Текст книги "Новая эра. Часть вторая"

На «техническом» уровне отрицание выражается в деконструкции «многоэтажности» эстетического объекта. Так, для классического музыкального искусства характерно деление на ряд крупных и резко отделенных друг от друга разделов (например, сонатное аллегро или рондо-финал в симфонии). Это «предпоследний» уровень (последний – это целое). Такая «разноэтажность» не устраивает Адорно, поскольку воспринимается им как момент метафизики в строении целого. После «деконструкции» многоэтажного здания дробим и его развалины, пока не добираемся до уровня «инфузории». «Чем больше новая музыка отдает себя во власть своих раскованных, свободных влечений, тем более тяготеет она тогда к насквозь проросшему, даже хаотическому облику. И даже противостоящие этим влечениям конструктивные средства производят на свет нечто такое, что на первый взгляд покажется хаотическим мерцанием». «Это взрезание тем, их рассекание на мельчайшие единства, тенденция к атомизации вызывает у людей неподготовленных такое впечатление, которое критик Леопольд Шмидт снабдил этикеткой „инфузорность“».

Художник, таким образом, всегда балансирует на грани, не давая себя интегрировать; он – «профессиональный революционер», подрывник («взрывает дома-многоэтажки в спальных районах»). Если хочешь – эстетический террорист.

Если я начну возражать по пунктам, выйдет очень длинно, поэтому намечу свои несогласия тезисно, пунктиром. Адорно не «улучшил» диалектику, абсолютизировав моменты «негативности» и процессуальности. Вообще говоря, для эстетика (если он не путает онтологию с сотериологией) не важно, существует ли цельность «в действительности». Индивидуация – это вопрос: «Как же так, бля?» А снятие индивидуации – это не ответ (что тут ответишь?), а такое мягкое, интимное, втихую «затыкание рта». Человеку не отвечают, а приводят его в такое состояние («дионисийское»), когда он перестает спрашивать («задавать дурацкие вопросы»). Это состояние (пускай хоть и «инфузорное», хоть горшком назови, только в печку не ставь) – и есть цельность. Она существует «до культуры», а культура «возводит»/ «низводит» (как больше нравится) человека «обратно». И эта цельность в принципе «предшествует»/«наследует» (на выбор) не только культуре, но и человеку (поскольку последний по крайней мере наполовину состоит из культуры). Коренной порок концепции Адорно (а с ним и всей франкфуртской школы – Маркузе, Хоркхаймера и иже с ними вплоть до Хабермаса) состоит в том, что у них всему предшествует «социальность» с ее «противоречиями». Если это так, то ее можно только «отражать» и тут же «уничтожать» (дробить), потом опять отражать и уничтожать и т. д. в режиме дурной бесконечности. «Негативная диалектика» – это просто «недодиалектика», которая начинает не с начала, а почему-то с середины. Если же начать с начала, тогда выяснится, что искусство не «отражает», а «снимает»; не «действительность», а индивидуацию. А вопросы техники («укрупнять» или «разукрупнять», министерства или совнархозы) – это, по большому счету, вообще не эстетические вопросы. Чтобы произвести снятие, нужно создать «субъект отождествления», то «место в иллюзорном пространстве», на которое читатель (зритель, слушатель) может себя поставить; остальное – дело техники и вкуса.

Второй «роковой» для Адорно и других «эстетических террористов» вопрос – это вопрос о социальности. Когда речь идет о жизненно важном проекте, к нему политические спекулянты примешивают сотериологию (никто не станет умирать за «смену формации», а вот за «свободу, равенство и братство», т.е. за спасение – это всегда пожалуйста). Подлинная культура не может обслуживать такое умонастроение, поэтому музы действительно молчат, когда говорят пушки. У Адорно за всеми «негативизмами» просвечивает вполне романтическое (утопическое) стремление создать «иное» в эстетической сфере, чтобы потом «воплотить его в жизнь». А его не надо воплощать, надо отпустить эстетический проект на волю – и тогда он поможет создать полноценного субъекта для идеологического проекта. Мандельштам назвал культуру «вольноотпущенницей». Зрелая идеология «отпускает» культуру, чтобы субъект, задышав обоими легкими, превратился в личность: «блок обеспечения» и «блок спасения» могут нормально функционировать только в раздельном режиме.

Всегда твой

Матвей

От Л:

Просыпаюсь ночью, все белое, светло, как днем – снег выпал. Красота! Но холодно, а почки уже набухли… Читаю Кундеру, там про Гёте и его великую любовь Веттину…

Спасибо за «конец главы». Целую

Ма нишма каха?1515
  А что вообще слышно? (ивр.)


[Закрыть]

Приучаю себя к мысли, что смерть не имеет к нам ни малейшего отношения.

Гуляючи, болтал с Озриком. Начал издалека, со сравнения Гринвея и Феллини, о современной «любви», превратившейся в «рассеянную детскую либидинозность», потом перешел на свои любовные переживания. Жаловался, что «не зацепишь». Озрик отреагировал равнодушно. Только сказал: «А тебя – зацепишь?»

30.3. К пяти явился к Баембаеву. По дороге позвонил Соколову – поездку на завтра в Тверию мы отменили, Риммка испугалась хамсина и арабского «Дня земли» – ждут беспорядков. Володя был на месте и полбутылки бренди они уже выкачали. Привез мне журналы. Рассказал, что Гробманы на меня бочки катят за публикацию в «Солнечном сплетении» (на иврите), что ивритский номер «Зеркала» вышел, о нем была даже статья в «Хаарец». Я сказал, что ничего об ивритском номере не слышал, Гольдштейн мне об этом не говорил. «Аа, ты еще с этим слизняком общаешься?» Володя был полон сарказма. Гольдштейна они дружно ненавидят. Баембаев рассказал, как пару лет назад собрался после пьянки бить Гольдштейну морду, что их собралось человек пять, и они пошли к Гольдштейну, «думаю, сейчас дверь откроет и я ему, не долго объясняя…», но дверь открыла Ира (прежняя сожительница Гольдштейна), и операцию пришлось отменить. Переключились на «Ир», Тарасов утверждал, что теперешняя Ира Гольдштейнова очень даже, дали бы ему, он бы ее «разбудил», заспорили о том, есть ли что будить. Переключились на Бренера (постоянный маршрут или замкнутый круг: гробманы, гольдштейн, бренер, гробманы). Вернулись к Гробману. К несчастному телевизору, который упал между ними. Баембаев обещал написать «Отрывки из дневника Гробмана»:

– Понедельник. Приходил Тарасов и сломал телевизор. Вторник. Вчера приходил Тарасов и сломал телевизор. Среда. Позавчера приходил Тарасов и сломал телевизор. А потом: Приходил Вайман. Рассказал, что месяц назад Тарасов сломал телевизор.

Посмеялись. Бутылку красного, которую я притащил, пришлось самому и вылакать, они пили бренди. Заставил себя оторваться от теплой компании и пойти на вечер «Гешарим». Братья-поэты проводили до Алленби, где я поймал такси. Водитель – эфиоп. Во тьме вечера напугал: вместо головы черный провал. Словоохотливый. Больше европеец, чем наши «черные». На выезде с Шенкин на Ротшильд, однополосном, к нам притерся с моей стороны частник и жестом попросил его пропустить. Я ему, тоже жестом: гони денежки. Все рассмеялись. В столь же веселом расположении духа являюсь на вечер, который уже закругляется. Выступает Гробман. Говорит о метафизике. Вайскопф журналы не привез, опять валит на Голесника. Спрашиваю у Миши Гринберга насчет издания перевода. «Сколько ты хочешь?» – «Ну, такая работа стоит тысяч двадцать, но я сделаю за десять.» Марина стояла рядом и по ее реакции (с надеждой посмотрела на Гринберга) я понял, что это дешево. Но Гринберг изобразил тяжелые колебания, стал жаловаться, что еще потребуется платить за права, пару тысяч, и за сколько же тогда ее продавать (можно подумать, что издает за свой счет), тут Марина меня поддержала:

– Мне очень понравился перевод и предисловие замечательное, я читала предисловие одной ивритской публикации – совершенно не по делу, а тут – просто в точку.

– Марин! – шутливо возмутился Гринберг. – Надо сбивать цену, а ты набиваешь! Посмеялись. Я сказал: «Подумай». Если он решил издать, то попробует спустить до восьми тысяч, а я ему предложу бартер на две тысячи, книгами, «Путеводитель заблудших», еврейскую энциклопедию. Спросил у Иры Гробман, как ей название предполагаемой публикации. Название одобрила. Но неожиданно ее прорвало:

– А ты в «Сплетение» дал то, что у нас было напечатано?

– Нет, там отрывки отовсюду, но какие-то, возможно, были и в «Зеркале».

– Были, были. Много. Это смешно.

– Что смешно?

– Ну смешно.

– Не понял. В любом случае, я тебя два раза спрашивал, собираетесь ли вы издавать ивритский вариант и возьмете ли меня. Ты ответила оба раза очень неопределенно, если не сказать уклончиво, и о моем участии, и о выходе журнала вообще. Ну так что? Я печатаюсь там, где меня печатают.

– Смешно все это.

Осталось только пожать плечами. Редакторы, как и любые разбойники на дорогах, не любят вольных стрелков. Так что, может, они и не напечатают «Принцип неопределенности», или так обкорнают (намекнула), что и сам заберешь.

Стоял на автобусной, слегка пьяненький, ждал. Все тянет Р позвонить. Позвонил, нарвался на автоответчик. Говорю ему: «Как дела? Сердце не болит?»

Матвей, привет!

Спасибо за лекцию по Адорно. В твоем описании он выглядит даже не романтиком, а постмодернистом, и ты не зря упомянул деконструкцию и «эстетический терроризм». И, конечно, твой взгляд на эстетику, как на стратегию спасения, чья суть в «возвращении к цельности» ему абсолютно чужд. И твоя критика его концепции убедительна. Но… не привлекательна. Поробую объяснить. Мне, признаюсь, по душе «эстетический терроризм» (да и вообще терроризм). Я чувствую в нем живое отчаяние. Оно принимает формы отрицания «порядка» и «цельности», деконструкции вплоть до инфузорий и т. д. А отчаяние – из-за вполне реальной и катастрофической потери цельности этим поколением немецких евреев, которое, в большинстве своем, видело в Германии свой Дом. Дом это и есть цельность, когда все цело и все целы… Это чувство, что мир рушится, возникло у многих (не только у евреев), и задолго до фашизма. Он даже не рушится, а осыпается. После разрушения остаются хотя бы руины, а после этого оползня – только песок. Для человека, охваченного таким ощущением, ненавистен каждый, кто еще что-то строит, верит, оптимистичен, он кажется идиотом, строящим на песке.

И если «мерить» этим ощущением, то вся твоя «сотериология», все твое спасение через снятие индивидуации, вся твоя «цельность» действительно выглядит, как приведение человека в такое состояние, что он перестает задавать дурацкие вопросы. Но тогда получается, что чем человек примитивней, чем он глубже «в бессознанке», тем в большей степени ощущает «цельность». И «знаковое» словечко «дионисийство» возникает не случайно, а как намек на рецепт цельности: уколоться и забыться, даешь экстаз! Причем «цельность» у тебя связана с «родовым началом», а эстетика – вид сотериологии, причем самый продвинутый, «жреческий» – культура! Вот и получается, цитирую: «культура „возводит“/„низводит“ (как больше нравится) человека „обратно“». В общем, культура продвигает обратно. Не удивительно, что ее тянет взорвать.

И если все дело в «спасении» (так и так иллюзорном), то чем же «хуже» культуры (искусства) такие «проекты», как вера в Бога, путь, который ты почему-то не жалуешь, или «отрешенность» от социальной реальности, «уход» и аскеза, и, разумеется, всяческие «экстазы», «океанические чувства» и т. д. Хотелось бы верить, что «спасение» возможно не только на путях «возвращения к инфузорности», но и на путях созидания высших типов сознания (и культуры), способных через глубочайшее понимание дать ощущение «цельности». Или ты считаешь, что это принципиально невозможно и новый виток рефлексии – это всегда новый виток отчаяния без всяких шансов на новый виток «утешения»?

Всегда твой

Наум

От Л: From: «alek»

Я знаю какая у тебя проблема с сердцем. Сердце, ему так хочется покоя… А ты ему не даешь покоя. Ты наверное там у себя в Израиловке. Помни что я тебе предрек. Ты умрешь очень и очень не скоро. Ты даже устанешь жить. И главное меня не будет, некому послать email.

Послала тебе письмо Алика. Апропо. Ты же любишь жизнь, хоть она и «красивая дура»? а что это за «книга света» Дильтея? Где теперь Юваль? Как он там? И забыла сказать, что перевод мне очень понравился. Молодец!

Письмо Алика меня напугало, я подумал, что он узнал мой адрес и решил поиздеваться. Как-то уж чересчур про меня, и Израиловка…

Юваль дома, в понедельник пойдет к врачу (у него опять вылетело плечо), попытается снизить профиль.

Журналы вчера получил (дали по одному экз.)

Гробманим недовольны, что я в «Сплетении» напечатался и уже отомстили.

31.3. Наум, привет!

Я не зря говорю о «пути вверх» и «пути вниз» как о равноценных и, по сути, одинаковых путях. (Это сказано еще Гераклитом: «Путь наверх и путь вниз – один путь»). Категория «снятия» предполагает «опускание» до самого «родового низа». Другое дело, что «снятие» на каждом этапе сохраняет (это его вторая сторона) всю высоту достигнутой индивидуации, которая запечатлевается в «пути снятия», придавая ему все более сложную структуру («синтезируя все более сложный тип личности»). В том-то и дело, что в момент катарсиса человек испытывает и всю полноту «дионисийского идиотизма», и всю высоту личностного восхождения – причем одновременно. Поэтому я и говорю: выбирай на вкус, как это называть, нисхождением или восхождением. Это и есть полнота диалектики.

«Инфузорность» же по Адорно мне абсолютно чужда, и я не «опровергал» ее просто потому, что считал это и без того понятным. Если взглянуть на ситуацию с сотериологических («моих, то есть правильных») позиций, то окажется, что именно рациональная структурированность подлежащей снятию индивидуации делает возможным существование рационально же структурированного архетипа снятия этой индивидуации. А архетип – это жесткая структура, которая не по зубам даже таким подготовленным «подрывникам-террористам», как Адорно. Структурированность архетипа как раз и не дает впасть в «чистую инфузорность» (от чего не застрахован эстетик-романтик типа Адорно и, подозреваю, отчасти Вайман) – вот что я хотел сказать. Но при этом даже в самом рационально структурированном архетипе существует «момент инфузорности», потому что искусство не дает рационального ответа (иначе это была бы наука), а «приводит в состояние, не требующее ответа». Что же касается твоего замечания, что, мол, в такое состояние приводят и религия, и, скажем, наркотики, то это в каком-то смысле верно: все это – сотериологические стратегии. Но только культура предлагает «правильный», то есть соответствующий структуре объекта, путь снятия индивидуации. Правильный путь – жреческий, а религия и психоделика – магические суррогаты. А правильным жреческий путь является потому, что структура пути снятия индивидуации («сотериологическая стратегия») здесь соответствует структуре формирования индивидуации, терапевтическое средство соответствует генезису заболевания (по принципу «клин клином вышибают»), т.е. опять же, но уже несколько в другом смысле: «Путь вверх и путь вниз – один путь».

Всегда твой

Матвей

От Л:

А чего тебе не понятно? Это он меня с днем рождения поздравил, я же говорила тебе, что у меня тоже были «сердечные дела».

гробманим недовольны, что ты сотрудничаешь с другим журналом? А для «сюжетика» и название есть – «третий лишний». Опять же смотря как считать… ты не поверишь, но в доме у моей сестры, в кабинете, (там мы еще не были) я подумала, хорошо бы сесть на письменный стол… а как ты думаешь?

Письменный стол мы, конечно, упустили из виду…

Да, гробманим недовольны, что они для меня не «свет в окне», или «в конце туннеля». Вот, посмотрим, пропустят ли «Принцип», или опять «отомстят».

Скажи, а ты Алику никогда не говорила про наши дела? Уж очень он «наивен» (как все мужчины) по части незаменимости.

Матвей, привет!

Все-таки дело в осознании. И не зря философия бьется над этими проблемами, а не психология. Другое дело, что «осознание» (тем более смерти) вызывает всякие чувства, тоску, например. Но «смертная тоска» свойственна и животным, достаточно посмотреть им в глаза в их последний час. Так может стоит бороться не с тоской смерти, а с проблемой смертности (с помощью науки). То есть не выходить из «поля сознания». Вот о чем я все время толкую, а посему и «дионисийский идиотизм» – не лекарство, а «магический суррогат». Ведь и ты сам занимаешься именно философией, и для тебя это не праздные упражнения ума, а самая что ни на есть «сотериология» (утешение философией!). Вот Ницше, скажем (для которого философия тоже не была праздным умствованием, а путем спасения), всю жизнь пытался «спастись» в другом направлении, прочь от рода. И в восторгах своих творческих радений наверняка испытывал «освобождающие эмоции». Впрочем, ты уже не настаиваешь на единственности этого пути, а только на его «правильности».

Так или иначе, но «снятие индивидуации», «возвращение в родовое», это как бы «очернение» индивидуации, негативное отношение к этому явлению. Но мы же знаем, что индивидуация не абсолютно негативна, наоборот, в ней самой открываются просторы «освобождения», и соответствующие «восторги». (Весь романтизм – это такой восторг индивидуации, опьяненной своей свободой и могуществом.) Чем они хуже «дионисийского идиотизма»? (Именно романтизм вытащил на свет божий «тень Диониса». ) Кстати, и история искусства (ты же «эстетик»), и твоя пресловутая «схема Чижевского», «синусоида», «узлы» культурных эпох, «коллективистских» и «индивидуалистических», все говорит о том, что эти два направления «вверх» и «вниз» борются постоянно (и Гераклитом нас не заморочишь). Вопрос, если уж пользоваться терминами из области теории волн (синус), то какова «постоянная составляющая»?

То есть весь механизм – осознание «индивидуации» и ее деконструкция (низведение) до уровня первоначального «родового» истока, способная вызвать эмоцию «возвращения блудного сына» – все еще представляется мне проблематичным. И не единственным. Ведь кроме «блаженства возвращения», «блаженства покорности» есть и «блаженство улета» и «блаженство покорения» (ветер дальних странствий).

Всегда твой

Наум

Вечером пошли на концерт, Марик пригласил. Играли Мендельсона и Брамса. Потом с ними, с Матросами и «скрипачами» пошли в кафе на углу Пинскер. Раздавили две бутылки красного. Лялечка Матрос на мне виснет, в ухо нашептывает: слышала, что ты написал замечательную книгу, когда я ее получу? Ножки точеные, редкие ножки, и вообще фигурка, и на лицо милашка, а темперамент! Захватила роль тамады и все тосты про любовь – тоскует баба. Тоже в районе пятидесяти. Грустно стало. А «скрипачка» мне все еще нравится, если обстоятельства подыграют, возьму копье наперевес.

1.4.2001

Наум, привет!

Честно говоря, прочитав письмо, я ощутил давно забытое ощущение – deja vu. Все уже было: мы вязнем, не продвигаясь ни на шаг. Ведь нельзя каждый раз «уточнять базовую терминологию» (выглядишь зацикленным педантом), но стоит сделать хотя бы один шаг – и тут же абсолютно превратное понимание исходных постулатов обессмысливает всякую попытку продвинуться вперед. Ни одной из своих идей я «в зеркале твоего понимания» не узнаю. В общем, не знаю, что и делать. Двигаться вперед бессмысленно, а в сто первый раз уточнять базовые понятия – как-то глупо. Ответить же на все вопросы – значит написать многотомную «Философию искусства». Изумляют и попытки «подловить» меня на каких-то «противоречиях», даже колебаниях и смущениях. «Ты уже не настаиваешь на единственности этого пути» и т. п. Интересно, когда это я настаивал на «единственности пути»? Вспомни мои общие схемы, в которых религия личного спасения всегда рассматривалась как альтернативная, а именно магическая стратегия (в противовес жреческой). Ты сам, обсуждая мою концепцию, как-то очень давно остроумно заметил, что религия и искусство у меня «борются за одни и те же рынки», то есть конкурируют на одном – а именно сотериологическом – поле. Почему тогда, много лет назад, ты это понимал, а сейчас вдруг не понимаешь и говоришь, что я «уже не настаиваю»? Что значит вообще настаивать на единственности пути? Не признавать существования религии? Или не признавать, что религия занимается спасением (то есть относится к сотериологической сфере)? Я, как ты помнишь, примерно тысячу раз писал тебе о «шизофреничности» современного европейца, который спасается сразу двумя взаимоисключающими способами. Я вообще не представляю себе человека в здравом уме и трезвой памяти, который стал бы утверждать чушь о «единственности пути».

Далее. То, что ты выдвигаешь в качестве альтернативы, вообще не относится к сфере сотериологии. Я постоянно ощущаю в твоей мысли попытку при каждом удобном и неудобном случае свернуть в сторону и устроить очередную «вселенскую смазь». Вот самый свежий пример: «Ницше, скажем (для которого философия тоже не была праздным умствованием, а путем спасения), всю жизнь пытался это снять в другом направлении, прочь от рода. И в восторгах своих творческих радений наверняка испытывал „освобождающие эмоции“». Попробуем разобраться в этом пассаже. Во-первых, не «всю жизнь». И объяснял он снятие индивидуации именно на путях «дионисийства», а вовсе не «в другом направлении» (как ты пишешь). Неужели нужно заново объяснять, что именно Ницше реанимировал интерес к «Дионису», и именно ему сотериологическая мысль обязана лучшими своими достижениями (такими, например, как философия искусства Вяч. Иванова)? Во-вторых, пока Ницше не сломили головные боли, и он был в силах держать мысль, а именно в «Рождении трагедии», он проводил четкие различия между искусством, как сотериологической деятельностью, и философией, как деятельностью, объясняющей механизмы воздействия искусства. Сама философия по природе своей не спасает, она объясняет, как осуществляется спасение. Нельзя одновременно спасаться и объяснять, как спасаешься, потому что спасение требует самозабвения, а анализ его не терпит. Эту мысль я повторял в письмах к тебе раз двести. Другое дело, что в своих поздних работах, которые, по моему глубокому убеждению, ничем не обогатили эстетику (хотя там и есть глубокие идеи иного характера), Ницше действительно пытался спастись на путях философской мысли, и действительно «в другом направлении, прочь от рода» (тут ты прав). В результате у него получился уродливый симбиоз: и не художество, и не философия, а незнамо что.

Но ты не ограничиваешься примером из Ницше, ты мне приписываешь стратегию именно позднего Ницше, наиболее мне чуждую. Цитирую: «ведь ты сам занимаешься философией, и для тебя это не праздные «упражнения ума», а самая что ни на есть «сотериология» (утешение философией!) «… Еще раз объясняю: я не «спасаюсь» философией и не «утешаюсь» ею. Я, слава богу, не Ницше и не Боэций. Я анализирую различные сотериологические стратегии, классифицирую их и сопоставляю, пытаясь выработать непротиворечивую общую теорию, т.е. занимаюсь нормальной научной деятельностью (с каким успехом, это другой вопрос). Я спасаюсь, когда испытываю катарсис. Когда я анализирую механизм его устройства, я не только не спасаюсь, но занимаюсь деятельностью, исключающей спасение. Может быть, для меня философия – это и не «праздные» упражнения ума, но это не более, чем упражнения ума. И для меня твое предложение спасаться с помощью науки или философии – это просто абракадабра, сапоги всмятку.

Далее о «негативности» индивидуации. Вот моя формулировка: «Индивидуация – это негативное последствие индивидуализации». Это не мысль, не теория, это исходный постулат. Ты можешь принять его, или отвергнуть, или предложить альтернативный. Но ты не можешь одновременно принять его и не принять (то есть толковать в дальнейшем вкривь и вкось). Но что я вижу дальше, в этом же самом письме? Цитирую: «Но мы же знаем, что индивидуация не абсолютно негативна, наоборот, в ней самой открываются просторы „освобождения“, и соответствующие „восторги“. (Весь романтизм – это такой восторг индивидуации, опьяненной своей свободой.) Чем они хуже „дионисийского идиотизма“?» Если бы ты употребил вместо слова «индивидуация» термин «индивидуализация», то я не стал бы с тобой спорить. Действительно, индивидуализация сама по себе никак не негативна (а в плане биологической эволюции исключительно позитивна), но чем «позитивней» индивидуализация, тем негативней вызываемая ею индивидуация, и тем более изощренных приемов снятия она требует.

Теперь о романтизме, «маятнике Чижевского» (кстати, это мой термин, и ты напрасно считаешь его общепризнанным; к тому же, я настолько «усовершенствовал» схему, что, не отрицая приоритета Чижевского, считаю ее в большой степени своей собственной. Во всяком случае, как я выяснил, Чижевский вообще не рассматривал общеэстетических аспектов своей схемы, ограничиваясь рассмотрением на литературоведческом уровне) и тому подобном. Конечно, ты понимаешь, что легче задать такой вопрос, чем на него ответить. Чтобы не писать многостраничную диссертацию со схемами и чертежами, ограничусь тезисами. «Маятник Чижевского» дает представление о динамике перемещения акцентов в построении художественного целого: то уклон к родовому полюсу, то к индивидуальному. Но при этом даже на полюсах нет абсолютного преобладания одного из них (что привело бы к распаду художественного целого). Так, уже в эпосе Гомера заложено ядро трагедии (которая черпала сюжеты из того же Гомера), а в греческой лирике (типа Архилоха) наблюдается крайний «продукт распада» эпоса, но все же еще скрепленный «остаточной» родовой памятью. Так что, говоря о романтизме, мы толкуем не о распаде художественной формы, а всего лишь о перестановке акцентов. Более того, уже в рамках романтизма наблюдается тенденция «шараханья обратно», когда художники отрекались от своих творений периода «бури и натиска» и искали спасения в лоне антииндивидуалистических институций. Самый яркий пример – обращение позднего Фр. Шлегеля в католицизм; но подобную эволюцию пережили практически все романтики (об этом есть классические работы Гамана, Жирмунского, Лидии Гинзбург, просто лень искать и цитировать). Так что архетип снятия индивидуации остается единым; происходит лишь переакцентуация в рамках его целостности. Другое дело, что на обоих полюсах (как родовом, так и индивидуальном) некоторые горячие головы «перегнули палку», у них и получились художественно неудобоваримые вещи (например, «150 000 000» Маяковского как образец коллективистского бреда и «Записки курильщика опиума» Т. де Куинси как образец индивидуалистического бреда, но это исключения, подтверждающие правило. Правило единства архетипа эстетического спасения – Жреческого архетипа).

Искусство (как и всякий искусственно созданный, т.е. «не предусмотренный Замыслом», механизм) точно так же является прибором, реагирующим только на один показатель – уровень индивидуации в социуме. Поэтому все твои рассуждения о познании, целостности как мыслительной конструкции – вплоть до трансцендентных платоновских идей – имеют, конечно, определенный смысл, но не имеют непосредственного отношения ни к искусству, ни вообще к сотериологической сфере.

И последнее – о дионисийстве. Дионисийство является всего-навсего эмблемой «окультуренного жертвоприношения». Ты, по-видимому, читал Мосса, и мне нет надобности говорить о «великой традиции», связывающей культурные архетипы с архаичными «жреческими» ритуалами. Конечно, ты вправе отвергнуть эту традицию, но тогда тебе придется объяснить все, что достаточно убедительно объяснено в рамках этой традиции, как-то иначе. Но ты не можешь и принимать традицию, и отрицать ее одновременно. Надо, батенька, как-то определиться. Например, идеи индивидуации и ее снятия – это не более чем перевод на «цивильный язык» языка ритуала жертвоприношения по вектору: «Милости хочу, а не жертвы».

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Суть, наверное, в том, что я таки маниакально озабочен личным «спасением» и всех сужу по себе, то есть полагаю: что бы человек ни делал, он таким образом ищет спасения. А поскольку философия не спасает, как ты утверждаешь, я и пытаюсь все время «вывернуться» из ее тисков (или тисков твоей логики), что вызывает твое законное раздражение. Я уж не говорю о том, что мне вообще сложно с тобой спорить – не тот уровень подготовки. Вот ты просил «определиться», но я в реальном раздвоении, с одной стороны мне твои тезисы кажутся, по меньшей мере, интересными, а то и верными, и я склонен их принять, но это склонность «умственная», а что-то на уровне «чуйств» (или затверженных понятий?) бунтует, брыкается. Например, я действительно «придрался», и несправедливо, к «единственности» жреческой стратегии, хотя меня, скорее всего, оттолкнуло ее определение, как «правильной»… В общем, ты хочешь объяснить, а я спастись. И мне все время кажется, что любые схемы не в состоянии «объяснить» жизнь, а искусство, в смысле «степеней свободы», – даже «больше чем жизнь». И я как бы во имя этой свободы бунтую…

Кстати, в этом плане я, кажется, уловил у тебя один понятный мотив: ты пишешь, что искусство есть прибор, «реагирующий на уровень индивидуации в социуме». Похоже, что так, поскольку современное общество (условно «европейское») оказалось в крайнем индивидуалистическом раздрае, и это действительно «отражается» в полном развале искусства (в смысле его жреческих архетипов) и в разгуле «магических» стратегий спасения.

Всегда твой

Наум

От Л:

Алику про наши дела никогда не рассказывала, но его «а ты ему не даешь покоя, сердцу» (в Израиловке), на мой взгляд, не говорит о его наивности. А что ты думаешь о гипотезе, что твоя жена может видеть твою «неполноценность», как свою «неотразимость»?

Насчет Алика ты может быть и права.

А насчет жены… Я потерял к этому интерес. Как и ко многому другому.

Утром позвонил Р. Была дома. Теплые нотки из голоса убраны. Сказал, что сдаюсь. Не могу не слышать твой голос, не видеть тебя. «Я рада». Теплоты еще нет, но прозвучала какая-то «слабость», голос уже «мягче». Договорились встретиться в одиннадцать. Поехали в сторону моря.

– Ты меня обманул. И с этим я не могу примириться.

Вдруг прорвалась ярость:

– Я, как идиотка, места себе не нахожу, переживаю, как он себя чувствует, а он… Железное правило – нельзя себе изменять.

На развилке спросил:

– А в гостиницу пойдешь со мной?

– Сегодня – нет.

Рассмеялся.

– Чего ты смеешься, – и тоже улыбается.

Свернул в Неве Цедек.

Гуляли по Сюзан де Лаль, странный, игрушечный островок, ветер с моря, уже не такой горячий, как вчера, шарав нишбар1616
  Хамсин ушел, буквально – сломался (ивр.)


[Закрыть]. Сели в кафе «Шлуш», у окна. Никого, ветер дует в открытые ставни. Взял бутылку красного.