцатой весны у нас в Чиатури. Напротив пришвартовался грузопассажирский «англичанин» примерно одного с нами водоизмещения, «Брэдфорд».

…Вечерело. Меня просто поразили наступающие сумерки. Очень они уж короткими показались. И ночь поразила. Представьте себе: темная, как мазут, вода, на ней – подмаргивающие друг другу бакены, справа и слева – таинственные огни Порт-Саида. И над всем этим – фиолетовое небо. Именно фиолетовое.

…«Англичанин» стоял весь в огнях. На нем гремела музыка. Время от времени доносился приглушенный расстоянием беззаботный смех. Веселятся пассажиры.

«Пришел немного позже нас, – бурчал, глядя на «англичанина», Костанакис, – а уйдет раньше всех. Все раньше нас уйдут. Даже вон та самоходная галоша», – ткнул он трубкой в направлении огромной японской нефтеналивной баржи.

Я сочувственно кивнул головой: «Ничем я тебе, дорогой мой Луи, не помогу: такой тут порядок. Сначала пассажирские пойдут, потом грузовые, а наш «Пелопоннес» со своим грузом – после всех и на соответствующей дистанции».

Так и вышло. Снялись только на другой день. Я стоял у борта, любовался каналом. Незабываемое зрелище. Там, где берега понижаются до одного уровня с водой, – лужа и лужа, а где повышаются – поразительная иллюзия: справа и слева, сколько окинешь взглядом, желтая пустыня. И вот, понимаете, по этой пустыне ползут корабли. Именно ползут. На брюхе. Будто посуху, медленно, медленно. Потом я поднялся на капитанский мостик: один из трех локаторов стал немного капризничать и я решил повозиться с ним. Костанакис был тут же. Он казался спокойным, но я видел, что он все же нервничает. Понимал: медленное движение уже начинает бесить моего капитана.

«Проклятая кишка, – не выдержал и выругался он. – При желании давно могли бы параллельный канал проложить. Загнал в землю взрывчатку, нажал кнопку – и готово. Подровнял края, очистил дно – и пускай воду. – Он позвонил и попросил дать кофе. Положил трубку, обернулся ко мне: – Меня от такой скорости всегда в сон клонит».

Наконец добрались до большой воды. «Англичанин» ушел далеко. Едва заметен у горизонта. Наш Луи приободрился. «Сейчас мы им покажем», – бросил он радостно и распорядился дать полный ход. Запела наша турбина. «Пелопоннес» обошел сначала несколько «старичков», которым давно уже на слом пора, а они все бороздят и бороздят океаны. Потом яхты остались позади. За короткое время весь караван обогнали. Стали «англичанина» догонять. Нет, «Брэдфорд» был хорош, добротно сделан. И дизель, по всему видно, у него мощный. И груза поменьше, чем у нас. А только с нашим судном и ему не тягаться. Догнали мы его. Стали обходить. Пассажиры там высыпали на палубу, скопились на левом борту, таращатся на диковинный сухогруз. Костанакис внешне оставался спокоен, но я видел, что эту помесь знатного грека и прелестной француженки просто распирает от гордости.

…»Англичанин» был уже далеко позади, когда в рубке раздался телефонный звонок. Звонил Маркони. Так прозвали здесь итальянца-радиста. Он сказал, что «Брэдфорд» приветствует капитана «Пелопоннеса» и просит сказать, где строился его корабль.

– Советский Союз, – бросил в трубку Костанакис.

Через минуту – снова звонок: «Брэдфорд» просит указать верфь.

Костанакис назвал наш город. Через короткое время – снова радиограмма: не будет ли так любезен капитан «Пелопоннеса» указать координаты этой верфи.

«Не могут найти, – усмехнулся Костанакис и обернулся ко мне: – Ничего удивительного: отыскать незнакомый город даже в английской метрополии нелегко, а на ваших просторах…» Он тут же продиктовал своему Маркони координаты, а заодно попросил передать, что на капитанском мостике находится представитель фирмы.

Капитан «Брэдфорда» поинтересовался, кто президент фирмы, которая строила корабль. Луи смотрит на меня, а я растерялся. Кто же у нас, думаю, президент фирмы? Министр? Или, может быть, начальник главка? Нет, не они. Тарас Игнатьевич, вот кто.

Отстукали англичанину фамилию «президента». Пока перестукивались, «Брэдфорд» оказался далеко позади. Маячит уже на противоположном горизонте. В заключение англичанин попросил представителя фирмы, то есть меня, передать привет своему президенту и сказать, что он, Дэвид Джеггерс, будет счастлив при первом же случае лично выразить свое восхищение мистеру Бунчужному, верфи которого спускают на воду такие замечательные суда.

На этом и закончился рассказ Лордкипанидзе. А настырный англичанин таки пожаловал. И в том же году. Осенью. С небольшой группой ведущих инженеров своей фирмы. Они ходили по заводу, расспрашивали, что-то записывали в свои блокноты. Джеггерс интересовался всем: цехами, информационно-вычислительным центром, научными лабораториями. Даже в городке корабелов, который только закладывался тогда на Крамольном острове рядом с заводом, побывал. На прощальном ужине он сказал, что увидел много интересного, и откровенно пожалел, что нельзя было хоть кое-что сфотографировать. Тарас Игнатьевич заметил, что гости могли фотографировать что угодно: завод – коммерческого судостроения, не военный. Джеггерс удивился. Неужели мистер Бунчужный не боится, что иностранцы позаимствуют у него ряд новинок и таким образом потеснят на мировом рынке?

– Новинки по нашим временам быстро стареют, – сказал Тарас Игнатьевич. – Пока вы освоите наши, мы их заменим. Что же касается конкуренции… У нас в портфеле заказов иностранных фирм – на шесть лет вперед. Могло бы и больше быть. Здесь, как говорится, спрос намного превышает предложение.

Он поехал провожать гостей в аэропорт.

– Я обязательно опять приеду к вам, – сказал на прощание Джеггерс.

Тарас Игнатьевич приподнял шляпу:

– Милости просим.

«Теперь он конечно же приехал с фотоаппаратом», – подумал Тарас Игнатьевич, вспомнив тот эпизод на прощальном ужине.