Текст книги "Новая эра. Часть вторая"

Письмо от Вадика, толстое. Раскрыл, а там маленький сборничек, почти без обложки, то есть обложка бумажная. «Грозная свобода» называется. 1997 год. Посвящение дочери. Надпись: «С любовью и нежностью вам обоим, моим любимым людям. Вадим. На другой стороне: «Письмо написано ужасно (и почерк и м.б. содержание). Зато искренне!» Полистал книжку.

 
Держи меня природа на весу,
то поднимай, то опускай, как блюдце…
Бывала горечь – думал не снесу,
и счастье тоже… Вот бы им вернуться!
 
 
Глаза любимых – ах, какая синь!
Твержу себе от порчи и от сглаза —
пролейся сердце, только не остынь,
для новой жизни следующего раза.
 

Последняя строка даже выпадает из размера, забыл, что есть «ю» в слове «следующего», и это первое стихотворение, открывает сборник… Всё ужасно. Тот же лубок: «купчихи» в «Замоскворечьи», «степные дальние отары», «пожары», «яростные лица», «сверкают стрелы поражая»… «Сегодня Родина мне снится…», «кони топчут путь-дорогу», храмы-погосты, театральный реквизит «Востока» («На Востоке в город басурманский входят с караванами купцы»)…

Дорогой Наум!

С необычайной нежностью я думаю о тебе. Прочел, вернее, просмотрел (чтение еще впереди) твою книгу. Что ж! – Это роман. Не всегда бывшее в жизни переходит в него. Есть фабула, есть взгляд автора. Здесь автор – царь и бог. Он вправе несколько нарушать течение событий. Но считаю – маленькие главки под именем «Вадим», как бы они ни были ничтожны в контексте романа – твоя удача. Они очень и очень оживляют его. Твое раздражение понимаю и даже – одобряю. Не ангел я, увы. Многие люди, близкие мне, раздражаются и даже гневаются на меня. Но ты не гневайся! Ты просто не имеешь права. Ты любишь меня, как я люблю тебя и от этого никуда нам не деться.

Ты об мне одном сказал как о поэте, с цитированием и т. д. (Еще, правда, о Наташе) То, что я всегда у тебя говорю дурацкое слово «прям», что я всегда … – прости меня, Христа ради! Такой я был тогда. Без денег, без всего…

Твои нежные воспоминания о Риге, о Пицунде, о Пскове, Клухорском перевале и многом другом сказали мне – что связь между нами неразрывная, и они самые лиричные у тебя. Перечитай и увидишь.

С любовью и уважением

Вадим

Оставлю так, как было написано.

Все-таки Володя – не аристократ, а я не деревенщина. Все было иначе.

И еще приписка жене. Еще более сумбурным почерком.

Для Риммы!

Я расстался с Наташей. «Любовная лодка разбилась о быт…» (московский!)

Я думаю, что она все делает ради детей. Ее будущий муж – полковник ФСБ (КГБ).

Дай Бог, чтобы все было хорошо!

Он бросил 30-летнюю жену (гражданскую) но трагедия большая. Ему 54 года (как мне). Они познакомились на Селигере в Доме Отдыха.

Меня волнует только дочка. Я от Наташи отрекся. Мне кажется – что там сплошная истерика. Меня надо забыть! Дай Бог.

Римма. Я тебя помню нежно и желаю тебе счастья.

Вадим

Вечером еще поехали на сканирование сердца. После пробежки по бегущей ленте стало даже лучше.

20.3. Утром опять чувствовал себя неважно. Все-таки решил никого не теребить. Лежал. Взял сборник Вадима. Все стихи – прощания. И много о смерти. Любит он слово «госпитальный». Нагнувшись с высот своих дальних к истоку свободной души, ты запах простынь госпитальных (так и хочется сказать «генитальных») духами на миг заглуши. Но если в разгаре парада (!) на слезы ты станешь легка, не плачь надо мною, не надо… Дорога моя далека.

Тут я, блин, расплакался. И дальше уже читал и плакал. Что-то оплакивал. Уж не себя ли? Нашу молодость, нашу жизнь?..

Одно стихотворение даже понравилось.

Ароматницу из глины снял с груди твоей я ночью

Были в ней не капли масла – звоны сердца твоего.

Небо светло-золотое Феодосии веселой

стало черным и тяжелым, стало дымно-грозовым

А когда твой стан прогнулся, все в порту рыбачьи шхуны

словно в миг землетрясенья вдруг от пирса отошли.

У предгорья кипарисы зашумели, зашатались.

С их ветвей упали звезды, словно слезы страсти злой

Что вы, чудо-мореходы? Что седые кипарисы?

Ароматницу из глины я всего лишь снял, любя.

Если разобраться, то и это («слезы страсти злой»?! ) не шедевр. Но разбираться не хотелось. Я ведь в самом деле люблю его. Или молодость нашу? Не знаю, но плакать хочется…

Около десяти позвонила Р.

– Ну, как ты?

– Да не очень.

– А я уже себя съела. Все, теперь только музеи и кино.

– Ладно…

– А я тебе еще вчера позвонила, как-то мне было неспокойно, но…

– Да я мобильник забыл дома.

– Аа.

– А я тоже хотел тебе позвонить, но ты меня дисциплинизировала, договорились в три, вот и жду.

– А я решила стать недисциплинированной.

В конце сказала:

– Ты сегодня целый день дома? А можно я тебе еще раз позвоню?

Настроение поднялось.

Жаловалась, что «забегалась». Ну, я говорю, остановись, передохни.

– Знаешь, у меня такое чувство, что если остановлюсь, упаду. Так уж и буду бегать, пока завод не кончится. Сестра мне рассказывала, мама же умерла очень молодой, и никогда ничем не болела.., нет, у нее была простая ангина и началось осложнение на легкие, и она в три дня сгорела, врач сказал после вскрытия, что у нее легких просто не осталось, одна паутина.., так вот сестра рассказала, что мама незадолго до смерти сказала ей, что у нее такое чувство, что ее «завод» кончился.

Верник сообщил, что говорил со Штейнером, и тот «очень нежно» обо мне, отзывался.

– Он очень редко такое говорит, потому что, как и ты, строит из себя охотника на мамонтов, зато, если говорит, то почти серьезно…

Пожелал ему счастливой дороги, передал привет Штейнеру. Тут он спросил о здоровье. И я дал слабину, стал жаловаться, так он говорит:

– Нюма, мне в этой жизни ужасно не повезло, я здесь похоронил двух своих лучших друзей, Капитайкина и … (забыл), так что сделай мне одолжение…

Тут уж я разозлился.

– Не дождетесь, – говорю.

– Вот-вот, вот это мне нравится.

Ну каков, а? И я тоже, мудак, нашел, кому в жилетку плакать. Да никому нельзя, зачем бесплатно радовать. Или это он так на меня разозлился и теперь мелко мстит? Не дал мне телефон Рут Левин, обозвал «срамником».

– О душе, о душе пора подумать, дружище.

Ага. Вот ты и думай, авось чо надумаешь.

Жена вчера спросила, когда гуляли по коридору клиники в перерыве между процедурами:

– Ну, что Вадик пишет?

Рассказал.

– Там и тебе письмо.

Задумалась.

– Все-таки он хороший мужик. Есть в нем, понимаешь…

– Поэт, все-таки.

– А что важнее, быть хорошим человеком или хорошим поэтом?

– Конечно, хорошим поэтом. Хороший поэт – всегда большой человек. А что такое «хороший человек»? Только большой человек «хорош». А маленький человек, хороший ли, плохой – какая разница?

Покачала головой, мол, несогласна, но спорить не буду.

От Л:

Спасибо за дневник, еще не читала. Ты пока мах веди аккуратно, хоть EKO и фантасти, не перетруждайся. А то когда еще смогу тебя полечить…

Сижу дома, чувствую себя непонятно. Как-то не так

Завтра получу «мипуй лев»1313
  Сердечная картография


[Закрыть] (вчера сделал) и 25.3. – к врачу. Зол на себя.

Вадим письмо прислал. Пишет, что главки о нем – самые живые в книге.

Наум, привет!

Вышел Гершензон, 4 тома (М.-Иерусалим: Университетская книга, Гешарим, 2000, серия «Российские Пропилеи»). Еще готовится к выпуску 5-й том, в который войдут многочисленные комментированные письма Гершензона.

Кроме того, вышла захватывающая книга, которую я не могу в данный момент точно описать: Переписка Хайдеггера с Ясперсом. С 20-х по 60-е годы. С комментариями. Изд. Ad Marginem. По формату такая же, как «Соблазн» Бодрийяра, но потолще. Цена примерно 120 р.

И на всякий случай докладываю, что вышедшие два тома Конст. Леонтьева (большой формат, красивое комментированное изд.) стоят по 180 р каждый. Всего будет, кажется, 12 томов.

Всегда твой

Матвей

21.3. От Л: Вадим молодец и по-своему прав

В Московском дневнике «тема» любви» всплывает, но некоторый «цинизм», на мой вкус, снижает пронзительность. А старухе Изергиль передай: пасть порву. Потому как частые и значительные перепады давления и температуры губительны для мужчин, как частые приступы эпилепсии, что одно и то же для вас, а ей надо лечиться (пардон) от нимфмании… вот, не сдержалась, плохая из меня Зоя Космодемьянская…

По идее, цинизм должен подчеркнуть, выделить, оттенить пронзительность (такая «игра на понижение»), ну, а уж как получилось – не знаю.

А лечиться надо мне…

Все, конечно, на почве комплексов. Ну, мои мужские комплексы ты знаешь, я никогда не считал себя «героем», и ко всему еще так вышло, что если у Р «наклонности» к нимфомании, то у моей жены – к фригидности, возможно по моей вине. У нее очень «тяжелый» клиторный оргазм (вагинального, со мной, ни разу не было), то есть далеко не сразу достигаемый. Возможно, это результат психологической травмы: в очень раннем возрасти, ей было лет пять, с ней «поиграл» какой-то чужой дядя, а потом еще вырезали один из яичников, может, и это повлияло на уровень гормонов и сексуальность. Все мои акты с ней, где я заботился, т. ск. только о себе, были позорно коротки и мне никакими ухищрениями не удавалось продлить их. В тех случаях (в какие-то периоды это было достаточно часто, ну, несколько раз в неделю, во всяком случае), когда я «брался» за клитор, они, конечно, длились гораздо дольше, но моя роль (так я ее ощущал) была при этом «техническая». Это было похоже на онанизм, обогащенный взаимопомощью. Мне всегда казалось, что жена несчастна в нашей половой жизни. То, что она не ушла, говорит о том, что она, видно, «счастья» и не нашла. О том, что пыталась найти – не может быть сомнений. Я же все время чувствовал свою неполноценность. И вот есть женщина, с которой я могу это делать неограниченно долго, и которая при этом кончает несколько раз – есть от чего прийти в восторг! Когда чувствуешь себя героем, это поощряет на подвиги… Ну, а подвиг – всегда самопожертвование…

Позвонила Марина из «Гешарим», пригласила на вечер издательства 29-ого. Закинул удочку насчет издания романа Шабтая, целиком. Заинтересовалась.

23.3. Позвонил Мише в Москву. Сказал ему, что у меня ишемия. Миша говорит: я понимаю, ты привык быть здоровым. Я вот уже десять лет болею психически, и курю по четыре пачки в день, но физически – все в порядке. Я ему: может, спортом займись? Он говорит: да я занимаюсь, километры прохожу быстрым шагом, в Измайлово иду пешком, или еду на трамвае в Лосиноостровскую и там гуляю по лесу… Нет, говорю, по лесу ходить – это опять наедине с собой, а ты соревновательным спортом займись, теннис, например, тут про себя забываешь… Это ты, говорит, не умеешь быть один, а я по лесу гуляю один – и счастлив. Рассказал ему про Вадика, что разошелся с Наташей, он вдруг возбудился: «Слушай, дай-ка мне его телефон!»

Стихи Вадика не отвергает начисто, говорит: «есть хорошие», штук двадцать.

21.3. От Л:

Женская сексуальность не изучена в такой степени, как мужская. В некотором смысле она остается загадкой, но установлено, что средняя женщина за ночь испытывает оргазм каждые 2—3 часа… Причем у некоторых женщин вагинальный оргазм несравнимо слабее клиторального, но намного легче достижим… Т.е. у нас все происходит через голову, а, если не совсем происходит, то во сне компенсируется у всех.

У меня есть одна знакомая, кот. гордится тем, что ее муж, как и в первый раз, не может удержаться, обуздать свое желание и долго это не длится. Она думает, что он ее по-прежнему любит и хочет, как в молодости, и, как в молодости, она его безмерно возбуждает. Шутка ли столько лет прошло, а она его так безмерно возбуждает и никак он к ней не привыкнет. Может статься, что и твоя жена видит твою «неполноценность», как свою «неотразимость» и именно это придает ей такую уверенность в себе.

Вот ты, наконец, нашел свое счастье – такую женщину, с которой ты герой и никаких «комплексов». Почему же ты не уходишь от жены к ней? Ты же думаешь, что жена просто искала, но не нашла своего счастья, поэтому не ушла от тебя…

и почему ты не на работе?

А что, действительно у женщин бывают ночные «поллюции», да еще так часто? А ты тоже это испытываешь?

Я пока дома. В понедельник как-то «перетрухал» на работе…

Последний анализ подтвердил ишемию. Вопрос степени и способов лечения. Возможно, будут делать «центур»1414
  Коронарография, сопровождаемая обработкой сосудов


[Закрыть].

Кстати о героизме – с тобой я тоже никаких комплексов не чувствовал, хотя и не знал точно как у тебя там с оргазмами. Ты вообще своими «ощущениями» не стремилась делиться, может, теперь поделишься? Раз пошла такая пьянка…

От Л:

Опять упрощаешь на мужской лад – поллюции – это снаружи, а у нас все внутри. Другая физиология. Я тоже удивилась, когда прочитала, поэтому и запомнила. Там еще было, что у вас это, как легкий приступ эпилепсии, судороги и т. д. … когда на роликах с тобой катаюсь, чувствую. А Р по ночам, как она говорит, вообще не спит. Вот я сейчас сделала открытие – м.б. поэтому у нее склонность к нифомании, помнишь, она даже больше мужчина, чем ты женщина…

«А то, что я писал их, будто зная, что речь мертва, история свершилась, придает особый ядовитый аромат наставшей безмятежности»…

Есть одаренные люди, которые, взяв нотный лист, могут не только пропеть мелодию, но и читать ноты, как книгу, иногда даже с большим наслаждением, чем если бы они слушали концертное исполнение… послушай Моцарта. Анданте. Так я чувствую наше «вместе».

Насчет поллюции я же взял в кавычки… Ну а ты уж чересчур «поэтизируешь» это несовременно. А что, слабо изложить протокольно: с кем – как – сколько раз?

Впрочем, это я так, по злобе. Не хочешь – не говори.

Чем занимаешься?

Фрагмент перевода Шабтая вышел. Кстати, не помню, ты читала?

Хочу теперь издать всю книгу. В «Гешарим».

23.3. Человек, переплетая нить своей жизни с нитями жизней других (кто с десятками, кто с тысячами, кто с миллионами), оказывается вплетенным в тот ковер жизни, который зовется его эпохой, его веком. Некоторые продолжают эту ткацкую работу до старости, потому век их долог, но все равно постепенно нити, с которыми переплелась нить его жизни, кто-то выдергивает из узора, заменяя другими, с которыми у него уже нет сцепления, ковер меняет рисунок, окраску, это уже не его ковер, не его время, не его «век».

24.3. Наконец, я разгадал загадку, вернее, получил однозначный ответ, на вопрос, мучавший меня еще с отрочества. Когда-то в детстве-отрочестве я смотрел по телевизору фильм, наверное, в серии «Жизнь животных» или «Клуб кинопутешествий», как львицы охотятся на детенышей буйволов, а также на слабых, больных и отставших. И что поразило меня тогда, что когда хищник нападает на особь из стада, то оно, в том числе и могучие быки, убегает в сторону, оставляя жертву на произвол судьбы, хотя по силе быков и коров стадо вполне могло бы защитить своего сородича. Эта сцена стала для меня символом трусости (мы врага бы на рога бы, только шкура дорога). Человеческое стадо, полагал я, должно вести себя иначе. Потом я часто убеждался, что и стадо человеческое, от маленьких коллективов до государства, ведет себя точно так же, только кроме трусости часто возникает и мотив заинтересованности в смерти другого. И в любом случае: каждый умирает в одиночку. Сородичей твоя смерть, если не обрадует, то и не огорчит. Ну, максимум, кто-то близкий поплачет или вздохнет. Просто тебе пора сходить, а трамвай мчится дальше. Трусость – мудрость рода.

От Л:

читаю Маймонида. Рекомендую. Ездила в N.Y. к сыну на свидание. Гуляли по Сохо, выбирали картину для него, потом поужинали во фр. ресторанчике, потом он посадил меня на поезд, очень душевно было. А ты можешь послать Шабтая, по email? Давай записки, давно не посылал.

Замечательно. Такие отношения с сыном – это и искусство и счастье. А до какой страницы я уже посылал записки? (Чтоб не повторяться.)

25.3. Днем ходили с Мироном и Озриком на «Восемь с половиной женщин» Гринвея. Ностальгическая постмодернистская перекличка с Феллини, о чем, как дорожный указатель, намекает название. И все на почве отчаяния из-за утери сексуальности («жизненной силы»). Параллельные ходы: «отец с сыном», «мужчина в окружении женщин», кадры из фильма «Восемь с половиной» и комментарий на них словоохотливых персонажей, – все свидетельствует о тоске по «золотому веку» непосредственного вожделения, непосредственных чувств и снисходительности Феллини к своим героям. Вот кто никого не раздевал и не спаривал, а секс с экрана так и стекал. Секс, который мы потеряли. Хотя у Феллини он тоже ностальгический, как манифестация недоступной любви, обида на женщину-жизнь… Но мир Гринвея совсем омертвевший. Он и хуем в морду тычет, и жопами свиней любуется, и сына с отцом спаривает, а сексом, то бишь живым чувством, и не пахнет. Остался какой-то механизм, который персонажи пытаются приладить то туда, то сюда. В этой ситуации мужчины вырождаются, а женщины берут власть. Символическая линия: анемичная японская девушка влюбляется в актера театра «Кабуки», играющего женщину. И тогда герой, чтобы ее соблазнить, одевается в наряд этого актера, то есть в женское, девица хрипит от страсти, а когда узнает «обманку», бросается в пруд. Вот такая «Офелия».

Мирон желчен и циничен, яд опустошенности. Отталкивает, как запах смерти. Все говорят: Мирон добрый. А он не добрый, он просто не агрессивный. И потухший. Любопытства к жизни нет уже. Ищет развлечений. Деньги, слава Богу, есть, так что можно себе позволить… Потом пообедали в «Лазанье», итальянский ресторан напротив «Синематеки», вкусно. Озрик умен и добр, но студенист. Сказал, что все современное искусство – «театр Кабуки».

А вечером Гордины пригласили на «Бахьяним» («Плаксы-ваксы») Ханоха Левина в Камерном. После первого отделения мы ушли, чем Гординых удивили. Все первое отделение показывают трех стариков, умирающих в больнице, Ханох, по обыкновению, смакует ужасы «дома скорби» (для «усиления» взял «индийскую» больницу, где одна кровать на троих), а медперсонал разыгрывает перед стариками греческую трагедию «Мучения и смерть Агамемнона». Тоже запах смерти, да еще ощущение вымученности. И у Ханоха всегда много секса, тоже выхолощенного, и от этого особенно циничного.

От Л:

Спасибо за Шабтая. С удовольствием почитаю. Записки конч. на стр. 11, там последнее еmail от Ф, где она желает тебе всего доброго… не забудь отчитаться после врача.

Утром позвонил Р, оставил на автоответчике: «Хрю-хрю, я тебя люблю.» Перезвонила, смеялась.

А вообще, чувствую себя хреново. Порхает что-то в груди. Трепещет сердце, блин, как пойманная птица…

26.3. «Гладиатору» дали главного «Оскара». Совсем опупели. Хотя современным мальчишкам можно позавидовать: такой фильм я бы с удовольствием посмотрел лет в пятнадцать…

Л позвонила на мобильный, но я не мог говорить. Потом прислала:

ну????????????????? Что сказал доктор????????????

Врач сказал, что это «не страшно», центур делать не стоит, будет лечить лекарствами. Даже спортом можно заниматься, типа плаванья, но аккуратно (теннис не рекомендует). Я решил, что стоит послушать «second opinion», поищем какого-нибудь профессора. А сегодня пошел на работу.

Вечером сидел, переводил последнюю главу «Эпилога» Шабтая. Как-то я сроднился с его героем. С его въедливой грустью…

27.3. Гулял с собакой по парку. Р позвонила в 8.15, как договорились. Вчера поговорить толком не удалось, плохо слышно, и в дороге…

– Ну, давай, теперь подробно расскажи мне, что сказал врач.

Рассказал свои врачебные дела.

– Ну вот видишь, я же говорила, все это есть почти у всех людей твоего возраста, это нормально, зря ты хандрил.

– Я не хандрил, я не люблю отмахиваться от фактов. Изменения есть и надо в соответствии с этим менять режим питания, жизни, спорта… что значит нормально, умереть тоже нормально…

– А ты хочешь жить вечно?

– А ты хочешь, чтобы я побыстрей смылся?

Хохочет.

– Ну, а ты чего делала?

– Да ничего, все нормально, спасибо.

– Спасибо?

– Вот, выполняю программу, на две трети уже выполнила, ха-ха-ха!

– Это в смысле отомстить?

Ну почему «отомстить»…

– Ну, «тряхнуть стариной».

– Почему стариной, стариной это я с тобой тряхнула, ха-ха-ха!

– Ну что ж, дело хорошее. Поднимает настроение.

– Не знаю…

– Расскажешь при случае, если захочешь.

– Расскажу, но постфактум, как ты.

– Можно и постфактум.

– Но ты не переживай, ты все равно лучше всех.

– Чего уж тут переживать…

– Ну, смотри, если в воскресенье неудобно, давай в другой день, ты у меня всегда вне очереди.

– Спасибо, дорогая.

– Может, не будем пока договариваться, а ты мне как-нибудь позвонишь?

– Ну, давай так.

– Давай. Ну, пока.

– Пока.

Ну, вот и все. Грустно тебе? С утра почему-то было грустно. Что ж, на самом деле это хорошо. Но все равно грустно. Две книжки она заиграла, не беда, конечно. Можно повидаться для «обмена пленными». В общем-то, тебя выжали и выбросили. А ты вовсю старался доказать, что из тебя можно еще кое-что выжать. Ха-ха-ха.

От Л:

Профессор скажет то же самое, только помурыжит. Я бы на твоем месте, попробовала бы через пару негероических неделек сделать анализы по новой. Давай записки. Шабтая получила 28 стр. Прочла с удовольствием, как старого знакомого встретила, особенно приятно гулять с ним по Тель-Авиву. Было бы здорово издать его в «Гешарим». Прошу прощения за неурочный звонок. Трухнула – не поняла почему молчишь. Получила email из Сингапура, сын пишет, что между альпинизмом в Малайзии и подводным плаваньем в Индонезии читает Достоевского «Записки из подполья»…

Ну-ну…

А насчет Шабтая-Меира у нас совпало, «старый знакомый»…

Посылаю тебе конец последней главы.

Может она просто побоялась, что я откинусь на ее могучей груди. Еще про Ф говорила мне, что «понимает», почему я «не могу», ее тоже больные отталкивают. С больными не ебля. И, как жизнь, пошла дальше по рукам…

Нет, плохо мне. Тяжело. Тяжело мне будет без нее. Поползу на отсос, как поется в бандитской песенке. А чо, она даст, она добрая.

Уже один раз мы почти расстались, и тоже ныло сердце, и у нее тоже, потому и не расстались. А сейчас, интересно, как она, мучается ли? Спросил бы, да все равно правды не скажет. Нет, на этот раз все. Да и пора. К сексу я всегда был равнодушен, а больше делать нечего, да ничто другое ей и неинтересно, она к сексу тоже по-своему равнодушна: кто ебет, тот и калиф на час. Ладно, держись, парнишка. Подними повыше ворот и держись.

А почему тяжело? Потому что она умеет давать. И с ней хорошо было, все было хорошо. Очень хорошо. И я знаю, что не найти такого. Как же она так легко находит замены? Впору стихи сочинять.

 
Фея бросила Наума
Как верблюда в Каракумах.
Без воды и без еды
И без розовой пизды.
 

В стиле Гробмана вышло…

Бросился всем звонить (в несчастье вспоминаешь друзей): Мише в Москву – не застал; Тарасову – голос трезвый, поговорили о новых номерах «Солнечного сплетения», как бы, говорю, заполучить хоть парочку экземпляров (звонил и Вайскопфу, тот валит на Голесника, мол, «патологически жаден», звонил Голеснику, жмется).

– А как личная жизнь, – спрашиваю.

– Вот, закончил прозу…

– Молодец, но это не личная жизнь.

– Ну что, Люся при мне.

– А девушка эта?

– Нет…

– Завязал, значит?

– Да…

Позвонил и Соколову (на уикэнд мы сняли гостиницу у Кинерета, отдохнуть, можно встретиться). Он предложил поехать в конце апреля пароходом в Венецию («плюнуть на могилу Бродского, ха-ха-ха!»), через Грецию, а потом через Любляну в Прагу. В Прагу еще приедет его издатель Амелин, и он думает сосватать ему Тарасова. Я сказал, что скорее всего присоединимся к ним в Праге. Спросил, прочитал ли «Кузнечика»? Прочитал, говорит.

– Ну, как?

– Лучше при встрече поговорим, по телефону неудобно, Тарасов тоже все добивался, как мне его проза, я говорю: ты хочешь, чтобы я по телефону сказал? Пришлось по телефону, но мой телефонный отзыв ему, видимо, не понравился, потому что он с тех пор не звонит.

– Ну, вряд ли поэтому, – заверил его.

Написал и Матвею, а то он заткнулся, гад.

28.3. Сегодня уже не болит душенька, как вчера, так, ноет иногда. Опять же на работе отвлекся. Успокаиваю себе тем, что позвоню, конечно, может и встретимся. Да и перепихнуться можно, но это уж как захочется. Когда? Не знаю.

Наум, привет!

Поскольку ты спрашивал об Адорно, мне, по-видимому, следует внести некоторую ясность в вопрос о моих «взаимоотношениях» с этим персонажем. К сожалению, дело обстоит не так, как хотелось бы и как это тебе – с моей, конечно, подачи – представляется. Процесс перевода организован (по крайней мере, на тех уровнях, до которых меня допускают) настолько по-хамски, что в это даже трудно поверить; хотя я имею дело с солидной по видимости организацией (Институтом философии РАН), на самом деле это частный промысел некоего Г-ча. В расчет берутся только деньги. Текст режется на куски (чем больше, тем лучше, потому что так быстрее) и раздается кому попало. При этом я не знаю ни текста всей книги (мне дают только слепую ксерокопию), ни того, что делают соседи. Ни о каком согласовании хотя бы базовой терминологии нет и речи. Заранее ясно, что получится монстр, книга, которую будет страшно и противно взять в руки. Мне сказали «Адорно», тем более «об антисемитизме» – я, дурачок, и обрадовался (ведь выбирать не приходится); на деле оказалось, что я, в составе большой бригады, участвую в переводе огромного фолианта чисто социологического, причем прикладного характера. Опросы, анкеты, методология количественных подсчетов, таблицы и т. д. и т. п. Труд написан сразу после войны (1945—46 годы); исследователи-социологи, действующие под эгидой Еврейского американского комитета, опрашивают представителей разных слоев населения (в основном студентов: им не надо платить) с целью установить «уровень их этноцентризма». Адорно, действительно, числится в составе авторского коллектива, но он написал только предисловие, вульгарно-социологическое и в общем-то позорное для такого ума; правда, руководствовался он «самыми благородными побуждениями» (борьба с антисемитизмом и «этноцентризмом»: «время было такое»). Хотя я ничего не понимаю в социологии, даже мне ясно, что уровень исследования, по современным меркам, убог. В том, как ставятся вопросы, уже заложены все ответы (кого папа в детстве бил розгой, тот и тоталитарист). Те «общелиберальные» предпосылки, из которых исходят авторы, представляются мне верхом ханжества и интеллектуальной недобросовестности (например, личности делятся на «демократические» и «авторитарные», и получается, что быть антисемитом «недемократично», как будто антисемитизм свойствен не «демосу»; с таким же успехом можно поменять термины местами). В довершение всего я перевожу теперь даже не Адорно (хотя бы и не в лучших его проявлениях), а вообще незнамо кого. Сейчас мусолю главу, написанную некой Бетти Арон, а на очереди – некий Барри Левинсон. Вот тебе и Адорно. Естественно, ни о какой философии и, тем более, эстетике, в текстах нет и речи. И еще деньги платят не сразу. Гады. В общем, вдряпался, лучше бы уж переводил детские ужастики; там хотя и грабительские условия, но все «по-честному»: они делают вид, что платят, а я – что перевожу, и деньги на бочку.

Так что мое упоминание об Адорно сделано «по старой памяти», без всякой связи с переводом. Может быть, я чуточку радикализировал Адорно, сказав о «взрыве изнутри», но только чуточку. На самом деле эстетика Адорно и по сей день представляется мне наиболее актуальной в плане размышлений о «пределах сотериологического самоотрицания». Но прежде чем о ней говорить, надо сделать пару вводных оговорок. Во-первых, Адорно-эстетик пишет исключительно о музыке, конкретно и со знанием дела; поскольку я в музыке профан, возможно, мне только кажется, что я понимаю, о чем идет речь. Далее, Адорно опирается на опыт вполне определенной школы в музыке («нововенской»: Шенберг, Берг, Веберн), поэтому вся предшествующая эволюция для него – «восхождение к Шенбергу», а последующая – «нисхождение от Шенберга». К счастью (или, наоборот, к несчастью), так совпало, что для меня эволюция выглядит точно так же, если понять ее в более широком, не только музыкальном, смысле. В конце концов, «новые венцы» – это люди того же закала, что и такие «киты модернизма», как Джойс, Пруст и Кафка, и мне тоже представляется, что именно на этом этапе достигнуто некое «равновесие отрицания», когда «отрицаемая» архетипическая форма еще оказывает настолько мощное сопротивление, что умудряется «выстоять», но – «в последний раз». В дальнейшем, по моему ощущению, имеют дело не с архетипами как таковыми, а с их симулякрами. В-третьих, Адорно, в качестве «франкфуртца» (т.е. по сути неомарксиста и «левака»), сохраняет связи с динамической («процессуальной») диалектикой по линии Аристотель – Гегель – Маркс и противостоит субстанциальной («статической») метафизике по линии Платон – Кант – Гуссерль. У меня, «как у сотериолога», есть претензии к обеим линиям, но все же первая («динамическая») мне более близка. И последнее: Адорно фанатически «социален», хотя умудряется быть при этом отстраненным созерцателем, самозамкнутым ипохондриком и снобом; блеск его стиля эзотеричен и не подпускает «толпу» на километр; только такую «снятую» социальность и может вытерпеть сегодня ипохондрик «типа я». При изложении буду опираться на книгу: Теодор В. Адорно. Избранное: Социология музыки. (Серия «Книга света») М.-СПб.: Университетская книга, 1999. 445 с. К книге приложены две статьи А. В. Михайлова об Адорно, на которые я также опираюсь; основные работы Адорно даны в переводах того же Михайлова. В скобках замечу, что для таких горе-теоретиков, как я (не знающих немецкого языка), тот факт, что Адорно занимался именно Михайлов, – это настоящее везение и удача. Это я говорю тебе «как переводчик переводчику».

Теперь о сути дела. Адорно переосмысливает Гегеля: несистемность как момент системы есть истинный момент в ней. Это значит, что в основу всего кладется хаос. Есть отрицание, но нет отрицания отрицания (синтеза). «Целое есть неистинное» (в пику гегелевскому «Истинное есть целое»). У Адорно господствует система, остановившаяся на отрицании; но поскольку отрицание есть движение, получается система, остановившаяся на движении. Это не значит, что целого нет. Оно есть, но только в качестве конструкта, помысленного для того, чтобы было что отрицать. Адорно ставит под сомнение результативность, вещность плодов движения. Процесс – все, результат – ничто. Произведения «внутри себя как таковые определены как процесс и теряют всякий смысл, будучи представлены как чистый результат».

Сначала (первый, «утвердительный», такт «двутакта Адорно») искусство «утверждает» якобы-целостную действительность. Но поскольку действительность на самом деле характеризуется непродуктивной противоречивостью, произведение приобретает неотрефлектированные черты действительности как таковой. Это своеобразный «натурализм», хотя он описывает не поверхность вещей, а модус их существования. Но все равно это «натурализм». На втором этапе (второй, «отрицательный», такт двутакта) действительность отрицается в ее непродуктивности («ложности»); все реальные подлинные произведения искусства, по Адорно, всегда отрицали непродуктивную противоречивость действительности, тем самым вынося ей свой приговор. Произведения «отрицают противоречивость» тем, что осмысливают и выпячивают эту противоречивость, «гипостазируют» ее. Цитирую: «Критерий истины в музыке состоит в том, приукрашивает ли она антагонистические противоречия и тем самым запутывается в эстетических антиномиях, из которых нет более выхода, или же она – благодаря своей внутренней устремленности – открывается для постижения этих антагонизмов». Таким образом, истинность произведения требует, чтобы действительность отрицалась, а внутренне-художественный закон требует, чтобы было утверждение, синтез противоречий. И это противоречие, согласно Адорно, неразрешимо. «Там, где музыка разъята внутри себя, там, где она антиномична, но прикрывается фасадом единства и благополучия вместо того, чтобы доводить антиномии до логических выводов, – она безусловно идеологична, сама увязла в путах ложного сознания». Произведение как бы «выделяет из себя» категорию целостности в качестве не существующего, но предполагаемого «условиями игры» постулата. А под прикрытием этого «постулата» предпосланной целостности искусство обретает право быть незавершенным в себе. Таким образом, целостность и присуща, и не присуща произведению; она и реальна, и она же фиктивна, как бы разыгрывает сама себя. Порядок иллюзорно просвечивает сквозь хаос – для того, чтобы было что отрицать (на чем и из чего строить антиномии).