Текст книги "Новая эра. Часть вторая"

Кочевники Синайской пустыни восприняли мир как неистовство и ярость движения, как бушующий ураган огня. Или нет: так они восприняли не внешний мир, но собственный дикий, пламенный, необузданный дух – сердце и вместилище мира. Вселенная и единосущный ей человеческий дух – неукротимый огненный вихрь: вот познание, олицетворенное в образе библейского Бога. Это безыменный и безликий, но реальный Бог, носящийся самумом по миру, распаляющийся пламенем, извергающий дым и горящие уголья, плавящий горы, бешено-вспыльчивый, беспощадный, ревнивый, нетерпеливый, забывчивый. Но Бог – еще и законодатель, олицетворение совокупности сил, образующих вселенную в их безостановочном движении, другими словами, – олицетворение тех непреложных стремлений к совершенству, которые человек ощущал в своем духе и видел стихийно проявляющимися в своем общежитии. Однако в эту раннюю эпоху созерцание и истолкование еще далеко преобладают над законодательным или моральным элементом религии. Бог Синайских кочевников – преимущественно энергия. Борьба с природой вне и внутри себя была еще слишком трудна и принуждала человека направлять всю зоркость на изучение ближайшей действительности; активные энергии чувствовались несравненно сильнее потенциальных – и Бог был нужен прежде всего как наглядная схема мира. Но черты долженствования, с самого начала сквозившие в схеме, с каждым днем все яснее проступают и постепенно сами складываются в систему.

Как отличить человеку среди несметных влечений, обуревающих его, должные, мировые, от личных, преступных по законам мира? Твердо устанавливается иерархия властей и подчинения: мировая воля через объективный разум рода обуздывает личность, и, наоборот, личность, повинуясь велениям рода, осуществляет мировой план. Род, как орган мировой воли, непогрешим, его воля – истина; но такова, разумеется, лишь чистая воля рода, сообразная с его сущностью. Эта чистая воля заложена в каждом из членов рода и должна быть проявлена их совокупными усилиями; она отлична от эмпирической воли рода, которая представляет собою лишь равнодействующую всех личных своеволий.

Так религия в строгой последовательности своего развития необходимо порождает мораль или, вернее, узнает свою собственную сущность в тех нравственных побуждениях, какие для своей цели высказывает и культивирует в личности общая жизнь. Узнав в морали свой лик, религия нераздельно сливается с нею, включая ее в себя. Твердо устанавливается иерархия властей и подчинения: мировая воля чрез объективный разум рода обуздывает личность, и, наоборот, личность, повинуясь велениям рода, осуществляет мировой план. Таков нравственный смысл ветхозаветного мифа о договоре Бога с Израилем: Бог может обрести полноту своего бытия лишь усилиями единственного разумного создания – человека; и вот он чрез своего естественного посредника, ближайшего к личности, – чрез род, – наставляет ее разум и движет ее волю в должном направлении.

Пока мифологический элемент в религии преобладал над моральным, пока Бог представлялся всемирным существом, отдельным от личности, до тех пор человек мыслил свое отношение к Богу, как отношение механическое. Тогда Бог требовал от человека только веры в себя, и религиозное сознание обязывало человека к изъявлению его подданнических чувств по отношению к Богу в виде славословий да вещественно-символической дани – жертвоприношений. Когда же мировой закон был осознан не внеположным человеку, а его собственным имманентным законом, нормою человеческого духа, тогда формальная дань потеряла смысл. Становилось ясным, что Бог требует себе всей воли человека в ее конкретности; свой мировой долг человек может исполнить не одной символической данью, но реальной службою миру, исполнением его закона в каждом своем поступке.

Эту моральную мысль еврейской религии выражало ветхозаветное пророчество, начиная с первых великих пророков, с Амоса. Они все говорят одно: теперь уже не довольно внешнего служения Богу, как лица – лицу; Бог требует уже не вещественной дани – жертвы, но сама личность должна отдаться Богу вся без остатка. Другими словами, Бог и человек не два отдельных существа, но Бог – чистейшая и реальнейшая сущность человеческого духа. Если хочешь жить в благоденствии, отрекись от своей личной воли, покорись родовой воле. Личная воля ошибочна, родовая воля верна, согласна с мировой волею. Если же будешь упорствовать в личном своеволии, знай: ты весь во власти мира: он принудит тебя чрез материю подчиниться родовым велениям его единого закона.

С виду еврейская религия /после пророков/ нисколько не изменилась. Но внутренне Бог Амоса глубоко отличен от Бога Деборы. Мир – закономерно и непреложно осуществляющийся замысел, или, по терминологии старого мифа, – замысел Бога. Исполнять вселенский замысел, не противиться ему и не лениться – естественное существование человека. Напротив, непокорность мировому замыслу противоестественна.

Древний Бог евреев олицетворял самосознание полудикого духа, который уже осознал себя средоточием и прообразом мировой воли, но только как неукротимой энергии, а не как закономерного движения. Оттого древний Бог требует прежде всего – общей любви к себе, почтения и страха. Он безнравствен, как человеческий дух в ту пору; ему нипочем толкнуть человека в соблазн, вовлечь в обман или погубить коварством; его жестокость безмерна. Он беззаконен, то есть неразборчив в средствах; у него один закон – еще не расчлененный замысел мира, и для него хороши все средства, которые заставляют человека признать обязательным для себя этот замысел.

Но теперь /на «пророческом» этапе/ уже компаса мало. К прежнему требованию: повинуйся мировому закону – воле Бога, присоединяется другое, более точное: в частности, повинуйся человеческому уставу мирового закона – разуму рода. Бог по-прежнему мыслится отдельным от мира всемирным существом – и в то же время воля Бога уже познана, как сверхличная, родовая воля самого человека, – Бог вочеловечился, то есть человек осознал закономерность своего духа закономерностью вселенского бытия.

В этом воплощенном образе вочеловечение Бога представляет зрелище потрясающего трагизма. Бог, как символ только созерцаемой сущности, был, без сомнения, величаво спокоен в своей миродержавной мощи. Но то время минуло давно; таким уже не помнил его еврейский народ. Уже на заре сознания пребывающий Бог является Богом стремящимся, волящим, повелевающим. А желать значит не иметь, и потому желание – страдание. Бог хочет отождествить со своей волей волю человека; отдельный от человека, он хочет слиться с ним безраздельно. Бог тщетно стучится в человеческое сердце, увещевает и грозит, и глубоко страдает, потому что его собственная предустановленная воля – то, на что он обречен самой сущностью своею, – стать человеком. Он должен умереть, как Бог в воплощенном образе, поскольку мир болен в самой сердцевине своей – в человеке. Поэтому путь Бога в истории – крестный путь. Он требует немногого: только воли человека.

Жизнь – сложное и опасное искусство, подобное работе со взрывчатыми веществами. Малейшая ошибка грозит тяжкими повреждениями, болью и смертью. Каждое из окружающих меня созданий – индивидуальность, и каждая индивидуальность стремится утверждать свое бытие за счет других; в каждом особенное взрывчатое вещество – его воля, – во мне также – и действия его я не знаю. Но взрыв одного вызывает взрыв другого; я сам неведомым взрывчатым веществом ежеминутно вызываю взрывы кругом. Уже пещерный человек владел огромными познаниями по технике обращения с взрывчатыми веществами природы и собственного духа. Всякая религия есть свод таких знаний. Но еврейский народ первый в полном объеме определил задачу разума: надо поставить исследование в мировом масштабе. И, не дожидаясь других, один предпринял гигантский труд, плодом которого должно было быть спасение человечества, предпринял и исполнил, насколько сумел, – во всяком случае, с величайшим рвением и непоколебимым мужеством, «весь в язвах» от бесчисленных взрывов изнутри и извне.

Он доказал неопровержимо и навеки три положения. Во-первых, субстанция взрывчатых веществ – воля – во всех созданиях, образующих мир, вопреки многообразию их форм и проявлений, – одна и та же. Во-вторых, человеческий дух – концентрированная и потому сильнейшая форма всеединой взрывчатой субстанции, воли. И в-третьих, человек, один из всех созданий способен, а следовательно, и призван превратить беспорядочную взаимовзрывчатость созданий в гармоническую. Представляя сильнейшую форму мировой взрывчатой субстанции, человеческий дух владеет абсолютной детонацией в мире, и его постепенное упорядочение есть упорядочение всей взрывчатой, то есть волевой системы мира. Концентрация же мировой воли в человеческом духе есть разум: самосознание воли; в силу самосознания человек способен волею обуздывать волю, то есть упорядочивать свою собственную, а тем и мировую взрывчатость. Но личность своевольна. Единственной школой, научающей ее упорядочивать ее внутренние взрывы, является общежитие; родовой разум есть теория правильных помыслов и желаний. Усвоив в этой школе технику правильных межлюдских взрывов, личность становится вообще гармонически-взрывчатой, и тем устрояет мир. Бог-мир изначально создал человека по своему образу и подобию для того, чтобы в конце времен человек преобразил его в новый, лучший мир, – окончательно создал Бога. Тогда уже не будет раздвоения на объект и субъект: мировая воля нераздельно сольется с волей человека, Бог и человек будут одно.

Таким образом, ключом веры, сущностью религии, является мысль о космически-правильном поведении человека, как непреложном условии его благоденствия. Религия и была методологией такой правильной, благополучной жизни.

Для достижения этой цели религия предлагает человеку два средства: во-первых, держать свое сознание космически-открытым; во-вторых, в человеческом круге держать свое сознание социально-открытым. Оба требования по смыслу – отрицательные. Религия всегда отрицательна; она руководит человека только по пути к свободе и до свободы: она учит человека отрешаться от его упрямой замкнутости. Каким он будет по освобождении, она не говорит и не дает ему никаких указаний для той будущей, свободной жизни, потому что это невозможно, да и не нужно. Выйди только из твоего личного круга чрез человеческий круг во вселенскую жизнь: там мировая воля, без задержек циркулируя в тебе, будет сама безошибочно направлять твои шаги в целостном движении всей твари к неведомому совершенству.

Всегда твой

Матвей

Жена утром, держится за член

– Ты меня заводишь. Как эта называлась, которой мотор заводили?

– Монтировка.

– Вот.

Posle pervogo stakana

Матвей, привет!

Спасибо за приглашение, «застолье» всегда радует мое сердце. Я прочитал текст с огромным интересом и даже воодушевлением. И обратил внимание на «фразеологическую близость» рассуждений Гершензона (о роде) с твоими установками.

Мысль о том, что еврейский Бог – стихия, причем огненная (тут совсем близко до Гераклита), подтверждается всеми мистическими текстами, с коими я сталкивался. Все описания Престола Божьего, и даже ангелов – описания бушующего огня (ангелы тоже оказываются огненными субстанциями). И в книге Иова Бог – стихия, и даже возмущается, когда от него требуют «ответа» или «отчетности». Вот только странная это стихия, целенаправленная, у нее есть Цель!

Я думаю, что главная мысль Гершензона, а, возможно, и создателей Ветхого Завета (и это совпадает с твоей основной мыслью), что у «мировой воли», Бога или просто «мира» – есть Замысел. Это даже не мысль, а «первоинтуиция», и даже не первоинтуиция, а вера. Главная вера – это вера в Замысел. А в чем он состоит? В гармонизации всех индивидуальных воль в одну единую волю Божью, или «родовую»? А какова цель этой Воли Божьей? Кто-то научился ее понимать? Да, вся еврейская работа по комментарию, толкованию священных текстов это есть попытка понять Замысел. Но все это творчество тысячелетий основано на вере в то, что Богом дан священный текст – Тора, там все прописано и надо только разобраться. То есть должны быть какие-то аксиомы, даже у веры. А Гершензон все основывает на мировой воле, она же родовая, она же Божья, но в сущности-то в Бога не верует и занимается, пусть и «для себя», философией. И мне кажется, что вы, ребята (ты с Гершензоном), хотите выдать желаемое за действительное: вам хочется, чтобы мир был упорядочен, имел бы смысл, цель, Замысел, и даже «гармонию». И не случайно опус Гершензона заканчивается оптимистическим гимном типа все будет хорошо: настанет «новый, лучший мир», «уже не будет раздвоения на объект и субъект: мировая воля нераздельно сольется с волей человека» (если, конечно, будете, суки, выполнять волю Божью). Но раз уж речь о стихии, то гармония, или некая «красота» в этом мире возможна только дикая, как игра цветов неба на закате. Да, мир – стихия, и человек – часть стихии, но стихия хаотична, бессмысленна и непредсказуема. А Гершензон еще верит не просто в Замысел, а в «непреложное стремление к совершенству» («Тройственный образ совершенства»).

Но если допустить, что есть некий Замысел, только мы его не знаем, но должны познать, то это опять же сказка про белого бычка: мир познаваем, только процесс познания бесконечен. Что ж, вперед, ребята, я не против процесса познания. Но мне кажется, что Замысел мы знать не только не можем, но и не должны, иначе будет «неинтересно», ни нам, ни Богу. Жизнь остановится. Это как в твоей философии искусства: знание процесса спасения не только не спасает, но и может разрушить непосредственность переживания экстаза спасения.

Теперь насчет истории, как педагогики, то есть Бог, он же мировая стихия, «учит» человека жить по его «законам», в соответствии с Замыслом. И как он учит? Через род (тоже твоя любимая идея): род всегда прав, «личность, повинуясь велениям рода, осуществляет мировой план». Но кто мне скажет что такое «веление рода», его «коллективный разум»? И в духе ли Божественных наставлений его веления, а не случайная и сиюминутная «равнодействующая всех личных своеволий»? Значит должны быть какие-то жрецы, старейшины рода, власть, которая мне все расскажет и укажет правильный путь, так что ли? «Твердо устанавливается иерархия властей и подчинения». Так мы эту власть раввинов и попов, а также всяких буржуев еще в 17-ом скинули. И это было коллективное веление рода! Так что, опять полезем под ярмо всяких власть предержащих да «объяснителей»?

Сознательно, или бессознательно, Гершензон туда и клонит, когда пишет о морали, что «религия узнает свой лик в морали», то есть религия становится сводом законов, которые все призваны выполнять, стихия жизни обретает каркас. Замечательно, душа верующего успокоилась: выполняй законы и ты на правильном пути (в рай). Так вера в Замысел становится верой в жрецов-законодателей. «… личность, как самочинная воля, должна угаснуть и стать лишь приемником и исполнителем Божьих велений». А на деле – велений попов и раввинов. А кто они такие? Много книжек прочитали? Да и я немало. Или у них нет своих «житейских» интересов, только божеские?

В общем, получается, что вера – это покорность. И дело не в том, что душа моя против покорности, допустим, это мои проблемы, но покорность означает конец той самой свободы выбора и личной воли – зачем она тогда была дадена? «Таким и должен стать человек – не самозванным хозяином, ставящем себе цели, но и не механическим орудием, а усердным и умелым исполнителем». Исполнитель – это и есть орудие.

В общем, либо стихия, либо Замысел.

«Вселенная и единосущный ей человеческий дух – неукротимый огненный вихрь: вот познание, олицетворенное в образе библейского Бога. Это безыменный и безликий, но реальный Бог, носящийся самумом по миру, распаляющийся пламенем, извергающий дым и горящие уголья, плавящий горы, бешено-вспыльчивый, беспощадный, ревнивый, нетерпеливый, забывчивый».

Это мне подходит, красиво. Но если Бог – стихия (у Гершензона он совсем уж гераклитовский – столп огня), то как он может быть «еще и законодателем»? Да еще «олицетворением тех непреложных стремлений к совершенству»?

«Бог Синайских кочевников – преимущественно энергия». С одной стороны – «энергия», а с другой – «наглядная схема мира» (подчеркнуто). Что-нибудь одно, либо стихия-энергия, либо схема. Стихия на то и стихия, чтобы схемам не подчиняться. Или как?

В общем, у бедняги в голове все перепуталось.

Странные тексты возникают у людей, так сказать, полурелигиозных – особенно из евреев —, то есть пишущих о Боге серьезно, как о чем-то «живом», но в то же время не с точки зрения веры, а – доморощенной метафизики.

Вот, допустим, евреи осознали и даже придумали свод законов «общественного общежития», дабы выполнять эту Божью или Мировую волю, тот самый «еврейский Закон». Так что же Гершензон ему не следует, что ж он не следует воле рода еврейского, и вместо того чтобы Тору учить, где только и можно найти «знаки» Замысла, изучает нахрен ненужную никому русскую литературу? Талмуд ему не указ? А кто ему указ, кто ему «раскрыл Замысел», Пушкин? Или, может, Чаадаев?

И потом, если Бог вочеловечился, то он теперь как бы и не нужен, умер стало быть?

Тут Гершензон явно гнет к христианству: Бог – страдалец, «путь Бога в истории – крестный путь» и т. д.

И на этом фоне особенно смешны всякие инфантильные попытки возвеличить «нашу нацию», такой своеобразный «интеллигентный» национализм, или национализм для интеллигентов (универсалистов!): «Но еврейский народ первый в полном объеме определил задачу разума (великий еврейский народ, ВЕН!, как говорили на идиш: вус? вен? – где, что?): надо поставить исследование в мировом масштабе. И, не дожидаясь других, один предпринял гигантский труд, плодом которого должно было быть спасение человечества, предпринял и исполнил (ВЕН), насколько сумел, – во всяком случае, с величайшим рвением и непоколебимым мужеством, „весь в язвах“ от бесчисленных взрывов изнутри и извне (о, ВЕН!)».

Кстати, утверждая, что «единственной школой, научающей упорядочивать внутренние взрывы, является общежитие», Гершензон оказывается на поле социологии, тот же Мосс, кстати, современник Гершензона, прекрасно объяснял религию через «общежитие».

В общем, ключ веры это просто желание упорядочить мир, страх хаоса и неопределенности.

«…мировая воля, без задержек циркулируя в тебе, будет сама безошибочно направлять твои шаги в целостном движении всей твари к неведомому совершенству». Да она и так во мне вовсю циркулирует и куда-то меня направляет. Может, и к совершенству, дай-то Бог, знать бы только что это такое…

В общем, что я тебе скажу… Как еврей еврею… Много духовного поиска.

Всегда твой

Наум

От Л:

Хаг херут самеах2424
  Счастливого праздника Свободы (Песах)


[Закрыть] тебе тоже! Как я буду засыпать, это не твоя забота, а записки пришли пожалуйста перед отъездом чтоб я знала к чему еще ты потерял интерес.

А вот к запискам и потерял, все это кажется мне дурной бесконечностью круговорота и продолжать надоело.

8.4. Седер Песах2525
  Пасхальное празднество (ивр.)


[Закрыть]. Очередной маразм. Брызжущая гневной энергией теща, затюканный тесть с несчастными глазами, ерничающий шурин («Господу Богу помоо-лимся!»), никакого седера2626
  Седер – порядок (ивр.)


[Закрыть], который мне почему-то хочется сделать по всем правилам, но воевать с «народом» лень. Мама заискивает перед тещей: «садитесь, садитесь!», теща: «А я хочу постоять!», сноха «подкалывает»: «рыба ничего, только соли мало»…

Сытую тещу повело на воспоминания чуть ли не о выходе из Египта:

– Я сегодня разговаривала с дядей Семой по телефону, он в Новосибирске, брат матери, ему уже девяносто два, или три, он тысяча девятьсот восьмого года рождения, я очень хорошо помню, я очень люблю дядю Сему, он был генеральным прокурором Новосибирска, а во время войны он был в военной прокуратуре, а потом его бросили на Армению… мой дед бежал от белополяков, они так издевались над евреями, они его страшно избили, и он еле дошел до нашего городка, пришел к маме, сказал покажи мне внука, а Борис тогда недавно родился, и он так над ним плакал, а потом он через несколько дней умер, он ездил по всему миру и сделал много хорошего советской власти, он был купец первой гильдии, да, а бабушка успела унести в эвакуацию горшок с царскими золотыми монетами…

На просьбу мамы говорить «потише» она обернулась на открытое окно и почти закричала:

– Пусть все слышат, пусть кегебе слышит, я ничего не боюсь, да, в Сибирь, через всю Россию, и горшок шел за ней… а другой дядя погиб на рапирах, он занимался рапирами… когда евреи стали скрывать свое родство… я поехала к нему в 1938 с Изенькой, который потом погиб, и я помню солнечное затмение, тогда произошло солнечное затмение, вдруг стало темно, так страшно, мачеха стала кричать: «Конец света! Конец света!», а дядя Сема ушел с тетей Розой, а она все кричала: «Конец света, конец света!», она была такая местечковая, верующая… и я пошла в центральную прокуратуру, я ничего не боюсь, я решила разыскать дядю Сему, меня долго расспрашивали, кто я ему, я не героиня, я нормальная женщина…

– А где горшок-то?! – орет шурин.

– Игорь, как тебе не стыдно! Это твои родственники! Твои, твои!… а другой брат погиб в империалистическую… перестаньте курить, Илюша, иди сюда… всё, вы от меня устали, я молчу, здесь меня не уважают, я вам никогда больше не буду ничего рассказывать, здесь не уважают Любовь Рафаиловну…

Для Л:

Обещают похолодание. Читаю Розенштока-Хюсси. Едем на Крит. Пароход уходит, машу тебе рукой…

13.4. Наговорил Р на автоответчик: «А я думал, ты мне нашепчешь что-нибудь. Я без тебя измаялся на этом Крите…»

Перед отъездом не выдержал, «исповедался» Аркадию. Он говорит: «Тебе повезло. У меня за всю жизнь никогда не было классной женщины». А у него много было. Но он искал перепихнуться. И весьма преуспел в этих поисках. Вот и она тоже, перепихивается, небось, с утра до вечера, и горя мало.

Написал Юле-переводчице о фильме Гринвея «Восемь с половиной женщин».

Наум

Имя знаю, фильм – нет. У нас не идет. Видео нету. Если не лень, опишите «картинку».

Спасибо, Юля

Юля, привет!

Фильм пересказать невозможно. Это такая перекличка-полемика-фехтование с Феллини и со всей «эпохой Феллини» (культурной эпохой), которая была еще эпохой относительно «непосредственной». А теперь без «юридических советников» внутри себя человек шагу не сделает, ни одного захудалого чувства не возникнет неотрефлектированного, не занесенного в «культурный протокол». И как все это «непосредственно» сказывается на «любви-с». Хотя «трудный опыт» показывает, что если баба (пардон за фольклор) «зацепит», то хрен отрефлектируешь… (за фольклор я уже извинялся) А может это у меня «старое» сознание работает, на Феллини ж воспитывались, если не хуже…

Наум

Prodolzenie filosofskoj p’janki

Матвей, привет!

Вернулся с Крита. От минойской эпохи осталось маловато. «Реставрация» Кносского дворца на потребу туристским толпам смахивает на публичное поругание. Правда, подлинники фресок они снесли в музей, от них немного осталось, фрагменты: орнаменты, даже портреты, причем умиротворенности необыкновенной. Не злой был народ. Что-то (по умиротворенности) от нежных губ древних египтян, хотя сами «минойцы» были востроносенькие.

Читал Розенштока. Это тебе, понимаш, не Гершензон какой-нибудь. (Впрочем, «логических противоречий» и у него хватает.) И концепция мировой истории у него оригинальнейшая. У меня давно уже (с эпохи Деррида) не было такого ощущения, что читаю нечто гениальное.

Хотя ваши концепции как бы «в разных плоскостях», у него все «на языке» стоит (как на средстве коммуникации), а у тебя – «на роде», но все-таки есть «сегмент пересечения», например, язык у него – продукт ритуала, а история – история «спасения». Только у него человек «языком» спасается, а у тебя – искусством (как наследником ритуала). Но язык и искусство все-таки как-то связаны… «Спасение» вы тоже понимаете по-разному (твоя концепция мне ближе), он – как коммуникацию, всеобщий разговор, всеобщий мир (все эти евреи-либералы-универсалисты, да еще крещеные – за мир), а ты – как терапию трагического сознания. Он, видать, настрадался из-за Гитлера-Сталина, натерпелся от всей этой страшной эпохи, вот и кажется ему, что «мир во всем мире» уже и спасение.

Наум

16.4. С одиннадцати до шести были в номере. Все вернулось, и во сто крат сильнее. Я вдруг освободился от ревности. Все-таки она меня любит. И я счастлив. Когда расставались, сказала грустно: «Одни ставни закрываются, другие открываются…»

Потом еще поехал на вечер «Сплетения». Тарасов стоял у входа с прозрачным пластмассовым стаканчиком, в котором болталась прозрачная жидкость, рука его дрожала. «Никак из запоя не выйду. Я написал охуительную прозу. Я говорю Пете Птаху: Сошкин скажет, что Тарасов совсем сошел с ума. И что ты думаешь, звонит мне Птах: мне только что звонил Сошкин, он в ужасе, говорит: Тарасов окончательно сошел с ума! Ха-ха-ха!»

Цигельман читал свой очередной роман. Вайскопф и Цоллер превозносили – их человечек. Цоллер выразил разочарование читающей публикой, что она еще плохо знает своих цигельманов, мол, «мы вывезли из России русскую лень и нелюбопытство», ругал постмодерн и современное кино, где, мол, теперь Феллини. Плохо твое дело, Федерико, раз ты Цоллеру нравишься. Это меня так расстроило, что уехал. Устал, впрочем.

Сошкин, кстати, уделил мне от щедрот редакторских два номера.

На работе читал стихи Тарасова. Позвонил ему, но он не дал рот открыть:

– Ты не много потерял, что ушел. Хамство. Представляешь, Петя стал читать, а Вайскопф ему вдруг: «Спасибо», посреди стихотворения, представляешь?! Птах дико обиделся и ушел. Сказал, что с журналом он покончил. Сошкин в тихой панике. Я тоже хотел уйти, но я не мог бросить Люсю одну. Я хотел устроить им праздник, они меня просили прочитать «Возвращение в Пунт», я бы им устроил праздник минут на двадцать, но в знак солидарности, прочитал только стихотворение, посвященное Птаху. Птах у меня дома совсем разъярился, позвонил Вайскопфу и сказал, что жалеет, что не дал ему по физиономии. Вайскопф ужасно расстроился. Не спал всю ночь. Нет, ты не понимаешь, во-первых, все молодые – за Птаха, Птах еще и классный оформитель, даже Сошкин сказал, что без Птаха журнала не будет. Он считает, что Вайскопф должен извиниться. Но теперь уже поздно, после того, как Птах пожалел, что морду ему не набил…

В конце я все-таки вставил про то, что мне его стихи понравились. Принял, как должное. Впрочем, поблагодарил.

Mezhdu pervoy i vtoroy

Наум, привет!

Вопреки незыблемому русскому обычаю («Между первой и второй – перерывчик небольшой»), благодаря твоему «визиту к Минотавру» перерывчик затянулся, из-за чего я накатал довольно много бессвязных страниц по поводу Гершензона, который увлек меня чрезвычайно и, хотя и не стал моим официальным «клиентом» (о евреях писать в «русской печати» почему-то не могу), занял, в качестве фона к «русской идее», почетное место неподалеку от Шестова. Поскольку тебя Гершензон не увлек, и даже, как я чувствую, «раздражил», не смею настаивать – «Первая рюмка колóм» (но зато дальше-то, дальше: соколóм и, наконец, мелкой пташечкой!) Поэтому принимаю предложение поговорить о Розенштоке, которого знаю хорошо и о котором имею давно устоявшееся мнение. Высказывать его заранее не хочу, дабы не помешать тебе высказаться вполне спонтанно.

Что касается «Минотавра», то хочу тебе доложить, что в определенный, причем узловой, период русского «серебряного века» (примерно в 1904—1908 годах) вокруг сравнительно недавно открытой «Крито-Минойской культуры» наблюдался невиданный накал страстей. Мой подопечный Флоренский, фантастический, между прочим, эрудит, настолько проникся духом этой культуры, что сильно скорректировал, с учетом этого материала, общую историко-культурную концепцию и построил схему, весьма близкую к «маятнику Чижевского» (но задолго до него). Если этот сюжет тебя интересует, могу кое-что процитировать и пересказать из Флоренского (хоть и мерзкого, но, как ни крути, гения).

Как дела в Израиле? Кажется, напряженность возрастает. Довольны ли вы Шароном? Изменилась ли ситуация в связи с тем, что американцы, кажется, перестали «выкручивать руки» (или, по крайней мере, ослабили нажим)? Какие вообще перспективы? Все ли в порядке у сына?

Всегда твой

Матвей

Матвей, привет!

Напряженность действительно возрастает, но это вектор в нужном (как я это понимаю) направлении. Так что лично я пока Шароном доволен. Он медленно, но верно их «жмет» (и американцы пока не лишают «свободы маневра»). Стреляют и взрывают они много, но, слава Богу, бестолково, отстреливают же их активистов довольно эффективно (только мало), ну и вообще «давят», общеполитическую поддержку (даже в арабском мире) они теряют. Скоро, как тот заяц из мультика, упадут на спину и закричат: лежачего не бьют. В общем и целом, политика Шарона особых возражений пока не встречает, «оппозиция» внутри пра-ва, а левые заткнулись, разве что «наши» арабы психуют (один член Кнессета от «исламской партии» – есть такая! – послал президенту Сирии соболезнование по поводу гибели сирийских солдат во время недавней атаки изр. ВВС на сирийский радар в Ливане, назвав при этом изр. пр-во «фашистским». Когда его робко спросили, а почему он не послал соболезнование семье израильского солдата, погибшего перед этим от противотанковой ракеты, выпущенной с ливанской территории, то он сказал, что изр. солдат – захватчик, и нечего сравнивать. Перспективы? Так и будем колупаться. Выхода нет. На б’ольшие уступки мы пойти не можем (Барак «съел» весь лимит), а Арафат, после того, как положил столько своих людей, тоже не может согласиться на то, на что не согласился раньше (да и этого Шарон ему не даст). Так что дело идет к взрыву, надеюсь, «очистительному».

Сын (который в армии), слава Богу, в порядке, потихонечку служит, теперь уже не на самом «острие».

Все, что ты накатал по поводу Гершензона я с удовольствием прочту, пошли. Сам он меня действительно не очень увлек, но тем интересней, что ты там разглядел в контексте своих изысканий. А заодно и «русскую идею» освежи в памяти. У меня сия «идея» прочно ассоциируется с чем-то занудно прекраснодушно бессодержательным. Кстати, посмотрел недавно «Про уродов и людей» Балабанова, не знаю, как насчет «русской идеи», но «русская жизнь» изображена впечатляюще.

А что Флоренский писал о минойской культуре? Я, признаться, мало что уловил в этом туристском киче. И из-за чего сыр-бор разгорелся в начале века по сему поводу?